Текст книги "Сахарный немец"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
* * *
Утром, в тот час, как Иван Палыч крикнет на всех: вставай! – вбежал Пенкин в блиндаж, лица на Прохоре нет:
– Ну, братцы, не будет у Анучки ни дочки, ни внучки...
– Что такое? – недовольно спрашивает Иван Палыч.
– В отхожем лежит: нос в дерьмо!
Ахнули мы от такого гостинца все сразу. О Морковкине мы позабыли, в акулькиной дырке Васильеву кровь выели мухи, и мыши с деревом сгрызли, только в списке у Иван Палыча, против Васильева чина сбоку похилился криво поставленный крест, да прошла черта через фамилью и имя: в этот день мы не ходили на двор, а мочились возле порога в блиндаж.
– А тебя,– спрашивает Иван Палыч Пенкина, – ничего... не тронуло?..
– Должно, не видал! Теперь наладит: на двор пойдешь, на тот свет придешь,– ответил Пенкин.
– На тот свет пойдешь, заставы не встретишь, – миролюбиво говорит Иван Палыч,– к вечеру уберем: все равно мертвый!
Позвонил Иван Палыч Зайчику: звонил, знонил, не дозвонился и плюнул: пускай, коли, дрыхнет!..
Под вечер Иван Палыч отрядил Голубков за Анучкой, но они вернулись пустые назад,– навалились на Анучкина черви и страшно было смотреть на него: кости от тела отстали. Зарыли его неподалеку. Пенкин крест сколотил (по нему дня три немец лупил по утрам, принимая, должно быть, крест издали за солдата, на кресту остались от пуль ржавые дырки, и стоял он, как знак, что солдату только там и молиться, куда добрые люди ходят на двор)...
* * *
Похолодело у нас, у всех, на душе, рано спать залегли, когда еще совсем и не смерклось, да развеселил нас Сенька, денщик командира...
...Только Иван Палыч из блиндажа вышел к Зайчику доложиться, тут ему, чуть не под брюхо головой, так и сунулся Сенька-денщик, Бог весть откуда уж пьяный.
– Тише, ты, каша нерасхлебаная,– цыкнул на него Иван Палыч, хотя здорово Сеньку вообще побаивался,– Ну, и денщики: одного кокнуло, неведомо где, а этот пьяный, неведомо с-ча.
Мы слышим, что Сенька: к дверям, стоим слушаем.
– Иван Упалычу всё наше почтение,– захрипел Сенька, сделавши сперва слабое движение козырнуть.
– Сегодня, Сенька, Анучку убили...
– Вот те на!.. Царство ему небесное... Как это его, дурака, угораздило?
– На грех мастера нет,– Иван Палыч на отхожее рукой показал.
– Что ты?..
– Видишь, скапутились на-бок...
Поглядел Сенька на густо уставленные елочки и верно, у двух елочек головки на-бок, словно пригорюнились, а одна низко нагнулась и раскинула верхние ветки, как ручки, на землю. Почесал Сенька в затылке и, засмеявшись, сказал:
– Посидишь немного, а поверишь в Бога...
– Как есть... Ну парень губастый, садись да хвастай!
– Какие хвасты, коли поджали хвосты... Вам их-высок наказали беспременно притти, а также и этого зауряд-зайца с собой привести...
– Ты бы, зюзя, потише языком-то плел. Давно ли командир пожаловал?
– Утрысь!..
– Злой?
– Уж что: весь язык обломал!..
...Сенька рыгнул и желтую слюну вожжей сплюнул:
– У-у-ж и было разговоров...
– Что, пока на ногах?
– Как полагается: честь честью! Только вошел прямо мне: Сенька, ты, дескать, пьян? Нет, говорю, никак нет,– это, дескать, вам кажется, потому что вы сами маленько выпимши. Он знамо в шею: где ты, говорит, стервяжий сын, без меня мог надрызгаться?
– Ну?..
– Ну, как же, говорю, а иначе? Сами же вы, дескать, ваш-высок, когда в отпуск уезжали, так наказывали мне четвертную с можжевелкой блюсти и на окошке держать... Я ее, дескать, как малое дитя все время с собой таскал, а тут, как пришли из лезерву, так я ее на окошко и поставь сдуру...
– С чего ты все это, Сенька, мелешь,– перебил Сеньку Иван Палыч,выходит, он же сам велел поставить...
– А ты слушай, тут-то вот и все дело заело: четвертной то все-таки, когда их-высок давеча приехали, на окошке не оказалось.
