Текст книги "Сахарный немец"
Автор книги: Сергей Клычков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
– А вы,– говорит спокойно их-высок,– хилозофию, господин навряд-офицер, изучали?..
– Нет, – отвечает Микалай Митрич,– у меня мечтунчик с детства пристал к голове, как у некоторых бывает родимчик!
Их-высок опрокинул стакан и об пол.
– Так-с... слушаю, господин навряд-офицер! Хорошо-с! Извольте теперь отвечать мне по всей дисциплине: Бога нет?..
– Был!
– Умственный разговор,– перебил Иван Палыч наше общее молчание, но Прохор на него рукой махнул, как на муху, а Сенька словно не слышал:
– Так-с! Хорошо-с, господин навряд-офицер! Что нам остается?
– Боженята, господин капитан!
– Многобог! Вот кто,– поднял руку их-высок, разжал пальцы на кулаке и бросил их книзу.
– Никак нет,– упирается Микалай Митрич,– боженята!
– Многобог!
– Никак нет: боженята!
– Как боженята, – шопотком прошипел командир,– какие такие еще боженята?..
– Очень простые, господин капитан, ко всякой нации теперь приставлено по божененку... Оттого,– говорит Микалай Митрич,– и войну ведем, что эти самые боженята спать людям не дают хуже, чем блохи!
Что тут произошло и рассказать невозможно: их-высок за тубаретку, размахнулся, хвось по столу:
– Вы,– кричит, – немецкий шпион! Вон, распросукин сын! Вон! Сенька, вяжи его! Вяжи сукина сына!
Шпиона пымали!..
Ну, братцы, я в сени, скорее в штаб, Микалай Митрич, гляжу, за мной бежит, еле одышится, а там уж стекла звенят, пальба поднялась нам вдогонку, пули только под ногами: вжик... вжик... спятил, рехнулся! А все из за пустого дела,– прибавил Сенька, выбивая из трубки,– выпили бы как добрые люди, закусили, а то нет... ну за то и додрыгались!
– Вот ведь какое дело,– передохнул Иван Палыч,– что же дальше-то было с капитаном?..
– Да известно: сообщил Микалай Митрич в штаб, связали их-высок и откомандировали и... лазарет!
– Нескладно вышло! Теперь их-высок наверно в отставку, зато полковника с косой полоской получит! – закончил Иван Палыч,– интересно бы знать, кого теперь назначут нам в командиры?..
– Найдутся,– сказал Прохор,– об этом тужить нечего! Это у них все,похлопал он Сеньку по плечу,– от беспривычки: с Богом-то так вышло!..
– Да уж нескладно! – согласился Сенька.
Закинул Прохор кверху голову и заулыбался во все скулы: над самой у нас головой высоко летела журавлиная стая, унося с собой под крылом загубленные, трудные солдатские души.
ПЛОВУЧИЙ ОСТРОВ
Как говорил Пек Пекыч, так все и случилось. Получили мы еще в резерве полковой приказ, который Иван Палыч долго вертел сначала в руках, а потом приставил к самым глазам и расстановисто всем нам прочел:
17. Следствие по делу командира 12 роты капитана Тараканова по обвинению его в бездейст-вии власти и упущении по службе в боевой обстановке временно приостановить в виду тяжкой болезни означенного обер-офицера.
– Эна, как нашего капитошу завалили,– пыхнул дымом Иван Палыч и палец поднял, а глаза у самого смеются, и под козлиной бородкой довольный калачик собрался:
– Знаете, кто теперь командир?
Нам что ж, нам кто ни поп – все батька! Однако, мы все в один голос спросили: а кто, господин фельдфебель?
Иван Палыч собрал гармошку на лбу, опять поднял указательный палец и пробасил:
– Его благородие, господин подпоручик Микалай Митрич Зайцев..
– Вот это да!
– Проведен по приказу... выходит и в сам-деле вернулся!.. вернулся... да еще с чином!
– Ну и слава с Христом, что не чорт с хвостом! – крикнул радостно Пенкин...
– Говорить тоже надо по делу, – ревниво наставлял Иван Палыч, командир – дело не махонькое...
– Да нам-то што за беда?..
– Вам-то известно... только знаете, отчего так все случилось? Я вечерысь Пек Пекыча встрел, про Микалая Митрича, видно, он из хитрости да малого почтения ничего не сказал, а мне, видишь ли, говорит: здравствуйте, говорит, господин фельдфебель – всему голова! Да-а!
