Текст книги "Хроника лишних веков (рукопись)"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Лицо Аттилы окаменело, у Аэция же – засветилось каким-то бледным и хладным огнём.

– Хорошо сказал, гипербореец, – с бесчувственной медлительностью проговорила голова Аттилы и повернулась на неподвижном теле к Аэцию. – У тебя впереди долгая жизнь, брат мой…

– Сегодня не время для мелких огорчений, – усмехнулся Аэций.

Аттила ткнул в меня перстом, рука его застыла в воздухе.

– Три года… – войдя в роль, охвачен ею, обронил я. – Как только наступит осень…

Аттила убрал руку. Два титана пристально смотрели друг на друга.

– Я люблю осень, – сказал Аэций. – И не стану жаловаться на судьбу… Обстоятельства значат мало, но всё же любопытны.

Вино в моем бокале, настоящем, стеклянном, было очень-очень тёмным…

Я стал вещать с душевным участием:

– Игемон Аэций, я не желаю никаких обстоятельств, но не я им хозяин… Тебя убьёт рука императора…

– Какого императора? – шевельнул губами Аэций и остро прищурился.

– Всё того же… – почти удивился я. – Валентиниана. Третьего по государственному счёту.

Аэций кивнул… потом кивнул ещё раз – с улыбкой:

– Так или иначе она убьёт меня, в этом тайны нет.

– Но это будет именно его рука.

Аэций приподнял бровь:

– А чей меч?

– Не помню… – проговорился я.

– Как хорошо сказал гипербореец! – понравилось Аттиле. – «Не помню»… Не худший конец, брат мой Аэций.

– О да! – согласился Аэций мне на радость. – Пожалуй, лучший из тех, что я перебирал в уме.

И вдруг на правой щеке Аэция стало медленно проявляться багровое пятно. Аэций посмотрел на меня. Менее всего я ожидал от него такого благодарного взгляда.

– Вот теперь мы можем поговорить о наших делах, мой брат Аэций, – решил Аттила.

– Пора, брат мой Аттила, – чинно кивнул римлянин.

Я стал подниматься. Без спросу.

– Сядь, гипербореец! – приказал Аттила. – Брат мой Аэций, наша встреча стоит того, чтобы посол богов присутствовал на ней.

Римлянин пошевелил складками пурпурной тоги.

– Нам предстоит тяжелый день, – сумрачно проговорил он.

Лицо Аттилы остыло вдруг:

– День будет стоить нашей встречи… Беда тому, кто станет беречь силы.

– Ты доверяешь прорицателям больше, чем я, – заметил Аэций.

– Да, я – варвар, – резко бросил Аттила.

– А я десять лет ел с тобой из одного котла, – примирительно добавил римлянин.

Я же догадался, что никаких обид не было. И нет.

– Было, – точь-в-точь как сам Аэций, кивнул Аттила. – Скажу: Сангобан труслив и не видит дальше конского уха.

– Знаю, – кивнул Аэций.

Сангобан, с трудом вспомнил я, был вождём алан, и в Каталаунской битве он сражался на стороне Аэция.

И вспомнил я ещё про игральные кости стратегов. И едва сдержал усмешку.

– Но его нельзя отпускать. Он нужен нам обоим, – сказал Аттила, – и не в дровах, а прямо в котле.

– Я уже положил его в котёл, – улыбнулся Аэций. – Он встанет в центре. Я подопру его со всех сторон. Это прибавит ему храбрости и отваги.

– Согласен. Тогда в центре останусь я сам. Придержи своих коней, пусть турмы не спешат в бой. Я не люблю оглядываться через правое плечо.

– Пусть так. Но, чтобы турмы не совсем не стояли на месте, нужно раздразнить Ардариха, и гепиды не должны спать в сёдлах. Ведь правый фланг ты оставил за ними, верно?

Ардарих… Ардарих… А, это же союзник Аттилы, король гепидов! Я едва поспевал за Историей!

– Мы не изменились за семь лет, брат мой, – покачал головой Аттила. – Гепидов надо разбудить заранее… Лучше, если прямо посреди ночи. Злей станут.

– Могу предложить своих франков. Они так и рвутся с цепей.

– Франки? Подойдут…

Вот это был торг – всем торгам торг!

– Осталось совсем немного. Готы. – Аэций помолчал. – Последняя колючка в сандалии – сам Теодорих Тулузский… У твоей остготской тройни хватит сил?

