Текст книги "Крыша мира"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

Г л а в а XX. НАЧАЛО ПУТИ

Подъезжая к Бардобе, первое, что я увидел – сломя голову мчавшегося навстречу Саллаэддина.

– Э, таксыр! А мы уже думали – конец тебе пришел. Думали: как теперь с вьюком быть, как делить, кому что…

И вдруг сразу остановился.

– А Гассан где?

– Монахом Гассан стал.

– Пожалуйста, шутки не скажи, таксыр. Ему из Самарканда весть: жена, пожалуйста, родила.

– Мертвого?

– Зачем мертвого?.. Еще какой живой: двойня! Скажи, очень прошу, правду: где Гассан?

Я рассказал наспех: от юрт, на запорошенном уже снегом скате, махал шапкою Жорж. И джевачи с ним рядом, в киргизском лисьем колпаке, машет тоже, подгибаясь поклоном.

Салла не поверил. Потом захохотал, рукавом прикрывая рот.

– Я думал: он вернется – надо мною смеяться будет: теперь я над ним буду смеяться – на весь базар. Ха-ароший из него выйдет джавона – юродивый!

И снова стал серьезным.

– А серого жеребенка твоего, на котором он ездил, – теперь кому: мне?

– Зачем? Пока под вьюком пойдет. Вернемся в Самарканд, отдадим жене Гассана.

– За что жене? Скажи, пожалуйста, зачем такое придумал? – ворчит Салла. – Жена у него красивая, два сына, без приданого мужа найдет. Гассан что? – байгуш был, задира! Разве ей такой муж надо?

Еще спуск, малый, легкий. Мягко шлепают копыта по размоченной талым снегом глине. Салла, отставший было, снова догоняет меня.

– Нет, ты верно решил. Серого – жене: джигиту за службу. А я на ней сам женюсь. Видит Аллах: у меня жена уже мало-мало старая… Ты запомни, таксыр: я первый сказал, раньше другого. В Самарканд приедешь – так и скажи ей, и коня не отдавай раньше.

* * *

Жорж посмотрел пристально сквозь очки.

– Ну, старина, лицо-то у тебя другое стало… Было дело? Тут такое несуразное про твой переход болтают, что джевачи чуть не сбежал. Что за белая женщина?

– Ты же сам определил тогда, помнишь, при прощаньи: «фольклор»!

Он хороший, Жорж, но говорить с ним о Тропе – нельзя.

И ни с кем пока нельзя. Пока, это – свое. Только.

– Когда мы о твоей болезни узнали, я хотел было подняться на Памир, да джевачи взвыл, – ни за что не соглашался один оставаться ни на Алае, ни в Гарме. Потом – сомнение взяло: верно ли, что ты болен. А вдруг да брехня, и мы разминемся. Так и отсиживался в Бардобе. Тощища! А Памир как?

– Отлично сделал, что не поднялся. Памир? Корыто, набитое снегом. На голом месте – две грязных гарнизонных дыры. Никогда не верь надписям, Жорж.

– Ну, вижу, вижу, – в этом ты не исправился! Работал?

Я вспомнил о евреях-арийцах.

– И еще как! Ведь я нашел…

– Череп? – глаза Жоржа разгорелись. – Быть не может! Где?

* * *

Мы за полночь говорили о Язгулоне. Жорж осторожнее в выводах: по его мнению, на одних тамошних моих евреях старой расовой теории не опрокинуть: под пересмотр они ее поставят, конечно, шуму будет много, но до крушения еще далеко.

– Гассан проще говорил: не поверят!

– Что же, и правильно говорил, – задумчиво кивает Жорж. – Эту задачу не атропологией решать…

– Не циркулем, а ружьем?.. Вопреки профессору?

– Ну, ты сейчас уже – «ружье»! Точно нет других способов…

* * *

Самому Жоржу каратегинская поездка ничего не дала.

