Текст книги "Хроника лишних веков (рукопись)"
Автор книги: Сергей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
Теперь я понял, почему Орест, тоже один из последних римских патриотов, проиграет свою партию варварам и, окончательно погубив империю, сам погибнет ни за грош. Он не будет знать жребия, который выпадет на боевых костяшках…
– Орест, Орест, – мирно перебил Аттила своего полководца и отца будущего последнего императора Рима. – Сегодня ты слишком честен, Орест, потому простодушен. Тебе не понять, какое доброе предзнаменование привез нам посланник богов, гипербореец он или нет.
И он открыл глаза прямо на меня:
– Ты убедил меня, гипербореец. Ты – великий прорицатель. Такое предсказание не может быть ложным. Боги исполнят, как ты сказал… Два таланта золота ты получишь за одно это имя… Аэций. – Вождь гуннов вздохнул ностальгически. – Мы давно с ним не виделись… Орест, оставь нас наедине.
«Римский полководец» поднялся, сдерживая смятение:
– Базилевс…
Аттила обратил взор на него.
– Базилевс, прикажи осмотреть его, – сказал Орест.
Обыска я не мог потерпеть, хотя, верно, меня обыскивали уже не раз, пока я был в полубессознательном, хмельном положении. Я вскочил, потеряв всю пророческую степенность.
– Базилевс, гиперборейцу легче умереть, чем позволить…. – а слова-то нужного, точного, я не знал и, растерявшись, придумал привычное: – Я лишь могу позволить сменить на мне всю одежду.
Аттиле понравился такой оборот:
– Хочешь одеться, как я?
Сам он был в темном и очень простом одеянии – длинной рубахе без ворота и с рукавами до плеч, в широких, грубых штанах. Только сапоги с загнутыми носами и рукоять меча, торчавшая из скромных кожаных ножен, кичились блеском золотых узоров и звездами дорогих каменьев. Горностаевая шапочка, разумеется, царила над всем.
Спустя всего пару минут я был наряжен вполне по-варварски, то есть привычно, то есть мог теперь не стесняться античной юбочки-туники и своих голых, бледных коленок.
– Наша одежда тебе больше к лицу, – заметил Аттила.
Я не мог не согласиться и сделал искренний благодарный поклон.
– Ни на эллина, ни на римлянина ты не похож, – добавил вождь гуннов. – Стоит ли рядиться в чужие перья?
– Так сложились обстоятельства, – оправдался я.
– Помню. Мне сказали, что ты упал с неба голым… или вынырнул из моря… как было? – Аттила хитро улыбнулся и сквозь меня повелел стоявшему за моими плечами «римскому полководцу»: – Я позову тебя, Орест.
Лестница мерно и неохотно заскрипела.
Мелькнул призрак, и мое жесткое деревянное креслице со спинкой чуть выше поясницы было поставлено к самым ногам Аттилы, восседавшего на небольшом возвышении, вроде амвона…
Только теперь я, мимолетным взором, я успел разглядеть убранство просторной комнаты – дубовые пилястры с прихотливой восточной резьбой, множество цветастых ковров, покрывавших стены и пол.
Аттила долго смотрел мне в глаза. Казалось, он совсем не дышит. Левая рука его снова, как бы беззаботно пританцовывала на рукояти короткого меча, а правая, сжатая в кулак, лежала прямо на срамном месте. Мне почудилось, что передо мной некто – вовсе не варвар, а равный самому Аристотелю…
– Гипербореец, – тихим рокотом произнес Аттила. – Весь свой страх спрячь поглубже…
Тише той тишины я в своей жизни не припомню.
– …и открой мне срок.
Я догадался сразу, флюгерок ужаса затрепетал – лгать или не лгать?
– Не лгать! – кивнул Аттила. – Ты не тот, за кого тебя принимают… а я – не трусливый шакал.
«Не лгать! Благодарю тебя, повелитель гуннов, Бич Божий! Ты укрепил меня в бездне времен».
– Срок мал, базилевс… – Меня бросило в жар.
– Каков?
– Четыре года…
– Скажи точнее. – Аттила оставался невозмутим.
– Не знаю, – не солгал я. – Не помню.