Тройня?.. Братья Валамир, Теодемир и Видемир – предводители остготов, союзники Аттилы. Что ж… Неужто «отлично» по Истории?

– Ими хорошо травить зайцев, но не волка, – поморщился Аттила. – Слишком много пыла.

– Чёрные хлопоты ты всегда взваливаешь на меня, брат мой Аттила, – римским эхом поморщился Аэций.

– Я лишь ценю римскую широту ума, – прямо-таки с эллинской изворотливостью ответил Аттила.

Они перебросились несколькими фразами на гуннском…

Среди битвы народов, что вот-вот грянет на Каталаунских полях, могущественный король вестготов Теодорих необъяснимым образом упадёт с седла и будет затоптан готскими жеребцами. Минуют еще сутки, и его простодушный сын Торисмунд услышит от проницательного Аэция только три слова: «Трон может остыть…» – и он тотчас повернёт назад, на Тулузу… Великие враги неторопливо разойдутся в разные стороны, оставив на растерзанной равнине сотню или две сотни тысяч трупов. Когда Аттила уйдёт в мир иной, а его старший сын-сумасброд погубит последнее войско гуннов на Дунае, римские историки уже безнаказанно будут петь победные панегирики Аэцию… Но их всех пережил на полторы тысячи лет один неизвестный господин, который поныне знает правду о том, что случилось на Каталаунских полях…

– Сказаны все слова, – первым возвестил Аттила.

– Да, уже светает, – донёсся из пурпура глас Аэция.

Титаны поднялись в свой невысокий человечий рост. Факел качнулся в серебряной руке Гермеса. Тени титанов почти сомкнулись тёмной аркой на своде шатра.

– Мы больше не увидим друг друга в нашем, среднем мире, – по-шамански сказал Аттила.

– Рискуем встретиться в нижнем, – без усмешки откликнулся Аэций.

– Тогда к чему нам великий пир? – развёл руками Аттила. – Ты ошибаешься, брат мой. Вот кто говорит за меня, – и он ткнул перстом в гиперборейца, подтверждая мне моё существование-присутствие в пятом веке. – Мы уже вступили в чертоги богов… И боги затрепетали. Вот он подтвердит…

– Да, подтверждаю, – громко и уверенно, с полной ответственностью за правду своих слов возвестил я и тем удивил на миг самого Аэция.

Потом он посмотрел на меня с грустью, очень знакомой мне. Столь знакомой, что я вспомнил на мгновенье всё своё: имя-отчество, свою тёплую, но уже бесполезную манчжурскую шубу… даже вспомнил пакет с червонцами полковника Чагина… и даже совсем далёкое – взгляд отца через мою голову на тот опустошенный холм. Отец смотрел, щурясь по весне, на холм с тремя сотнями мокрых берёзовых пней… А что вспомнил Аэций в чужих полях Шампани, в ночном шатре с серебряным, но неподвижным Гермесом?

Аттила заметил нашу римскую грусть и сверкнул одним левым оком:

– Вот чёрная болезнь – скука, – изрёк он. – Она ходит в Риме, и вот почему я не поведу своих воинов на Рим. Я отдам его моему брату, властителю вандалов Гейзериху… Выйди.

Из света я вышел во тьму – и с облегчением вздохнул.

«О главном я опять позабыл, – сказал я себе. – Червонцы полковника! Вот разгадка! Этот долг ещё остаётся за мной…»

Что-то вдруг стало радовать меня в темноте… и ещё я приберёг в памяти взгляд Аэция, римлянина, который устал так же, как я. Может быть, в том овраге на берегу озера, на границе времен и миров, мне довелось хоронить именно его разведчика… Это всё, что я мог сделать для «брата моего» Аэция.

– Ты был очень хорош… – вдруг догнал меня трескучий шепот Аттилы.

…Вскоре бледно и мглисто рассвело. Меня снова увлекло с собой, в себе, густое, вулканическое течение конницы и повозок, внизу земля по-зимнему звякала и хрустела, вверху я видел небо – сначала бесцветное, в плотных тучах, потом оно стало грязно-розовым… и солнце мучительно долго крутилось в волокнах варварского пара. И вся равнина палеозойски-огромно колыхалась и скручивалась в водоворотах живой мощи. Потом в насыщенных едким паром сумерках я видел, как поднимается ввысь косой, красноватый серп Луны.