Все те же черепа «средиземноморцев». Вот ящерицу он в окрестностях Бардобы убил – действительно редкую. Серая, в красных пятнах, и гребень от затылочной кости до оконечности хвоста как у сказочного дракона. Зубатая. Рост – почти два аршина в длину и пол-аршина вверх. Разновидность Varanus, до сих пор не известная: войдет, стало быть, в зоологию под Жоржиным именем: Varanus Cjordjiana!! Обессмертил себя мимоходом Жорж…

* * *

Тяжелые вьюки наши все оставлены в Гарме, столице Каратегина. Придется, стало быть, заходить за ними; а я-то надеялся прямо с Алая перевалить в Фергану: домой – кратчайшим путем! И сердце нудит от мысли о бековском приеме. Довольно с меня, не хочу, не могу больше…

– Все равно, от этого не уйдешь, – смеется Жорж. – Тигровый закон – закон вечный!

– Вечный ли?

– Ого! – Жорж щурится подозрительно и ласково. – Это что, новое? С Тропы?

Хороший он – Жорж. А все-таки – с ним… не говорится.

* * *

По Алайской долине путь легкий: степью. Если бы не ветер, было бы совсем хорошо. Торопились во весь конский ход: от зари до зари – в седлах; шел уже и здесь снег. Застелет – глазам моим конец. Прежней острой боли нет, воспаление проходит, а все-таки мутнеет по временам правый глаз, набегает слеза, та же, что на Памирах. Едкая, как расплавленный свинец.

Уйти от снега успели на четвертую ночь счастливо перевалили в Каратегинскую область и теплым закрытым ущельем вышли на широкую равнину. Зачернели в зеленых островах садов богатые кишлаки. Опять виноград, дыни, тепло, солнечно, не жестоким памирским светом – с неба в упор, а ласковым, долинным, далеким солнцем.

На последней перед Гармом ночевке в мечеть, где мы расположились, толпою пришли молодые и старые.

– Просьба собравшихся. Расскажи о Дивьей Тропе, таксыр. Как ты одолел заклятье Хранителей?

Что им ответить? То, что было, – не расскажешь: не поверят они, а то, чему поверили бы, что рассказать можно, того не было…

– Мой путь не пройден еще: я только на начале Тропы. Рано рассказывать, не о чем! Лучше о другом, о вашем поговорим, старики…

– Что же говорить о нашем? Наши дела какие? Об урожае больше да о налоге… Да вот еще выселенцы у нас: из Гиссара беженцы. И без них тесно – а принять надо. Хуже прежнего злобствует Рахметулла…

Рахметулла! Опять это имя!..

– Бегут из Гиссара: житья не стало. Нынче у бека нашего гостит Рахметулла. Слух идет: хлопочет, чтобы наложил бек запрет на переселенцев, закрыл от них свой округ. Не то оскудеет людьми Гиссар.

– А у вас в кишлаке много выселенцев?

– Десятка два будет. Вот эти – гиссарцы и те вон, в углу, тоже, таксыр.

– Давно Рахметулла у бека?

– С неделю или больше. Сейчас на охоте татарин; в летнем бековском дворце, в Карасу-Мазаре: отсюда таша полтора…

Мысль внезапная, острая, холодная, как сталь. Теперь же, сейчас начать. Бухара, Россия – тигровая порода одна. Кто это говорил о малом? Пусть малое. Главное – мимо не пройти, глаз не закрывать. Ведь надо же: всех!

* * *

Народ стал расходиться. Я остановил гиссарцев:

– У меня есть слово к вам.

Переглянулись. Остались. Девять человек. Молодые. В оборванных, заплатанных бешметах.

– Гиссарцы! Когда тигр режет людей и скот, когда нет от него жизни кишлаку или целой округе, что надо делать?

Ближний ко мне недоуменно поднял глаза:

– Убить.

– Так. Кто из вас едет со мною в эту ночь на Карасу-Мазар?

Горцы вздрогнули, сжались плечами.

– У нас нет коней… и оружия…

– Даже ножей?

– Ножи есть. Как можно без ножей! Но Рахметулла не ездит без стражи. Во дворце много людей.

– Из вас кто-нибудь бывал там?

– В саду, на поденной работе были Аджой и Багирма…

– И я был… Но во дворце много стражи. С одними ножами…

– Вернее оружия нет! Разве Рахметулла ждет удара? Мы пройдем!

– А кони?

