Текст книги "Час Самайна"
Автор книги: Сергей Пономаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
Жизнь с Ваней была кошмарным сном. Я была его наложницей, рабой, и он все время это подчеркивал. Ему нужно было только мое тело, душа его не интересовала. Он покупал меня за дрова, пайки, отрезы материи. Неужели я так дешево стою?
Яша открыл мне глаза, дал возможность вдохнуть полной грудью, не дал мне прожить подобно мышке-норушке. Мы с ним родственные души, оба любим искусство: я петь, он писать стихи. Вместе много раз ходили на поэтические вечера в Петрограде.
В июле была заваруха в Москве [1] 1
Убийство левыми эсерами германского посла Мирбаха, что должно было повлечь за собой разрыв Брестского мира. Теракт был проведен чекистом Яковом Блюмкиным и фотографом Андреевым.
[Закрыть] , отблески которой донеслись и до Питера. Так Яков был первопричиной этого! Убить человека не по-христиански, но ведь сейчас война?! И не корысти ради, а за идею! Ведь за идею можно?! Его тоже пытались убить, даже ранили. Хотели арестовать, расстрелять, но он сумел спастись.
Яша доверился мне, поняв, что я не предам. Сейчас ему оставаться в Питере никак нельзя. Ему об этом сообщили друзья. Иначе…
Он едет в Украину. Я видела, как он мечется, словно тигр в клетке, не находит себе места. Даже рядом со мной, с любимым человеком. Центр революционных событий сейчас там – так он считает. Чувствую, что он задумал что-то великое и в то же время ужасное. Я поеду вслед за ним!
Ване оставлю записку, все объясню. Слава Богу, мы с ним не венчаны! Прощай, Питер!
Когда куда-то уезжают, расстаются с прежней жизнью, то берут самое дорогое, что у них есть. Я оставляю Петроград, друзей, дом, Ваню, лживую Маруську, бабушку, подружек, размеренную, относительно спокойную жизнь и забираю с собой только дневник.
Киев. Осень-зима 1918 года
В Киев добралась в середине октября. Дорога сюда заняла больше недели и измотала до предела. Я не один раз себя ругала за то, что предприняла путешествие в столь тревожное время. Наслушалась рассказов, как бандиты, которых развелось множество, останавливают поезда, грабят пассажиров, убивают строптивых, уводят с собой молоденьких девушек. Под впечатлением этих рассказов намотала на себя по-бабьи теплый платок и перестала мыть лицо. «Николаевки» спрятала на себе подальше, «керенки» поближе – в случае чего все равно надо будет что-нибудь отдавать.
Как-то ночью проснулась. Поезд стоял на станции. Вдоль вагонов двигались четверо немецких солдат в стальных остроконечных шлемах и тонкий, как глист, офицер в отутюженной зеленой шинели. Было странно смотреть на него, на такого чистенького и выхоленного, после того, что пришлось увидеть в дороге, особенно когда проезжали места, где еще недавно бушевала война, дымились пепелища. Слова Якова «Украина теперь у немцев, они там хозяева, получили ее по Брестскому миру» обрели реальность. Вспомнила, что Яша как раз и боролся против этого позорного мира, пускай явно нехристианскими методами. Сердце сжалось: получается, он бежал из огня да в полымя! Ведь если немцы здесь его поймают, то разговор будет короткий: припомнят ему посла, убитого в Москве. Большевики заочно осудили его на три года исправительных работ, а здесь верная смерть.
И зачем его сюда потянуло? Разве мало мест, где спокойно можно было переждать, пока в стране установится порядок? В Сибири, или, лучше, у тех же чухонцев в Финляндии, спокойнее и ближе. А тут прямо к волку в пасть…
Доехать удалось только до Фастова. Там немцы без лишних разговоров реквизировали наш паровоз для собственных нужд, а вагоны загнали в тупик. Из Украины они эшелонами гонят в фатерлянд продовольствие, зерно, и им требуется все больше вагонов и паровозов. До Киева двое суток добирались с остальными пассажирами на скрипучих подводах, запряженных изможденными лошаденками.
Я очень переживала, что не найду Яшу. Денег почти не осталось, потратилась в дороге. В город попали вечером, почти перед комендантским часом, но все обошлось. В сумерках город показался мне мрачным и таинственным, затаившимся. Опасность, казалось, скрывается за каждым углом. Улицы были полупустые, а если кто и попадался, то военные или в полувоенной одежде, в основном мужчины. По указанному адресу в трехэтажном облупленном доме на Большой Васильковской Яши не оказалось. Дверь открыла пожилая женщина со строгим лицом – видно, что из барынь.