Как раз под Луной, где-то в двух-трёх верстах от нас, шумно раскатисто загремело и посыпалось. Я в ту пору передвигался в тёплой кибитке, и вот я привстал, схватившись за её арку, и ничего в белёсой подлунной дымке не разглядел, кроме частой ряби и мерцания капелек влаги. Мимо меня сквозь массу коней пронёсся желтый факельный круг с белым жеребцом – и глас Аттилы с одного края ночи до другого возвестил:

– Франки догнали Ардариха!

До самого рассвета поток тел, повозок, железа и золота, казалось, кружил, то отдаляясь, то приникая к невидимой гремящей воронке – и наконец, всё замерло в густом, кислом тумане утра.

Мне совсем не спалось, то есть страшно было засыпать. Сон в этом варварском тумане представлялся окончательным утоплением в бессмысленном Хаосе, а хотелось, напротив, как тогда, в момент Истока, сопротивляться Хаосу каждой клеточкой тела, хотелось спрыгнуть из повозки на землю, потоптать ее, похрустеть странной летней мерзлотой, разогнать кровь в коченевших членах. Но сделать это было страшно. Всё так замерло… а если всё вдруг двинется и задавит вмиг, втопчет в мерзлоту навек.

Под утро я забылся с открытыми глазами… И вдруг я увидел, как всё вокруг стало ясно, мелко и рассыпчато, и чёрный круп коня впереди сделался вдруг приятной для глаз ясной чернотой, блестевшей и лоснившейся…

Наверху было небо – лазоревое, высокое. Между небом и землёй стало чем дышать и на что смотреть.

Гунн, сидевший вблизи на своём коне всю ночь и, кажется, всю ночь жевавший лоскут вяленой конины, стал отчетлив. Волоски его шапки и серой шкуры один к одному поблескивали росой.

Впереди расстилался пологий и очень широкий склон холма, зеленовато-желтый и пустой.

…Тишина стояла вечность, эон, который вдруг минул. Донесся звонкий топот, кто-то налетел, шумно растолкав повозки и сметя моего невозмутимого соседа, не перестававшего жевать. Оказалось, послано за мной. Сам не успев прожевать кусок овечьего сыра, я угодил в седло… Кибитки снова разлетелись в стороны – и я в массе мрачных верховых провожатых понесся по коридору между флангами недвижной и плотной, как овечье стадо, гуннской кавалерии.

В круге белого жеребца Аттилы, на месте свободном и как-то неприметно возвышенном, стало, наконец, видно всё, что нужно было увидеть на планете Земля в утро Каталаунской битвы: бескрайний разлив конницы, а за конницей, за тростниковыми зарослями копий, за бесчисленными стаями разноцветных дракончиков на высоких древках, – клубилось несметное стадо кибиток.

Впереди же – раскинулся широкий, для всех раскинутый на полсвета склон, готовый к страшному горячему севу.

– Смотри! Смотри! – электрически колко покрикивал на меня Аттила. – Везде смотри! Это и есть твоё пророчество!

Из острой щелки его рта и из ноздрей рвался парок, казавшийся мне лиловым.

Конница стояла, как вкопанная, и слабо, прозрачно парила. Это отсутствие всякого движения, даже всякого внутреннего порыва за считанные мгновения до безудержно-кромешной бойни, представлялось мне каким-то зимним колдовством. Но было начало лета четыреста пятьдесят первого года. От Рождества Христова.

Я наблюдал этот угрожающий транс гуннов и назвал его про себя «летаргией лавины».

– Где он? – вдруг тихо спросил меня Аттила.

– Кто?! – внезапно испугался я.

– …Брат мой.

– Базилевс, вероятно, он точно так же ожидает…

– Не вижу ворон. Дурной знак.

И я стал теряться в догадках, что же теперь прорицать.

Белый конь Аттилы, как дракон, дымно фыркнул – и Аттила распластался на нём весь, обхватив рукой за шею. Он дохнул коню прямо в ухо:

– Боас! Ты слышишь его! Где брат мой Аэций?

Конь потянулся назад, словно готовясь встать на дыбы, и хищно всхрапнул, оголив крупные здоровые зубы.

– Он идет! – крикнул мне Аттила и вмиг выпрямился в седле. – Смотри!