Сенька отставил ногу и поглядел на Ивана Палыча, как на дурака смотрят: как же, де, это так могло произойти, не знаешь ли ты, фефела длинная?
– Ну?..
– Вот тебе и ну!..
– Выпил, что ли?
– Выпил!? – Сенька презрительно посмотрел на сапоги Иван Палыча,выпил то, знамо, выпил, да главное дело, кто выпил!
– Ну?
– Немец выпил!..
– Городи изгороду, не пройти народу...
– Совсем даже ничутельки: четвертная эта, чтобы ей пусто было, видишь, на окошке стояла. Онамеднись, только мы ввалились в нашу фатеру, дзинь: пуля в окошко! Гляжу, горлышко на полу, а из четвертной сама можжевелка лезет и настойка течет...
– Ишь ты... А он что?
– Да известно: я, кричит, ялдой тебя пополам на две ровные части расшибу, да распротаку – твою гриву на валенки сваляю, да твоей жене-кобыле на память пошлю... А теперь, говорит, за то, что хорошо немецкую пулю отлил, давай обнимемся и выпьем со свиданьем...
– Ну, вот видишь, все и утакалось,– с завистью сказал Иван Палыч.
– Как нельзя к лучшему: подошел, да со всего размаху подскулину и порснул.
– Ну-у?
– Ну, да. А потом сели за стол, как ни в чем не бывало, и выпили...
– Ну, вот и ладно. Значит: вдрызг?
– Спать лег, а меня выгнал и сказал, чтобы вы его через час с их блавародием пришли и разбуди-ли,– закончил Сенька, как-будто и действительно не он, а немец пулей можжевеловую настойку выпил.
Он уж не качался и глядел на Иван Палыча, весь подобравшись, будто ожидая, что фельдфебель сейчас его за непочтительность тянуть будет...
– А жаль, Иван Палыч, Анучку: хоть и дурак был, царство ему небесное, с головы до пяток...
Иван Палыч пошел доложиться.
СТАРАЯ ГАЗЕТА
...Перед тем, как итти к командиру, Иван Палыч зашел за Зайчиком. Зайчик спал, как ребенок, раскидавши по сторонам руки, и так крепко, что Иван Палыч долго не мог его добудиться.
– Ты, Иван Палыч?..– сказал Зайчик, протирая кулаком глаза,– что случилось?..
– Да так, кой-что, ваш-бродь... Добрый вечер вашему благородию... Анучку убили!..
– Как убили?.. Когда убили?..– вскрикнул Зайчик, оглядывая блиндаж.
– Утрысь, в отхожем!..
Зайчик перекрестился...
– Как же я это проспал человечью смерть?.. А?.. Иван Палыч?
– А что, разве вы помогли бы...
– Да ведь, и верно: чем тут поможешь?..
– Ну, вечная ему память, только и делов: другого возьмете...
– Нет уж я, Иван Палыч, лучше один... Мне одному даже удобней...
– Ну, это как знаете... Командир приехал, ваш-бродь.
Зайчик вскочил, словно иголкой его шкнули, и стал натягивать брюки.
– Вы, ваш-бродь,– говорит наставительно Иван Палыч,– командиру о Пенкине, ни гу-гу...
– А что?
– Да рта тогда ни мне, ни вам не даст об отпуске раскрыть.
– А, ведь, пожал-что, Иван Палыч!
– А вам завтра очередь!..
– Да, да, конечно, в рот воды набрать.
Едва успел Зайчик сапоги обуть да волоски, во сне растрепанные, пристроить, как Палон Палоныч сам своей особой в блиндаж и входит.
– Ждал, ждал я вас обоих,– сердито он начал еще в двери,– да, ведь, ждать да догонять нет ничего хуже. Думаю, дай я тогда к ним сам пойду, коли они ко мне не идут...
– Здравия желаю, г. капитан, – тихо сказал Зайчик, подавая первый руку Палон Палонычу.
Иван Палыч вскочил с табуретки и кочергой встал в угол у входной двери.
– Здравствуй, Иван Палыч, – полуобернулся Палон Палоныч к фельдфебелю, в то же время пожимая Зайчикову руку,– распаляции были?
Иван Палыч кадыком только ёкнул.
– Никак нет-с, г. капитан,– заторопился Зайчик,– Морковкина только... да Анучку сегодня...