– Сколько пойдет вас?

Переглянулись, пошептались.

– Будем считать – семеро.

– Девять коней у моей коновязи. Сумеете вывести восьмерых из кишлака?

Тот, кого назвали Багирмой, насмешливо свистнул:

– Здешние спят, как сурки. Любого из них я за ноги вытащу из собственной его сакли.

– Поставьте своего к коновязи на ночную охрану: старшина будет рад, что не из его сельчан. Кто едет – зачерните золою лица. Я выйду к околице, только переоденусь: во вьюке у меня и чалма и халат. Времени не теряйте. Ночь коротка. До рассвета кони должны быть на приколах…

* * *

Вскачь… Ночь безлунная, но дорога широка, чернее ночи стволы карагачей по ее закраинам. Двенадцать верст… долго ли… таким ходом!

Ведет Аджой. Он спешивает нас у высокой глинобитной кладки дворцового сада. От ворот, от дворца – далеко.

– Отсюда – в обход?

– Через сад…

Двое остались при лошадях. По аллее, крытой виноградными лозами; задевают по голове тяжелые, сочные гроздья. Прямо. Потом поворот и – огни.

Дворец еще светится окнами. Чей-то визгливый, приторный голос жеманно поет любовную, стыдную песню,

– Бача! – шепчет Аджой. – Не спит еще Рахметулла.

Крадемся на голос сквозь фиговые кусты, сквозь розовую заросль. Царапают по платью шипы. Как бы не оставить заметы…

Тусклый фонарь на террасе… Перед ней широкая расчищенная лужайка. С террасы перезвон дутора. Трава глушит шаги. Ночь безлунная: собственной руки не видно.

Высокой, дрожащей нотой кончает песню бача.

И голос Рахметуллы:

– Радость души моей, дозволь отереть пот с твоего лица: утомился ты песней!..

Вдвоем они… Нет, еще третий; изваянием застыл у самого спуска в сад. Выждать?

Еще тяжелей налегла ночь. Рядом дышит кто-то прерывисто и звонко. Кто – не видно. Тише!..

Двух около себя чувствую. А где остальные?

– Подай чилим, Рахим-бай.

Стоящий у спуска, склонившись над жаровней, раздувает уголь. Слышно, как шумит пузырями вода в чилиме.

Идет…

Следом на белой стене, озаренной углями, – три быстрые, бегущие тени.

– Кто?

Рахметулла взметывается во весь свой огромный рост. В белой рубахе – он кажется еще огромней. Рахим, хрипя, корчится у его ног: ответа не нужно…

– Люди!

Мимо меня броском к террасе один, двое… С ними… Дверь в глубине распахнулась и тотчас захлопнулась снова. Аджой бьет Рахметуллу кривым ножом под плечо, во впадину, в черный волос. Взнесшая тяжелый сандоли рука опускается плетью. Четыре, пять свившихся тел, давя виноградные кисти, рушатся на роскошный дастархан. Бача, ничком, голову в руки, в угол, на паласы. Бьется, как в судороге. Молчит.

– Горло… дай горло, Касим.

Почему по-киргизски?

За бороду, скрипя зубами, Аджой запрокидывает голову Рахметулле. Татарин хрипит. На рубахе – пятнами кровь.

– Аллах акбар… – тянет Багирма, медленно проводя ножом по надувшимся жилам. Все отскакивают: кровь высоко бьет из раны.

– Режь через кость, как козла.

– Зачем! Опознаем и так, на суде Худаи… Не встанет…

Напряжением последним – труп приподымается на плечо, бьет сведенной ногой по лицу мертвого, комком свернувшегося Рахима и тяжело перевертывается на грудь…

Багирма слизывает с синеющего клинка черную загустелую кровь.

– К коням…

А дворец молчит…

* * *

Хлещут ветви. Дорожка. Виноград. Ограда.

Все налицо. Где восьмой?

– Ахмат-бай отстал. Или отбился. Свистнуть?

– Нет, голоса не подавай… Лихой парень, выберется.

Вынырнуло из мрака скуластое рябое лицо. Смеется.

– А я-таки загнал ему палку в задний проход.

