Текст книги "Хроника лишних веков (рукопись)"
Автор книги: Сергей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)
Планета Земля. Рим, 1919 – Харбин, 1929 от Рождества Христова.
«…Ангелы на руках возьмут тя, да не преткнеши о камень ногу твою…»
Бред величия, он и есть!
Я не разбился.
Ледяной шквал сбил меня с ног.
Я вскочил. И был наг.
Ледяной шквал страха охватил меня. Вот он – ад! Сфера!
Но ах! Я стоял, не разбившись, на арене Колизея, и до меня доносился шум города, которого не могло быть в пятом веке до нашей эры… Не далеко, а совсем вблизи, за стеной, послышался не треск цикады, а гусиный крик автомобильного клаксона.
Первое, что я сделал спустя полторы тысячи лет – разрыдался. По-детски отчаянно и сопливо.
Потом, выглянув из стен древнего Колизея и, убедившись, что меня отпустили, я завопил:
– Aiutatemi! Помогите!
Меня подобрали полицейские.
В участке я объяснил синьорам, что прибыл поездом в Рим, к родителям, и решил немного погулять по Вечному Городу прежде, чем пугать стариков непомерной радостью (сын! живой! из России!). И вот злая шутка рока: нападение совершенно беспощадных грабителей.
Меня внимательно выслушали, деликатно отводя носы. Не внял я Демарату – не боролся с гуннской вонью его способом. И вот – незадача… Синьоры трижды спрашивали у меня адрес родителей и трижды записывали его… но подобрали мне полный комплект списанной форменной одежды без знаков отличия.
Синьоры римляне, я так многим обязан вам!
Я несколько раз приглядывался к календарю и видел одну и ту же дату, свидетельствовавшую о чуде – о том, что, судя по всему, я очутился в Риме мгновением позже того, как бесследно исчез из своей манчжурской шубы. Бурятский шаман, вероятно, еще стоял, таращась на мой пустой гардероб, когда я уже трясся по Риму в полицейском тарантасе…
– Вот и Коленька приехал, – только и сказала мама.
Больше нельзя было плакать… Нельзя было плакать, как там, на пустой арене Колизея.
– А скажи-ка ты мне, Никола, – со своей лучшей, стоической улыбкой сказал сильно постаревший отец, – на каком таком лихаче ты сюда поспел? С Амура-то… Или я ошибаюсь насчет Амура?.. Ну-да ладно, – вздохнул он, по-своему поняв мой ошалелый взгляд. – Сначала покормить бы тебя с дороги.
И вот – маленькая комнатка, где-то в Риме, куда меньше той, патрицианской… но в ней – все родные, и год – свой, чего еще желать?
Но, увы, уже через час меня потянуло обратно – к Колизею. И какая же нестерпимая досада охватила меня. Четыреста пятьдесят второй год все-таки впился мне в сердце. Агасфер! Я знаю твою боль, неседеющий старик!
– Брось кукситься. – Отец хлопал меня по лопаткам. – Подумаешь, раздели… Не дома же, в России.
Но что я мог с собой поделать! Ниса, твои кости давно истлели… но сейчас, именно в эти минуты ты думаешь, что я просто сбежал и бросил тебя погребать мёртвого стратега. И вы, господин префект, мир вашему праху, что вы теперь думаете?.. Вот поистине Агасферово проклятье!
Я вздохнул. Как видно, очень тяжело.
– Что? Стрелять там пришлось в своих, в русских? – Отец сел рядышком.
– Так… в небо, – отмахнулся я. – Бог миловал.
– Тогда я отказываюсь понимать, – рассердился отец.
«Я – дома», – приказал я себе.
– Папа… скажи мне, неужто так сильно от меня разит?
Отец взглянул из-под бровей и чуть-чуть подобрел.
– Чувствительно, надо признать… Ну, еще пару раз вымоешься… Тут и попариться-то по-человечески негде.
– Чем разит?
– Чем? Да вроде как загнанным мерином, Николя. Потому-то и про лихача спрашивал.
