Текст книги "Сахарный немец"

Автор книги: Сергей Клычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Подошли старцы к затворнику-притворнику, а он себя сыромятиной по заду бьет.

– Зачем это он? – спрашивают старцы правильные у монаха.

– Затем,– говорит монах,– чтобы на Афон-гору больше купцы подавали, в святые хочет попасть...

– Так,– говорят правильные старцы и три поклона в землю положили...

Встали старцы правильные с земли, на затворника-притворника смотрят, открылась у затворника-притворника крышка на голове, и все у него в голове старцам правильным, как в сундуке, видно.

Смотрят старцы правильные, а там из мозгов чорт колбасу вертит.

Да на правильных старцев рогами крутит...

– Убивает плоть,– говорит старцам правильным монах,

В гарнитуровых штанах.

Старцы правильные ему ничего на это не сказали, боялись, что он их с горы вниз столкнет, три поклона еще ударили, бороды вокруг пояса закрутили, да и вон пошли...

Подошли они к сторожу у врат:

– Скоро же вы,– говорит он, – воротили назад...

– Говори,– просят правильные старцы,– куда нам теперь итти...

– Вот – говорит сторож и колотушкой показывает,– идите все прямо полями и лесами,

Горами и реками,

Ко месту некому,

Убогому,

Калекому,

Низкому-пологому,

Где ель не растет, ива кудрей не ронит,

Где человечья нога во мху тонет...

– Ладно,– говорят правильные старцы, – как это место прозывается, под какой звездой это место находится?..

– Прозывается,– отвечает сторож, привратник-совратник,– прозывается это место Чертухиным. Антютик в Чертухине ходит за старосту, правда божья у него в батраках, в услужении, стоит то место вон под той звездой, что на землю глядит, как зеленый глаз.

– Спаси те Христос, а заодно и нас!

Поклонились привратнику-совратнику правильные старцы до самой земли

И в путь потекли...

Шли так старцы долгие годы, шли так долгие месяцы, сизое облачко в небе растаяло, разнес ветер сизые перушки в разные стороны, упали они на дальнем севере вместе с снежными хлопьями,– не так ли и душа человечий, в смертный час,

Скрывается с глаз...

Шли старцы по темным ночам,

По дремучим лесам,

По ковровым лугам,

По речным берегам,

Шли по дорогам нехоженым,

По тропам проложенным,

По задам, по околицам,

Где трава колючая колется,

Где пески сыпучие ноги секут...

Шли правильные старцы потайно мимо сел, мимо деревень,

И в какой час, в какой день,

Пришли на Светлые-Мхи, в наше Чертухино...

Сели правильные старцы у мокрыжины, на наш дремучий лес дивуются, воткнули в землю свои посохи, глядят, лежит у болота чекрыжина, а под чекрыжной корягой леший Антютик спит...

Обрадовались правильные старцы такой находке, позвали на ответ Антютика:

Где у него правда божия тутытка?..

Сел с ними Антютик, слушает, как ходили правильные старцы по миру, что от него, старого лешего, требуется.

Слушал, слушал их Антютик наконец, говорит старцам правильным попросту:

– Проходили, вы, видно, бороды, попусту,

Совратил вас, видно, привратник-совратник, указал вам отсель,

Где за десять верст кисель.

Хорошенько меня слушайте: мне-то вас обманывать незачем...

Я ни зверь, ни человек, ни баба, ни мужик, ничего не делаю,

Только по лесу бегаю...

Правда же на земле вот какова: кажное дерево на свой лад шумит, кажная трава свой голос подает,

Кажная птица на свой манер поет,

В кажном монастыре есть свой звон,

У кажного есть свой закон,

По своему закону, по своей правденке всякий живет...

Только закон с законом не сходятся, только правда на правду войной идет:

Волк ест козу,

Коза ест лозу,

А сидят все на одном возу,

Вот тут уж и я разобрать не мог,

Что правда, где ложь.

Тому хорош,

Этому плох,

Тому плох – этому хорош,

Тут ничего не разберешь,

Живи как хошь,

Потому: какая вошь,

И та живет и жить хочет,

И тоже о своей правде хлопочет...

Только над всей этой правдой, похожей на ложь, есть единый свет,

Ему ни конца ни начала нет. Держит он над землей днем золотой фонарь, ночью серебряный, развешивает облаки днем, чтоб не жарило, ночью лампады теплит, чтобы было в лесу светлей.

