Текст книги "Сахарный немец"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Должно быть, вы их подтянули?!
– Еще бы, такое нахальство: целый поезд с казенным и ценным казенным имуществом, в этом поезде – сукно, полотно, обмундированье!..– еще бы немного и кто-то здорово руки нагрел...
– Подлецы!..
– Еще какие и сколько!.. Впрочем, господин зауряд, вам куда?.. дальше-то вам куда надо?..
– Мне?.. на позицию!..
– Через Питер?..
– Так точно!..
– Счастливо, значит, вы попали проспаться в этот вагон!..
– Что? – Зайчик вскочил и к окошку прильнул: за окнами высоки стояло солнце, по бокам в глазах сливались рельсы в одну беспрерывную сетку, а по рельсам туда и сюда весело сновали паровозы, шипя и посвистывая изредка тонким свистком.
– Что, разве мы едем в другом направленьи?..
– Да нет, нет, в самый раз... только я сейчас вагон ваш отцеплю... он мне не нужен, потому что на кой мне чорт сдались пустые вагоны... вам придется того: или ко мне пересесть... или, ведь... я дальше... вернее всего, не поеду...
– Как не поедете, господин интендант?..
– Очень просто: мне дальше не нужно!..
– Где же мы, значит, простите, сейчас, в настоящее время?..
– В Питере, милый мой, в Питере... только изволите видеть, не на пассажирском, знаете, а на товарном...
– В Питере...
– Да... да... в Питере... вам же в Питер и нужно?..
– Да, мне в Питер и нужно... только вы-то что же это... как бы сказать?...
Видно, что после бредовой ночи Зайчик с трудом ворочал мозгами, поминутно хватаясь за лоб и глаза, как бы не веря еще чему-то или чего-то не понимая: чиновник, как чиновник, лицо серее сукна, только бельмы будто рыжие, и этот... страшенный рост!
– Вам бы немного... того... полечиться... от разных навязчивых штук... – говорит он Зайчику, заложившему руки в карманы.
– Вы думаете-е?
– Твердо уверен... Впрочем, господин зауряд, давайте-ка вылезать...
– Что... уж приехали?..
– Так точно-с: Питер!..
Зайчик встал, потянулся и сказал интенданту:
– Спасибо вам, большое спасибо!..
– Вылезайте, вылезайте, мил-друг, вылезайте... Из одного спасиба теперь шубу не шьют... Хе... Хе...
– Так говорите вы: подлецы?!
– Так точно, так точно: подлецов теперь сколько хочешь!.. Да... Да... сколько хочешь... вылезайте, мой друг, вылезайте... Желаю вам на войне, так сказать, всяких успехов... всяких успехов!..
– Благодарю вас, господин интендант...
– Побольше, так сказать, немцев убить, а самому целым остаться... Же-ла-ю... Хе... хе...
Поезд в это время сердито забормотал тормозами, зашипели на рельсах колеса, и Зайчик спрыгнул с подножки.
Туда-сюда посмотрел: большой коридор из красных токарных вагонов, запрудивших все железнодо-рожные пути, словно лед Дубну в половодье, не видно ни неба,– висит оно дымное только над прогалом между вагонов, как грязное тряпьё размешено – ни людей, ни деревьев, на сердце от этой пустыни стало у Зайчика снова темно и в глазах потемнело:
– Желаю, г. офицер, желаю... побольше немцев... немцев убить... хе... хо... нюшки... хе... хе...
Схватился Зайчик за сердце и смотрит: под вагонами опять засеменили колеса, а на приступке стоит дьякон с Николы-на-Ходче и машет ему полой, как черным крылом полуночник.
Зайчик снял фуражку и тоже ему помахал...
Зайчик пожал крепко интендантскую руку, виновато улыбнулся и пошел, немного шатаясь и протирая глаза.
ВЫДУМАННЫЕ ЛЮДИ
Город, город!
Под тобой и земля не похожа на землю...
Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыти...
Оттого выросли на ней каменные корабли, оттого она и вытянула в небо несгибающиеся ни в грозу ни в бурю красные пальца окраин – высокие, выше всяких церквей и соборов, красные фабричные трубы...