В раскосок итти на этот раз Иван Палычу даже Пенкин не стал, все были этой переменой довольны, да и не о том каждый из нас думал.
В полдни, дня через четыре, заявился и сам Зайчик.
Поздравили мы его с благополучным возвращеньем и ротой, а у него и радости-то от этих поздравлений никакой на лице...
Уставился на Пенкина и мерным долгом сказал
– Вы извините, говорит, меня, ребята, пожалуйста, что писем ваших я не довез: я их в почтовый ящик бросил, вот только письмо Пенкина у меня как-то за обшлаг завалилось, вот и конверт еще цел. Пенкин, вернуть тебе, что-ли?
Пенкин покрутил головой.
– Вы, значит, ваше-высоко и домой не попали?.. – спрашивает осторожно Иван Палыч.
– Нет, Иван Палыч, попал я совсем в другую сторону,– печально отвечает ему Зайчик.
– Ну и то слава Богу, что целы: мы думали тогда, что немец вас прикокошил... Изволите роту принять?...
– Да, согласно приказу... Сегодня к вечеру, Иван Палыч, придет пополнение, произведем тут же разбивку и...
– Неужли ж, ваше-высоко, и в отпуск не пустят после такого купанья? отрывисто проговорил Пенкин.
– Сегодня говорил Пек Пекычу: ни в каком говорит, виде, потому – нету солдат...
– Чтоб у него, у чорта, рога отвалились...
Зайчик вдруг заторопился уйти, и мы все подумали, что это он от повышения так гнушается нами, и не знали причины: трудно было Микалаю Митричу лгать перед нами, а сказать правду труднее: жалко было ему Прохора Пенкина!
– Послали письма, Иван Палыч?.. известили?..– спросил он, обернувшись.
– Как же... мы уж об этом забыли.
– Обсохли! – злобно пробурчал Пенкин.
Ночью в новом составе,– хорошо еще и не разглядели наших новичков, сброд какой-то совсем непонятный: кто из Луги, кто из Калуги, народ мореный, по два раза, по три под огнем побывали,– ночью перешли мы на линию, только на новое место не хотело начальство остатки прежней двенадцатой мокрыми окопами пугать, выбрало местечко посуше.
* * *
Место это нам мало по духу пришлось, та же Двина, те же окопы на том берегу, хотя у немцев ни деревца, ни кусточка, а у нас за спиной высокие сосны, ели по земле подолами пушатся, кое-где у них сбиты макушки, как ножом обрезаны пулеметным огнем сучья с боков, сперва можно подумать, что в этом месте стрельбы большой не бывает, но в первую же ночь оказалось иначе.
На левом фланге у нас, посредине Двины, был небольшой островок, принесло его бог знает откуда в этот последний разлив и, словно на грех, остановило против нашей двенадцатой роты: немцы на нем успели уже укрепиться, с обоих углов островка глядели бойницы, вылупившие на наши окопы ничем не прикрытые раструбы, островок был забит пулеметами, минометами, и житье в этом месте у нас было совсем горевое...
Хорошо, что Иван Палыч с разбивкой так подгадал, что островок больше пришелся на пришлых.
Зайчик показывался редко в окопах, больше сидел в блиндаже, чему мы мало дивились, незачем было зря высовывать нос: тому руку оторвет, тому ногу минометом выхватит, а то так и совсем разнесет, подметок от сапогов не оставит, плохие прогулки!
Пробовали было наши артиллеристы раза два или три по этому островку пострелять, да сначала все перелет брали, потом, как вздумал молодой подпоручик взять островок этот в вилку, так и вкатил чуть ли себе не в затылок.
И как только немцев на этом острове угораздило укрепиться?
Должно быть, в первый же день, как у нас беготня была по случаю наводнения.
Правду то говоря, и немец не страсть что от этого островка получал, только снаряды попусту изводил да себя беспокоил, выбил он у нас человек двадцать солдат за все время, попортил малость блиндажи да окопы, одна докука только, но видно уж надоело пивному немцу стоять на двух верстах одному, да на нас глаза без толку пялить, обрадовался он развлеченью: как никак, а игра природы, под самый нос подставила нам Двина поганый островишко, на котором и мышке побегать негде, а немец и его приладил на зло и погибель нашу.
