Текст книги "Хроника лишних веков (рукопись)"
Автор книги: Сергей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
Планета Земля – Аттилополис-Рим – 445–452 годы от Рождества Христова
…но ударился оземь. По сказочному правилу, полагалось обернуться: «ясным соколом», примеру… Кони и люди разбегались врассыпную, и я, едва оправившись, подумал, что вышло пострашнее «ясна сокола».
Шамана я тоже увидел. Он остался один, кривым пугалом – и весь дрожал. Шаман, таким образом, был. Но не бурятский, а гуннский, до Манчжурии я опять не долетел.
«Здесь-то что опять за долги?» – Досаде моей не было предела.
…Так я и прожил с гуннами последующие три года, всё недоумевая, в какой капкан угодил по дороге в свой век. Грустный маг войны Демарат и сам царь всея клубящейся без ясных границ Гуннии делали вид, что знали, в какой-такой капкан… Впрочем, грех теперь жаловаться: три года подряд я был вхож в изысканное общество римской политической эмиграции – философы, поэты, Герцен… нет, последний, если память не изменяет мне, родился-явился в свет немногим позже…
Итак, все в ту минуту моего очередного пришествия разбежались. Кроме двоих – кроме остолбеневшего шамана и мага войны Демарата. Он уже шел мне навстречу сквозь варварскую панику – легкой и чуть шаткой походкой. Белая туника сияла до боли в глазах, голубой плащ с алым кантом трепетал.
Я заметил, что пальцы его ног, торчавшие из открытых сапог-эндромид, чисты, как аполлоновы, мои же – варварски черны… Выходило, что я так и не отряс прах мира, погибшего за моей спиной, он прилип ко мне, этот последний прах.
– Привет посланнику богов! – буднично признал меня Демарат.
– Привет Мастеру Этолийского Щита! – ответил я, подозревая, что он стал выше чином, раз ходит, не касаясь грязной земли.
– Можно было ожидать, что ты вернешься, – сказал он, – но не столь стремительно. Последний соглядатай видел тебя за тысячным дорожным камнем отсюда.
– Но не дальше первого гуннского колдуна. – Я кивнул в сторону окаменевшего шамана.
– Чья отметина? – полюбопытствовал Демарат, указав на лампас, запекшийся на моем бедре.
Теперь я сожалею, что сгоряча сделал неправильный жест – ткнул пальцем в небо. Все же вернее было – вниз, в преисподнюю. Но я ткнул пальцем в небо и сказал:
– Там тоже полно гуннов.
Демарат возвёл очи горе и поморщился:
– Я догадывался… Но твой огненный взор?
Я ответил шепотом, под видом шутки:
– Погас… Потушили. – И вспомнил о главном признаке посланца богов: – Мои глаза, как они?
Демарат повел бровью… и ответил в голос, на латыни:
– Этого никто не должен знать… До самой твоей смерти.
Рука его, холодная и крепкая, легла мне на плечо, мы остались друзьями и, может быть, немного заговорщиками.
Аттила принял меня, как только я вновь облачился в варварские одежды.
– Ты должен был вернуться, но не так скоро, – сказал он те же слова. – Последний соглядатай…
За моим ответом направление разговора изменилось, так как моя слегка ухоженная в гуннской эпохе рана была припрятана.
– Я не ошибся, – сказал Аттила. – Что у тебя с глазами?
Мы с Демаратом выразили почтительное недоумение.
– Ты, – Аттила навёл на меня перст указующий, – послан ко мне. – И он перевёл перст на себя, в разинутый рот золотого льва, сочно вышитого на груди в виде большого медальона-фалеры. – Ты нигде не нашел Мага Эона.
Он сделал жест, будто помешал небрежно рукой весь необъятный Хаос, кишевший вокруг его дворца.
– Это так, базилевс, – не дрогнув, ответил я.
– Теперь мы будем искать его вместе, – грозно выговаривая каждое слово, сказал Аттила. – Сядь здесь.
И он посадил меня на раскладной табуретик, по правую руку.
– Стратег, ты привел ко мне верховного прорицателя, – сообщил он Демарату. – Ты свое дело сделал.
Демарат склонил голову с эллинским достоинством… и словно подмигнул мне своим чистеньким большим пальцем правой ступни.
– Базилевс, я не уверен, что способен оправдать твое доверие, – блюдя должностную честность, признался я, когда шаги стратега стихли за дверями.