– Не помнишь? – удивленно поднял бровь Аттила.
– Кажется, конец лета… – поспешил я увести предсказание от моей главной тайны, которую вовсе не хотел раскрывать…
– Кто он? – прямо спросил Аттила.
– Возможно, никто. – Пот покатился с меня градом. – Это будет… твоя первая брачная ночь с той девушкой… Утром к тебе войдут и увидят, что она плачет над тобой… Одни станут утверждать, что у тебя лопнула горловая жила, другие… – «Не лгать!» – …что тебя задушила молодая жена… Я не думаю, что она виновна, базилевс.
– Думать, гипербореец – не твое дело, твое дело – вещать, – чеканно проговорил Аттила, весь как-то электрически светясь. – Скажи мне ее имя сейчас.
– Ильдихо, – донес я.
– Германка, – усмехнулся Аттила. – Германки очень красивы и сильны.
– Да. Из Бургундии, – уточнил я, уже невольно кичась своей осведомленностью.
– Бургундии нет, гипербореец, это ты забыл, – твердо сказал Аттила. – Ее сокрушил брат мой, Аэций, когда я служил у него простым трибуном…
Звучало как «простым полковником»…
– Но еще остались бургунды.
Вот так просто и лаконично мне была пересказана концовка Песни о Нибелунгах.
Аттила на несколько мгновений снова застыл, как изваяние, а потом тихо прошептал… будто ласково позвал молодую жену на брачном ложе:
– Ильдихо!
Я сидел, мокрый, как мышонок, и, пока он смотрел в сторону, утер лоб и лицо рукавом.
Внезапно Аттила поднялся на ноги и навис надо мной.
Я невольно вскочил, но наткнулся теменем на его железную ладонь.
– Не трогайся с места, гипербореец, – предупредил он.
– Ты заслужил знать больше, гипербореец, чтобы сообщить мне больше, чем знаешь, – сказал он и снова сел.
Снова мелькнул призрак – и у меня в руках появился тяжелый полуштофный кубок, полный алого густого вина.
– Пей, – повелел Аттила. – Опорожни до дна… Я вижу, что вся вода из тебя вышла. Замени ее огнем.
Я выпил, сколько сумел, и подумал, что в преисподней не так жарко, как здесь, у ног гуннского вождя.
– Ты не дух, как пугал меня Орест, – сказал он, сдерживая в себе некое воодушевление. – Теперь вижу…
Я держал кубок на коленях, не зная, куда его девать. Аттила и светильники медленно поплыли в круг.
– Кто, кроме меня и духов огня, знает, что есть смерть, принесенная невинной девушкой, – стал вещать он куда более великие тайны, чем те, что мог принести я. – Ты узнаешь, гипербореец…
– …и умру, – само собой, без чувства, вырвалось у меня.
Аттила поморщился.
– Тебе лучше знать. Слушай. – И он принял позу благородного, царственного рассказчика. – В былое время король Бургундии Гундихар привез из-за моря красавицу и славную воительницу Брюнгильду и стал похваляться перед моим отцом Мундзуком. Тогда нам было известно, что она досталась ему, проиграв поединок на враньих секирах… Вплоть до того поединка руки Брюнгильды домогались наследники корон шести северных королевств, и все теряли головы. Сначала – от ее красоты, потом – от ее оружия. Эта часть истории известна всем… И тебе тоже, гипербореец.
Я невольно кивнул. Рассказ Аттилы и впрямь вторил Песне о Нибелунгах… Вот только Песнь о Нибелунгах будет сложена пять веков спустя…
– Мой отец Мундзук и Гунддихар были друзьями до той самой ночи, – продолжал Аттила, – когда вино разгорячило бургундца и отец сказал ему:
«Ты слишком молод и глуп, Гундихар… На твоем месте я подставил бы шею под секиру Брюнгильды. Не потеряв чести, ты обрел бы истинную силу. Настанет день, когда души северных принцев, поверженных Брюнгильдой, вернутся и подчинят своим мечам всю землю. Но тебя не будет среди них, Гундихар. Ты обопьешся любовью».