СЕНЬКИНА КОШКА
Однажды сидели мы в блиндаже, Иван Палыч только что благополучно воротился с обхода, залегли мы было все по-хорошему спать, иные уж спали, разинувши рот до ушей и вызывая храпом дремоту другим на глаза.
Пенкина было что-то давно не слыхать, он всё больше спал иль притворялся, что спит. Сенька, с тех пор как его отчислили после болезни Палона Палоныча в роту, тоже как скис, мучился без заливухи и, если говорил, так больше ругался заковыристой бранью, да и в деньщиках Сенька ходил у Палон Палоныча не по закону, потому Сенька был кавалер, сам же капитан Тараканов, хоть и по пьяному делу, но крестик навесил: а кавалеру в деньщики никак нельзя. Ну, да какой же закон, если его нельзя обойти? Капитан же без Сеньки ни часу не мог обойтись, потому и сходило до время...
В этот же вечер и Сенька и Прохор молчали, лежа на нарах, у прочих же разговор не ладился и приходил к концу, каждый ворочал слова словно большие колеса из кузницы катил, круглые, тяже-лые, окающие, не скоро их изо рта выпихнешь языком, но только Иван Палыч пожелал храпевшему Пенкину спокойного сна, который ни да ни нет на это пожелание ему не ответил, Сенька вдруг прямо к Иван Палычу в ноги, сел у него в ногах и кричит:
– Иван Палыч, немцу островушному – ша!
– Подожди ты орать, а то связать прикажу! – говорит ему Иван Палыч, со всего размаху толкая его в бок кулаком.
– Постой, Иван Палыч,– кричит расходившийся Сенька, – давай мне веревку подлинее... я ему докажу!..
– Да что ты спятил, что ли?.. Вешаться, что ли хочешь? – смеется уже веселым заливистым смехом Иван Палыч,– на глазах у смерти вешается кто же, заливушное брюхо?..
– Нет, нет, Иван Палыч, я бы за бутылку бы да что: за глоточек один, сейчас его искоренил без остатку...
– Это кого же: чорта, что ли?
– Нет, Иван Палыч, островушного немца искореню...
Иван Палыч поднялся на локтях: глядит на Сеньку, что у него клепки, что ли, из головы выпали так не похоже: Сенька, как Сенька, глаза только так и горят, как уголья, и руки на коленях трясутся...
– Ты что это, Сенька, мелево мелешь, ложись сию же минуту, а то назад руки скручу и шомполом по сидячему месту...
– Иван Палыч,– тихо говорит, Сенька,– послушайте вы меня, дурака, ведь дурак да не очень, семь лет управлял большим перевозом, ты это только пойми...
– Да это мы все понимаем: ты ведь не на Волге сейчас, а на Двине, тут, брат, несь не бабы полощут белье: он те так полоснёт!
– Вода, Иван Палыч, по всему свету по одному закону бежит...
– А... это верно,– говорит Пенкин спросонья, повернувшись к Сеньке лицом и полой протирая глаза...
– Знамо дело, что верно,– торопливо подхватил Сенька...
– Ты, Иван Палыч, послушай Сеньку, он ведь ба-альшой кесарь, да командиру доложи, может быть, толк какой будет...
– Ну, бреши, Прохор Акимыч...
– В нужде, Иван Палыч, человек в два раза умнее...
– Ну, так и быть: рассказывай, Сенька!
Мы все приподнялись с нар, закурили, приготовились все заранее вдосталь от новой Сенькиной выдумки посмеяться, а Сенька только всего и сказал:
– Надо мне, Иван Палыч, для всего дела веревку подольше, пороху побольше, ночь потемнее да артиллериста поумнее... Вот и больше ничего не скажу...
Лег на нары и только потом, когда все угомонились, он опять тихонько подошел к Ивану Палычу и прошептал ему на ухо:
– Вы спите, Иван Палыч?
– Нет, не сплю, решаю твою задачу, говорит ему миролюбиво фельдфебель...
– Все равно не решите...
– Почему? Что же у меня, по твоему, ума твоего меньше?..
– Да нет, ума-то у вас больше, да я самого главного не сказал, что еще для этого нужно...
– Ну, а что еще, Семен Семеныч,– приподнялся Иван Палыч и воспаленными глазами посмотрел в воспаленные Сенькины хитрые глаза...
– Усё узнаете, скоро захвораете!..
– Слушай, Семен Семеныч, коли наладишь такое дело, так ведь я и не знаю какую награду получишь... скажи, Семен Семеныч, что еще надобно?..