Держит он в руках землю, как малое дитё, на все, что творится, сквозь пальцы смотрит, – наклонит он над землей синие очи,

Росою луга намочит,

Деревья освежит,

Землю дождем напоит.

Прорастет на земле всяк

Зверь, злак,

Птица и гад.

И всякому он рад,

Всякого растит и холит,

Всякому мирволит...

Потому-то и дерет волк козу,

А коза,

Лозу,

А лоза,

Божью слезу,

Из земли пьет,

Тем кажный и живет...

У всякого своя правда и ложь,

И всякий по своему плох и хорош...

Ну, а теперь,– кончил Антютик,– давайте-ка с устатку да дорожки

Поедим клюквы да морошки...

Стал Антютик старцев правильных в плечи толкать-будить, да так и не добудился: вогнал он старцев правильных в такую дрему,

Что не разбудить никому...

С той поры прошло много-много лет.

Теперь уж и Антютика нет,

И от старой чертухинской рощи

Остались одни только мощи:

Пни да коряги, сучья да прутья, да корни в что земле!..

Остались только по сю пору божьи подожки, что и теперь стоят на мокрыжине, к которой ни под'ехать, ни подойти, можно только издали поглядеть, стоят березовые посохи, около них кочки мхом поросли, только с кочек тянутся бороды, да ползет вьюн-трава по земле, окна-провалины прикрывает...

* * *

Так приходит в свой час и были, и выдумке, и жизни, и всякой сказке конец...

Хорошо спать и хорошо всем спится после Пенкиной сказки: видится всем наш родной край, наш дремучий лес, полусведенный ни за грош богачом Колыгиным.

Проспишь до утра, словно по лесу этому нагуляешься, вольного елового духу в грудь наберешь, исходишь всю вырубку, увидишь издали Светлые-Мхи: на мхах без листьев березовые посохи стоят, нет на них листика, только в прилетный день по весне мелкие птахи сидят, лес делят: кому где гнезда вить.

ПЕК ПЕКЫЧ

Зайчик тихо шагал по Тирульской дороге: торопиться теперь было некуда: на сердце – тревога, в душе безнадежье...

Да и кругом незаметно умиротворенной человечьей руки: недорубленный бор смотрит вдали искажен-ным и обезображенным лицом, словно палач в середине казни сам испугался,– вывалился у него топор из повисших рук, а жертва так и осталась с недорубленной головой лежать на помосте: уцелевшие ели и сосны смотрят уныло на вырубку, на отрубленные и брошенные безтолку вершины соседей, на коренастые пни, откуда по капле течет смоляная слеза.

Стоит сосновая роща порублена, каждое оставшееся деревцо на вырубке, словно человек, раздетый ворами на дороге: не знает он, что ему делать, кому жалобу нести, кого просить.

Смотрит из-за них синим опечаленным глазом Счастливое озеро, трепыхает на нем быстрое парусное крыло, низко наклонившись к воде под неумелой женской рукой, и по берегу, где недавно еще стояли рыбацкие чистые хаты, теперь только пеньки да обугленные бока полусгоревших строений: бросил немец на рыбачье село с летучей машины в сухмень стальное, начиненное огнем, высиженное самой смертью яйцо, замутила чистые озерные воды яду-чая сиротская слеза.

Летят по небу гуси с грудным настороженным гоготом, вытянув шеи, забирая всё выше и выше при виде окопных дымков, тянут под самыми облаками с серебряным присвистом журавлиные стаи, оглашая дали печальным прощальным курлыканьем:

– Родина, родина, тебя скорей журавли могут унести на своих крыльях, чем огнем лютый неведомый враг выжечь из сердца, отнять и ввергнуть в небытие: нет для тебя погибели, потому что велика и величава полевая печаль от века, ни один народ ее не примет, ни одна душа не благословит, ни одно сердце песни о ней не сложит!..

Летит стая за стаей, лента за лентой, и эти журавлиные ленты под небом разве только встречный ветер всколышет, а вожак впереди и крылом не дрогнет, и тревожного знака не подаст молодым, когда стосковавшийся в серой шинели мужик приложится желтой щекой к ложе винтовки, мушку на вожака наведет, потом зажмурит от солнца глаза и дернет курок:

– В белый свет, как в копеечку...