– У меня еще с вами, г. зауряд, будет разговор... А впрочем, если вам уж так угодно, так давайте с вами сначала: отзвоним, да и с колокольни долой, как Суворов говаривал... Прошу, господа, садиться... Ну-с, начну, г. эауряд, с того что отныне вы... (Палон Палоныч, очевидно, нарочито долго закуривал трубку, наслаждаясь, как у Зайчика меняется лицо: то побледнеет, как поблекнет, то так и запышет, как кумачевая Василисина кофта), что отныне вы в лице... моем... (клуб прямо Зайчику в нос)... моем обрели, так сказать, вашего пылкого почитателя и, так сказать, читателя (снова клуб, у Зайчика на лбу высыпали потинки) статеек о вас и ваших стишках, а также, так сказать, и самих стишков ваших.
Тут Палон Палоныч остановился, очевидно, довольный, что он так ловко и кругло наворачива-ет, достал из-за пазухи питерскую газету, очень усаленную и наполовину рваную, рыгнул и от него вдруг сильно понесло перегаром...
– Можете себе, г. зауряд, вообразить, – в чем вы как раз не нуждаетесь, чтобы вам помогали, ибо, судя по вашим стихахушкам – вы простите меня за это явное искажение, но я, как Щедрин, право, не вижу смысла в этом занятии и тем более пользы (это уже вдобавок к мысли сатирика) – пользы отечеству и армии – так судя по всему, говорю, и прочему, фантазией обладаете геркулесовской и потому сами легко об'ясните, как этот клочок газетки от 15-го года попал в мои руки...
Тут капитан опять остановился и опять сильно рыгнул. У Зайчика, как у впрямь настоящего зайца, сердце комочком свернулось, ушки сложило на спинке и так и ушло в холодную снежную ямку. Иван Палыч стоял по-прежнему кочергой и стал еще больше похож на нее...
– Так вот-с, говорю и повторяю, что при всей своей фантазии вы такого романического стечения обстоятельств совсем даже и не предполагаете... Вы, конечно, знаете, что во всяком культурном центре есть такие особые... особые... как бы это сказать... места... да... особые места, куда всякий ходит и не может не ходить. Ну, так естественно, пошел и я... Сижу, видите ли, наслаждаюсь, я, ведь, очень по натуре большой эпикуреец, держу в руках вот этот драный листок наготове и что ж: бац, знакомая фамилия, знаколицомое, как Лесков это любил перевирать и очень хорошо это делал...
Тут Палон Палоныч вдруг встал и совсем другим тоном, строгим и властным, спросил Зайчика:
– Это про вас написано?
– Так точно, г. капитан,– тихо произнес Миколай Митрич, – про меня...
Эту статейку мне Зайчик показывал, когда мы еще были в Хинляндии. Написал ее один его питерский приятель, с которым Зайчик все пивные в Питере обшаркал: до того они с ним дружно жили да любили друг дружку. Приятель Зайчиков даже портрет ему свой в портсигар вставил, вроде, как на память: коли будет Зайчик папиросами угощать, так он из его портсигара всегда длинный, длинный нос высунет: больно уж длиннонос он видно был от природы, кажется, окромя носу, ничего у этого Зайчикова приятеля и не было. Иван Палыч, как увидал у Зайчика Зайчикова приятеля в портсигаре, так я помню, даже поближе показать попросил, долго разглядывал и, наконец, произнес:
– Я бы, говорит, с таким носом непременно удавился!..
Ну, да Иван Палыч в таких тонких делах был совсем даже глупый человек. Одним словом, расхвалил Зайчика Зайчиков приятель в этой газетенке за мое почтение, а самое главное, даже как бы богатырем, ероем выставил. Мне Зайчик показал тогда эту статейку, до половины и дочитать не дал, вырвал у меня ее да за пазуху:
– Ты, – говорит, – прочтешь, смеяться надо мной будешь...
Стало быть, что же это только творилось с Зайчиковым сердцем, когда эту самую газетку Палон Палоныч Зайчику из Питера привез.
– Вы, – сказал капитан и, в знак окончания всяких разговоров, взялся за картуз, – вы, г. зауряд, на каком хотите месте, но зарисуйте так, чтобы долго потом не забыть: все эти ваши стихахушки с сего числа вы будете представлять мне, и после моего одобрения уж я сам буду их направлять в дивизию, и только после разрешения... ну, я думаю понятно... Всех!..
* * *
Зайчик как столб стоял и, кажется, мало что понимал из того, что ему поет Палон Палоныч. Иван Палыч так кочергой и застыл, только, кажется, глаза совсем вылезли и повисли над встопоривши-мися кверху усами, как два мыльных, мутно-зеленых пузыря...
– В трехдневный срок,– кричит ему Палон Палоныч, уже стоя в дверях на выход, – в трехдневный срок... в письменном виде... подать записку и все распаляции и распекации изобразить в наилуч-шем виде-с!..