И Гундихар в ярости обнажил меч. Мой отец не стал проливать его кровь, он утихомирил юнца. Они расстались еще не врагами. Но вскоре тайна открылась: Брюнгильду победил не Гундихар, а его брат по мечу, северянин Зигфрид. Он вышел к принцессе, одетый в доспехи бургундца и в его шлеме. Шлем от темени до кадыка, похожий на перевернутый котел с прорезями.
Когда обман всплыл белым брюхом кверху, Гундихар убил Зигфрида ударом копья в хребет, опасаясь самой страшной мести Брюнгильды – уходу к законному мужу и господину. Зигфрид был вторым Ахиллесом, великим воином. Послы Тулузы, Рима и державы гуннов собрались и бросили жребий, кому совершить священную месть. Жребий пал на Аэция, моего названного брата Аэция, славнейшего военачальника империи… И на меня. Двенадцать лет и сотня дней минули с того дня, когда гунны под началом Аэция сокрушили железное войско бургундов. Гундихар был пленен и заперт в верхних покоях своего замка, захваченного нами.
Брюнгильда покинула бургундский двор месяцем раньше, и все кругом знали, что она гостит у своей родственницы в Иллирии. Мы послали за ней и предложили взять в руку секиру еще один раз… Гундихар дал согласие на поединок, но Брюнгильда отказала ему. Разумеешь, гипербореец? Отказала! Вот ее слова:
«Он должен разделить смерть поровну с моим истинным господином, Зигфридом. Я прощаю его».
Я слышал ее слова собственными ушами. Нам долго не хватало ума, мы маялись, как поступить. Никто не решился бы теперь убить Гундихара так, как он убил Зигфрида – слишком глубокая яма бесчестья. Аэций – мастер поединка армий, но за это свое мастерство он отдал духам силу единоборства. Я же в ту пору по своему положению еще не стал ровней Гундихару…
Сила жребия кончилась с разгромом бургундской армии. Вникаешь ли, гипербореец, сколь трудная задача выпала нам?.. Однако же судьба бургундца сделала дело за нас.
Гундихар был нетерпелив, с ним случались приступы отчаянной отваги. Вернее обратное: отважного отчаяния. Не вынеся тишины плена, он сумел поджечь ночью дверь своего узилища, и когда огонь подточил доски, разбежался от стены – и проломил их всем телом. Он выбрался в одну из боковых бойниц башни, надеясь спрыгнуть на стену. Но возбуждение крови погубило точный расчет. Это была безлунная ночь, тьма до небес стояла подземная. Гундихар перепутал бойницы и пролетел мимо стены. Мы услышали глухой удар об землю и тягучий стон – так стонут волки, попав в ловчую яму.
Когда ко крепостному рву поднесли факелы, Гундихар на его дне уже изошел кровавой пеной, но еще смог поднять одну руку. Он назвал мое имя, гипербореец, я вложил ему в руку его меч, и я исполнил его последнее желание… его собственной рукой, крепко сжав ее…
Всякий воин знает цену двух смертей: в постели и одиночестве – позор, на поле битвы – слава. Цена третьей смерти теперь известна только мне и тебе. Смерть от руки невинной девушки – в первую брачную ночь. Эта цена – вечная сила! Гундихар пирует в Валхалле со своими богами. Пусть пирует. Души северных принцев готовятся к бою.
– Настанет день гибели богов, и огонь поглотит Валхаллу… – Какой эпический озноб прокатился по моему хребту, когда я возвестил Аттиле апофеоз варварского духа!
– Твои боги проснулись, гипербореец! – столь же эпически ответил Аттила. – Истина известна им. Они слышат меня.
Вне времени и пространства, не на земле и не на небесах, в яйце Кощеевой смерти, в красном свете полыхающей Валхаллы наступило безмолвие.
Не вытерпев этой кромешной вечности, я задал вопрос:
– Базилевс, что сталось с Брюнгильдой?
Аттила качнулся в печальной улыбке:
– К Брюнгильде сватался сын Мундзука…
Меня влекло в глубину тайн:
– Сын Мундзука жаждал подставить шею под ее секиру?
– Сын Мундзука жаждал третьей смерти, о которой не знал Ахиллес, – ответил вождь гуннов. – Но опоздал. Она приняла вашу веру, никеец, и затворила себя где-то в Иллирии. Можешь радоваться.