– Не твое дело оправдываться, – миролюбиво поморщился Аттила. – Свою силу ты уже показал. Довольно. Раз-другой в год ты будешь говорить «да» или «нет». По желанию. Как подскажут тебе боги… Или брюхо. – Тут он в самой величественной Зевсовой позе гулко пустил ветры. – Так будет «да». Разумеешь, великий прорицатель?
Я вышел из дворца очень сытый, чуть-чуть пьяный и – совершенно равнодушный. Никогда – ни до, ни после того дня – я не погружался в столь всеобъемлющую наплевательскую нирвану. Даже Нисе не обрадовался, а кто другой за все эти никчёмные тысячи лет хоть раз кинулся мне на шею и так сердечно пустил слезу. Я только спросил ее между прочим:
– Что скажет Демарат?
– О! Демарат тебя тоже очень любит! – отпустив меня, взмахнула руками Ниса. – Ты как он. Пойдем, у нас теперь очень просторно. Я приготовлю тебе ложе.
– Сожалею, Ниса, – ответил я, ни о чем в ту минуту не сожалея. – Отныне я – цепной пёс базилевса. Вернее, собачка на шелковой подушке.
Ниса отступила на полшага и побледнела:
– Раб?! Он раба из тебя сделал?!
Моя усмешка сразу успокоила ее – видимо, она хорошо знала, как усмехаются рабы.
– Кем он взял тебя?
– Верховным прорицателем.
– Жаль… – протянула Ниса, но глядя уже уда-то в сторону.
И вдруг взмахнула руками и пронзительно крикнула.
Я оглянулся: какой-то коряжистый карлик, окутанный клочьями разноцветного меха, убегал, петляя меж кибиток.
– Стоит и таращится, – смеясь, сказала Ниса. – Я пугнула: сожжем тебя, как крысу. Ты ведь можешь их всех сжечь?
– Могу… если получится, – уклончиво и постно соврал я.
– Всех-всех? – Ниса обвела рукой весь притихший табор.
– Всех-всех… – пообещал я.
…Первые «нет» и «да» верховный прорицатель проедал авансом целый год.
И весь год я благодарил судьбу, что Аттила не разменивает мои гимназические познания в Истории по мелочам. Он неспроста выдерживал «посланника богов».
Наконец, пятнадцать веков назад, весной четыреста пятидесятого года от Рождества Христова, владыка гуннов ввёл меня в свои сокровенные покоим, где дюжина светильников почти с электрической яркостью освещала три кубка. Три кубка – золотой, серебряный и бронзовый – сверкали, до краёв наполненные кроваво-алым вином.
– Разумей! – повелел Аттила, прищурившись по-сфинкски.
«Ты все пела, это – дело…» – подумал я, проведя год в необременительной компании Демарата.
– Я могу предположить, базилевс. Здесь три империи.
– Твое слово, – с угрожающим спокойствием проговорил Аттила. – Не ошибись. Не прогневай своих богов.
Он положил указательный палец на край золотого кубка и как бы невзначай коснулся жидкости. Я видел: алая жидкость содрогнулась. Одна трусливая жилка дрогнула в моей утробе… слишком настырно я доказывал себе, что перестал страшиться смерти… вновь порочный круг гордыни…
– Нет, – невольно потянул я время… и неспроста.
Перст Аттилы поднялся и лег на серебряный кубок.
– Нет, – осмелел я.
Перст владыки оставил серебро и лёг на бронзу.
– Не торопись, – тихо-тихо повелел Аттила.
Тут я совсем обнаглел:
– Если бы кость кидал я, то и в третий раз сказал бы «нет».
– Ведь ты послан ко мне, – участливо напомнил Аттила, ему не нужен был прорицатель, обнаглевший от страха. – Ты должен знать, что будет.
– В этом кубке, хоть он и дешевле остальных, крови не меньше, чем в первых двух, – осторожно уклонился я в существо, а не в даты.
– Даже больше, – сверкнул одним оком Аттила, а другое его око было глубоко и темно… где-то уже видел я эту тьму… – Больше. Но и в этом кубке мое вино, во всех трёх – будет моим, и – в этом. Но в этом больше. Раз так, должен сказать ты!
«Изменить Истории?» – потерялся я.