– Ин ладно, давай полтинник: скажу...
– Дам, собачий сын, говори!..
– Дашь?
– Дам!..
– Дашь?
– Дам, ей богу же, завтра дам и за заливухой пущу...
– Ну тогда, Иван Палыч, хорошенько слушай.
– Ну, – пригнулся к Сенькину уху Иван Палыч.
– Нужна еще для этого дела: кошка...
– Ну это уж ты врешь, Сенька, какую там тебе тут на позиции кошку, тут и котенка-то не достанешь...
– Вот теперь и подумай, а к завтрему с вас полтинник... дозвольте!..
– Выкусишь!
Иван Палыч повернулся на другой бок и скоро захрапел, а Сенька долго еще сидел на нарах ножка-на-ножку и о чем-то очень упористо думал...
* * *
На другой день, когда рассвело и косой лучик нас на ноги поднял, Иван Палыч никакого полтинника Сеньке, конечно, не отдал, а только поднял Сеньку на смех.
– Кошка кошке розь, – сказал Пенкин Иван Палычу,– одна кошка мышей ловит, другая кошка ведро достает...
– А ведь и в самом деле, Прохор Акимыч,– говорит приподнявши брови Иван Палыч... А?... Что ты тут скажешь...
– Ну вот то-то и дело, у Сенькиной кошки железные ножки...
– Доганулся, Сенька, знаю: получай полтинник!...
В это время пришла смена из Акулькиной дырки, из наблюдательного против пловучки, куда время от времени Иван Палыч, чтоб не было очень заметно, что он своих однодеревенцев бережет, назначал кого-нибудь из чертухинцев, смотрим мы: лица у Голубков сильно помяты, губы трясутся, бороды скомканы и словно заворочены в рот...
– Что, Голубки? – спрашивает Иван Палыч, ничего еще не подозревая.
– Одного Голубка ястреб склевал: пёрушек даже не оставил...
Мы перекрестились: история эта стала знакомая,– шли неосторожно с поста, подшумели, немец с этого чортова поплавка услыхал и из миномета мину пустил: говори вечная память...
Иван Палыч не нашелся дажо что и сказать, снял только фуражку и крест на лоб положил. Разнесло?..
– Искали, искали, лоскутники нету нигде: схоронил, только креста не поставил!
– Ну, Иван Палыч, на твой полтинник назад, – отрубил Сенька, соскочивши с места, как кошка.– пойдем к командиру...
Иван Палыч взял полтинник, положил его почему-то на стол, а не в карман и сказал:
– Верно, Семен Семеныч, пойдем: может, что и надумаем... А? обернулся он недоверчиво к Пенкину...
* * *
Пенкин молчал, сурово нахмуривши брови и заломивши на затылок картуз...
...Зайчику Сенькин план пришелся очень по духу: сперва он сидел и словно не слушал, глядя поверх Иван Палыча куда-то в темный, завешенный паутиною угол, думал будто о чем-то давнишнем, чему никак не мог найти разрешенья, отчего на чистом белом лбу у него пролегла горько изогнутая, еле заметная черточка крест-на-крест, когда же Сенька всё рассказал про кошку с железной ножкой, про то, как он служил на Волге перевозчиком и как им хозяин дорожил за большую сноровку и знание дела, несмотря на то, что Сенька любил заливать – одним словом, сразу про всю свою жизнь и ту удивительную затею, которая ему спать не дает,– у Зайчика глаза прояснели.
Поглядел он на Сеньку, будто только что разглядел, а допрежде и не видел, Сенька же Зайчику смотрит в глаза, а Иван Палыч засел в стороне и водит своими усами, как из щели таракан.
– Ты, Сенька – герой! – сказал Зайчик, поглядевши в сторону Иван Палыча...– Сегодня же пойду к артиллеристам и посоветуюсь с ними...
– Узнайте, ваш-высок, а я за всякое время,– застенчиво, непохоже на Сеньку, проговорил он, поднимаясь со скамейки и делая знак Иван Палычу.
– Только не забудьте, ваш-высок, заливухи еще, сами знаете: осень, вода!..