Пост скриптум Песни о Нибелунгах поразил меня.
– Потомки не будут знать правды – ни о гибели Гундихара, ни об обращении Брюнгильды в христианку, – провещал я самое простое пророчество.
– Ни о моей смерти, – беззвучно рассмеялся Аттила. – Уход Брюнгильды закрыл мне путь к силе. Я опасался, что – навсегда. Ты… кем ты ни был… ты открыл мне его вновь. Маг, за которым ты послан богами или духами, – здесь. Ты видишь его. Ты достиг цели.
Ничего не произошло.
Даже масляные огоньки не дрогнули.
Духи робели перед Бичом Божьим?..
– Ты можешь остаться с ним, – сказал о себе Аттила в третьем лице. – Стать его первым прорицателем.
Я был уверен, что Аттила прекрасно знает мой ответ лучше любого прорицателя. Я даже не раздумывал:
– Базилевс, мой Бог ныне влечет меня на восток, на земли далеких предков.
Аттила кивнул.
– Я дам тебе охрану в двадцать воинов, охранный знак и послание к любому из каганов на востоке… Захочешь, вернешься. Просишь что-либо еще?
Отправить меня в Рим других веков, к моим родителям, не мог даже он, гроза Римской Империи. Ради благодарственного поклона я отогнал прочь, на полтора десятка веков, свою интеллигентскую гордыню.
Спустя несколько мгновений меня быстро вывели по коридорам-лабиринтам, лестницам-лабиринтам наружу – и вдруг оставили одного на полпути вниз, от дворца к воротам, откуда на меня мутно и равнодушно смотрели два медвежеподобных стражника.
В эту минуту тучи на небе были раскроены по небесным лекалам, и темные войлочные куски лежали над нами разрозненно, пропуская между собой сильный и чистый лунный свет. Прозрачное серебро струилось вниз, обметывая земные предметы холодным блеском.
Невольно, неторопливо я обернулся вокруг своей оси.
Я был ошеломлен. Впервые у меня возникло ясное ощущение, что я очутился вовсе не в прошлом, а на совершенно чужой планете.
Яшмовых тонов дворец, из которого я только что вышел, возвышался надо мной огромной китайской игрушкой… И вовсе не китайской. Что-то было в нем и от русского терема, и от Вавилонской башни. Он был невероятен, неописуем, как-то нехорошо сдвигал рамки известных мне культур и тем самым как бы искажал мое сознание… На миг он вызвал у меня своим видом сильное головокружение.
Широкое и совершенно пустое пространство вокруг дворца было ограничено каре сплошного, в два человеческих роста бревенчатого частокола.
От врат, между рядами капитальным деревянных строений с восточными профилями крыш, текла в сумрак довольно прямая и просторная улица. Все остальное, наблюдаемое вдали в виде россыпи разноцветных шатров, игрушечных кибиток, огней, рассыпалось без порядка по долине – это и был эфемерный Аттилоград на Дунае, испарявший дух полей орошения… к которому я, как и полагается человеку в полном варварском облачении, уже успел принюхаться.
Кого я меньше всего ожидал увидеть в эту ночь и кого я совершенно не удивился увидеть – был Мастер Этолийского Щита, гипостратег Демарат.
Он явно ожидал меня и менее всего ожидал увидеть меня в новом обличии. В свете двух факелов, которые держали его новые охранники, он даже не сразу признал меня в новых одеяниях.
Не здороваясь, он разразился сценической тирадой:
– О, великий Дионис! Новая маска! Мое почтение! – Он поклонился хмельным зигзагом. – Как я и полагал, таинственного мага и волшебника, открывшего варварам путь на Олимп, а голодным волкам – путь в Валхаллу, не нашлось и здесь… Но твое невольное путешествие не пропадет даром. Я собрал в одном месте всех умников, которых и так пора сжечь без остатка. Они ожидают твоего нелицеприятного суда, гипербореец.