– Капитан, капитан, – закричал вдруг не своим голосом Зайчик, капитан! Я не буду, я не могу!.. Это даже и не я совсем...
Но Палон Палоныча в блиндаже уже не было, и Зайчик смутно разглядел мыльные пузыри в углу, хотел шагнуть в угол, но зашатался и, как сноп, повалился на пол... Зайчик лежал ничком и тихонько всхлипывал. К нему подошел Иван Палыч, хотел, должно быть, нагнуться и сказать что-то ему, но потом вдруг сжал кулаки и махнул ими в воздухе над плачущим Зайчиком...
– Эх, ты: я – не я и лошадь не моя! Тюря! А, да ну вас всех к растакой твоей бабушке...
Махнул еще раз и опрометью из блиндажа бросился вон...
ПРОБА НОВОЙ БАТАРЕИ
...Памятен мне этот вечер, – последний вечер у очень многих из нас, когда Иван Палыч, вытирая словно срезанный кверху лоб шинельной полой на ходу, перед сумерками показался в дверях блиндажа с приказом в руках. Приказ этот все мы с нетерпением ждали, чтобы поскорее узнать, кому и эту очередь в побывку ехать. Но двенадцатую в этот раз обошли, потому что писарям ничего не дали, и только в самом конце приказа, по описке что ли, стояло:
...Прапорщика Зайчика с сего числа исключить с ротного котла и полагать во временном отпуске.
– Да, – сказал Иван Палыч, свертывая приказ, – пожалели коровью ляжку, а волк всю корову растяжку!..
– Ничего, Иван Палыч, – засмеялся Пенкин,– мы теперь на имянины Пек Пекычу на этой точке (писарь у нас такой в полку был) дерьма в конверте пошлем по почте.
Но не до смеху всем было, никто Пенкину и не улыбнулся, а Иван Палыч собрался и, несмотря на устаток – к Зайчику.
Только он из блиндажа вылез, а Зайчик как раз тут, у двери:
– Я, Иван Палыч, – говорит,– пришел вас проведать.
– Назначение в побывку имеете, ваш бродь,– подал Иван Палыч ему приказной лист, – так что имею честь поздравить и пожелать вам дорожки на обе ножки...
– Значит, едем, едем, Иван Палыч, – схватил Зайчик Иван Палыча за руку.
– Кто едет, ваш бродь, – говорит печально Иван Палыч,– а кто на тарантасе колесами кверху сидит...
– Так, значит, и впрямь надо было складчину устроить да писарю дать.
– То-то и оно-то: кабы знал, отчего лысина у Федота, так и плешивым бы не называл.
– Ах, Иван Палыч, дружище ты мой, как же это такое програчили?
– Ладно, ваш-бродь, где наше не пропадало. Вы вот письма-то наши доставьте, не забудьте...
– Ладно, ладно, – спешит Зайчик, засовывая за обшлаг,– прощайте, Иван Палыч.
– Куда теперь спешить, ваш-бродь, вот смеркнется совсем, тогда впрямки можно, а то ходами-то, почитай, втрое будет!
– Э, Иван Палыч, немцы, поди, спать ложатся! Прощайте!
Зашел Миколай Митрич к нам в блиндаж, пожелал всем остаться целым, и только его мы и видели: выбежал от нас и впрямки через поле, которое, как ладонь, черную, мужицкую, с редкими мозолями бугорков, протянул наш заливной, отлогий берег Двины под самые глаза немцам.
Иван Палыч хорошо знал, какой храбрец Зайчик. Бывало обходят это они с ним окопы, посты на ночь поверяют, Иван Палыч всю дорогу все себе в козлиную бороду смеется: только где пуля поверх бруствера цокнет, Зайчик за фуражку, оглянется виновато на фельдфебеля, будто этим взглядом сказать ему хочет: пуля-то, де, не телега – зацепит, так не отцепишь. Ты про меня там, что хочешь, насчет геройства думай, а цела фуражка, ну и слава богу.
А тут: на вот! К тому же Иван Палыч и сам был не из храбрых. Да зря и толочь языком нечего, есть ли они, храбрые, кто смерти не боится? Разве, вот, только мертвяку не страшно. А чтобы живой человек, да смерти этой не пугался – так этому совсем и поверить трудно.
Глядит Иван Палыч и дивуется, как это Зайчик решился?
– Это оттого, – сказал Пенкин, как бы сам с собой рассуждая, – когда зверь в свою берлогу идет, так у него глаза лучше видят и другого зверя он меньше боится.