Я повёл взгляд за его рукой и увидел: пар над конницей уже не тянулся сонным туманом – сгустки медленно вскипали. Хаос вновь пробуждался.

Мне почудилось, что я слышу поезд, его приближение. И вдруг совсем неуместно, на долгий миг защемило сердце: станционный угольный холодок, где-то здесь извозчик, позади – уже посветлевший без поезда перрон… а впереди, за бугром – отец уже щурится мне навстречу и вертит в пальцах еще пустой мундштук…

Но там, за Каталаунским холмом, уже грохотал легион поездов. Пар над конницей и над нами потемнел и запах мясом. Аттила рос в седле.

– Он идет! Идет!

И вот вершина холма затрепетала, как даль в жару, – и хлынула. Поток чужой, страшной, гремящей жизни несся вниз. К нам! На нас!

Но армия-лавина Аттилы была всё недвижна, и лишь один я крутил головой, не понимая ничего и против своей воли уничтожаясь в себе, превращая себя в муравья, зрящего большой мир без всякого чувства опасности и своего присутствия в громе и движении больших предметов…

Одно навязчивое чувство овладело мной целиком: вот здесь, вокруг, – сон, а там, где встречное движение и гром, – явь. И когда явь ударится в сон, не произойдет ничего ужасного – всё сразу уменьшится и распадётся, как при утреннем звоне будильника, что вторгается в сон грозой вселенской, а с пробуждением отлетает далеко прочь, в крохотный уголок уютного домашнего мира… мирка… Только здесь никакого домашнего мирка не будет. Иллюзия! Иллюзия!

Гуннский крик Аттилы копьём пронзил небо. И я угадал образ: в яви это было копьё, мгновением раньше вложенное в его руку.

Впереди оно ткнулось остриём в землю, косо замерев.

В следующий миг всё живое слева и справа испустило чудовищный геологический рёв – и сорвалось, содралось вперёд словно бы вместе со всей атмосферой вверху и земной корой внизу.

Волна душного жара накрыла меня. Я, помню, ударился о холодную твердь – и тут же был подброшен вверх… На миг потеряв сознание, я и вправду упал с коня и был спасён одним из телохранителей Аттилы, приписанным ко мне.

Хаос бурлил и грохотал кругом. Гунн прилепил меня к седлу, и я посмотрел на холм. Холм тёк и скрежетал.

Владетель Тулузы, король вестготов Теодорих Первый был, наверно, уже раздавлен и смешан с тонким слоем земной крупы. Я не видел Аттилу. Цари стали не нужны. Хаос пришел.

Меня и телохранителя на вороном коне, между тем, обволакивало плотное кольцо гуннских кибиток. И наконец холм стал удаляться. Пульсирующий, как кровь в ушах, гул битвы долго стихал в слабых июньских сумерках… Но еще никто никуда не отступал и как будто даже не погиб.

Я вновь очутился в факельном круге базилевса гуннов, и горячечный взгляд Аттилы вонзился в меня:

– Ты видел! Ты видел! Сколько их взошло! Они кличут меня! Я поведу их!

Он воздел руки к небесам:

– Огня мне! Огня! Здесь!

Я догадался, холодея до мозга костей: Аттила требовал себе краду, языческий погребальный костер.

В несколько мгновений выросла в два человеческих роста пирамида из сёдел – и запылала, затрещала снизу доверху ослепительным сальным пламенем.

Густой зловонный жар отогнал всех к кольцу кибиток, но Аттила, похожий теперь на огромную головню, на чёрного идола, остался в пяти-шести шагах от огня.

Он воздел руки к беззвездной черноте – и воззвал гортанно, по-гуннски.

Картина застыла в моей памяти, как фотографический снимок: слепящее-масляный конус огня, чёрная фигура…

Я предрекал Аттиле иной конец… И он услышал.

Я невольно окликнул его. Про себя…

Он вдруг резко повернулся и быстрым шагом подошел ко мне.

– Знаю, гипербореец… Я в своем уме. Твое прорицание лучше погребального огня. Я терплю – так и передай богам.

Грохот катился волнами. Битва продолжала греметь рядом. Но где?! Во тьме, за пределами священного круга. Значит, нигде… Эта магия «внешней войны» уже была открыта мне. Сейчас битва, как великая утроба Хаоса, переваривала в себе эпохи и пространства.