...подморгнет товарищу, упершему в землю глаза, и тоже в землю молчаливо уткнется и больше не взглянет на небо с журавлиными лентами в синей косе... Разорвет их только разве по утру да в вечер железная птица, вылетевшая из-за немецких берегов на разведку...

* * *

Пошел Зайчик к штабу полка и начал раздумывать: куда ему лучше сейчас заявиться, в штаб или прямо итти в свою роту.

К командиру пойти, налететь на разгоняй, в роту – на распаляцию к Палон Палонычу! Да и где теперь рота, тоже неизвестно... хоть и насидели место, а за такой срок все может случиться!..

– Пойду лучше к Пек Пекычу,– подумал вдруг Зайчик, вспомнивши давнишнюю славу у нас старшего писаря Петра Петровича Дудкина, который тайно ворочал всеми полковыми делами.

– Только скверно: денег нет ни копейки...

Сунулся он в карман гимнастерки, не завалилась ли где какая бумажка, нащупал в углу катушок, вытащил, развернул: сторублевка.

– Это Клаша, наверное,– подумал Зайчик,– а может и та... впрочем, сейчас это неважно...

Было еще довольно раннее утро, писаря еще не вставали, и Пек Пекыч в отдельном своем помещении в постели лежал, как генерал.

Зайчик постучал к нему и вошел: Пек Пекыч и головы не поднял...

– Доброе утро, Петр Петрович,– сказал Зайчик, присевши к нему на кровать, и руку ему протянул, в которой ловко был зажат катушок,выручайте, голубчик...

Пек Пекыч глаза чуть приоткрыл, катушок учуял ладонью, сунул его себе под подушку и недовольно сказал:

– Откуда же это вас присадило?... я вас исключил...

– Как исключил!..

– Без вести.

– Как же, Петр Петрович, голубчик, надо бы это исправить!..

– Да, конечно, не беспокойтесь: будет все в самом наилучшем виде.

– Вот и ладно.

– Завтра же водворим на прежнее место...

– Вот и ладно: поменьше бы только хлопот да представлений!

– Уж будьте – у верочки...

– К полковому ходить?..

– Ни-нни...– Пек Пекыч поднял маленький пальчик,– обтакается так: он, ваша светлость, и так, как очумелый!

– У него больные печенки.

– Нет, это от двинской воды: разве вы ничего не знаете?

– Петр Петрович, я ведь только что...

– Понимаю, у нас, батенька, следствие, суд будет!

– Вот как, с чего бы это, казалось – командир не из последних: Георгия носит.

– Только что разве вот Жоржик поможет, кажется за все ваш Таракан будет платиться усами...

– Капитан Тараканов?..

– Ну, да, ваш командир: недосмотренье,– Пек Пекыч скуксил в комочек лицо и поднял бровку одну выше другой,– недосмотренье...

– Петр Петрович, что же случилось?

– Как, что случилось, вот тебе раз: у него полроты водой унесло, а он и не знает!

Зайчик вскочил, как ужаленный, и обеми руками схватил себя за глаза.

– Правда это, Петр Петрович, что вы говорите?

– Сущая правда, ваше благородие... Вот уж да!.. такой был водополь: синаево море! Да ведь и про вас-то подумали, что утонули вместе со всеми... хотя Таракан ваш говорил, что вы... того... дера-нули к немцам, будто бы, вплавь... давно, дескать, случая ждали!

– Осподи боже! Да я...

– Этот, говорит, навряд-офицер давно у меня на замете!

– Да?.. час от часу, вижу, не легче!

– Ну, да ведь кто теперь ему поверит... Таракан наш срахнулся – суд, батенька, следствие будет, потому: недосмотренье! Шутка: Двину прозевал!.. Солдаты небось не щепки: надо было во время убрать и распорядиться... и... и донести!

Стоит Зайчик, смотрит на Пек Пекыча, словно чего-то никак понять не может, а Пек Пекыч ноги под одеялом обхватил и сжался в комок, стал совсем тоненький, маленький, жухленький, на промокашку похож, вот положи его в синюю папку с надписью "Дело", что на столе, и никакого Пек Пекыча на свете не будет.

– Что это вы,– спрашивает он,– глаза-то на меня так вылупили?

– Да, так, ничего, удивляюсь...