– По крайней мере я рад видеть тебя живым, – сказал я ему, как-то растеряв радость неожиданной встречи, пока он разлагольствовал и покачивался вместе с пламенем факелов. – И мне очень жаль…
– Оставь! – перебил он меня, умелым полководческим движением вскинув руку. – Я и не сомневался, что базилевс будет действовать быстро. Очень быстро… Хотя Кира жаль. Он, и правда, был хорошим телохранителем… Впрочем… – Он снова присмотрелся ко мне, как к прохожему незнакомцу, в котором померещились черты друга детства. – Забыл о главном. Благодарю тебя. Если бы твое выступление там, – он указал на дворец, – провалилось, то сейчас нас бы обоих уже обгладывали псы где-нибудь там…
И он указал в противоположную сторону, в бесконечную тьму, в которую устремлялась единственная прямая улица гуннского града.
– Правду сказать, я никогда так не торопился навстречу опасности… – добавил он с усмешкой. – Иным словом, вослед тебе.
– Демарат, я едва держусь на ногах, – попытался отговориться я.
– Нет-нет-нет! – покачался из стороны в сторону Демарат. – Выступление заезжего волшебника уже нельзя отменить. Важная публика ждет!
Я пожал плечами:
– Я не понимаю, Демарат, зачем тебе самому нужен этот театр?… Все эти чудеса…
– Сказать кратко: мы хотим удостовериться, заслуживают ли, наконец, наши философы настоящей мести богов… Или же в самом деле они не годны ни на что.
«Кто это «мы»?» – заинтересовался я…
Сделав полсотни шагов, Демарат свернул с улицы в узкий проулок, и еще через пару сотен шагов мы оказались около просторного шатра.
Внутри него, в свете дюжины ярких масляных ламп, уже расположился на кошмах и тюфяках круг неких благородной внешности персон. Они принялись совокупно изучать мою личность… без особых тревог и опасений на лицах.
– Хвала богам, каким поклоняемся вместе и порознь, – сказал Демарат, и мне послышалось в его тоне подземное эхо злорадства.
Собрание глухо и нестройно ответило, осклабилось и зашуршало. По общей атмосфере я определил, что подобное сборище здесь не в новинку, все друг друга знают, все по происхождению считают друг друга ближними своими и держатся в этом варварском водовороте вместе, наравне и без особых политесов. Только я здесь был весь чужой и необыкновенный.
Демарат проводил меня на мое почетное место. Рядом со мной, но почему-то немного позади, стояла большая резная кушетка – явно трапезное ложе хозяина, главы собрания. Оно, как ни странно, пустовало. Но недолго.
Полог шатра колыхнулся – и вошел Орест.
Он быстро и многозначительно переглянулся с Демаратом. Они были в сговоре, те самые «мы». Орест величественно прошел к своему хозяйскому месту и, судя по шуршанию за моей спиной, неторопливо устроился на нем. Оставаться за пределами моего взора, видно, было частью его замысла.
– Представляю вам гостя, среди нас нового во всех отношениях и скоропреходящего, – раздался позади меня голос Ореста. – С того дня, когда эллины последний раз видели живого гиперборейца минула добрая тысяча лет. И вот он вновь среди нас. Возможно, мы, немногие, имеем счастье видеть его перед очередным тысячелетним отсутствием, ибо он направлен к нам с небес с важной миссией. Его имя – Николаос, отца его звали Аристархом… Заметьте, он не столь чужд нам, как может показаться на первый взгляд. Позволим ему самому поведать нам о целях своего визитах в державу гуннов.
– Вождь Орест, позволь мне представить нужды небесного посольства своими словами, более понятными нашими общему кругу, – внезапно объявился на сцене Демарат, как будто сильно протрезвевший. – Того же позволения я прошу и у нашего достопочтимого гостя.
Демарат промолчал, я чинно кивнул.
Собрание, как я приметил, с первых же слов затаило улыбки, затаило небрежное недоумение, затаило придворное любопытство. Я задумался: на что похоже это представление? Пожалуй, на мольеровскую игру… «Мещанин во дворянстве».
Грани между смешной игрой людей и страшной игрой богов порой так зыбки.
– Варварское одеяние гостя – неизбежный недуг воплощения, – развел руками Демарат. – Покрываясь плотной телесной оболочкой в нижних слоях эфира, полных дыма костров и запаха дичи, не сойдешь на твердую землю ни в какой иной одежде, более пристойной для олимпийских высот.