Оттого-то сложили каменные корабли свои железные паруса, красные, зеленые, серебристо-белые крыши, и они теперь, когда льет на них прозрачная осень стынь и лазурь, похожи издали на бесконечное море висящих в воздухе сложенных крыл, как складывают их перелетные птицы, чтобы опуститься на землю...
Не взмахнуть этим крыльям с земли!
Не подняться с земли этим птицам!
Оттого-то и прыгает по этой земле человек, как резиновый мяч, брошенный детской шаловливой рукой, вечно спешит он, не зная покоя, не ведает тишины, уединенья не зная даже в ночи, когда распускается синим цветком под высокой луной потаенная жизнь сновиденья, потому что закроет человек усталые очи, а камни грохочут и ночью, и улица булыжной трубой сотрясает его ненадежное ложе: потому-то и спит городской человек, грезя и бредя во сне недоделанным делом, то ли молот держа в усталых руках, то ли холодный рычаг от бездушной машины, то ли кошель с тайной, при свете дня на дне невидимой дырой...
А коль забредет сюда в улицы, изогнувшие в каком-то тайном недуге свои выложенные булыжником спины, ненароком зайдет зеленый странник какое-нибудь деревцо, так и стоит возле подъезда или где нибудь в стороне, как отрепаный нищий, покрытый уличной пылью, протянувши бессильную руку в дырявых заплатках полуомертвелых листов для подаянья, но пройдет много народа, да и не пройдут, а пробегут и проскачут, каждый по неотложному делу или безделью, пройдет много за лень мимо народу, и никто его не заметит... и копейки никто не подаст...
Разно только в глубину зеленых, в пыли потонувших очей, спрятанных где-то глубоко-глубоко В зеленых глазницах, посмотрит ему, печально понуривши голову на стоянке, извощичий конь, пока его хозяин, седока поджидая, сидит, как барин, и пролетке, на спинку сиденья откинув кудрявый мужиций пробор, и грезит оставленным домом, хозяйством, и спорит в полузабытьи со сварливым соседом из-за лишнего лаптя надельной травы... посмотрит конь в зеленые очи, голову ниже уронит и тоже заснет, вспоминая во сне неизвестно о чем-то далеком, зеленом, душистом, лежащем теперь перед глазами, как бесконечный зелено-пушистый ковер...
Думал так Зайчик, шагая с окраины в город... и спотыкался о камни.
* * *
Из улицы в улицу, по площадям и переулкам везде столько народу, столько разбросано лиц перед глазами, столько в глаза устремлено чужих и по чужому уставленных глаз, то ненавидящих без всякой причины, то испытующих: кто ты такой? – оставляющих след за собой, который висит, как паутина, то заранее любящих, только таких из тысячи встретишь разве одни.
Глаза утопают в этом роскошестве глаз.
От множества глаз в глазах у тебя поплывут золотые круги, в голове зашумит и затуманит, как будто поплывут глаза по бесконечному морю глазной синевы, сероты с янтарным отливом, вороненой стали зрачков,– жгучей и вместе холодной, как раскрытая бездна,– черных мужских ненавидящих, женских к себе в глубину узывающих глаз...
Хорошо, хорошо плыть в беспечной ладье без весла и кормила всему верящих, все любящих глаз по этому бесконечному морю, в котором никогда не бывает покоя!!
Все сливается в ропот, земля ходит под ногами, как под рыбацкой лодкой ходит волна...
В такие дни в пригороде у заставной дороги, по которой ездят одни мужики по утрам на базар из ближней деревни на дрянных лошаденках в телегах, похожих на гроб, в которых лежат бараньи туши с перерезанным горлом, с головами, свесившимися с боков, чтобы чертить искаженной губой по ободу колеса и дразнить голодных собак и людей в рабочих слободках,– в такие дни черный встает сатана и вертит всем городом из-за заставы, как шарманщик вертит шарманку!..
* * *
Идет Зайчик по улице, кишащей, как тропа в муравейник, разбежался глазами и в черной думе наступает встречным на ноги...
Взбаломучена улица, люди снуют и спешат, у одних лица печальны и строги, эти тихо идут, сами у них подгибаются ноги, словно их кто по коленям хлеснул, у других... а впрочем, такие лица у всех: они сами на себя теперь не похожи.
Спешат люди – мужчины и женщины, тянут насильно за руки за собой ребятишек, чертящих башмачком о панель.