– Чего удивляться?.. можно сказать: везет, как утопленнику: теперь-то мы вас как-нибудь отрапортуем, а вот если бы здесь в эту потопицу попали, то ли с головой бы скрыло, то ли под суд тоже... потому хоть и боевой вы офицер, а против Таракана все же ведь чином не вышли!

– Выходит, Петр Петрович, я в самом деле в выигрыше?

– Ясно: Таракану-то теперь не отвертеться! Полковник Телегин вывезет, у того Жоржик, а у Таракана, кроме усов, ведь ничего нету. Вот что: вас спрыснуть нужно!

Пек Пекыч спустил ноги с кровати и показал ручкой на рабочий стол, на котором лежали грудой папки с делами.

– Потрудитесь, ваше сиятельство, достаньте, там под нижней папкой штабс-капитан сидит!

– Что это еще, Петр Петрович, за штабс-капитан?

Пек Пекыч залился тонким смешком, ноги за голову загнул и в таком положении отрапортовал Зайчику:

– Его благородие штабс-капитан 1-го шустовского полка... четыре звездочки носит.

– А...а...– протянул, улыбаясь тоже, Зайчик – насилу понял...

Достал Зайчик коньячную бутылку, а Пек Пекыч из ящика под кроватью чайный стакан и наперс-ток, налил Зайчик полный стакан, хотел его Пек Пекычу из вежливости первому предложить, да тот замотал головой и руками:

– Нет, нет, – пищит,– я из портняжного наперстка пью, меня бог ростком обидел...

Взял наперсток и выпил его потихоньку.

– Зато,– говорит,– умом ублаготворил...

Вкатил Зайчик в утробу чайный стакан, все у него позеленело в глазах, и Пек Пекыч стал какой-то зеленый, как травяная лягушка, а Пек Пекыч смотрит на него зелеными глазами и квакает:

– Где это вы, говоря между нами, конечно, времячко провели?

– Я-то,– задумался Зайчик с ответом,– я-то, Петр Петрович, где был там меня нету...

– Бабешки, наверно,– осклабился Пек Пекыч.

– Бабешки не бабешки, а что-то вроде того: я всю эту неделю, Петр Петрович, на Счастливом озере в лодке проплавал.

– Это где же, далеко отсюда?

– Да нет, отсюда только не видно... Получил я тогда, видите ли, Петр Петрович, приказ... приказ, то ведь вроде как был?..– встрепенулся Зайчик.

– Ка-ак же: был... Вот еще, если бы не был: погонки-то у вас полетели бы, пожал-что, теперь вместе с галками!..

– Да и слава бы Богу, Петр Петрович, я ведь не очень,– Зайчик придвинулся к Пек Пекычу поближе, – получил, значит, приказ ехать в побывку, пошел в самый памерек напрямик на самом виду, а немец меня, проклятый, и спутал с дороги... К тому же признаюсь, Петр Петрович: за мной бежала вода!

– Водополь! Знаем... знаем эту историю... Таракан в штабу все описал в полной подробности: брюшеньки все надорвали, как он вас изображал в лицах.

– Да?.. а тут еще ливень пошел, пролило меня до костей, трясучка взяла, а я все иду да иду... К утру, гляжу, пришел в одно место, и итти больше некуда... перед глазами вода... я вдоль по берегу: ни души... Потом гляжу в стороне под кустом дымок, как шерстинка, висит, я к кусту, под кустом сидит женщина, ни старуха, ни молодуха, а только такая красавица, Петр Петрович, каких теперь нам больше и не увидеть.

– Н-но, – говорит Пек Пекыч, приставши на локтях, – хороша?..

Слаб был по женской части Пек Пекыч.

– Чудо... Спрашиваю: как, красавица, называется это море... Да это, говорит она, вовсе не море, это озеро, это ты ростом не вышел, что его берегов не видишь.

– Вот так бабец,– крякнул Пек Пекыч.

– Да... как же, спрашиваю, красавица, это озеро называется?.. Называется, говорит она, это озеро Счастливое, только на нем теперь несчастные люди живут... Чего тебе, говорит, офицерик, надобно?.. Или у тебя своего горя недостает, что нас пришел навестить?.. У нас, говорит, в озере с сиротских слез вся рыба сдохла... Сел я к ней возле огня... Нечем, говорит, мне тебя, окромя воды озерной, попотчевать, был, говорит, у нас домик вон на том берегу, да и тот солдаты на костры растащили, вот, если хочешь, садись со мной в лодку, бери в руки парус: у меня, бывало, говорит,– а у самой слезы кап-кап, – муженек об чем ни соскушнится, выйдет с парусом в озеро, все горе забудет...