Демарат сделал паузу, взглянул на меня, и я еще раз чинно кивнул.
– Теперь же я попрошу вас напрячь слух вашего рассудка. – Демарат привычно поднял палец и блеснул своим любимым перстнем. – Вот в чем существо дела. Кто-то из нас – невольный виновник рокового столкновения миров, мира людей и мира богов… Вспомните, откуда каждый из нас родом, какое образование и где получил, как оказался здесь, в окружении… славных воинов базилевса Аттилы, коему мы преданы… и каким державам не желаем добра… Знайте, потомки и наследники Агамемнона, Одиссея и прочих великих героев! Кто-то из нас обронил лишнюю молитву, лишнее слово, лишнюю мысль. Мы, живущие среди гуннов странники, мы призвали их в высшие сферы, мы впустили их на Олимп. Ибо мы стопами попираем землю, а головой упираемся в сферы идей. Не так ли, досточтимые мудрецы и философы? По этому вертикальному мосту варвары переправились на небеса, даже не подозревая о своем победоносном походе… вроде красного жучка, ползущего по указательному пальцу вверх. Сознаемся себе: мы сами хотели этого, тайно или явно, иначе как удалось бы судьбе собрать нас всех в одном шатре? Вот перед вами – посланник богов, он явился провести дознание, найти эту неведомую, нечаянную и тем вдвое опасную молитву и обратить ее вспять.
Гипостратег был увлечен дознанием куда живее самого «посланника богов». По роли мне оставалось: глубокомысленно и величественно молчать. И сдерживать смех, если Демарат сделает сцену смешной.
Трапеза под монолог гипостратега шла своим чередом… да и знало ли это благородное сословие о магниевом сгорании нижних чинов? Слух мог пройти… но какими только чудесами не веет во все и всякие темные века? К факирам и слухам это собрание – я это легко угадывал по скептическим взглядам – было столь же привычно, что и завсегдатаи питерских трактиров эпохи упадка иной великой Империи.
Итак.
Демарат с гоголевской последовательностью стал выводить на сцену своих героев.
– Мой друг Феодосий, позволь представить тебя первым.
Тучный, в густо-складчатых материях человек тяжело приподнялся на монументальном локте, прокатил по себе волну складок и движением бороды необыкновенной масти выразил свое почтение. Он был весь густ, броваст и плотен, с темени до висков образцово сив, а прочим лицевым волосом – сочно кирпичен. Я догадался, что он крашен на вавилонский манер.
– Достойный Феодосий, ты ведь тезка своего базилевса. Скажи, откуда ты родом?
– Из Константинополя, гипостратег. Тебе известно, – под стать своему облику густо пробасил подданный императора, правившего в ту пору Восточной Римской Империей.
– Прекрасно, Феодосий. Ты – торговец оружием… Везешь его на Данувий из пределов Империи.
– Не только мечи, гипостратег, не только, – солидно намекнул негоциант.
– О да! Наборную сбрую, пояса, золотую чеканку. Скажи, Феодосий, ты молишься о здоровье и благополучии базилевса?
Кусты бровей настороженно шевельнулись… будто в них зайцы прятались.
– Как и ты, гипостратег…
– Базилевса Аттилы, я имею в виду…
– Вблизи великого трона трапезую, о его устроении и молюсь.
– Разумно отвечаешь, Феодосий. С твоей легкой руки все кузнецы и чеканщики Константинополя сыты. Ведь ты скупаешь их товар оптом? И здесь получаешь за свои мечи золото, которое течет в державу гуннов прямо из казны твоего высочайшего тезки-земляка в виде платы за душевный покой… или, можно сказать, за соблюдение девственности границ и крепостных стен Константинополя.
Благородное собрание сдержанно посмеялось. Глаза Демарата посверкивали – влажный блеск с кровинкой.
– Потом ты возвращаешься на родину и за то же золото вновь наполняешь свой обоз вещами, нужными для войны и для пиров.
– Не на все золото, гипостратег, – ухмыльнулся купец Феодосий. – Один золотой кладу под порог и один оставляю жене.