Спешат молодые и старые, автомобили и лошади – все смешалось в одну набитую туго толпу...
Только изредка пройдет не спеша, щурясь в золотое пенсне иль монокль, какой-нибудь столичный щеголь, питерский франт, которого с Невского нипочем не прогонишь дубиной...
– Да... все же счастливчики есть...– сказал Зайчик вслух, рассуждая с собой, встретив румяного юношу, одетого модно, с иглы: машет он презрительно тросточкой, заложил руки в карман и идет походкой молодого ленивого льва...
– Есть... фон-бароны!..
– А вы?.. вы разве так уж несчастны?..
Зайчика кто-то тронул за руку, за ним шла, очевидно, давно уж какая-то женщина, одетая в серый английский костюм очень дорогого сукна, в густой вуалетке,– показалась она Зайчику столь же молодой, сколь и красивой...
– Простите меня, сударыня... извините меня... я, кажется, вас немного толкнул...
– Да... наступили на ногу... чуть-чуть... меня очень занимает: о каких счастливцах вы говорили?..
Женщина смотрит на Зайчика просто и прямо, под вуалеткой насмешливая улыбка, и которой все же больше любопытства и доброты...
– Я очень не люблю несчастных людей, хотя счастливой себя назвать не могу...
Зайчик чуть приостановился и как-то невольно протянул женщине руку, женщина быстро схватила ее и подцепила под локоток.
Как давно знакомые, пошли они дальше, неловко натыкаясь друг на дружку в людской толчее.
– Да, я тоже, пожалуй... О счастьи своем я думаю часто... реже о счастьи других!
– Разве?.. Думать о счастьи – уже наполовину быть несчастливым!..
– Это, пожалуй, и правда...
– Нет... нет... я глупость сказала: несчастным я нас не считаю!
– Я очень счастлив на... несчастье!
– Тоже ведь счастье?.. А счастливым быть нужно... и важно! Я не люблю несчастных людей, да их никто ведь не любит! Однако... давайте о чем нибудь повеселее!
Женщина крепко прижала его руку к себе и весело засмеялась.
Зайчик смотрит в прыгающие глаза и сам себе начинает не верить: под вуалеткой знакомые дорогие черты, солнце ли так освещало лицо женщины, идущей с Зайчиком рядом, при каждом повороте головы выдавая всё большее сходство, призрачен ли свет вообще в этом меркотном городе, да еще осенью, когда все предметы, строения, деревья и люди, кажется, светят насквозь,только не может Зайчик оторваться и не смотреть на чудесную игру осеннего солнца: пусть оно шутит с ним, лицо женщины все больше и больше становится похожей, нежней и прекрасней.
Да и было ли все это удивительным в том положении, в котором очутился Зайчик, вчера лишь еще только потеряв Клашу, как ему показалось, уже навсегда...
Трудно привыкнуть к сердечной потере: словно вот был на руке дареный на долгую память перстень, в перстне камень самой чистой воды... и вот, теперь, как равнодушно смотреть на пустое гнездышко в дареном кольце?..
Долго потом будешь под ноги смотреть, где бы ни шел и о чем бы ни думал, и каждый простой стекляшок, валяющийся в панельной грязи, потянет к себе наклониться, поднять, поднести на ладони близко к глазам: такова уж сила любви в человеке и равная ей горечь утраты.
Зайчик шел, молчал, упорно под ноги смотря, женщина тоже молчала...
– Вы... вы... о чем думаете? – тихо спросила она.
– Я думаю?.. думаю вот о чем: как вас зовут?.. и какое у вас может быть имя?..
– Да вы бы спросили: чего же тут думать?!..
– Да, мне бы хотелось бы знать...
– Нет, я не скажу: у меня глупое имя... я сама себя зову по другому...
– Мне хотелось бы знать, как вас зовут?..
– Как окрестили?.. на что это вам нужно?.. так точно?..
– Нет, вы, ради Бога, со мной не шутите... мне нужно всерьез...
– Вы, должно быть, на меня загадали?.. Скажите, правда ведь?.. да?.. по-моему, вы сейчас шли и гадали... судьбу...
– Это, может, и верно... как понимать...
– Ну, вот видите!.. у меня был такой один штабс-капитан... знакомый: идет по улице и тумбы считает, загадает вот так от угла до угла, сколько их будет,– как ошибется: значит – убьют!..