– Ты должен сказать, – велел Аттила. – Ты всего лишь посланник, гонец того, что уже случилось.
Передо мной был царь гуннов или маг, или сам князь мира сего, знающий, откуда и зачем я украден… Но чего я испугался в то мгновение? Какой новой бездны?
– Ведь ты всего лишь посланник, верно? – Аттила добавил в свою реплику каплю сомнения… и этим-то поймал меня!
– Да! – подтвердил я и содрогнулся: вот он и поймал!
– Да! – в голос возвестил Аттила, вырос на голову, засветился весь электрически и поднял бронзовый кубок со стола. – Да! Сошлось! Ты – хороший прорицатель. Здесь – Тулуза!
Я опешил.
– Пью Тулузу! – возгласил Аттила. – Верховный прорицатель, в награду за опасный труд – насладись Римом.
– Римом? – сплоховал я, но вне воли и всякого разумения протянул руку, будто за рукав потащил ее кто-то незримый, к кубку из серебра.
– Стоишь на талант дороже своей цены, – изрёк похвалу Аттила. – Очень догадлив.
Изящный, как цветок лилии, сгусток тяготения – вот чем оказался этот кубок. Одной рукой я мог только повалить его, двумя – оторвать от стола. Аттила держал Тулузское королевство готов на отлёте, невесомо, как бокал с шампанским.
– Я тоже опасаюсь, что кровь римских легионов куда тяжелее… – усмехнулся Аттила, видя мои мучения. – Пей. Ты обязан разделить со мной эту войну.
Легче было поклониться кубку, чем поднять ее к губам.
Вино, душистое, душное и чуть жгучее, протрезвило меня. Поплыл туман в глазах, и я прозрел весь медиумический трюк Аттилы. В тумане, увлекаемый тяжестью кубка вниз, как я сделался умён!
Властителю варваров нужен был настоящий ответ – прорицание без воли прорицателя… Что же сделал я? Вошел – увидел три кубка, отставленные друг от друга на равные расстояния – и сразу догадался по-своему. Три царства: золотое – первый Рим, серебряное – второй Рим, сиречь Константинополь, бронзовое – варварская Гунния. Я невольно понадеялся… на скромность царя Гуннии, хотя золота в ней было уже не меньше, чем в обоих Риммах, вместе взятых.
«Не ошибись», – предупреждает Аттила. И я спохватываюсь. Как оскорбить базилевса признанием, что его царство дешевле прочих, хоть и не меньше, как мешок набитый соломой перед двумя мешками с зерном… И то правда, что гунны золотом не беднее обоих Римов – самая захудалая кобылка, и та вся сверкает.
Я растерялся… И в тот миг я уже не знал Историю Древнего Мира, я не знал, что благополучно существует Тулузское королевство готов, варварское королевство, немногим уступающее первому Риму, и не помнил о Каталаунских полях, державшим звание самого кровавого места Европы до наших дней.
Аттила добился своего: он получил ответ не прорицателя, но – через прорицателя. Он сумел на миг стереть из моей памяти человеческое знание о событии, которому суждено случиться на поверхности Истории – и тем самым вызвал ответ Бездны на свое уже непоколебимое решение. Бездна ответила ему эхом на его собственное «да»…
Вина было много, я тонул в нем, а кубок все не становился легче.
– Довольно, – услышал я глас владыки Бездны. – Ты заслужил отдых.
Кто-то большой и черный отвел меня в отведенные мне покои, где потом я очнулся и, беспрепятственно выйдя из дворца, обнаружил рассвет нового дня.
Было очень безлюдно и тихо вокруг Демарата, которому полагалось дожидаться меня у самых дворцовых ворот по закону до смерти надоевшей мне космогонии.
– Ты не рад мне, – сразу засмеялся он, трезвый как никогда.
– Деваться некуда, – вздохнул я. – Устал. Страшно устал.
– Молчи, – отмахнулся он. – Мне твои прорицания ни к чему. Зайдем к нашим? Они тоже не спят.
– Пить не стану, – сурово предупредил я.
– Знаю… – снова искренне рассмеялся Демарат. – После кубка крови вино не лезет… в крови оно сворачивается, как молоко… Мы просто посидим в тишине. Наступает последний час тишины.
– Разве? – удивился я.