– Верно из здешних солдаток,– заметил равнодушно Пек Пекыч,– лихой народ!

– Лихой: целую неделю к берегу не подъезжали... Накатался, Петр Петрович, до сыта!...

– Ну и бабец!

– Да... бабочка, можно сказать!

Зайчик налил себе еще полстакана, Пек Пекыч плутовато надел наперсток на палец, сделавши знак, что больше нельзя и не хочет:

– А то нитку в иглу не проденешь! Пейте сами, ваша светлость, на доброе здоровье, у меня хороший запасон!

– Ну, так, как, Петр Петрович, дальше-то будет? – осторожно Зайчик спросил, поморщившись и обмахнувши губы.

– Будьте покойнички: получите роту!

– То-есть, как это, Петр Петрович?..

– Да так: очень просто! Таракана отставим, а вас назначим!

– Право бы лучше, Петр Петрович, по-прежнему, какой я командир!

– Ну, уж это, батенька мой, никак невозможно после такой истории: Таракана в щель! Сиди и усом не води!

– Тогда назначьте кого-нибудь другого, право же я...

– Полноте: вы боевой офицер, боевой офицер! Вот что: берите-ка штабс-капитана в карман... да нет: это допейте, а там вон... возьмите еще, у меня запасон!.. Вот так... теперь идите в резерв... До свидания, господин подпоручик,– помахал Пек Пекыч ручкой.

– Какой еще, Петр Петрович, там подпоручик? Что вы...

– А как же?.. Вы исключены, можно сказать, с повышением в чине... представили вас!.. потому пострадали, можно сказать, за отечество... Ну, а назад козла рогами не ставят... То-то, будьте покойнички!

Петр Петрович подал Зайчику руку, ухмыльнулся, как кот, свернулся комочком и, помахавши из-под одеяла расправленной сторублевкой, фальшиво захрапел.

Зайчик вздохнул, засунул в нутряной карман свежую бутылку и, немного шатаясь, вышел.

МНОГОБОГ

Нагадала, значит, цыганка Зайчику в ручку!..

Он и не видал, когда возвращался на позицию по Тирульской дороге с побывки, что прохо-дит как раз мимо той самой рощи у озера, в которой стояли мы после водополицы в глубоком резерве, забытые, кажется, и Богом и до время нашим начальством.

Начальству было в ту пору совсем не до нас.

Вышла такая история, что и в самом деле было для него лучше припрятать остатки двенад-цатой роты куда-нибудь к сторонке от лишних разговоров. Вначале то взялись было всерьез: действительно, суд вроде как савастожить, следствие навести по закону, а полковник Телегин, полковой, был не дурак, знал хорошо, что пройдет неделя-другая, оботрется, что-нибудь новенькое случится, да еще почище нашего водогона, и делу конец!

Да так оно потом и случилось! Только Таракану остригли усы!

Распоместились мы в конюшнях в каком-то имении, неподалеку от озера, где и вправду стояла деревушка, как наврал о том Пек Пекычу Зайчик, почему-то не захотевши ему сказать о себе правды.

От всех барских построек уцелели только эти конюшни, должно быть, барин жил тут богатый, а может, был у барина конский завод... От барского дома торчком только подымалась средь сада большая труба над голландкой, в которой уже навили себе гнезд воробьи, да в стороне на самом в'езде в имение стояла сторожка без окон и без дверей.

Туда мы ходили.

Окол сторожки под кустом валялась статуя, голая такая баба, станушка сползла с нее на коленку, и видно, что обе руки держала она посередке, как будто, собиралась купаться, да кто-то из нашего брата из озорства или любопытства на одурелый глаз вздумал взглянуть, отбил ей обе руки, но ничего не увидел, повалил ее сапогом и напихал в ноги соломы.

* * *

Что Зайчик вернулся, и мы долгое время не знали...

Да, правду говоря, и не думали об этом, в суматохе да расстройстве решивши после водополя, что Зайчик или утонул, заблудившись в дороге, или попал все же не в ту ямку во время обстрела, и ему оторвало задние ноги.

Узнали мы только от Сеньки, денщика командира.