Пятнадцать веков спустя в одном тихом уголке планеты Земля, в маленьком круге настольной лампы, я прочитаю такую римскую летопись: в ту ночь на лагерь Аттилы напал прямодушный Торисмунд, сын странно погибшего Теодориха. Ему не удалось пробить двадцать слоёв-колец кибиток. Аттила же, впервые оказавшись на грани поражения, пал духом и был готов, дабы не попасть в плен, совершить самосожжение… Чего только не выдумают жалкие римляне последнего века Империи!

…Когда стихло, на холме замерцало бледное течение огней – и мы услышали мрачные хоры. Готы пели вослед валькириям, уносившим души германских воинов.

Под утро загустел туман, тяжёлый и прогорклый. Я больше не увидел Каталаунских полей. Я не видел те сотни тысяч трупов, я не видел рек крови и багровых озёр. Их видели какие-то летописцы.

Когда кольца кибиток распались, я все ещё долго вглядывался в белый, набрякший над землёю мрак… Какая-то неопределенная фигура выступила из тумана со стороны пологого холма, застывшей волны Каталаунского поля. Я долго не мог разобрать, что это и как оно движется.

То была лошадь с отрубленной выше колена передней ногой. Кто нанес ей такой удар?.. Она порывалась догнать одну медленно скрипевшую кибитку и жутко монотонно стукала одним копытом… Я глядел, оцепенев… Потом из тяжкой белизны появился всадник-гунн и, обгоняя калеку, в упор пробил ей шею стрелой. Вскрикнув по-птичьи, лошадь рухнула – и осталась в тумане тёмным бугорком.

Аттила покидал поля, хохлясь мокрыми лисами.

– Зачем остановил?.. Хитрый, – отогнал он меня хриплым бормотаньем.

Великой армии я тоже не увидел, знал только по книгам, что мы повернули восвояси… Аэций нашел просторное место – эти Каталаунские поля, где было легко разбросать легионы союзников по разным концам так, чтобы они потеряли друг друга… Аттила отступал в тишине и мрачно раз или два похвалил «брата своего».

– Знай только ты, гипербореец. Брат мой Аэций всегда был умнее меня… Римлянин. Всех обманул. Там, наверху, я подготовлю ему достойную встречу.

Вдруг, в то самое утро, все гуннские запахи пропали… Я изумился, принюхался и понял, что привык… Значит, стал вонять сам, как все. До новых сумерек я ехал позади базилевса гуннов, он был мрачен, мы кутались в сырые от тумана меха мелких хищных зверей.

В который раз меня выручил Демарат. Мастер Этолийского Щита видел одинаково ясно чистым днём, в водяной мгле и ночной тьме.

– Тебя уже не трудно искать, – сказал он, поравнявшись.

Я заметил его голые большие колени и передёрнулся от холода.

– Нас так учили, – ответил он. – Мы – не варвары. Зато у тебя появился какой-то странный восточный прищур… Следи за собой, гипербореец.

– Случилось нечто похуже… – признался я.

– А-а! – засмеялся Демарат, и его конь повторил зубастую улыбку стратега. – Воняешь… Не теряй головы. Я тоже начинал вонять… Впрочем, здесь мы воняем все, независимо от веры и философии… Ты догадался, как обошелся великий Аэций со своей армией?

И я ответил стратегу:

– Самому не пришло бы в голову… в таком тумане. Но, знаешь ли, довелось однажды прочитать в книгах.

– Неплохо сказано, – оценил Демарат.

Внезапно конь под ним содрогнулся, и я, подняв с бровей свою лисью шапку, пристально посмотрел на него.

Стратег спал с лица.

– Что-нибудь случилось, Демарат? – осторожно посочувствовал я ему.

– Прости меня, гипербореец, – очень тихо сказал он.

– О чем ты? – сразу едва ли не до слёз растрогался я.

– Я – единственный, кто с самого начала не верил ни одному твоему слову. Мне приходилось встречать очень хороших фокусников… Очень хороших. Прости меня, теперь я прозрел. Теперь я знаю.

– Знаешь?!

– О том, что в книгах, которые тебе довелось прочесть, нет ни одного слова о Демарате, Мастере Этолийского Щита. Такого как бы не было… Что, в сущности, недалеко от истины. Но как ни крепись – не сожалеть об этом трудно.