– Мертвому…

– Живому – времени не было… Какую затеял булгу! Ах, крепок был, проклято его имя. Хорошо, хоть мертвому. Отцу, по его приказу, на четыре ладони, больше, вогнали… жив был еще… А я ему – по-княжески: чубук от чилима… резной, богатый чубук…

Опять все смеются…

* * *

Не то. Не так надо было. Самому, одному, не с ними… Или – всегда так?..

* * *

Все мы без седел. На одних уздечках. Вскидываемся на-конь. Огибаем ограду.

– Погоди, надо заметку оставить. Недаром меня Касимом кликали…

Подъезжаем ко дворцу с Гармской дороги. Часовой дает окрик:

– Что за люди?

– Киргизы с Калтубинской кочевки, – гнусавит из темноты Аджой: в луче фонаря одна конская морда. – К великому, преславному Рахметулле с просьбой.

– Ополоумел ты! В ночь!

– У меня просьба ночная, – зловеще отвечает Аджой. – Не доложишь добром, сам доложу, не спрошуся…

– Ах ты, паршивая собака! Откуда тебя шайтан несет?.. Пошел! Не то ссажу тебя с седла, верблюжья падаль!

Щелкает курок мултука.

– Ладно, сочтемся! – поворачивает коня Аджой. – Мултука твоего не боюсь. Про кочевку – сказал псу на забаву. Нас здесь с полсотни барантачей: на каждого холопа Рахметуллы – по два клынча будет…

Караульный ударяет в гонг. Мы пускаем коней галопом по Гармской дороге, в темноту, в ночь…

До моста. Спускаемся в ручей, топчемся у брода: закрепляем след, идем вниз по течению, оступаясь на каменистом дне, с версту, должно быть. И – кругом, межою, – гуськом на старую дорогу. Опять вскачь. Кишлак спит. Долго выводим коней у околицы. Обтерли насухо попонами. К месту. У коновязи свои: стерегут Аримана. Его не брали: очень уж приметен.

– Следа не оставили?.. Ничего не обронили по дороге?

– Обронил, – смеется Багирма. – Касим-баеву шапку. Киргизскую. Выменял когда-то на кочевьях. Не пожалел отдать за горло Рахметуллы.

Смеется. А у меня на душе темно и стыдно. Надо было самому, одному. Все было бы иначе.

* * *

Прячу во вьюк бешмет, чалму. Ложусь рядом с Жоржем на спину, руки за голову. Теперь и до свету недолго.

Мысли бегут, торопятся в обгон. По-детски. Не уложить их ученым строем. А ведь надо…

Как теперь дальше?

…Не здесь… Здесь – кончено. Нет, у себя, когда вернусь. Ведь сейчас я – у начала пути. Только у самого начала…

Искать уже не нужно. Путь – знаю. Нарушителем сделала меня Тропа… Теперь – только идти… Это для меня твердо. До конца идти – Нарушителем…

В нарушении – правда. Но Правда – одна: Красота.

О Красоте – знаю твердо. Только сказать об этом не сумею: пока нет еще у меня, у нас – настоящего слова: о Правде-Красоте, Единой Правде. Нет – до времени…

Вечно не скованным будет

Меч, что Деве даст имя…

Как может Азис жить с такими мыслями?..

Красота – в Нарушении. Потому что она – живая: она – против заповедей.

Сколько их – заповедей! Но одна – я знаю верно, твердо – главная; ее первой надо сломать. Заповедь «тигрового закона»…

«Тигровый закон». Это слово Восток придумал: Бальджуан, Белый князь. На Западе по-другому: «пауки и мухи»…

«Тигровый закон» – звучит лучше: подлинно – закон борьбы. Хорошо. Ясно. Человек против тигра.

Ломать тигровый закон…

Только вот… Я и себя – только теперь, на Тропе, стал узнавать, а там, дома, я никого ведь не знаю: ни своих, ни чужих…

Неужели опять придется Тропой… одному…

Может быть… Не все ли равно: ведь «за себя» – значит «за всех». Иначе идти нельзя. Будет ложь, красоты не будет. Стало быть, не будет жизни.