Женщина заглядывает Зайчику в лицо и смеется...
– Долго он так гадал? – улыбаясь ей, спрашивает Зайчик.
– Нет, скоро убили... Хотя тумбы говорили иначе...
– Меня не убьют... и на тумбах я не гадаю... Мне цыганка гадала на картах...
– Цыганка?.. ах, интересно... а... где?..
– В лесу...
Женщина нагнулась вперед, заглянула ему в глаза с тревожным любопытством и опять улыбнулась.
Зайчик подумал:
– Как Клаша... только жаль: конечно, это не Клаша!..
– А знаете,– говорит нараспев женщина,– вы сами немного похожи... на... на лесного Леля... вы очень... очень красивый... раскажите мне про цыганку!..
– Цыганка мне говорила, что я утону...
– И вы верите этому вздору?..
– Это не вздор! Утонуть можно двояко!
– Чудной вы... легко же вас обмануть...
– Зачем... я вам ничего худого не сделал...
– Нет... нет... милый... напротив... Вы знаете, зачем я пошла вслед за вами... я встретила вас и вернулась...
– А зачем?..
– Я немного рисую...
Женщина остановилась у под'езда очень высокого дома, у стеклянных с медными ручками до самого полу дверей стоял швейцар в синей ливрее, с усами, как лисьи хвосты, с бровью, упавшей со всем на глаза.
– Зайдите ко мне... на минуту?..
– Я... не знаю...
– Дороги?..– ухмыльнулась женщина.
– Нет, ваше имя не знаю...
– Хорошо!..
Женщина сняла быстро с глаз вуалетку, и из под шляпы выбился снежный, серебряный локон, еле заметно пьющийся струйкой на плечи.
– Вы седая?..
– Нет: поседела!.. Хотите знать, теперь, как старуху зовут?..
– Хочу,– говорит Зайчик с дрожью, очень хочу...
– У меня очень кухарочье имя... Меня зовут...
– Клаша! – Зайчик радостно вскрикнул...
– Клаша... да, милый, Клаша... Так гораздо лучше звучит...
Женщина подцепила опять его под руку, они было прошли уж мимо усача в синей ливрее, почтительно нахмурившего бровь, но у самой дверки подъемника Зайчик уставился воспаленными глазами на усача и сказал тихо женщине,прыгали у ней в глазах огоньки!
– Странный у вас швейцар!... По-моему, он ненастоящий!..
Женщина хихикнула и заправила под шляпу выбившуюся прядь.
– По-моему, он... выдуманный!
– Нет, нет, милый: он... из Рязанской губернии! – сказала строго женщина, – а впрочем, может быть, вы и правы: теперь, ведь, очень много ненастоящих людей!..
Зайчик взглянул в упор на лукаво-смеющееся лицо женщины и вдруг дернулся с места, выскочил на под'езд и во весь дух побежал на другую сторону улицы, держась за фуражку...
* * *
В уличной сутолке, в безумной гоньбе извозчиков, лихачей, автомобилей, трамваев Зайчик легко мог попасть под колесо, но он, хотя и находился в полубреду, близком к тому, какой бывал у него некогда в детстве в лунатные ночи, потому-то, должно быть, был достаточно легок и увертлив, чтобы не поломать себе обо что-нибудь шею...
Пробежал он так три или четыре квартала и остановился на изогнутом через грязную реку мосту.
Глядит он... словно впервые их видит... глядит на бронзовых, лосных, будто окаченных ливнем коней: вздыбились они на граните, вот так и хочут кажется Зайчику, подмять его под себя чугунным копытом.
– Творится со мной что-то неладное,– думает сам про себя Зайчик, а впрочем... теперь на все наплевать... главное: как ведь похожа?!.. Видится, значит!
Зайчик оперся на мостовые перила и загляделся в грязную воду.
– Если буду тонуть, то хорошо бы все же в чистой воде,– думает Зайчик...– а, впрочем, да... она ведь это, наверно, намекала на водку: в ковшике, говорит, молодой хозяин, утонешь! В кумке!..
Уперся Зайчик в одну точку на воде и повис на перилах...