Как-то день на шестой, когда всем получшало, Иван Палыч встал с утра очень в хорошем благорас-положении духа. Брюки почистил, пуговицы мелком натер, сапоги смазал колесной мазью, которую ему кто-то из ленивой роты принес, нестроевой сродни был там у него, долго молился богу перед чаем, а за чаем сидел приглаженный, чистый, под кружку откуда-то блюдце с голубыми цветами по краю и золотой каемкой достал.

– Должно, что после барыньки – в саду нашел,– сказал Иван Палыч.

– Хорошее блюдце... ты не забудь... не равно: домой захвати! усмехнулся Прохор.

– Думаю так, Прохор Акимыч, что скоро... по снежку может...

– Не што бы!

По небу, чистому и глубокому, словно приподнятому осенними ветрами, прогнавшими перед скорым снегом непогоду, летели гуси беспрерывной лентой. Смотрели мы на эти ленты, сидя на лавочке возле конюшен, и на душе у каждого вставали чертухинские наши родные места, опавший лес неподале-ку от села, синий купол, и синее небо, и у окна привычная рябина, с которой треплют дрозды переспелую и хваченую морозцем ягоду, и уже почернелые кусты крыжовника и смородины на огороде в задах, где как-то по особенному в последние осенние деньки попискивают синицы, подвешиваясь и боком и вниз головками к облетевшим веткам.

И не заметили мы в этой задумчивости, как к нам подошел Сенька Кашехлебов. Подошел он тихо, степенно снял фуражку и подал всем руку:

– Честной компании! – странно даже было взглянуть на Сеньку.

На этот раз он не только не был под мухой, но смотрел как-то необычно серьезно, и около рта его не было так всегда и прыгавшей складки, готовой сложиться в беспричинную усмешку или рассыпаться в мелкие ниточки веселых морщинок по щекам, похожих у глаз на заячьи лапки.

– А-а?.. Семен Семеныч! – сказал Иван Палыч, раскуривая трубку,– как ноги таскаешь?..

Сенька только рукой махнул, подсаживаясь к нему. Все так и уперлись в Сеньку.

– Что же-ж такое больно не весел?..

– Откомандировали!

– Кого... тебя?..

– Да меня-то что: капитана нашего откомандировали!..

– Ну-у?..– протянул, скрывая удовольствие, Иван Палыч,– а мы тут ничего не знаем... приказа неделю в руках не держал! Куда же?

– Да в лазарет...

– Что же такое, Семен Семеныч?..

– Хорошо не поймешь! – неохотно ответил Сенька.

– Жар, что ли, зашел?..

– Нет... в голове что-то... такое!

– Перепил, значит... Да ты расскажи по порядку...

– Да расскажу... теперь торопиться некуда... мать их за заднюю ногу: уж как капитан просил оставить меня при себе, а не выгорело!

– Полно, Семен Семеныч: у нас веселее! – утешил Сеньку Прохор.

– Мучает меня, Прохор Акимыч: места не нахожу... привык, как теленок к пойлу, а теперь значит: ша!.. Засну: нечистый веревку сует...

– Да плохо-то плохо тебе без их-высоко! Да что случилось-то с капитаном?..

– А я и сам хорошо не пойму... Пришли мы тогда, значит, после этого водогона в офицерс-кий лезерв, прекрасно все, как быть не может, сбегал тут-же за заливухой и только вернулся, взошел, гляжу, их-высок катается на полу в растяжку и бормочет такое несуразное, чего и до сих пор понять не могу...

– Никаких чертей я, кричит их-высок, – не признаю... признаю только одного всемогущего Бога... Вон... вон... вон! – кричит,– чтобы духу твоего, многорогий чорт, не было!

Я бросился было его подымать, чуть заливуху не пролил, их-высок выпучил бельмы, перевернулся на спинку и... на меня:

– Ты, – говорит, – кто это будешь, позвольте вас расспросить?

– Значит, уж узнавать перестал,– заметил было в сторону Прохора Иван Палыч, но тот и не обернулся, уставившись в Сеньку.

– Да... чего вы,– я говорю,– ваш-высок, спятили что ли?.. Или уж я очень долго ходил, что у вас нехватило терпенья?..

– Извольте,– говорит,– извольте мне отвечать: кто вы такой?.. Кто вы такой?

– Да я же это... я, ваш-высок!

– Многобог?

– Вы лучше, – говорю, – выпили бы... а не то меня побили! Пейте, говорю, ваш-высок, пейте и мне немножко оставьте!