– Демарат! – позвал я громко.

– Что? – удивился он.

– Ничего. Просто я назвал тебя по имени. Разве этого не достаточно?

Уголки губ стратега слабо задёргались, он положил мне руку на плечо и резким движением смахнул с куницы влагу, брызги полетели.

– Благодарю тебя, Николаос… Я открою тебе тайный способ уничтожения гуннской вони. Нужно пить хорошее эллинское или, на крайний случай, римское вино. Часто и помногу. Тогда оно выйдет из пор – и выбьет вонь.

Я тоже прозрел по-своему: вот чего не хватало Агасферу. Спиться! Но он, по всей видимости, был не слишком впечатлительным евреем.

Каталаунские поля остались уже далеко позади, когда я окончательно и равнодушно отчаялся – и смирился под лисьей шапкой на всю оставшуюся жизнь. Голые колени Демарата меня пугали – ни в эллины, ни в иудеи я не годился.

Но именно в тот день, когда я подружился с лисьей шапкой, – и решилась моя судьба.

– Что хочешь за Тулузу? – сурово вопросил меня Аттила.

Тонко, долгим клинком багровел закат. Как обычно в то лето – пронзительно холодало, и два варвара кутались в меха хищных зверьков.

– Базилевс, что я мог заслужить?

– Каждый получает свою долю, и ты не лучше других, чтобы не брать ничего. Бери, сколько унесёшь… Ты еще не в своей Гиперборее.

И меня ткнули носом в огромный котел, полный византийских червонцев. Так я и подумал: «Червонцы…» Так меня и осенило!

– Базилевс, я оцениваю свой труд в двадцать золотых монет.

– Двадцать? – Аттила повернул голову и заинтересовался. – Где же ты хочешь их прогулять.

– В Риме! – выпалил я.

Шерсть мелких хищников вздыбилась на царе гуннов.

– В Риме?.. Я хочу посмотреть, как можно погулять в Риме всего на двадцать монет. Не легче, чем испепелить врага взглядом… Такое волшебство гораздо сильнее. Я хочу посмотреть. Возьми меня с собой в Рим, гипербореец… Что бледнеешь?

Я, действительно, бледнел и пропадал… Брать такого спутника никак не входило в мои планы.

– Не пугайся. Не стану тебе мешать. У меня там свое дело, я слишком долго его откладывал. У меня ведь есть римская невеста. Я поеду за ней, и мы вместе прогуляем твои двадцать монет. Римляне сойдут с ума от таких чудес.

Всё в этот миг изменилось. Око Аттилы вдруг снова заискрило, жеребцы кругом вздыбились, забрасывая ноги на кобылиц, костры затрещали гулко, и кровь гуннов вновь вскипела в одно мгновение.

Базилевс гуннов решил ещё раз воспротивиться судьбе, идя на неё в лоб… Но перед ним стоял «гипербореец» – непреодолимое препятствие. Даже Аттила не мог воспротивиться чужой памяти, иным словом – Истории, уже написанной… уже запечатленной в анналах каких-то летописцев с бледной римской кровью. Вот так карлики побеждают титанов. Я вспомнил того таинственного слугу в чужих небесах, истинного разрушителя Программы.

Византийские «червонцы» были в моих руках как ледышки – ещё один намёк на старый манчжурский долг. В холоде античного золота чудилось мне доброе предзнаменование.

Доктора, психиатры нашей эпохи смело поставят мне диагноз: бред величия, не иначе. Путешествия во времени, особенно – из будущего в далёкое прошлое, очень вредны для психики. Нашим далёким потомкам следует запретить их законом. Я читал, как некоторые душевнобольные в дни разгула ветров и гроз воображают, будто все стихии подчиняются их нестойкому настроению… Я до сих пор чувствую себя виновным в последнем походе Аттилы – ведь выходило, что он попросту увязался за мной со всей своей неисчислимой бандой. И сколько миров и пространств он походя протаял своей ордой, сжёг и растворил в просторах Вселенной, кому ведомо? Разве лишь самому Творцу, попустившему такую чистку космоса ради неизвестных мне смыслов. Бледные летописцы напишут об этом кровавом визите в первый Рим. Демарат не прав: можно лишь радоваться забвению иных имен…

Весной четыреста пятьдесят второго года от Рождества Христова Аттила выжигал огромную просеку в Римской Империи, производя в мире сём разрушения не меньшие, чем – невольно – в оккультных пределах Планеты Истока и в иных мирах.