Смотрим мы все вслед Зайчику, впереди на закате большая звезда, как материна слеза, повис-ла, на дальнем взгорье, где немцы сейчас шоколад свой за щеки убирают, заря раскрасная красная лежит, словно сушится это после праздника красный Василисин сарафан, – так одной полой на ветру и полощет, а с другого боку синем-синё, большая туча грудью землю надавила, а из-за тучи розовый, словно из бани выскочил, большеротый месяц перегнулся к нам за окопный козырек, смотрит, одна губа, как у мерина старого, вниз свесилась, будто вот так сказать и хочет: эй, вы, там, шушера низкорослая, не видите, что беда на туче в гости к вам едет.
Едва Зайчик с сотню шагов отошел, как из-за Двины бухнуло – немцы совсем за плечами у нас новую батарею, должно, к этому времени сварганили и на Зайчике попробовать бой ее захотели. Палон Палонычу доложили, он, известно, пьяный валялся и Сенькины лясы, чтобы заснуть лучше, слушал...
Бежит Миколай Митрич по полю, полы у шинельки подобрал в руки, фуражку под мышку, чтобы на бегу не потерять, к земле весь так и пригнулся в три дуги, – словно тарантасное колесо по полю в сумерках катится, – а вверху, слышим, ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж, и видно по этому жужуканью, что прямо этот шмель Зайчику на голову сесть хочет. Вдруг видим впереди Зайчика землю так и взмыло. Зайчик в ямку. А с батареи опять: бух! ж-ж-ж ж-ж-ж-ж...
И опять земля впереди кверху.
Глядим Зайчик цел, комышком опять в новую ямку катится. Палон Палоныч стоит и от смеха так весь из-под бороды и фукает, как опара в квашне под черной дерюгой:
– Ерой-то наш, ребята?.. А?..
И сам фук-пых-фук-пых на всех.
Иван Палыч поддакивал да улыбался Палон Палонычу сначала, а потом поглядел опять на Зайчика, который в это время в новую ямку впереди себя ткнулся, так и под'елдакивать перестал: как-ни-как, а человек, да еще с письмами Иван Палыча за обшлагом под смертью находился...
* * *
Так, почитай, до самой сутеми немцы по Зайчику и продули, вдруг, как затемнит сразу, и не только Зайчика не стало видно, а такая сразу чернота на землю пошла, как копоть: видно, недаром меринову губу месяц из-за тучи показывал. Добрался ли Зайчик до штаба в этот вечер или его все же так и зажалил немецкий шмель в ямке, – никто у нас в тот вечер не мог догадаться. Спустя же, потому что уж не до Зайчика самим в эту ночь и следующее утро всем было, при первой получке приказа узнали, что Зайчик в штаб не заходил, рапорта об от'езде в отпуск не подавал и вообще пропал без вести, ибо на месте обстрела Зайчика немцами даже и лоскутинки от Зайчиковых брюк не нашли. Да и кому в нашем быту была тогда большая охота искать?!.
НОЧНОЙ КОМАНДИР
Повалила ворохами темень на землю.
В такую темь в деревнях, бывало, тревожно коровы мычат, задравши на спину рога, и, как оголтелые, путая ворота, мечутся в выгоне овцы,– скотина чует черный час лучше, чем человек.
Только на этот раз и у нас у всех захолонуло в сердце – уж очень сразу стало темно.
Месяц с отвисшей губой, как у старого мерина, нырнул куда-то в черную прорву, и за ним не осталось даже следка, ни бисеринной звездочки с кики, ни красной тесемки от Василисиной сарафанной зари: навалилась туча под вечер на землю, как бурый медведь на охотника в темном лесу.
Забрались и мы в свои блиндажи.
Иван Палыч, когда уходил поверять постовых, долго крестился на угол, где висела у Прохора Пенкина грудная иконка, круглая, как коровья слеза, и наша ротная икона над нею, образ Федора Стратилата, вонзившего в землю огненный меч.
Хотел он было сначала с собой Прохора для повадки позвать, да потом взглянул на оконную дырку, которую словно кто заслонил с улицы черной ладонью, подумал, подумал, в башке почесал, махнул рукой и сказал:
– Ин ладно, управлюсь один. Прохор, коли что, за меня.
Пенкин мотнул ему головой, на дырку тоже взглянул и в сокрушенном раздумье промолвил:
– Темно, как в солдатской душе!
– У ведьмы под юбкой светлее, – подтырил ему Иван Палыч.
– То-то и оно-то! Ты, Иван Палыч, наш ночной командир, ну, значит, забота по чину!