По воде бегут не спеша масляные кружки, ветерок чуть охватит жирную поверхность едва уследимой рябью, течет, как в сказке, мертвая вода в гранитных берегах и со дна не кажет лица: ни плотица серебрянкой чешуей не блеснет, играя с подругой на солнце, ни букаражка не пустит пузырь, ни тинки у берега никакой не видать, а вида тянет к себе, шепчет еле различимым в грохоте шопотком, и мост вздрагивает, когда пронесется по нему грузовик, будто хочет сбросить Зайчика в воду...
– Господи!
Зайчик припал к перилам и закрылся рукой...
– Лелик!... Коленька!.. Как и откуда? – услыхал вдруг Зайчик над ухом радостный голос...– Ты что это тут?
Зайчик нехотя обернулся, перед ним стоял веселый, вечно смеющийся, длинноносый приятель, которому всегда удивлялся Иван Палыч, заглядывая в Зайчиков портсигар с приятелевым портретом на крышке, когда тот угощал его папиросой, тянул к нему руки и уже целовал его губы и щеки.
– Здравствуй, здравствуй!... Какой – молодчина!!..
Смотрит Зайчик, что приятель самый что ни на есть настоящий, пришел в себя и тоже – бросился к нему и стал его целовать...
– Дорогой мой, я очень спешу... проводи меня на Рижский вокзал.
– Спешишь?.. Да что же ты, как пень, торчал на мосту?..
– Я, видишь ли, заблудился... и очень устал...
– Переутомился... да это, брат, все... а вид у тебя хоть куда!.. Казенный хлеб, видно, в пользу!
– Здоровый?!. Скажи, ничего?..
– Говорю, хоть куда: боевой!.. Только глаза... а ну покажи: вчера перебрал!..
– Да нет, я пью аккуратно... Так ты проводишь меня?..
– Вот еще, Лелик!.. Конечно... Извозчик! Извозчик!.. На Рижский...
Тпрукнул усатый лихач, Зайчик с приятелем вспрыгнули на подножку пролетки и покатили.
– Я, милый, заблудился, словно в темном лесу!..
– Ну, ну, рассказывай: как?
– Да никак: надоело!..
– Пишешь?..
– Куда тут!..
– Это от лени: ты больно ленив!..
– Полно, милый... Не хочется сейчас об этом и говорить... Вот что: скоро будет конец?..
– Конец?.. Немцу насыпим и... баста!...
– Не верится что-то...
– Да и нам тоже... не очень!..
– Вот видишь?!..
– Могу только сказать: скоро, Лелик мой, скоро!
– Только б скорее, а на остальное все наплевать!..
– А родина?..
– Родина?.. Родина!...– Зайчик просветлел и схватил приятеля за руку.Разве родину можно отнять?...
– Немец придет и отнимет...
– У нас немец в болотах потонет, помнишь: как в сказках!..
– Нет, Лелик, техника! Это не сказка... а впрочем, я с тобою согласен: мы теперь между Аникой и Иванушкой-дурачком!..
– Вот-вот... Только б скорее!..
– Видно, тебя проморило... Что же ты скачешь, заедем ко мне: отдохни...
– Нет, нет, не могу... Мне трудно тебе рассказать почему, но не могу!..
– Верно, опять что-нибудь с чертями не ладно? Чудак-человек!
– Не поверишь! Лучше уж я промолчу... Что это, Рижский?.. Ты заплати: у меня ни полушки!..
Приятель ссадил Зайчика у вокзала, поцеловал его крепко и самые губы и сказал лихачу:
– Обратно!..
Зайчик достал портсигар из кармана, помахал им на прощанье, а приятель, поднявшись с сиденья, еще раз крикнул ему:
– Береги, это счастливый подарок!..
Зайчик улыбнулся и стал расспрашивать носильщика, где стоит последний очередной эшелон на позицию... Носильщик показал на ворота, куда в'езжают ломовики, за шлагбаум: вдалеке у товарных пакгаузов дымил паровоз, а за ним тянулась (казалось, ей нет и конца) длинная лента товарных вагонов,доносились оттуда громкие крики, песни и свист и заливистые переборы тальянки...
– Туда легко, трудно оттуда... как с того света, – думает Зайчик, не спеша шагая к вагонам...
Ближе крик и свист. Вагоны набиты, тесно в них, как в базарный день в лавке Митрия Семеныча, все свистит, свирестит, хочется, видно, серым шинелькам заглушить сердечную боль и тоску показной веселостью, ненужным криком и не враз начатой песней, которая так же неожиданно обрывается на полуслове, как, может, скоро оборвется и жизнь...