Сенькин план был очень простой: надо было плот сколотить или что-то вроде корыта, которое бы могло поднять на воде пуда два или три, корыто это привязать на веревку, веревку утвердить на остро отточенную кошку, чтобы сразу лапами врезалась в дно и в песке закрепилась, к корыту приделать круто поставленный руль, так чтобы в него било теченье и относило корыто с пирокси-линовой бомбой к берегу немцев,– такое устройстио часто увидишь еще и теперь на Волге на большом перевозе: баржа на канате ходит сама, хочешь на тот берег, хочешь на этот, как руль у баржи повернешь, туда ее волной и погонит...
Как только Иван Палыч с Сенькой ушли, Зайчик тоже заторопился, почти вслед им вышел из блиндажа и, размахивая руками, пошел по ходам сообщения на батарею, с которой так неудачно стреляли по островку.
Офицер, который командовал ею, был еще совсем молодой человек, слушал он Зайчика, покусывая розовую безусую губку, а когда Зайчик кончил, восторженно начал крутиться из угла в угол по крошечному блиндажу, заложивши за спину руки...
– У вас есть человек, кто эту кошку закинет?..
– Есть, он все это и придумал...
– А ведь знаете, подпоручик, из этого должен бы выйти очень немалый эффект: едва ли мы сковырнем немца с этого островка, но что мы его испугаем, так это как пить дать, все будет зависеть, по моему мнению, от того, есть ли у немца на острову огневые припасы иль нет... Если есть?!.. тогда...– юноша обеими руками показал, как немцы полетят кверху на воздух.
– Ну, а если припасы найдутся, они ведь на них не скупятся, минометных бомб на острову, я думаю пропасть: три ночи стояла луна, мы очень хорошо следили за лодкой: никакого намека...
– Я думаю тоже, что они в первый же день завалили весь остров этим добром... Тогда!..– юноша опять всплеснул кверху руками.
– Давайте попробуем и без всяких реляций...
– Да нет, я и не думаю: бомбу мы сами сготовим... я думаю для этого газовый баллон подыскать...
– Ну, а мы тогда будем сегодня же сколачивать плот и закидывать кошку...
– Давайте, давайте – без дела, ведь, скучно, целый день только и знаешь, что спать...
Зайчик поднялся и пожелал артиллеристу успеха...
– Какие солдаты, однако, у нас молодцы,– говорит Зайчику юноша,– и отчего неладиха такая?..
– Сам чорт не поймет!..
Зайчик пожал ему руку и вышел...
* * *
...У нас закипела работа, каждым хотел что-нибудь сделать, тот тащит бревно, тот волочит доску, которую выломил в нарах, всем пришелся по вкусу Сенькин задор.
Пенкин с утра ушел с ним в кузницу в нестроевую команду, где до обеда они сварганили кошку.
– Ну-ка, попробуй, какие у этого котика лапки,– сказал Сенька, когда они с Пенкиным пошли, а Иван Палыч недоверчиво их оглядел: дескать, хватили, наверно, ну тут и делу конец. Но не только Пенкин, но и Сенька был ни в одном глазу.
– Насилушки достали канату... Говорим, что вернем, дьяволы-черти, а они не дают... так мы думали, думали с Пенкиным, а потом взяли да и украли...
– Н-н-о?..-протянул Иван Палыч.
– Каптер и не сведает: после, потом объясним, экая важность!..
– Да, важность какая: казна!..
Позвали мы Сеньку плот поглядеть, сколочен он был в три ряда из комлистых бревешек и два человека легко мог поднять на воде...
– Ай да плот, вот это я понимаю, да я на нем на тот свет с'едзил бы в сутки...
– Плот, – говорит Пенкин, – только водяному тонуть...
– А руль-то... забыли... без руля он все равно, что Пенкин без носу.
В миг пришвартовал Сенька большую доску от нар, привязал ее с одной стороны на веревку, так что плот стал похож на рожу, скривленную набок, отошел на два шага и говорит самодовольно:
– Ну, теперь, братцы, не трогать, командир придет, покажем устройство...
* * *
...Вечером пришел к нам Зайчик, был он навеселе, немного качался, в глазах висела муть, как паутина, но говорил все по делу, сел рядом с Сенькой на нары, а Иван Палыч и Пенкин немного поодаль...
– Ну, Сенька,– говорит Зайчик,– пришел немцу хомут!..
– Не хвалясь, ваш-высок, а Богу помолясь...
– А ты, Сенька, по-моему, в бога не веришь!..
– Как же это так можно в бога не верить?.. Я об этом даже и думать раньше не думал,– раскрыл Сенька удивленно глаза...