Глонул он чутильку, гляжу, в глазах прочистилось, зубы оскалил, смеется.

– Дурак, – говорит, – ты Сенька: ничего не понимаешь!

Известно: дурак, я уж к этому привесился, с дурака меньше спрашивается, лишь бы не дрался.

– Ты что, – говорит, – Сенька, можешь на это сказать?..

– Ничего, – говорю,– ваш-высок, окромя хорошего!

– Тогда, – говорит, – садись и стукнем! Ты,– говорит, Семен Семеныч, самый умный мужик есть на свете!

– Лестно,– говорю,– слышать от ваш-скородия такие слова...

Сенька остановился и взял из рук Иван Палыча трубку, чтоб прикурить козью ножку, которую заворотил толщиной чуть не в палец, запыхал сразу, глубоко вдыхая в себя махорочный дым и понемногу выпуская его из ноздри. Мы, мало что толком разобравши, глядели на Сеньку, да и Сенька был сам на себя не похож.

– Ну-к что ж,– сказал Иван Палыч, принимая трубку обратно,– я еще во всем этом ничего такого худого не вижу!

– В том-то и дело, все пошло как и надо, выпили, закусили, потом опять выпили, два раза в этот день бегал за заливухой, а потом... сызнова все зачалось!

Иван Палыч трубку положил на коленку, нас оглядел, да и мы все переглянулись: видно по всему, что Сеньке на этот раз не до шуток.

– Ну! – поторопил Иван Палыч.

– Ну... только это было мы к вечеру с их-высок расположились, слышу, в дверь кто-то скубется... Их-высок обернулся с походной кровати, будит меня разутой ногой, а я спал возле на полу, на шинели, побледнел и заорал во всю глотку:

– Кто там, в рас-пруды-на-туды-твою вас?.. А из-за двери кто-то чужим голоском, инда и мне стало страшно:

– Это я,– говорит,– господин капитан... пришел доложиться по случай приезда!

– Какого приезда?.. – кричит их-высок, – кто там еще может приехать?..

– Да я, – говорит, – я!

– Да кто там за я, в рас-пруды-на-туды!

– Да я же,– говорит,– навряд-поручик Зайцев.

Их-высок так и подернуло, привстал он с кровати, смотрит на меня и вроде как сказать ничего не находит, а мы как раз перед этим приходом говорили о Микалае Митриче, потому что в этот день было в приказе: пропал!

– А мы и того не знаем, – перебил Иван Палыч.

– Как же... по приказу он исключен... как без вести... и в чин произведен!

– Семен Семеныч, что-то больно нескладно выходит!

– Да-ж я же не знаю, как там решило начальство... только в тот самый вечер их-высок как раз мне и говорил, что Микалай Митрич вовсе не без вести, а просто учесал к немцам и теперь у них служит шпионом...

– Ну, городи! Вроде как что-то не больно...

– Их-высок так говорил... Это – говорит, – так уж беспременно верно, потому что все на это похоже... Ну, значит, каково же было его удивленье, когда сам Миколай Митрич пришел, да еще приставляться по случаю производства... Входите,– кричит,– их-высок,– господин навряд-офицер, я к вашим услугам!

А сам за стакан да за шашку, в одной руке стакан, а в другой – шашка:

Ну, думаю: да-а-а!

Дверь потихонечку отворилась и Микалай Митрич... в натуральном виде... Чуть малость выпимши.

Сенька опять прикурил у Иван Палыча и посмотрел на всех исподлобья. Мы подвинулись ближе, а у Сеньки складка у рта совсем подобралась, и в глаза уткнулись три желтых морщинки.

– Да рази Микалай Митрич вернулся?..– спрашивает Пенкин.

– Выходит, что да... хотя опосля того вечера он мне не попадался... так что, пожалуй, я даже толком не знаю, потому уж больно в тот вечер мы были все трое сизо!

– Скоро-ти обернул,– протянул Иван Палыч.

– Ну так и вот... входит, значит, их благородье, их-высок разинули рот, я, братцы, потому уж больно не ждали, тоже малость подобрался,– что дальше будет.

Он молчит, и мы молчим!

– Здравия желаю, господин капитан, говорит Микалай Митрич, чуть шатаясь, а руки по швам,– здравия,– говорит,– желаю!