– Ты – мудрый торговец, всем известно. Но скажи, Федосий, как бы попало золото твоего тезки-базилевса прямо в твои руки, а из твоих рук – в карманы константинопольской черни, если бы базилевс Аттила ушел с Данувия, предположим, в аравийские пустыни.
Купец раскрыл большой, темный рот и гулко, густо рассмеялся, а закончив это важное дело, подвел торговый итог:
– Не будь базилевса Аттилы, слава ему во веки веков, подданные Восточной Империи погрязли бы в нищете!
Демарат устремил свой разгоревшийся взор на меня:
– Вот видишь, посланник, народу великой Империи никак не прожить и не обойтись без варваров, а предстательствует пред ними за славный римский народ добрый и богатый Феодосий. – И вновь на купца: – Вспомни, добрый Феодосий, нет ли в твоем обиходе каких-либо особых молитв о тех мечах, что ты везешь на Данувий… Я же, тем временем, представлю посланнику нового Вергилия.
Жестом знаменитой статуи императора Августа гипостратег указал на затесавшегося в маститую компанию юношу. «Юноша бледный со взором горящим» был одет легко, светло, по-древнегречески.
– Вот он, наш прекрасный юный Аристид. Оцени его слог, посланник… Прочти нам, Аристид, свое недавнее творение «К туманам италийских лугов».
Юноша вздохнул, бледно порозовел и, обведя слушателей отрешенным взором, запел. Голос был некрепок и ломался, но все же благозвучие ясной эллинской речи радовало слух, и картины «туманов», «лугов», «доспехов Аякса потускневших, холодных, покрытых росой» (и как бедолага Аякс очутился на италийских лугах? Неужто он не погиб в морских волнах, а погнался от Трои за ее последним защитником Энеем, первопредком римских императоров?!) – в общем все это звучало приятно.
Древние римляне вместе с еще более древними греками повспоминали еще более былые времена и, грустно помолчав, сошлись в общих аплодисментах.
– Благодарим тебя, сладкоголосый Аристид, – сказал гипостратег, окончательно взявший в руки бразды собрания. – Но отчего же ты здесь, а не в Афинах? Или, на худой конец, в Равенне? Отчего же ты творишь свои «Энеиду» здесь, среди конского дерьма, среди варварских кибиток? Что же не щедрая рука Валентиниана или Феодосия питают тебя? Почему не слышат твоих поэм их царственные уши?
– Разве мы мало беседовали с тобой об этом, гипостратег Демарат? – вытягивая шею, поэтически плавно произнес юноша бледный.
– Со мной. Но не с живым гиперборейцем. Поверь, Аристид, ему известна тоска по былым временам, он поймет тебя.
Юноша бледный заговорил почти стихами: «о последних временах», «о падении империй», «о старческой глухоте оракулов Эллады», «о подлых, бескровных и трусливых сердцах последних правителей». Я же согласно кивал – все кивал, кивал и кивал…
– О новой «Энеиде» я упомянул неспроста, – заметил Демарат. – Наш юный Вергилий нашел древнюю дощечку со священной надписью. Великий базилевс Аттила приходится прямым потомком царю Тесею, основателю Афин. Когда царь Тесей, ступив на берег Крита, пошел в Лабиринт и стал разыскивать в его темных углах Минотавра, он повстречал в темноте некую царевну-амазонку… Как величали ее, Аристид?
– Кикнейя, – ответил поэт, приопустив ресницы.
– Она, как и Тесей, жаждала поразить Минотавра и прославить свой народ, вымирающий от неуёмной женской гордости. Они с Тесеем долго спорили, кому первому свежевать чудовище, сразились между собой, но приметили, что так растратят силы впустую… а лучше будет бросить жребий, кому первому обнажать меч. Выпало Кикнейе. Разумеется, Минотавр знал ходы в своей норе куда лучше пришельцев и долго от них прятался. Достаточно долго, чтобы нападавшим пришлось разбить лагерь и скоротать ночь… Трудно предположить, как они поставили предел ночи, не видя ни заката, ни рассвета. Эта ночь – заметь, посланник, – выпала из всех преданий. Но ее нашел Аристид. И Минотавр был найден, но сопротивлялся достойно. Тесею пришлось помочь Кикнейе, а Кикнейе пришлось помочь Тесею… Сделав дело, они, как и положено любовникам, окончательно потеряли счет времени и спохватились лишь тогда, когда Ариадна, дожидавшаяся Тесея, потеряла терпение и стала дергать снаружи за свою нитку, которую, ты помнишь, за свой конец тянул Тесей, чтобы не потеряться в подземелье… Они грустно и прекрасно простились, Тесей вышел и упросил Ариадну не сматывать свой клубок, объясняя просьбу желанием вернуться и поставить на месте великой битвы с чудовищем памятный камень. Так Кикнейя вышла по той же нити и ускользнула незамеченной. А потом… Что было потом, Аристид?