– Неверие больше барское дело,– строго говорит Пенкин, даже не ституловавши Зайчика,– нашему брату без веры жить, все равно, что зимой ходить разутком...
– А я вот, Пенкин,– задумчиво говорит Зайчик,– начинаю понемногу во всем сомневаться... Сомненья, Пенкин, сомненья!..
– Да вам, ваше-высоко, надобности нет... Вы от нашего брата куда как отменны, вы как-никак учёбу прошли...
– По-твоему, Пенкин, ученому человеку верить не надо?..
– Не то, что не надо, оно, конечно, это никому не мешает, а только у ученого человека выходит это совсем по-другому...
– Как по-другому?..
– Да так, ваше-высоко, у нас вера, как печка, печка избу греет, а мера душу: ученый же человек сроду печки не видал, ему в городу всё припасено, у него душа как в ватке лежит... Какой у него недохваток?.. сходил в магазин да купил...
Иван Палыч ухмыльнулся на Пенкина и сказал Зайчику:
– У Пенкина, ваше-высоко, язык колючей ежа...
– А у тебя, Иван Палыч, с защепом: с таким языком хорошо лизать сидячее место...
Иван Палыч нахмурился, но ничего не ответил, ин только поглядел на Зайчика, отвернулся, как бы хотел этим сказать: вы видите сами, ваше-высоко, какая у нас дисциплина,– но Зайчик хоть и понял это, только ласково на Пенкина улыбнулся и сказал Иван Палычу:
– У Пенкина, Иван Палыч, очень доброе сердце...
– Да вы не глядите на них, – засмеялся Сенька,– их водой не разольешь, а грызутся всегда, как собаки...
Иван Палыч и Пенкин посмотрели друг на друга, Иван Палыч хмурился, а Пенкин улыбался во всю бороду и словно собирался просить у Иван Палыча прощенья.
– Иван Палыч тоже хороший человек,– примирительно сказал Зайчик обоим.
– Его одолело начальство,– не унимался Пенкин.
– Я бы вот влепил тебе три наряда, тогда бы и вякать не вздумал!..
– Полноте, Иван Палыч,– сказал строго, по-начальнически Зайчик,– мы не в гарнизоне стоим... а потом, ведь... потом – мы односторонны...
– Эх, верно, ваше-высоко, на, Пенкин, трубку, набивай крепче...
Зайчик обнес солдат папиросами и, выходя, тихо сказал в сторону Сеньки:
– Когда пойдете, зайдите за мной...
Сенька вскочил с нар, вытянул руки по швам и отчеканил:
– Слушаю, ваш-высок!..
САПОГ ЕГО НЕМЕЦКОГО БЛАГОРОДИЯ
Результат от Сенькиной затеи был неожиданный...
Накануне вечером отнесли мы шагов на двести или триста выше по течению от острова кошку и канаты, ненарезанные вожжи, два пудовых мотка.
Сенька разделся до нага, привязал двумя мертвыми узлами кошку к концу каната, другим концом, наглухо, как пастухи вяжут кнуты, срастил оба мотка и со всем этим добром втемную – глаз выколи – полночь пошел овражистой вымоиной прямо к Двине.
Сердце у нас захолонуло, когда мы смотрели за всеми его приготовлениями, и всех нас немного прохватывала дрожь, как будто и мы тоже вместе с Сенькой разделись и нам по давно невидавшему веника телу тонкой иголочкой колет осенний, моросивший с вечера дождь.
Сенька у самой реки выпил залпом большую бутыль заливухи, прикрепил легким узлом кошку себе на груди, которая, кажется, так и впилась ему в синий сосок отточенным когтем, и, разводя воду руками, сначала пошел в воду, ежась и весь пригнувшись к воде, потом бултыхнул, забрал себе воздуху полную грудь, и перед нами в ночной темноте блеснули только Сенькины пятки.
За Сеньку мы не боялись, все мы хорошо знали, что Сенька старый волгарь, плавать умеет лучше, чем рыба, и быстрее, чем пароход, в воде может сидеть полчаса и только пускать со дна пузыри, когда в грудях сопрется жадно, одним могучим дышком захваченный воздух, а любил Сенька больше воды одну заливуху...
– Поплыл наш карась,– сказал Иван Палыч Зайчику в самое ухо, и Зайчик разглядел в темноте прыгающие глаза, трясущуюся козлиную бородку и всего Иван Палыча, так дугой и согнувшегося в ту сторону, откуда изредка доносился до нас еле различимый взмах по воде Сенькиных рук.