«Все уже всё знают раньше прорицателя…»
– Ведь ты указал направление, в котором дуть ветрам и подниматься буре, – подтвердил мои подозрения Демарат. – Раз есть направление, значит должна быть и буря.
В полдень при ясной, удивительно прозрачной погоде с нежными пёрышками на небесах, тронуло коней за гривы и хвосты и потянуло… Струйками затрепетали разноцветные шаманские змеи на высоких древках, потом на шатрах стали заметно загибаться султаны.
Демарат с достоинством стратега слюнил палец и крутил им, уперев концом в небо:
– Гон на Тулузу!
Потом и сам он поворачивался к ветру лицом, и голубые волны его плаща катились в ту же сторону – на Тулузу!
А в сумерки начало мутнеть, крутило прах земной и задувало всё круче, с подвывом, хлопая крыльями шатров и срывая во мглу шелковых шаманских змеек.
Жеребцы задирали морды, храпели, скалились по-крокодильи, взбивали пыль копытами. И уносило пыль прочь – на Тулузу!
Закат густел, кроваво спекаясь, и стратег Демарат терял утреннее расположение духа. Всё предвещало…
– То, что будет, будет уже не сражением! – докричался до меня с пяти шагов Демарат, стратег. – Хаос! Приход власти Хаоса!
Я увидел, что губы его пересохли и в трещинах.
– Чего же ты ожидал от него?! – прокричал я Демарату уже в самое ухо и указал на то единственное, что на Земле еще мощно противостояло ветру.
Демарат бросил взгляд в сторону дворца и стоически скривил растрескавшиеся губы.
– Я не ожидал ничего! Никогда! – отвечал он мне сквозь вой и свист всех демонов. – Кто я здесь? И кто ты? Кто мы?
– Мудро, но невразумительно, – рассвирепел я, по погоде. – Мы здесь не при чем, и это нас беспричинно с ног сдувает…
Злобную усмешку стратега вмиг сорвало и унесло во мглу. Потом грустная дружеская улыбка – та удержалась на несколько мгновений дольше.
– Никеец… – ласково и беззвучно назвал он меня, и я угадал слово лишь по движению губ и сверкнувшей искорке недоверия. – Простак от христиан, сходящие во ад приветствуют тебя! – сказал он в полный голос. – Помолись за них немножко.
Всю ночь тьма неистово громыхала. Любой огонь запретили под страхом усекновения рук по плечи, и всякий, как мог, спасался в клокочущем небытие до рассвета.
Мне было позволено дождаться утра в своём кругу, среди кромешных философов и поэтов, и мы провалялись на тюфяках, трезвые через одного, плечом к плечу, а кое-кто из весёлых содомлян и совсем вплотную, шатёр вертелся над нами вроде скрученных в Судный День небес.
Утро проявилось из Хаоса очень неторопливо, натужно, бесцветной мутью скверного фотографического снимка. В гуннском стане бешеный гон ветров стих.
Я первым вылез наружу из философского чада – и остолбенел. Сдуло дворец! Начисто. Вместе с тыном и титаническими вратами. Вокруг обширнейшего голого плаца незыблемо стояли конусы шатров, повозки, жеребята. Улица «дворянских» особняков тоже осталась на своём месте.
Помню отчетливую мысль: «Царя тоже нет! Был и не стало. Да здравствует анархия!»
И пока я стоял в оцепенении, смутно сочиняя глупые шутки вместо научного объяснения чуда – пока я так стоял, уже намереваясь умыться для прояснения разума, при полной неподвижности воздуха началось движение праха земного.
Глухой, мерный скрип поднялся со всех сторон света, покатились по земле мириады колёс, а на колёсах поплыли над землёй потоки кибиток, тронулась, густо задышав, всякая четвероногая тварь, посверкивая, потекли потоком острия и лезвия, и в том течении рассекающего плоть железа, в волнах волчьего меха, лисьих и куньих хвостов поплыло, колеблясь и рябя в глазах, гуннское золото.
С муравьиной быстротой были растащены и уложены в обоз деревянные резные дома знати. Но чудо исчезновения царского дворца не померкло в моём воображении. Как ни искал потом в походе, как ни допытывался я в орде и у её вождей, все только цепенели в ответ и начинали качать, как болванчики, головами. Дворец спрятали до срока в преисподнюю, не иначе.