Иван Палыч поглядел на него, как лошадь смотрит в запряжке через оглоблю, куда бы ловчее пятой садануть, потом на дырку опять поглядел и ни слова ему не ответил.
Вышел Иван Палыч, прикрыл за собой блиндажную дверку и руку вперед протянул, чтоб не задеть за что кадыком. Начал он вспоминать каждый колышек, каждый уголышек на знакомом, каждонощном пути и все же скоро стукнулся лбом обо что-то, отчего искры полетели из глаз, и глаза запорошило мелким песком.
– Ишь, ты, нечистая сила, какая темень стоит!
Протер Иван Палыч глаза рукавом, послюнил коряблые пальцы, а слеза из глаз так и бьет: обидно Иван Палычу и досадно.
– Не поверить, значит, не спать! Постовые первое дело!
Плюнул Иван Палыч в окопное дно на кладинку и думает сам про себя:
– Посижу здесь немного и доложу, что поверил: все равно у трубки Сенька будет стоять и под'еферивать басом, будто и вправду это не Сенька, а сам командир.
Набил Иван Палыч трубку покрепче и высек огниво: поплыл светлячком в глазах огонек, а дыма от трубки и трубки во рту не видать, ровно и нету.
Ощупал Иван Палыч себя, вроде как цел, а где брюхо, где сапоги, и об какой это торчок, – уж не о чортовы же рогули Иван Палыч наткнулся разглядеть невозможно:
– Чорту здесь нечего делать...
Курит Иван Палыч трубку, чтобы спать не хотелось, да не было скучно, когда в голове словно в брошенном доме: один только сор на полу да и углах паутина, – чтоб не было скучно, думает о разных ротных делах.
– Зайчик верно... того... жалко... а, может, и увернулся – парень шароваристый!
Жалко, коли что, Иван Палычу писем. Не дойдут куда надо, будут бабы зря сумлеваться, надумывать разную всячину, да попу раньше срока деньги за панихиду носить.
– Авось уцелел? А не уцелел, так туда и дорога!
Иван Палыч пыхнул, закашлялся было да вспомнил, что он не в окопе на кладинке сидит, по– турецки подправивши ноги, а поверяет посты, зажал рот бородой, чтоб кто-нибудь его не услышал, и кой-как в нее продохтился.
Что в это время по небу несло, Иван Палычу и взглянуть было страшно... Висело оно черное, низкое, лохматое, как овчинный тулуп на изнанку, и буйный ветер метался в его черных лохмах, и казалось, саму землю хотел заворотить, как подол... Неприютно ныло у Иван Палыча сердце...
– Как был жулик, – для отвода глаз подумал Иван Палыч про Сеньку,– так и остался.
Недавно Сенька от Палона крест получил. Удивительно это было для нас, словно чудо. А Сенька сам с нами над этим смеялся, говорил, что дураков больше нет, да и быть на войне не должно бы.
Сенька нам об'яснил эту историю так:
Напился как-то Палон Палоныч с полудня. К вечеру заговариваться стал и замолил такое, что и Сеньке даже понять невозможно. Потом взял будто командир помело, Сеньку в углу по швам растянул и стал ему внушать артикулы. Сенька командует, Палон исполняет, а как собьется с команды иль Сенька нарочно скажет: – Не так, наш-высок! – так по хайлу помелом.
– К но-о-гип! – Сенька орет, а Палон на плечо.
– На пле-е-чо!
А Палон Палоныч по роже.
Мучились, мучились так оба они, потом их-высок и спрашивает Сеньку:
– Сенька, ты как понимаешь: герой твой командир али нет?
– Так тошно, ваш-высок,– Сенька ему отвечает.
– А, тебе тошно? Тошно? Тошно стало, сукин сын!.. Значит по-твоему: нет?
– Никак нет, ваш-высок?
– Ага-га! Никак нет?!.
Никак не подладится, выбился Сенька из сил: нужно б сказать никак нет, а выходит так точно.
– Ну, брат, я тебе покажу, какой это такой никак не-ет!
– Так тошно, ваш-высок!
Совсем спутался Сенька, должно быть, тоже от мухи.
– Исполняй приказанье,– кричит командир,– спать укладам, сам спать ложись, а к утру вынь да подай мне десять аршин немецкой колючки: поглядим, как ты сам есть герой?
– Слушаю, ваш-высок! – выпучил Сенька глаза.
– А не достанешь,– кричит их-высок,– обе ноги в рот запихаю!
– Слушаю, ваш-высок.