Соловей, повада-пташка.
Не пой лету под конец:
Ты не жди меня, милашка,
На побывку под венец!..
– На позицию, вашь бродь?..– спрашивает солдатик с умильным, именинным лицом...
– Да, братец,– сказал Зайчик, остановившись,– опоздал на свой эшелон.
– На Ригу изволите?..
– На Ригу...
– Мы тоже: вон там офицерский... первый от паровоза...
– Да нет, туда далеко итти... дай-ка мне руку: я с вами устроюсь!..
Десять волосатых рук сразу протянулось к Зайчику, он уперся об закрай пола вагона и в миг очутился в знакомой, пропитанной особым солдатским душком тесноте, к которой за четыре, почитай, года привык не на шутку,– в углу на нарах лежали солдаты, Зайчик прилег к ним и скоро заснул спокойным ребяческим сном...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
СМЕРТНЫЙ ПЕРЕВОЗ
НОЧНАЯ СКАЗКА
Да, так вот всегда и бывает!
Кому беда, кому еда, так уж устроено в жизни, а для нас с этой водополицы получилось вроде как праздник!
Утопло у нас всего человек полтораста, а чертухинских десятка два или поболе... Солдат, ровно гриб: смерть ногой счеканет, а грибник пройдет и головы не наклонит!
Пропали, дескать, без вести, неизвестно в каком таком месте!
Никто и не доискивался, кто да что, поставил только Иван Палыч крест в своем нарядном листу, тем и делу конец! Каждый же из нас в отдельности бог весть как рад был сам за себя и самому себе даже не верил, что сух вылез из бани!
Иван Палыч, когда перешли мы в резервы, первые дня два или три проснется в полночь, скинет штаны, заворотит до непотребства рубаху да сонный и ходит, как блаженный, по конюшне, пока его кто-нибудь не заберет под локотки да не уложит на нары или не вспрыснет холодной водой.
– Ишь ты, тьма те возьми, – скажет только Иван Палыч, очухавшись,грезится все, что тону иль купаюсь, и будто я не Иван Палыч, а семилеток Ивашка и будто перехожу за коровой Янтар-ный брод на Дубне, и вода корове только по муклышку, а мне по самое горло... хошь бы домой отпустили ..
– Все равно управют теперь молотьбу и без нас,– утешает его всегда Каблук или Пенкин,– поспеешь разве к пастушьей разлуке...
– Э-э... да на пастухов хоть одним глазком поглядеть... сам бы пошел в пастухи!
– Говорят, Иван Палыч, что наш командир подал рапорт, каждый, значит, на целый месяц поехал бы в отпуск, а по возвращеньи крест получил, да писаря его искурили...
– Известно: сукины дети! – хмуро промолвит Иван Палыч.
Иван Палыч, два Каблучка, все Морковята да уж и много других, которых не упомню, пролежали первые дни в большой лихорадке, по ночам нас всех било под одеялом, в голову лезла разная чушь и нескладиха, а по утрам ходило все перед глазами кверх кувырком, котелок с кипятком словно на бок валился, и с языка подчас срывалось такое чудное, от чего и самому потом становилось чудно.
Один только Пенкин, казалось, ничем не страдал, лежал целые дни на матрасе, набитом пахучим сеном, и все время глядел в потолок, вставая только к обеду иль к чаю, да, не глядя ни на кого, что-нибудь отмочалит да обсмеет кого, от чего никому не обидно, а только в горле щекочет...
– Иван Палыч, – скажет вдруг Пенкин,– ты умный мужик или нет?
Иван Палыч заекает кадыком и не сразу ответит:
– Дураком родная мать не зывала!
– Ну, тогда отгани мне загадку...
– Ну?
– Как шуринов племянник зятю родной?
– Смекалистая загадка... надо подумать... зятю родной?
– Да... ты долго не думай!..
– Деверь, што ли?..
– Нет, брат, не деверь!
– Сваток?..
– Ну!.. сваток! Разберись в голове, уклади по порядку...
– Нет, брат Пенкин, не знаю!
– Ну вот, Иван Палыч, а ты говоришь, что мать дураком не зывала...
– Да ты говори!