Города и веси Италии пылали, и я отгонял от себя слишком дурные мысли… В конце концов, я всего лишь читал о Римской кампании 452-го года в гимназическом учебнике Истории.

– Кое-что не входит в мои планы, базилевс. Я хотел добраться до Рима незамеченным.

Аттила недобро помолчал.

– Вон лужа, – мотнул он головой – Погляди на себя… Что писал о тебе Демарат, знаешь? «Он не похож ни на кого». Твоё лицо – твоё тангэ. До какого города ты хочешь добраться незамеченным? Но я вижу: скоро ты станешь похож на нас. А пока, так и быть, я скрою тебя дымовой завесой…

Да уж, дымовую завесу он устроил! Опять я был во всем виноват!

Но…

По Италии гуляла его конкурентка – чума. И чем южнее – тем с большей страстью.

В окрестностях Мантуи, среди скучных болот и серых озёр, Аттила сдался. А я вздохнул с облегчением.

В подробностях дня грядущего я еще с гимназических пор был весьма искушен – и все-таки правда, на душе у меня полегчало, ибо теперь я определенно знал, что не изменил ничего.

– Ты снова оказался прав, – с привычной и уже не страшной мне свирепостью сказал Аттила и сплюнул в озера Гарда, на берегу которого мы («мы»! хороша описка!) ожидали имперское посольство во главе с папой Львом Первым. – Здесь твоя чума. Воина должен валить меч, а не черви… Я тоже был прав. Еще девять лет назад я сказал брату моему, вандалу Гейзериху: я дарю Рим тебе. Пусть будет так, слово сказано. За моей невестой Гонорией поедешь ты. Возьмёшь с собой стратега, он тоже тоскует по Риму. По пути заедешь в Равенну. Или наоборот. Сам решишь. Я дам тебе «волчью стаю».

На другое утро я проснулся в расслабленных и сентиментальных чувствах и едва не проговорился о тайнах Равеннского двора: Юсту Грату Гонорию, «римскую невесту» Аттилы, давно уже вывезли из Италии и запрятали в Константинополь. Она была слишком ценной монетой…

Гонория, сестра императора Валентиниана, была первой интриганкой Империи. Однажды тюрьма перестала плакать по ней, но энергичная римлянка не пала духом и сумела послать своего евнуха к Аттиле со страстным предложением руки и сердца. На обратном пути довольный и расслабившийся евнух попался и после допроса потерял еще одну оконечность тела – самую верхнюю. Был скандал. Однако сердечных дел Аттилы, как огня, опасались все, в том числе владыка Западной Римской Империи…

Солнце светило с юга прямо в глаза, и Аттила был раздражен.

Гуннский всадник запылил издалека и, подъехав, вдохнул:

– Едут!

Муравьиная цепочка вскоре показалась вдали.

Белый жеребец Аттилы царственно встал на берегу и затрепетал большой белой луной на встревоженной ветром воде.

– Шапку надень! – повелел мне Аттила, и я растерялся, потому что имел уже две варварских шапки: одну лисью, с двумя роскошными хвостами, а другую – кунью, круглую, с лапками.

– Надевай лису! – поторопил Аттила. – Не нахлобучивай. Пусть видят твое лицо! Где Маркион?

Недолго искали нового придворного пиита, русого коринфского юношу осьмнадцати лет.

Аттила оглядел его с головы до ног.

– Не годится. Одеть, как гунна!

Юноша сник.

Демарат покривил губой и усмехнулся.

– Ты! – Аттила ткнул перстом в него. – Стратег. Этолийский щит и шлем. Панцирь с золотом. Плащ легата. Найди почище!

Демарат гордо склонил голову.

Пот потёк у меня с висков и по переносице, защекотал брови. Я приподнял шапку, вытерся широко, рукавом.

– Терпи!

Аттила поглядел из-под руки в римскую даль.

– Болото в глазах, – тихо сказал он рядом со мною. – Старею. Что у них там?

Я уже мог разглядеть папскую белизну под балдахином. Сооружение покачивалось и очень медленно увеличивалось, сопровождаемое двумя долгими, на полверсты, цепями всадников, последними преторианскими стражами Империи, последними исполинами в шлемах с петушиными гребнями.