– В Великой степи родился сын, – продекламировал юноша бледный, – но амазонка Кикнейя не стала его убивать, что полагалось делать в том народе со всеми отпрысками мужского пола. Она положила его в лодку-долбленку и пустила в воды Понта.
«В Черное море, значит… – сообразил я. – Знал бы об этом Нестор-летописец! Гладишь, и нашим князьям немного древней крови перепало».
– Теогония началась – и это главное, – свернул Демарат «свиток» с еще непросохшими строками новой придворной легенды. – Заметь, гипербореец, так варвар вступает в рощи великих богов.
Собрание немножко потупилось, как бы немножко раздалось в стороны от такой явной крамолы.
Вслед за юношей бледным, певцом Аттилолиса, гипостратег представил мне двух философов эпикурейского согласия.
Они бродили себе бродили по городам и весям Империи и наконец подобрали свой идеал свободы-равенства-братства на пыльной дороге, среди полей и табунов.
Оба слабо отпечатались в моей памяти, они говорили-говорили, их постный и жиденький пафос свободы не трогал никого, даже юношу бледного.
Демарат подмигивал мне и поднимал палец с перстнем. К этой минуте он успел повалить набок второй штофный кувшин и светился весь, как спиртовой фонарь.
Мое внимание все больше привлекал бесстрастный и очень высокий человек, сидевший по-азатски. Сидя так, он возвышался над всеми нами – не только благодаря своему росту, но и благодаря темному, очень спокойному взгляду, и – улыбке, глубокой, проникавшей, как мне чудилось, до дна смыслов и душевных стихий. Он был чисто выбрит, волосом тёмен, очень коротко стрижен… вероятно, брит наголо не более месяца назад. Маленькой была его голова и при этом – очень правильной и очень круглой, и все на этой голове было вылеплено правильно, не считая полноватых и немного выпячивавшихся губ, пунцовых, налитых. Одеяние тоже привлекало взгляд: бесцветное, широкое и будто бы тщательно накрахмаленное. Некое подобие огромного конусовидного воротника краями упруго свисало с его плеч – и казалось, что человек тяжело окрылён.
Подошла и его очередь.
– Ладогиос, – объявил его выход Демарат. – Манихей. От Парфии до Лузитании известно его имя… Скажи свое слово, величественный Ладогиос. Расскажи, какими напастями грозишь ты обоим римским тронам – Равенны и Константинополя.
Ладогиос красиво повел крыльями и заговорил также красиво. Я слушал его звучный голос с удовольствием, но и с предубеждением, что не услышу ничего нового. Скандал манихейской легенды был мне известен: Христос явился Адаму и Еве в образе змия и сумел контрабандой, в яблочной кожуре, просунуть им в их мир-тюрьму знание о добре и зле, потребное для борьбы с дьяволом-демиургом, тем самым демиургом, который, строя из себя доброго бородатого деда, создал весь этот никчемный материальный мир, а потом украл светлые души человеческие и загнал их, себе на забаву, в самую глубь и тьму материи. Таков был общий диагноз. Потом шла рецептура: извлечься душам на свет Божий невозможно иначе, как всеми силами уничтожая кругом материю и плоть – в ведении и не в ведении, во дни и в ночи, ныне и присно и во веки веков… Камень разбей в прах, праху не дай осесть на грешную землю.
И наконец Ладогиос пронял меня: всеобщая и нескончаемая война всех против всех до полного распыления на молекулы – вот единственный путь освобождения света из темной плоти и путь спасения душ…. Гунны, гунны – лучший греческий огонь, водой не зальешь, ветром не задуешь.