На моих глазах в один день, пока я умывался, без всякого аппетита завтракал бараньей ногой, пока терялся сам в потоках живой стихии, огромный и бесформенный варварский град превращался. Он превратился в вытянувшегося из клубка и поползшего по равнине дракона.
Вот откуда в сказках оседлых народов взялся Змей-Горыныч!
Около пяти пополудни начался Тулузский поход Аттилы.
С каждым днём змей раздавался в размерах, набирал мощь, заглатывая, но не переваривая встречавшиеся на пути воинства и племена: гепидов, остготов, остфранков, тюрингов, зарейнских бургундов… И где-то в закатных равнинах густела на римской закваске встречная сила – великий змей вестготов, алан, иных племён франков и бургундов… Война ради войны. Манихейский хаос.
По ночам мерцание костров сливалось в мутное, низкое зарево, застилавшее всю твердь до окоёмов. В дыму и тумане, насыщенном потом людей и коней, не различить было звёзд.
А по утрам на закопченном небе появлялся бледный кружок солнца.
– Где же брат мой, римлянин Аэций? – на полпути к цели стал вопрошать меня Аттила, ибо вести приходили слишком благоприятные: король вестготов вёл в своей тулузской ставке размеренную жизнь, ложился рано, вставал поздно, войско грелось по привалам, а союзникам было дела мало…
– Где же брат мой Аэций? – стал ежечасно дёргать меня базилевс гуннов. – Не ошибся ли ты? Я не вижу его.
– Ручаюсь, базилевс, что он вот-вот направится на Тулузу, – старательно отвечал я. – Ручаюсь, базилевс.
Я не опасался, что История обманет, но стал опасаться того, что терпения Аттилы не хватит на каких-нибудь полчаса. Обо мне-то История помалкивает – был ли, не был ли такой.
– Но он медлит.
Меня осенило:
– Напиши ему письмо, базилевс!
Мог ли я предвидеть, что История Древнего Мира пригодится мне в таких подробностях!
– Письмо? – Аттила задумался, поскрёб перстнём щеку… и кивнул. – Верная мысль. Я пошлю два письма. Но не брату Аэцию. Я дам ему намёк. Я его раздразню.
Что за почту придумал базилевс гуннов, я узнал лишь спустя полторы тысячи лет: в конце 1920-го года в римской библиотеке я, наконец, восполнил пробелы в образовании. После нашего разговора Аттила отправил в Равенну и Константинополь вежливые ультиматумы: приготовить к его прибытию (разумеется, в обе империи – одновременно!) приличествующий его достоинству дворец. В тот же день, когда послание достигло Равенны и очей императора Валентиниана Третьего, последний великий стратег Империи Аэций отбыл в Галлию…
С этих удачных писем у меня началась изжога. Базилевс гуннов повелительно указывал то на огромный кусок поджаренной грудинки, то на бледно-жёлтые колёса сыра.
– Мне уже невмоготу, базилевс, – жаловался я.
Аттила отечески усмехался.
– Когда твоя голова снова понадобится, я посажу тебя на хлеб и воду. Прорицание годится поджарое, без сала… Наедайся впрок.
Горизонты кругом густо чадили, мутнели реки и чахли затоптанные рощи.
Демарата я видел только раз, издали, в муравьином коловращении войск. Он махнул мне рукой и пропал в потоке.
Однажды око Аттилы засверкало.
– Мой брат Аэций уже в Тулузе, – сообщил он своему «великому прорицателю».
И остановил своё войско ещё на целую неделю.
Живописная, нежно зеленевшая долина была разбита и загажена на века.
На четвёртые сутки великого привала я поддался искушению:
– Базилевс, разве мы ждём еще кого-то?
Майский вечер был по-зимнему холоден. Жилистые руки гунна торчали из лисьего полушубка без рукавов.
– Я жду, – кивнул Аттила. – Брату Аэцию потребуется семь дней, чтобы собрать готских баранов. Я не тороплю его. Негоже торопить великого воина.
– Я не понимаю такой стратегии, – рискнул я продолжить опасную игру с Историей. – Разве не верней застать их теперь врасплох?
Взгляд Аттилы недобро потускнел:
– Пусть трусы кичатся стратегиями… И рабы богов. Пусть твой пьянчуга-эллин кичится стратегией… Ты, прорицатель, огорчаешь меня. Я вижу, что ты и впрямь чересчур сыт. Пора садиться на хлеб и воду. – Он всё тускнел. – Ты один должен знать. Больше никто.