– Папа? Не соврали римляне?

Гонцы равеннского двора побывали у Аттилы двумя днями раньше.

– Папа, – кивнул я. – Не соврали.

– Пора!..

Коринфский поэт, подавленный своей миссией, окутанный мехом и повитый ремешками, стал похож не на грозного варвара, а на испуганного лисёнка… Демарат открыто ухмылялся: ёрнический план Аттилы он разгадал и всей душой принял… чтобы потом, совсем затосковав, напиться до полусмерти.

Аттила тронул коня.

На корпус отстали его присные, вожди Орест и Эдекон, вполне себе исторические личности, которые в скором времени сами начнут бороться за затерянный Рим. За тускнеющий трон…

– Стоять! – вдруг крикнул Аттила по-гуннски, сорвался в галоп и, проскакав дюжину темпов, круто заворотил коня.

Он смотрел на всех нас пристально, издали – и весело из той недалекой дали скалился.

– Эй, варвары! – возгласил он на латыни к нам, ко всем пятерым, четверо из коих имели римское гражданство! – Смотрите, варвары, куда вы пришли! Вот Соляная Дорога, она ведет прямо в Рим! Хотите в Рим, варвары? Он рядом.

Я потихоньку посмотрел на поэта. Метаморфозы продолжались: из лисёнка он сделался мокрым мышонком. Я не знал, как его подбодрить. Демарат чувствовал себя в своём седле, он рос и пламенел лицом.

– Хочешь мою шапку? – шепнул я ему.

– Не хочу, – невозмутимо ответил Демарат. – Сам носи.

– Эй, варвары! – продолжал свою наполеоновскую речь Аттила.

Миллионоголовая гуннская орда дышала нам в спины, и казалось, это мы заслонили ее от её предводителя. Он, Аттила, Губитель Европы, обращался только к нам, избранным, пятерым ряженым римлянам, если считать меня гражданином Рима Третьего и, вполне вероятно, последнего. Эдаким диким образом мы заявились в Римскую Империю… Колядовать, не иначе.

– Эй, варвары! На что вам Рим? Притон нищих… Смотрите! Вот всё, что у них есть, они сами нам везут. Стоит ли стирать подковы? Думайте, варвары!

Он попятил коня от нас, а задом двинулся навстречу равеннской – читай, римской – депутации… Говорят, что папа Лев страдал старческой дальнозоркостью.

Потом, не оглядываясь, Аттила прискакал к нам, римским варварам, развернулся и заставил коня замереть, как на пьедестале.

Римляне подошли. Начальники папской свиты – консул Авиен, префект Тригеций, оба в отставке – хмуро переглянулись не с Аттилой, а с нами.

Переговоры не затянулись. Папа вытягивал шею, с нескрываемым ужасом посматривая на застывшую на время лавину кибиток и тучи дыма, а когда успокаивался, начинал морщить нос.

Меня тревожила только одна не известная мне подробность последних дней Древней Истории: а как вдруг папе придет в голову дать Аттиле ложный адрес невесты – только не римский, а равеннский. Мне нужен был только Рим.

И я получил Рим…

«До Рима добираться дольше, пусть их едут, а там видно будет…» – так, по моему разумению, рассудил папа. И мне было нечем его отблагодарить.

Империя откупилась – в последний раз. Равеннский двор мог недолго радоваться, не зная о щедром подарке Аттилы «брату своему», королю вандалов Гейзериху. Тремя годами позже Гейзерих примет посмертный подарок базилевса гуннов… и обойдется с ним, как последний сорванец…

Отпуская меня, Аттила взял с меня клятву не снимать гуннскую шапку до врат Рима.

Мы выехали на рассвете следующего дня, в сопровождении «волчьей стаи», не всей, десятой ее части – сотни гуннских богатырей в накидках из цельных волчьих шкур крупных самцов.

На пути в Рим стратег Демарат будет необыкновенно много молчать – и не пить вовсе, отчего как-то ясно бледнеть и сохнуть лицом.

Ниса не обращала внимания на метаморфозы своего стратега, с утра до ночи занимаясь собой, обвешивая кибитку изнутри зеркалами и примеряя неисчислимые женские сокровища. Он готовилась к триумфальному вступлению в Рим.

– Ты бывала в Риме? – спросил я ее, как-то заглянув в улитий домик на колёсах.