Видно, что Сенька больше плыл под водой, на поверхность появляясь только выдыхнуть воздух, тогда слышен был всплеск, словно большая рыба ударит хвостом по воде, различить, что это плывет человек, было бы трудно.
Зайчик нагнулся к реке и тронул воду рукой: показалась она ему холодной, как холоден лоб у почившего человека.
– Вода скоро замерзнет,– сказал Иван Палыч, тоже опустивши руку по локоть,– да это Сеньке-то лучше: холодная вода ленивей течет!
Никто из нас не подумал, что холодно Сеньке, знали мы все хорошо, что Сенька после долгого пьянства всегда раньше выхаживался летом в колодце, а зимой в проруби или полынье...
Вылезет он бывало из полыньи и с полчаса потом еще кружится вприпрыжку возле нее, на волосьях у Сеньки большие сосульки намерзнут, по всему телу, кажись, подернется иней, а он хоть бы что: оденется враз, на печку часа на два забьется, и потом опохмелья как не бывало.
С замиранием сердца смотрели мы, как понемногу разматываются мотки на берегу: Пенкин сидел над мотками, помогал веревке в воду сползать, и был тогда он похож на колдуна, который, как в сказке, хочет веревкой водяного царя изловить,– сидит он на корточках, смотрит горящими глаза-ми на пеньковый моток и каждое движение веревки провожает долгим и пристальным взглядом.
Вспомнили мы тогда Сенькин веселый рассказ, как он крест получил.
Сенька, то-ли придумал тогда небылицу лишь для того, чтобы нас посмешить и самому посмеяться, то-ли и в самом деле всё было так, как наворачивал Сенька Палону – трудно было решить...
Скоро от одного мотка ничего не осталось, Пенкин к другому было подсел, но веревка вдруг остановилась и дальше в воду не шла: Пенкин поднял к Зайчику бороду и показал на веревку:
– Крепит,– еле слышно пошевелил он губами...
Через минуту моток сдернуло с места, Пенкин налег на него, сапогом уперся о землю, а мы, не разобравши сначала, подумали все, что с Сенькой не ладно.
– Прохор Акимыч, плывет?..– нагнувшись, шопотом спрашивает Зайчик.
– Тише, ваше-высоко, а то подшумим, все в наилучшем порядке: по веревке стегает назад...
Веревка напружилась, очевидно, от каждого перехвата Сенькиных рук она ударялась по верху воды, Иван Палыч в воду по четверть вошел и нажал ее в воде сапогом:
– Чего доброго, дьявол, услышит...
Но излишня была наша тревога и осторожка, немцы как перемерли на этот раз, должно быть, и им надоело попусту палить, да и против островка навели мы тишину, как в церкви, изредка только для отвода глаз наши баловались из винтовок, но гораздо ниже того переката, в котором мы сейчас ставили якорь, да и немцы, видно, после неудачной стрельбы с нашей батареи слишком уверились в неприступности острова при невыгодном расположении наших окопов.
Сенька назад появился так неожиданно, что всех испугал, фыркнул он, из воды высунув нос, Иван Палыч сапог зачерпнул, а Прохор вскочил с мотков и бросился в воду, подал Сеньке правую руку, а левую к нам протянул,вытащили мы их обоих.
Сеньку накрыли, двое взяли под мышки, и скоро мы сидели в своем блиндаже, поздравляя Сеньку с удачей.
– Ай да Сенька,– говорит Иван Палыч,– не человек, а водолаз ты, Семен Семеныч, выходишь.
Сенька то ли от усталости, то ли от холода ничего не говорил, только нервно время от време-ни стучал зубами и дрожал, отвесивши синие губы.
Был он смертельно бледен и за этот час в воде похудел, словно после тяжелой болезни.
Только когда все улеглись на покой, Сенька допил до дна вторую бутылку и захрапел вместе со всеми довольным, раскатистым храпом.
* * *
Наступил желанный вечер, когда все было готово. Еще в обед, спустя два дня, как Сенька плавал на середину Двины, четыре артиллериста с соседней нам батареи приволокли на себе трехаршинный баллон, набитый пироксилином да наверно и всем, что у них нашлось под рукой.
Иван Палыч, когда встретил их в сосновом лесу сзади наблюдательного, так только и сказал, гладя по чугунному чреву:
– Здорово, здорово, прикатили борова!