Вот так я и пойду…

Знаю. По-детски это. Но ведь мы только что убили Рахметуллу.

* * *

На душе опять стало тихо. И солнечно. Значит, решил верно.

Повертываюсь на бок, засыпаю. Крепко, до позднего утра.

За утренним чаем пишем письмо старому беку Каратегинскому: о нашем прибытии, с пожеланием счастья. Я в Гарме только одну ночь хочу провести, а прибудем мы в Гарм вечером. Значит, уедем без бековского приема. Надо это объяснить ему, надо ласковые слова какие-то написать, не то обидится старик понапрасну. Но его, б е к а, не хочу я видеть…

Жорж подсвистывает в насмешку:

– Тигровый закон – закон вечный!

Пишет письмо джевачи: он – мастер. Быстро и четко нанизывает арабески почтительных, пряных слов. На поклоне Амиро-Сафида (я вспомнил поручение Белого князя) его окликнул из-за двери старшина.

– Великое горе, таксыр! Киргизы-барантачи – разбойники убили Рахметуллу в Карасу-Мазаре!

Джевачи уронил калям[9]9
  Перо.


[Закрыть]:

– Такого человека!

– Сам бек выехал в Карасу. Что думает делать таксыр? Седлать ли коней на Гарм?

– Нету о том и мысли! – поспешно говорит Джафар. – Если бек будет в Карасу, значит, и нам туда ехать. Таксыр мудр: ужели не воздаст он Рахметулле смертную почесть по заслуге.

* * *

В Карасу загостились: затянулось следствие об убийстве Рахметуллы. Правда, сомнений в том, что убит он заезжей киргизской шайкою, ни у кого не было: в саду нашли лисий киргизский колпак, караульные и бача показали: своими глазами видели – скуластые, глаза раскосые, ни бороды, ни усов… По всем приметам – алайцы. Надо думать – за Кара-батыя счет. И след их даже умудрились разыскать – от брода по степи к Заалайскому хребту. Видимо, ушли в горы. Теперь их ни за что не найти.

К тому же все три следователя (троих, для большей значительности, назначил бек) – надо по совести сказать – не проявляли особой ревности к раскрытию преступников. Но для приличия они тянули дело. Бек дожидался конца. И мне не хотелось уезжать, не убедившись окончательно, что гиссарцам не грозит уже никакой судебной опасности…

Жорж сердится.

– То – гнал сломя голову, то сидишь без всякого толку на месте. Срам. Весь виноград в саду объели. Саллаэддин стал поперек себя толще…

* * *

Ночью, под луной, мы шли с Жоржем по аллее под свисавшими виноградными лозами. Терраса светилась. Мы свернули к ней сквозь фиговые кусты, сквозь розовую заросль. Кто-то раздувал чилим у жаровни.

И вдруг – песнею дрогнула ночь. Из тысячи узнаю я эти струны…

Птица залетная, сокол, ясный алмаз поднебесья…

Азис!

Мы остановились, слушая.

Шел, опоясанный сталью, горной тропой, одинокий…

* * *

Я указал Жоржу на край лужайки.

– Нас было здесь шестеро. Трое зашли с того края. Трое бросились с этого места.

Он снял очки. Подышал. Протер стекла. И только потом спросил:

– Это у тебя не порывом вышло?

– Нет, Жорж. По закону.

Глаза его блеснули под очками.

– Но ведь закон этот не для Бухары одной? Он ведь и для России! Ведь и там не легче!

– А разве мы не возвращаемся домой?

Он посмотрел на меня пристально.

– Ты знаешь, что говоришь?

– Знаю.

* * *

Азис начинал новую песню.

Мстиславский С. Д.

М 89. Крыша мира. – М.: СП «Вся Москва», 1989. – 224 с. – Серия «РИСК»

ISBN 5-239-01048-Х

Разработка серии Р о м а н а  П о д о л ь н о г о

Тираж 200 000 экз. Цена 5 р.

Редактор М. Р о м а н ч у к

Корректор Л. Х а р а з о в а

Технический редактор С. У с т и н о в а

Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 14.05.2002

О найденных в тексте ошибках сообщать: mailto: [email protected]

Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/