– Скажу завтра утром!
И на другой бок повернется... Иван Палыч посмотрит Пенкину в спину и сам про себя начнет выводить родню за родней, а все не выходит...
– Как решето голова: одни только дырки!..
Думает, думает так Иван Палыч, кувыркнется и захрапит... Ночью проснется Иван Палыч, словно шкнет кто, и глаза не знает куда девать: не спится! Полезет разная чушь в голову, инда и в явь станет страшно...
– Прохор, не спишь?
– Нет, сон чорту продал!..
– Дорого взял?
– За твою башку меньше дадут!..
– У моей башки, Прохор, ума есть лишки, а у тебя и в переду, и с заду ни складу, ни ладу!
– Шея курья, голова дурья!
– Тьфу те в прорву!
Смотрим мы на них и за животы держимся, каждому подбивало ввязаться, да на язык так горазды не были.
Долго препираются оба, потом все уладится, и Пенкин вполголоса, чтобы нас не побудить, рас-сказку сказывать будет: хорошо было слушать Пенкина в полусне, вроде как видишь все тогда на яву, и у Пенкина голос становится то тише, словно уходит, то будто шепчет в самые уши, а перед глазами, утонувшими в сон, все, что ни скажет Прохор, стоит как живое:
– Во время иное и в месте ином,
Может в конце, а может в начале земном,
Стояла Гора Золотая...
Стояло на этой горе в ин-времена большое село, по прозванью "Праведное", и жили в этом селе правильные люди. Гора была золотая, по селу шла золотая улица, на улице стояли золотые избы, и жили в этих золотых избах люди с золотыми сердцами – правильные люди...
И мы иногда в добрый час говорим про другого: золотой человек, скажем и сами после не верим, да и трудно как-то этому верить!
Жили так правильные люди, соблюдали свой правильный закон, пахали свою золотую землю и добро копили...
* * *
Однажды, не помню в каком году, в каком месяце, сидели правильные старцы на заваленке у понятой избы, дела свои правильные решали... Сидят старцы, в бороды свои укутались... Глядят: идет по селу чужой человек.
Кликнули старцы чужого человека и спрашивают его: откуда и куда прохожий человек идет?
– Иду я,– говорит им прохожий,– по белу свету,
Ищу правду, а ее нигде нету...
– Как,– спрашивают правильные старцы,– нету: мы старцы правильные, и царь.
И псарь,
У нас одинаково правду любят...
– Нет,– отвечает прохожий,– правда человечья,
Что шерсть овечья:
Из нее можно валенки скатать и варежки сплесть.
У кого какая совесть есть...
– Как же так? – спрашивают правильные старцы.
– Оченно просто, – отвечает прохожий,– правда человечья, что каша с салом,
В большом и малом
Пропитана ложью.
Не то, что правда божья...
– В чем же тут различие: В смысле – спрашивают правильные старцы– или в обличии?
– Человечья правда – посох, а божья правда – крылья!
Сказал так прохожий, в сизого голубка обернулся, кверху турманом взвился, а потом сел на застреху и ворковать зачал...
Сидят старцы правильные, голубиную воркотню слушают, а сами про себя думу думают:
– Надо итти на старости лет правду божью искать, у разных людей ее поспрошать, в разных местах ее доглядеть...
Только куда вот итти – невдомек никому...
– Пойдем,– говорят правильные старцы,– куда глаза поведут...
Вырезали старцы правильные по березовому посоху, бороды вокруг пояса обернули, да на большую дорогу: остались в селе Праведном одни только воробьи под застрехой, да бабы с малыми ребятами на улице...
Только тронулись старцы правильные в путь, голубь с кровли сорвался, в синее небо над ними взвился, крыльями лоп-лоп захлопал, громко загургукал... Откуль ни возьмись, налетел на него серый ястреб, крылья сизые голубиные смял, перушки мягкие выщипал, кровь сладкую выпил... Собрал ветер голубиные перья и понес их сизым облаком по поднебесью.
Летит по небу облако, словно платочком издали машет...
Летело так облако ровно три дни, шли так правильные старцы ровно три года,– на третий год в Ерусалин-град пришли.
Видят старцы, что отдохнуть им пора,
Отдохнуть пора, постучать у чужого двора,
За чужим столом посидеть – закусить,
О правде божьей чужих людей расспросить...