– Я и есть загнанный мерин, – развёл я руками…
На другой день, вскоре пополудни я остановился против Колизея и простоял с четверть часа, страшась подходить…
За сутки, растянувшиеся на полторы тысячелетия, щель стала шире, гораздо шире, и я с ужасом заглянул в эту маленькую пропасть…
В сумерках я вернулся со спичками – и чиркнул.
Шкатулка блеснула в глубине россыпью звёздочек! Она как будто сама заползла глубже, подальше от чужих глаз… или кто-то позаботился о ней? Префект отказался честным человеком, настоящим гражданином настоящего, ушедшего Рима… и, что удивительней всего, – тайным оптимистом.
Минули еще сутки, микроскопические в сравнении с пятнадцатью веками, но для меня несравненно более долгие, чем целое тысячелетие.
Я придумал использовать каминную кочергу в качестве сначала кирки, а потом – рычага и еще четверть часа мучился самым тяжким за всё тысячелетие приступом бессилия.
Наконец, в бездне хрустнуло, шкатулка выскочила из пятого века – и золотые монеты чеканки Феодосия, базилевса Восточной Римской Империи, раскатились по Риму века двадцатого.
Я собрал их все и пошел прочь, прихватив с собой и покорёженную серебряную шкатулку, которая и в таком состоянии могла в наши дни составить – вот каламбур! – целое состояние.
По дороге домой я думал о своих стариках и просил у них прощения. «Нет, я еще не дома, я – там. И Колизей волочится за мной, как ядро, прикованное цепью к ноге каторжника… Но подождите немного – неделю, месяц, никак не тысячелетие… Это должно кончиться, отпустить».
И через неделю, убедившись, что гуннский дух окончательно отбит и римские бездомные собаки не шарахаются от меня, поджав хвосты, я дал объявление в вечерней газете:
«Для г-жи Т-ской Екатерины Глебовны имеются важные сведения из России.
Она может осведомиться в любой из грядущих четвергов с шести до девяти пополудни по адресу…»
Ждать пришлось еще неделю.
Однажды в четверг, когда сердце, по обыкновению, уже начинало выпрыгивать из груди, а именно за пару минут до пяти пополудни, под нашими окнами возникло и замерло, продолжая как-то неуловимо скользить сквозь пространство, длинное чёрное авто.
С шофёрского места вышел человек под идеальным белым кругом фуражки и, механически обойдя эту огромную чёрную пулю, открыл заднюю дверцу.
Красивая женщина, еще не дожившая до бальзаковского возраста, вся в тёмном, возникла вовне… и, подняв взгляд, чуть рассеянно посмотрела на наши окна.
Я затаил дух и подумал: «Ныне отпущаещи…»
И с величайшим напряжением улыбнулся маме.
– Мама, ты помнишь, я говорил о возможном визите в четверг? Гость, как видно, пожаловал… Только не хлопочи. Чашки кофе довольно.
Колокольчик в прихожей брякнул, и я, сдерживая себя, неторопливо двинулся к двери.
– Вы господин Арапов?
– К вашим услугам. – Я поклонился.
Озноб пересилило жаром.
…За ней стоял, направляя в меня вольфрамовый взгляд, высокий и молодой человек в белой шофёрской фуражке.
– Марко, подожди внизу, – сказала она по-итальянски, не глядя на него.
И грациозно вступила в прихожую.
На столе, рядом с моей чашкой и неподалёку от сахарницы, лежал пакет, очень похожий на тот, что передал мне в руки полковник Чагин.
Она пристально посмотрела на пакет. Тонкие черты лица, серые глаза – и немного эмигрантской бледности… Только губы чуть-чуть, по-южному, пухлы и ласковый пушок над верхней губой. Остальное же – грациозный холод, изящество недоверия… Трудно было бы спрашивать ее о нужде и обстоятельствах… и эта чёрная сумочка, дочка роскошного чёрного авто, скользящего внизу сквозь пространство…
– Я вас внимательно слушаю, Николай Аристархович.