Я отошёл, недоумевая и чего-то стыдясь. Срок прозрения ещё не наступил…
Холодным утром, во второй день лета 451-го года, священно белый конь поднял своего хозяина на холм, от сотворения мира стороживший хмельные поля Шампани… Каталаунские поля. Небо над ними было плотно-серым, но высоким и светлым.
Позади всадника, снизу, подходила, подымалась окутанная паром варварская лава. Никто там, внизу, ещё не мог видеть простора, подвластного всаднику в седой волчьей шапке.
Лава дышала подземным вулканическим гулом – и священно белый конь, спустившись с холма, канул в неё.
– Час настал! – возвестил Аттила, излучая силу, распиравшую кругом воздушное пространство. – Брат Аэций встречает меня.
– Сегодня ночью, – сказал он с седла, поравнявшись со мной. – Будешь только ты. Ты один должен знать. Ты скажешь богам.
– Воля твоя, базилевс, – поклонился я ему по всем правилам.
– Напомни о сроке, прорицатель, – резко бросил он.
– Через два года, – ёжась, напомнил я. – Летом…
– Да. Летом, – перебил он. – Но через два дня. Мне довольно будет двух дней. Остальные два года без двух дней мне не нужны. Пусть забирают, так и скажи им, прорицатель.
Как только сумерки тронули мир, у меня начался нервный озноб. Лава всё густела, пыхая огоньками и дымом.
– У тебя лицо красное, – ткнул он перстом. – Ты выпил?
– Нет, базилевс.
– Не пей, – велел он. – Тебе одному пить сегодня нельзя. Демарата я услал далеко.
Ночь пришла по-зимнему черным-черна. Мириады огней мерцали в отдалении, осыпав восточные и южные пределы ночи, но не ближе, чем на полёт стрелы от царского шатра. Здесь, на стороне великой битвы, тьма служила царю гуннов.
Я оставался единственным слепцом в ночном таинстве Аттилы и два часа кряду стоял рядом с его шатром, схватившись за один из жильных шпагатов растяжки. Какое-то отчетливое, целенаправленное движение происходило вокруг упрятанного в бездну шатра, что-то мерно и глухо ступало по земле, звякало над землёй, всхрапывало, перелетали короткие, строгие возгласы. Потом вдруг большая живая масса прильнула ко мне, незлобно оттолкнув. Лошадь.
– Твой час, прорицатель, – услышал я рядом и сверху глас Аттилы.
Сильные руки с другой стороны приподняли меня и усадили в седло, но поводьев не подали. Лошадь пошла, кем-то ведомая.
Были и другие всадники, явно зрячие во мраке. Как я определил на слух – и впереди, и позади, и с боков. Лошади шли беззвучно – вероятно, с обернутыми войлоком копытами.
Вскоре пелена костров, мерцавшая в нашем тылу, исчезла. Движение пошло под уклон, и я заметил впереди короткую, ровную цепочку огней.
– Там Труа, – сказал мне Аттила сбоку в самое ухо, дохнув жгучим теплом. – Этот город не понадобится нам.
Ночь дышала всё холодней, и наступила минута, когда я мелко задрожал в седле.
– Кто тут зубами стучит? – совсем уж панибратским шепотом вопросил Аттила. – Я подумал, волк увязался…
Жуткие объятия тяжко охватили меня сзади. Я вздрогнул, напугав лошадь… и притих… то оказалось мягкой и тёплой шкурой.
– Грейся, – был приказ.
Долго ли, коротко ли… Движение кончилось, мне помогли встать ногами на невидимую землю.
Направляемый за локоть, я сделал несколько шагов, попал лицом в некую занавесь, она отступила – и за ней воздух оказался сладком согретым, с тонким ароматом сандала… Тонкие струйки света замелькали впереди, и я догадался, что меня вводят в многослойный, как ворох цыганских юбок, шатёр.
На миг осветился профиль Аттилы, затем – его ярко искрящееся око.
– Стой здесь, как дух.
Он властно откинул последний, самый глубокий полог и вошёл туда, где был полный свет.
Осталась, между тем, широкая, мне на пол-лица, щель.
Я увидел по-царски убранное пространство: ковры, пышные тюфяки с парчовой обивкой и золотым шитьём, низенький продолговатый столик с яшмовой мозаикой. Я увидел один из роскошных светильников: факел в руке серебряного Гермеса, легко бегущего над землей.