Идут они по Ерусалину-граду,– видят: навстречу им пузатый поп!
Идет поп, как большая бочка катится, селезенка у него, у мерина, на ходу екает, а в брюхе бурлит, словно опара всходит...
– Скажи, ваше священство, – спрашивают правильные старцы,– где правда божья живет?..
Поп на них глазами уставился, словно никак дураков не разглядит, молчит, пыхтит, обеими руками за живот держится, словно лопнуть боится, потом на самую большую церкву пальцем утыкнул,
Громко икнул,
И покатился...
Пришли правильные старцы в церкву, запружена церква народом, уставлена церква иконами, увешана церква лампадами, утыкана церква свечами, со всех сторон угодники смотрят,– кто повиднее – под самый перед,
Кто победнее, так в самом углу...
Ходили старцы правильные по церкви ровно целый день, народ локтями толкали, лбами у каждой иконы стукали, пришли к вечеру в последний притвор,– глядят: в притворе гроб стоит...
Гроб золотой парчей околочен, камнями драгоценными усыпан, а над гробом лампада большая светится – полтора пуда лампадного масла войдет...
Спрашивают правильные старцы:
– Здесь правда божья живет?
– Здесь,– отвечает им монах.
Склонились старцы правильные к парчевому гробу, в землю поклон положили – смотрят: нет ли где в гробу дырки какой, на божью правду взглянуть...
Глядели, глядели: нет нигде щелки никакой, глядь, только в одном месте черный таракан сидит, длинным усом водит, старцев правильных посмотреть в щелку манит, прильнули старцы, смотрят, смотрят, ничего не видят, ни тьмы, ни свету,
Ровно как в гробу ничего и нету...
Поднялись старцы правильные с приступок, монах лампадку поправил, лампадного масла подлил, в кадило ладону положил...
Крестятся старцы истово, на лампаду большую уставились,– а в лампаде маленький бесенок купается, кверх брюхом в лампадном масле плавает и красный свой язычек поверх масла выставил, словно на старцев правильных дразнится.
Постояли правильные старцы, покумекали,
Спросить о правде божьей больше некого.
Говорят они монаху:
– Чтой-то в гробу нету-ти праху? Чтой-то в лампадке гадёнок плавает, портит лампадное масло.
Смотри, монах, как бы лампада не погасла...
Осердился монах на правильных старцев:
– Не дает вам бог,– говорит,– смерти,
Вот вам везде и видятся черти...
Подумали старцы, в уме всё прикинули,
По последней полтине вынули,
Монаху на масло подали,
А сами встали поодали...
Простояли они так, пока в куполе звон не пошел, пока из церкви народ не повалил. Вышли и старцы правильные, смотрят облачко сизое за град-Ерусалин бежит, платочком машет...
Увидали старцы правильные платочек, стучаться на чужой двор раздумали, посидеть-закусить расхотели, завернули у пояса бороды, да и снова в путь. Много ли, мало ли старцы правильные шли, оттянули им спины кошели, обшаркали они ноги о пырьтраву, надсадили глаза, дорогу разглядывая...
Шли так правильные старцы, шли и на Афон-гору пришли. Подошли они к Афон-горе рано по утречку, березовым посохом в ворота стучат...
– Кто там? – спрашивает сторож с колотушкой.
– Мы,– говорят старцы правильные, – по белу свету ходим, божью правду ищем, нигде не находим...
– Напрасно вы время проводите, – говорит сторож из ворот:
Правда божья у чорта в батраках живет...
– А в каком таком месте,– спрашивают правильные старцы,– это будет?
– Выйдите назад; тогда,– говорит сторож,– и скажу,
И дорогу покажу,
А то если кто сюда войдет да знать это будет.
Все равно, выйдет – забудет.
– Ладно,– говорят правильные старцы...
Прошли правильные старцы в Афонские ворота, от ворот кверху ступеньки идут, на каждой ступеньке стоит церковка, на каждой приступочке часовенка...
Поднимаются правильные старцы по ступенькам, а впереди их идет
Монах,
В гарнитуровых штанах,
Шелковую купчиху под ручку ведет...
Идут старцы за ними, на Афон-гору лезут,– на самой на Афон-горе, видят, золотая клетка стоит,
В золотой клетке затворник сидит,