Борова этого, по указанию Сеньки, мы привязали на плот, с боков и сверху обложили солдатс-ким хлебом большими ломтями, сухарями осыпали, которые у нас по положению на случай перехо-да имелись всегда, сухарей мы этих не ели, да их и есть было нельзя, они были тверды, как камень, и переходили который уж год от одной роты в другую,– сверху положил Сенька целый хлеб, круглый, как поповская шляпа, а в хлеб врезал маленьким складничком солоницу и в солоницу соли насыпал.
Понравилось всем это нам, потому что на войну не походило, а походило больше на игру и забаву:
– Пусть немец об наши сухарики зубы ворту обломает!..
* * *
Наступила темная ночь.
Веревку Голубки притащили еще вчера и прикрепили у замаскированного хода к Двине, где на ночь иногда залегали пикеты. По этому ходу сейчас потащили баллон, ход был узкий – двум разойтиться, потому несли плот с баллоном, взявши его на ребро, солдаты все ж сухари собрали в мешок, а целый хлеб с солоницей Голубок донес в обеих руках, боялся он соль по дороге просыпать, что бывает всегда не к добру и к неудаче.
Не хотели солдаты нарушать обряд угощенья, твердо веря по мраченной душой, что, может, эти-то вот сухари и трудная, политая их же потом и кровью краюха черного хлеба как раз и взорвется под самым сердцем островушного немца и отобьет у него надолго охоту мешать спокойно спать мужикам и думать во сне о своем сироте-полосе, о женах, впрягшихся в плуги, и ждать в бессонные ночи светлого часа, когда придет на сиротскую ниву чудесный гость, с колося-ным снопом за плечами, в одной руке с острым серпом, в другой – с большим пучком чернопо-лосной ромашки и синих, как небесная синь, васильков – нивный гость, захожий странник, незримый страж деревни: мир!
* * *
К счастью нашему, немец и в этот вечер, должно быть, предчувствуя лихую минуту, опять настороженно молчал, то ли ему надоело попусту лупить в наши окопы, то ли были какие иные причины, только все было сделано, как Сенька в своем водяном мозгу рассчитал, и плот с черной краюхой, с сухарями и под сухарями с пороховым боровом в самом низу, поплыл в полночь к немецкому острову.
Сенька держал в руках конец от веревки, чтобы узнать, когда плот стукнется в берег, артилле-рийский поручик разматывал сноровисто шнур от запальника, вода била в рулевую доску, и плот уходил, судя по поспешности, с которой Сенька перехватывал веревку в руках, со скоростью, которой трудно было ждать от такого устройства. Скоро Сенька прикрепил веревку за кол от колючки и повернувшись к нам, в полшопота, задыхаясь, проговорил:
– Стоп, Матрена, дальше поеду после обеда...
Спеша и толкая друг друга, мы побежали на берег, надо было засесть за прикрытие, так как осколки от пироксилиновой бомбы и нам могли навалиться за ворот.
Ждали мы, и казалась каждая минута за долгие годы.
Несмотря на опасность, все мы перегнулись через окопы, и что дальше случилось, едва ли кто из нас хорошо разобрал.
* * *
Слышали мы как раз'яренная Двина бросилась, громко всплеснувши водяные вспененные руки, как разбились эти водяные руки о берег, на котором стояли наши окопы, как из водяных рук лизнул вдруг беспросветное небо огромный красный язык...
Потом в глазах все потемнело, в уши словно налилась вода, сама земля, показалось нам, сдвинулась с места, подбросило нас, повалило и придавило коленкой в песок в окопном ходу, в ушах же поднялся такой перезвон, будто у каждого в голове было по большой колокольне, куда больше чем в Чагодуе, и на всех колокольнях звонари посходили с ума...
Вверху шипит, визжит, охает, криком кто-то исходит и стоном – то ли осенняя темь наклонила низко на землю свое черное, укутанное в вихри и ветры лицо, то ли отлетают немецкие души в осеннюю высь, негодуя на вероломство черного русского хлеба, смешавшись в одно с водянистою пылью, земляною трухой, с осколками от минометных гранат, которые Сенька на сухари выменял немцам – то ли грызет высоко под небом живучий, неискоренимый немец волчьими зубами твердый солдатский сухарь и плюет на нас сверху смешавшейся с кровью слюной, недовольный такой невыгодной меной.