Вдруг я подумал, старше она меня или нет. И усмехнулся… о чем сильно пожалел. Потом пожалею еще сильней.
– Видите ли, Екатерина Глебовна, мой долг – исполнить… – От волнения чуть не выпалил разом: «последнюю волю». – Исполнить поручение Аристарха Ивановича Чагина.
Улыбка Екатерины Глебовны раскололась.
– Он… где? – спросила она, вытягиваясь в струнку.
Я тоже вытянулся, вздохнул поглубже, подумал: «Так-то лучше…»
– Екатерина Глебовна, я – печальный вестник. Аристарх Иванович Чагин ушёл из жизни на моих глазах. В Манчжурии.
Она побледнела, закрыла глаза и шепнула:
– Так далеко…
Потом я долго смотрел на поверхность кофейной тьмы, что была абсолютно гладка и недвижна. Когда я очнулся, то увидел, что лицо Екатерины Глебовны светло, и смотрит она в окно, на Рим. Потом очнулась и она.
– Извините, – бескровно улыбнулась она. – Вы его хорошо знали?
– Всего несколько дней… но самых горьких дней нашей жизни.
– Аристарх был прекрасным человеком, – сказала она, словно опять прося у меня извинения.
– Екатерина Глебовна. – Я положил руку на пакет и почувствовал себя уверенней. – Полковник перед смертью поручил мне передать вам…
– Что это? – перебила она меня и с испугом отстранилась.
Ив эту минуту я совершил самую тяжкую ошибку.
– Видите ли, это – двадцать очень древних и очень золотых ценных монет. Пусть вас не удивляет такая странная коллекция…
…и осёкся.
Она медленно и грустно качала головой.
Воздух каменел, превращался в лёд. Я застывал во льду.
– Я не могу принять этих денег… Я знаю, что Аристарх думал обо мне… как я здесь, одна. Он был прекрасным человеком… Николай Аристархович, я вынуждена сообщить вам, что я замужем… – Льдинки на ее губах ломались, ломались, мучительная улыбка не таяла. – Мой муж – итальянец. Маркиз Ч-ти… У меня теперь нерусская фамилия.
– Он несомненно прекрасный человек.
Ее плечи опустились. Она вся сникла.
– Зачем вы обижаете меня?
«Ты не гипербореец, а сволочь», – сказал я себе, но не мог подавить в себе нараставшую злость.
– Простите, Екатерина Глебовна, простите меня ради Бога. Всё ломается внутри.
– Я вас понимаю. Я полагала, что и вы меня поймёте… Наконец, мы с Паоло знакомы не один год… Почему вы так смотрите на меня?
Я, правду сказать, вообще не видел ее – в глазах темнело.
– Екатерина Глебовна, вы делаете из меня Вечного Жида…
– Я не понимаю…
– Простите. Но может быть, все же… я оказываюсь… в очень неясном положении.
– Вы из России недавно?
– Как сказать…
– Я прошу вас… поймите меня… Ваши чувства успокоятся, а я… – В ее глазах блеснули слёзы, не льдинки, она поднялась. – Благодарю вас. Вы сделали для меня очень многое… Я передаю вам права – распорядитесь по своему усмотрению.
Прошло еще несколько мгновений. Я проводил ее… Механический Марко треснул дверцей, авто ускользнуло в какие-то неведомые пространства.
«Ты плохо о ней думаешь», – бросил мне в спину Демарат.
«Прости», – не оборачиваясь, уже по привычке ответил я ему.
«Ты неисправим», – засмеялся он.
Сорок восемь ступеней вверх отняли у меня последние силы.
– Вы поссорились? – опять встревожилась мама.
– Мы не могли поссориться, – ответил я, заползая боком на диванчик. – Я видел ее первый и последний раз в жизни.
Мама подошла и поцеловала меня в висок.
– Плохи мои дела, мама, – по дурости разоткровенничался я. – Боюсь, я обречен на вечные скитания.
Этого говорить тоже не стоило.