В первые мгновения Аттила пропал за пределами моего взора, но вот появился, ко мне спиной, и шагнул к центру шатрового круга.
На противной стороне содрогнулась мерцавшая золотым узором материя, и, взметнув встречный полог, в свет явился другой человек.
Он был широк в плечах, в пурпурной тоге… лицо я разглядел почему-то не сразу.
– Брат мой Аэций! – ясной, звенящей латынью возгласил Аттила.
– Брат мой Аттила… – тише, чуть грустно, чуть устало, но тоже не притворно ответил тот, кого называли «последним римлянином».
Они двинулись друг навстречу другу величественно, в обход столика и тюфяков. И – обнялись как двое единственно равных друг к другу в этом гибнущем мире, двое последних титанов в мире мелких людишек и страстей. Последний защитник первого Рима – и Разоритель Европы, Бич Божий, Аттила.
Аэций, на полголовы выше, достойно склонился – и головы титанов учтиво соприкоснулись висками.
О, они помнили друг о друге, скучали друг о друге – чаяли этой священной встречи. Они стояли долго, замерев великолепным языческим монументом, римлянин и варвар, друзья и враги…. Четыре с половиной века с того дня, как сошёл на землю Сын Божий, пронеслись мимо них, не поколебав, и они стояли крепко на тверди, два великолепных, мудрых ящера… Они любили друг друга, ибо в самые последние дни их титанического Палеозоя им предстояло потрясти мир, смыть невидимыми мистическими волнами неизвестные миры будущего, сотворив на просторе виноградных, шампанских полей Франции последнюю и величайшую битву народов мира языческого.
Глядя Аттиле в спину, я хорошо разглядел на ней руку Аэция, нагую по локоть: широкая кость и бледный рыхло-увядающий рельеф мышц… рыжевато-серая накипь волосков… мясистая мраморная кисть… большие, ломаные ревматизмом пальцы, на мизинце – перстень с матово-красным глазом…
– Хорошая встреча, – услышал я голос Аттилы.
– Хорошая встреча, – отвечал Аэций. – Мы долго не виделись…
– Семь лет.
– Священный срок, – улыбнулся Аэций и, бросив исподлобья взгляд в мою сторону, сказал что-то тихо, коротко, по-гуннски.
Титаны расступились, и Аттила, не оборачиваясь, сделал подзывающий жест.
– Брат мой Аэций, я давно хотел показать его тебе. Он скажет и тебе такое, от чего дрогнет сердце. Не сомневаюсь.
Так был объявлен мой номер, и мне осталось лишь выступить из-за кулис… Давненько я не говаривал на латыни, Демарат избегал её…
Я сделал лишь один шаг. В тот же миг на свету возник ещё один персонаж – в долгой, почти до колен, кольчуге и яйцевидном шлеме – вероятно, личный охранник Аэция. Аттила не стал замечать его.
– Подойди, Николаос, – дружески, с намёком, велел он мне.
Я повиновался. Аэций смотрел на меня с величественным недоверием. Вот каким я увидел его в эти мгновения в свете Гермесова факела: большая бледная голова, немного угловатая… круглые, серые глаза, слегка студенистые, как у всех властных стариков… да, он был почти старик, костистый и мощный, с гладкой и бескровной патрицианской кожей… В нём было много рыхлой, увядающей породы, широты лба, седой с перцем патрицианской курчавости… и очень гладкой, стеариновой выбритости пергаментных щёк.
– Каков? Что скажешь? – с гордостью, не понятой мною в тот миг, сказал Аттила.
– Это он? Тот самый гипербореец? Посланник богов? – В тоне Аэция было много разного: скепсис, некий намёк на неуместность экспоната… наконец, почтение к его владельцу. – Мне рассказывали.
– Слышишь, гипербореец? – подмигнул мне Аттила. – Молва идёт. Пользуйся… Брат мой Аэций, согласись, в этом есть доля правды.
– Да… Он не похож ни на кого, – согласно, но без любопытства кивнул Аэций.
– Он верно предсказал место и час нашей встречи. Ещё два года назад.
Аэций чуть нахмурил брови и перевёл взгляд с меня на Аттилу.