– Нет... не-ет,– закричал их-высок,– вы скажите сначала, навряд-офицер, живой вы сейчас... али мертвый?..

– Что вы, господин капитан?.. Как же так можно... я, можно сказать, приставляться!..

– Извольте,– говорит,– по всей дисциплине мне отвечать: живой али мертвый? С того света аль с этого изволите прибыть?..

– Что вы,– отвечает Микалай Митрич, видно, что тоже не в себе, в глазах словно дым, губы трясутся и подбородок дергается,– что вы,говорит,– господин капитан, разве на том свете есть штабс-капитаны?..

– То-есть, как это так, господин навряд-офицер: вы изволите... что?.. смеятся надо мной!– еще пуще закричит их-высок и за шашку, я сзади за кончик держусь, думаю, отсадит руку – отсадит, а драться не дам.

– Никак нет,– говорит спокойно Микалай Митрич,– и не думал даже: не капитаны, а... штабс-капитаны,– достал из кармана бутылку и на четыре звездочки капитану показал, взял табуретку, сел и говорит: – как вам известно, у капитана погон чистый, а у штабс-капитана четыре звезды! Да-с! Налей-ка нам. Семен Семеныч!

Ну, думаю, пронесло! Их-высок даже выронил шашку и тоже сел.

Налил я им по стакану, себе чашку под столом набурлыкал, смотрят они друг на друга пронзительно и вижу, в руках стаканы дрожат.

– Я,– говорит Микалай Митрич,– больше вас, господин капитан, не боюсь. Мне теперь ничего не страшно, окромя во... воды!

– Ну, мне это,– отвечает их-высок,– это только приятно... я трусов да мертвецов терпеть не могу!

– Тогда за ваше здоровье,– обрадовался Микалай Митрич и потянулся чокаться, не донес стакана и так его пропустил в один дух, что их-высок свой оставил и: – Здорово! – говорит,– где-й-то вы так расхрабрели?

– Долго расказывать, господин капитан... давайте, – говорит Ми калай Митрич,– поговорим лучше о чем-нибудь таком душеполезном... Я ведь знаю, что вы совсем не такой салдафон! Ведь вы в семинарии были...

– Да,– говорит их-высок,– метил в попы, а оказался, как видите: лоцман!

– Очень,– говорит Микалай Митрич, – даже приятно... Вот... вот... Как вы,– говорит,– полагаете, господин капитан, есть у нас теперь Бог или остались одни только черти?..

Их-высок как вскочит и – за шашку, а Микалай Митрич ни в чем, только малость привстал на табуретке.

– Ага,– закричал их-высок,– черти?.. Черти? Ага: я знаю теперь, кто вы такой... Что есть бог, господин навряд-офицер?..

– Прах! Прах, унесенный буйным ветром! Смерть, господин капитан! Смерть – бог над нами!..

– Я так и думал, так и думал,– шепчет мне капитан,– так и думал, слышишь, что говорит?

Я только головой ему мотаю, дескать, как нам не слышать, уж так, де, хорошо понимаю, а сам на обеих гляжу и вижу, что дело пустое, а как с ним сообразиться – не знаю!

– Знаю,– еще раз повторил их-высок и руку к самому носу Микалаю Митричу протянул,– знаю теперь, кто вы такой!.. Вы... вы.. – но не докончил.

Микалай Митрич даже вскочил.

– Позвольте,– говорит,– мне течение мысли вашей, господин капитан, не очень понятно...

– Непонятно? Вы смеете говорить: непонятно?..

– Непонятно, господин капитан!

– Непонятно... так сядем... налей-ка нам, Сенька,– говорит их-высок, отбросил шашку и сел.– Вам непонятно?.. Значит, вы и в самом деле живой человек, прапорщик, тьфу, подпоручик Зайцев, значит, вы того... не чорт и не дьявол?

– Допились, значит, оба,– говорит Иван Палыч, но Сенька не взглянул на него и продолжал:

– Позвольте чокнуться, господин капитан,– говорит с улыбочкой Микалай Митрич.

– Да я с удовольствием, если так... только позвольте, позвольте, как же вы это сказали?

– Что изволите, господин капитан? – опять улыбается Микалай Митрич.

– Да, ведь, по-вашему, так и выходит, что на свете теперь ничего, кроме чертей, не осталось?

– Это уж точно, господин капитан... Бога не стало, остались одни только черти... разного вида!