Снял Сенька с их-высок брюки, стянул сапоги и в походную кровать повалил, как борова на опалку. Захрапел Палон Палоныч в обе ноздри, а сам в сонной руке крепко держит бутылку, побоялся на столе на ночь оставить, как бы не вылакал Сенька.
– Вы, ваш-высок, пробочкой, а то подумаете опять на меня...
Прильнул Сенька к горлышку; командир ничего:
– Не пропадать же добру,– Сенька ему говорит и пробку в горлышко сунул.
Сел Сенька о-за-край командирской кровати и задумался о солдатской судьбе. Хватануть нешто ему тоже метлом? Теперь на нем до утра молоти – не проснется.
– Ишь, што с пьяна придумал.
Хорошо знает Сенька, что Палон пошутил, да Сеньке теперь не до шуток: хочется ему коман-дира в дураки усадить!..
* * *
Утром проснулся Палон; глядит: Сеньку митька-прял. Нет Сеньки.
Сапоги стоят нечищенные, а на брюках лежит помело. В руке, смотрит, бутылка, и горлышке пробка, а в бутылке нет ничего.
– Сенька,– кричит их-высок.
– А я,– рассказывал Сенька, хитро прищуривши глаз,– с колючкой, десять аршин, отбил камнем с намотки, за дверью стою, дверь припер сапогом и сам хоть бы хны. Подошел их-высок, хвось в дверь пустою бутылкой:
– Сенька! Мошенник! – кричит,– отпирай!
Как бы не так, посиди, Сенька портки выжимает от двинской воды. Промучил так я его часа два, инда жалко уж стало... Слышу в трубку дудит,догадался, я в блиндаж, их-высок ко мне с кулаками, а я ему проволоку тычу под нос.
– Приказание ваше исполнил, ваш-высок.
– Что ты, смеешься, кобель?
– Никак нет,– говорю,– выш-высок приказали.
– Да ты, дурень, принял нешто в сурьез?
– Так тошно,– говорю,– видите мокрый...
Ну и начал я ему Петра Кирилова заправлять, какие у немцев окопы на том берегу, да как вода холодна в этой Двине, да как страшно к немцам ходить, хотя у них в окопах один человек на две версты. В полухмеле поверил.
– Ну, ладно,– говорит их-высок,– другой раз в зубы получишь, а сейчас приставлю за храбрость к кресту, ставь заливуху,– вспрыснем награду!
– Теперь, брат ты мой,– всегда прибавлял Сенька, тыкая в беленький крестик,– меня только царь разжаловать может и то если с музыкой, а без музыки даже никак невозможно: потому кавалер!
– Жулик ты, Сенька, а не кавалер,– сказал тогда ему Иван Палыч.
– Иван Палыч, дураки чай пить пошли и нас с тобою позвали.
Иван Палыч взял Сенькин крест и себе приколол.
– Идет,– Сенька ему говорит,– как цепочка купцу...
Намекнул было Иван Палыч Палону на счет того, что Сенька крест получил незаконно, да Палон так на него поглядел, что Ивану Палычу вспомнить чудно, и сейчас он хорошо не знает, что это Сенька все врал, аль и вправду он за Двину за немецкой колючкой полночью плавал?
– Сенька хоть жулик, а все же не трус! – задал себе Иван Палыч задачу.
Должно до полночи так промечтал Иван Палыч и забыл совсем, что сидит на кладинке в окопе. Вскочил он только, когда в стороне вдруг словно скрестились две огненных пики, словно это наехал казак на мадьяра и пики у них на скаку перевились концами, а над головой разорвалась большая граната. Ветер так и хлестнул под затылок. Фуражка с головы сорвалась и полетела кверху, в темную муть, ворот сам у шинели поднялся, как шерсть на спине у собаки, и Иван Палыча кубарем покатило к блиндажу. Насилу дверь и него отворил, ветер так и свистит, так и крутит и хлопает громко шинель-ной полой и задирает ее, как юбку у бабы. Еле вошел в блиндаж Иван Палыч.
– Тебе, Иван Палыч, Сенька два раза звонил,– говорит ему Прохор, выстави бороду из-под шинели,– просил передать, что у него никаких происшествиев нет.
– Жулик,– Иван Палыч сказал. Лег рядом с Пенкиным и тяжело, словно лошадь, вздохнул:
– Спокойного сна Прохор Акимыч!
– Спокойного сна, Иван Палыч!
По блиндажу, слышно сквозь земляной трехаршинный настил, забарабанил град-барабанщик в тугой барабан, засвистал в отдушину ветер, и на оконной дырке на стеклах в зеленом отсвете зарницы, распластавшей крылья в полнеба, повисли дождинки, как слезы на мутных, безумных глазах.