– И к тому же он испепелил в одно мгновение двух моих воинов, – с той необыкновенной гордостью добавил мне веса Аттила. – От них ничего не осталось. Кроме зубов. Проверь, брат мой. Подобного фокуса ты ещё не видел. Ручаюсь.
Аэций глянул на своего телохранителя, и у меня хлюпнуло в коленках.
– Осмелюсь… – просипел я. – Этого не стоит делать здесь, сейчас. Может загореться шатёр.
– И это верно, – на моё счастье, сразу согласился Аттила. – От него и такое случалось.
– У меня слишком мало своих людей в этом захолустье, – усмехнувшись, сказал Аэций. – Брат мой, скажи по-братски, к чему он здесь? Темноты осталось ненадолго, и у нас есть о чем поговорить.
– Брат мой Аэций, неужели ты не прозрел, зачем он послан к нам, ко мне и к тебе? – удивился Аттила.
Полагаю, у меня с Аэцием возникло одинаковое выражение на лицах.
Аэций помолчал и неторопливым тяжелым жестом пригласил рассаживаться. Я, наконец, догадался, кто гость в этом шатре, а кто хозяин. Мы опустились на тюфяки. Между нами возник кувшин подогретого, с парком, вина, сладости, похожие на рахат-лукум… Аэций протянул большую руку и разлил сам – Аттиле, себе и напоследок гиперборейцу.
– Брат мой Аэций, – глубоко и довольно вздохнул Аттила. – Твоим коням и тебе – сила!
Аэций отхлебнул первым.
– Лёгкое вино, – оценил Аттила и спросил: – Чьё?
– Моё. С моих галльских виноградников, – ответил Аэций.
– Эта земля нашей встречи ещё не твоя? – поинтересовался Аттила.
– Вожак готов, Теодорих, запросил дорого.
– О нём речь впереди…
Аэций не стал кивать – опустил на миг веки.
– Брат Аттила, у тебя появилась цель удивить меня? – без недоумения, вкрадчиво вопросил он.
– Какие у нас цели?! – словно бы изумился царь гуннов. – Цели над нами, а здесь, внизу, – только средства к их достижению. Это твои слова… Ты говорил их пятнадцать лет назад, в Бургундии. Так умно говорят только римляне. А эллины – еще умнее… Я помню. А ты, брат?
На этот раз Аэций кивнул.
– Вот кто, – левой кистью Аттила указал на меня, – подтвердит твои слова… Ведь тебе о нём доносили. Ты хотел узнать о нём больше. Ты посылал людей – узнать больше. Я не ошибаюсь.
– Да, бывают слухи, отгоняющие скуку, – признался римлянин.
– Он сказал мне день смерти. Сказал точно, как мог подумать только я сам. Мои колдуны врут мне, я их по шерсти глажу… Вот этот чужак скажет тебе, как мне… Ты поймёшь, брат мой Аэций, что мы остались вдвоём. Одни… и последний раз поднять седло… вот зачем он нам. Правда в моих словах, гипербореец?
Он сделал ударение на слове «моих».
– Вижу, что истинным прорицателем снова быть не мне, – решил я на всякий случай смягчить обстоятельства.
– Не ползай, как муха в меду, – рыкнул Аттила. – Твоё слово. Скажи.
– Правда будет нелегка, базилевс… – предупредил я.
– Не для меня теперь. – Аттила торжествующе улыбнулся римлянину.
– Скажи, посланник богов, скажи, – кивнул Аэций.
«Доставь удовольствие своему свирепому господину», – услышал я в словах Аэция.
– Мне уже за пятьдесят, – вздохнув, добавил Аэций для смелости – то ли для своей, то ли для моей. – Мне довольно. Если ты подаришь мне ещё пару дней, буду рад.
Аттила коротко и очень сухо, с треском, рассмеялся:
– Мы тут все трое – лучшие в мире прорицатели… Может быть, в тебе, Николаос, скрывается от гнева богов сам властитель гиперборейцев?
Искушение нарастало с каждым мгновением, с каждым ударом сердца.
– Эта загадка давно мучает меня, – ответил я. – Кто же от кого прячется…
Аттила рассмеялся так же. С треском раскалённой головешки.
– Мой брат Аэций ждёт твоего подарка.
– У игемона Аэция, – услышал я свой, глухой провидческий глас со стороны, изрекавший на эллинском, – на год больше, чем у тебя, базилевс.