В чем оно, Провидение?… Возьми г-жа Ч-ти «червонцы»… а не провалился бы я в тот же миг в Манчжурию, в шубу, тихо умирать-замерзать под шаманские завывания?.. не убил бы стариков своим последним, внезапным исчезновением без вести?
Я починил, как мог, серебряную шкатулку, выправил ее бока и с маленьким проектом на блокнотном листке посетил итальянского гравера.
«Потомкам г-жи Ч-ти – в собственные руки».
Никакого года. Никакой подписи.
Шкатулка провалилась глубоко в трещину Колизея. Я наскрёб горстку мелких древних камешков и присыпал ими маленькую гробницу.
Я прожил в Риме семь лет.
В двадцать пятом умерла мама. Отец, торопясь следом, чаще, чем раньше, шутил, а в последний день долго сидел на постели, с лёгкой печалью смотрел сквозь стены и Рим, как когда-то в России, поверх моей гимназической фуражки – на опустошенный пригорок, на незримую красоту исчезнувшей берёзовой рощи.
Родители мои легли в землю где-то по соседству со стратегом Демаратом, с египтянкой Нисаэрт, тоже имевшей римское гражданство, и с бескровным и честным римским префектом.
Только мне не было покоя в Риме, не было мне уже там места, где подклонить в покое голову.
Меня гнало прочь, я искал себе какой-нибудь город-нигде и нашел: Харбин. В конце концов, я ведь должен был попасть по указке полковника Чагина именно в Харбин, не попадись мне на пути та злополучная полынья.
Три года я просуществовал в Харбине, наслаждаясь лунным ликёром.
И однажды я увидел сон, гремящий и яркий, сильнее яви.
Огромный табун грохотал водоворотом вокруг алого шатра.
Я догадался: в сердцевине шатра, на ложе – тело повелителя гуннов.
Я уже давно знал, читал еще в гимназии: в день погребения своего владыки варвары закрутили вокруг его ложа десять тысяч кобылиц.
Тяжелый вихрь вытягивался в небеса, поднимая воронкой душу Аттилы и его Марсов меч…
Я вскочил с постели.
Коренастые, похожие на мускулистую саранчу Апокалипсиса, лошади Аттилы грохотали по крышам Харбина.
«Еще три дня после окончания битвы души погибших сражались над Каталаунскими полями…» Вот – предание. Как же я не догадался раньше!
Словно бы тёмное бельмо лежало на памяти – и вдруг растаяло.
Вот ради какой цели Аттила стремился к поражению на земле! Великая конница-орда мёртвых – его новая непобедимая армия, живые стали ни к чему. Ему не терпелось взойти на краду, в погребальный огонь Он опасался только одного, опасался – пренебречь правилами великой Игры в кости.
Аттила не умрет. Он поведет своих лохматых гренадёров к звёздам – топтать империи Млечного Пути и царства Андромеды. И наступит день, когда он, страшное чудовище Гарм, подступит к стенам Валхаллы. Боги тоже ждут Судного Дня.
Что могу противопоставить им всем я, самозваный гипербореец? Могу!
Я соберу всех своих, неприкаянных и обремененных, залитых водами потопа: полковника Чагина, и воина Сигурда, и Рингельд, и стратега Демарата, и Нисаэрт – и всех своих, кого сумею разыскать. Я соберу их всех, и, как Моисей, выведу их из пустыни страшной игры богов, называемой «временем». Для чего-то я еще нужен, живой…
Я соберу их всех по сусекам вселенной и времён и выведу всех в землю неведомую, в ту пору неизвестную, и лишь спустя тысячу лет после того, как наш прах истлеет в ней, эту землю горделиво нарекут Третьим Римом. Там мы дождемся, наконец, Судного Дня и скажем:
«Господи, помилуй нас, грешных. Мы обманулись. Мы играли в плохую игру, но играли в нее честно – и до конца».
Извещение читателям.
Уже после сдачи последней части рукописи в набор редакция получила достоверное известие о том, что Николай Аристархович Арапов убит в Манчжурии при переходе границы советской России. Надеемся сообщить подробности в ближайших номерах.
Сергей Анатольевич Смирнов, член СП России