РОГАЧ
Долго не мог Иван Палыч заснуть. Мельтешатся в голове какие-то крючки да заковырки, о чем и голову то трудить бы не стоило, потому что сам Иван Палыч не в силах понять их и разрешить. Вертится с боку-на-бок Иван Палыч, а не может заснуть.
– Перед бедой что ли,– думает Иван Палыч и на оконную дырку глядит: полыхает в дырке зеленый петух и бьется зеленым крылом и, разгребая песок возле окна, песчинками стучит в стекла, и по мутному стеклу стекают дождинки и светятся призрачным светом. Солдаты поленницей лежат на нарах рядами, серые шинели на них, как валуны под дорожною пылью, только в изголовьях из-под воротов выпячены бороды, и бороды словно тихий ветер колышет и перебирает руками, заострились, как у мертвецов, кверху носы, а в ногах торчат грязные, вымазанные желтою глиной сапоги,– по блиндажу идет задушенный тяжкий храп, и с храпом мешается булькающий свист из ноздрей.
– Один только я не сплю,– думает Иван Палыч,– будто мне надо больше другого. Вот чортова служба... Теперь, уткнувшись в бабу, спал да спал бы на печке.
Рядом с Иван Палычем – Пенкин, лежит, словно связанный, не всхрапнет, не перевалится с боку-на-бок, только изредка с его стороны из-под шинели слышится глубоко задержанный вздох.
– Прохор Акимыч,– тихо спрашивает Иван Палыч,– Прохор Акимыч, не спишь?
– Сплю, Иван Палыч, сплю и тебе того же желаю.
– А мне что-то не спится. Лезет в голову разная фальшь, никак не могу отвертеться.
– Сходи, помочись, небось чаю надулся.
– Нет, я на ночь пью осторожно. Как ты думаешь, Прохор Акимыч,– скоро?
– Что, скоро?
– Скоро Бог о нас вспомнит, сукиных детях?
– Вон ты о чем, Иван Палыч... Об этом солдату думать не надо: можешь мозги сшевельнуть!
– Уж больно, братец ты мой, надоело.
Иван Палыч сплюнул, не подымаясь, через шинель, губы отер бородой и к Прохору опять повернулся.
– Ты, Прохор Акимыч, вот что скажи, ты в писаньи гораздый: там что, об этом нет ничего?
– Спроси вон у Тихона: он с библией спит.
– Что Тихон: дня по три в книгу смотрит, а видит в книге одни фиги-миги. Ты бы вот, Прохор Акимыч, что мне сказал!
– Про писание?..
– Да!
– Человек за писанием стоит кверх ногами.
– То-есть, как это, Прохор Акимыч?
– Понимать надо, значит, под титлом.
– Под титулом?
– Да, наоборот!
– А ты, Прохор Акимыч, сам как смекаешь?
– Я, Иван Палыч, понимаю все пополам: одна часть мне, часть благая, а другая – рогатому чорту.
– А ведь есть чорт, Прохор Акимыч?
– Существует!
– Откуда только он взялся, ведь Бог его не творил?..
– Чорт сам завелся!
– Должно, Прохор Акимыч, это он и выдумал всю эту штуку?..
– На войне дурь из народа выходит, как дым из трубы.
– Выйдет! Хошь бы я, что мне – надо больше другого?
– Ты, Иван Палыч, начальство,– не в счет! У тебя эна нашивка одна чего стоит.
– Язвило ты, Прохор, с тобой и поговорить, как с человеком, нельзя: на одном слове стушуешь!
– Ты сам, Иван Палыч, кадыком любого проткнешь!
– Дался тебе мой кадык! Но коли так: ты, Прохор – на дверь, а я – на окошко.
– Пятки вместе, ножки врозь!
– Не задевай, когда говорят с тобой, как с человеком.
– Я сплю, Иван Палыч, сплю, и тебе того же желаю.
– Па-ошел!..
От обиды даже привстал Иван Палыч. Нащупал трубку под головами и долго прилаживал, хмурясь в Прохоров бок, кремень и огниво, потом высек сердито, положил жгут на махорку, запыхал и через трубку на пол глядит. Трубка ли то запыхала, оттого, что шибко тянул в нее Иван Палыч, полыхом ли то полыха-ло в оконную дырку, отдаваясь по всем углам блиндажа и освещая на миг спящих солдат не живым призрачным светом,– только показалось Иван Палычу, что посреди блиндажа будто ходит сама, низко над земляным полом, его, защитного цвета, фуражка и мигает ему кокардой, словно глазком.