– Здравствуйте, я Мира, младшая сестра Яши, приехала из Одессы, – сказала я, как он научил меня в Питере.
– Здравствуйте, барышня! Яков о вас предупредил. Проходите, будем чай пить. Меня зовут Ольга Илларионовна. Вещи кладите пока здесь. Как Одесса?
– Тяжело, – односложно ответила я, решив отказаться от чая, так как начнутся расспросы, а я ничего не знаю. И чего это Яше взбрело в голову выдавать меня за свою сестру, да еще из Одессы?
– А где легко? В один миг обрушилось то, что казалось могучим и незыблемым. А знаете, откуда началось то, что привело к нынешнему положению?
– Нет. Откуда?
– Отсюда, Мира. Здесь, в Киеве, был убит Столыпин. Великий человек. Он бы не допустил подобного безобразия. Мы хоть окраина, не Питер и не Москва, но у нас происходят вещи, которые там и не снились. Знаете, у нас уже четыре раза власть менялась. Сплошные митинги и аресты. Страшно! Не только ночью, а уже и днем страшно. Да что я все говорю, чай обещала, а не готовлю! Прислуги нет. Накладно да и опасно по нынешним временам, приходится все делать самой.
– Спасибо, Ольга Илларионовна. Мне что-то чаю не хочется.
– Никаких возражений, смертельно меня обидите. Мне ваш брат Яков очень нравится. Хороший постоялец, только редко бывает – весь в работе, разъездах. Ваши комнаты рядом находятся.
– Давайте тогда я самоваром займусь.
– Очень меня обяжете, если честно. Не привыкла я к этому… Всю жизнь прислуга была, муж, а теперь никого.
– А муж, простите за вопрос, где?
– В Москве. Войной его туда занесло, и он не спешит назад выбираться. А мне страшно покидать дом и отправляться неизвестно куда. Он там революционными делами занимается, и, как я понимаю, нескоро его здесь ждать.
Общими усилиями накрыли на стол. Хозяйка достала к чаю банку вишневого варенья и немного хлеба. Мне было крайне неудобно, поскольку за дорогу полностью поиздержалась и ничего не могла ей предложить. Но голод не тетка, и вскоре я с удовольствием пила настоящий чай, ела серый хлеб с душистым вареньем.
– Как немцы, не притесняют? – Я старалась сама задавать вопросы, чтобы хозяйка не вздумала расспрашивать об Одессе.
– Немцы? Нет. Хоть какой-то порядок установился после всего этого кошмара. Конечно, неприятно, что германские сапоги топчут нашу землю, но… Я думаю и надеюсь, что это временно. Официальная власть у генерала… гетмана Скоропадского, которого избрали на Хлеборобском конгрессе. На вид он очень представительный и важный. По крайней мере, лучше этих выскочек – Голубовича, Ткаченко и прочих. Винниченко, конечно, не в счет. Очень умный политик, профессор, глава Украинского Национального Союза… Скоропадский снова ввел Винниченко в правительство. Это хороший знак.
– Так чего вы боитесь, Ольга Илларионовна?
– Вы не представляете, что здесь было, когда город взяли большевики под командованием Муравьева… Они учинили страшную расправу над офицерами, которых было много в городе. Их легко узнавали по обмундированию. Кого убивали на месте, а многих согнали в Царский парк и там расстреляли. Счет шел на тысячи. Но не только офицеры пострадали. Погибло много патриотически настроенных молодых людей. Они пали жертвой романтических, националистических настроений, в результате которых обрили головы, оставив «чубы» и «оселедцы», следы которых не так легко было уничтожить. На коже оставались светлые пятна, по которым большевики легко узнавали «гайдамаков». Проводили повальные обыски и, если находили бумаги о службе в воинских частях Центральной Рады, расстреливали на месте. Расскажите, Мира, а как в Одессе?
– Ничего хорошего. Все то же, что и здесь. Благодарю за чай, Ольга Илларионовна. Если не возражаете, я хотела бы прилечь – очень устала с дороги.
– Конечно, Мирочка! Можно мне вас так называть?
– Как вам будет угодно.
– Идемте, я вас провожу в комнату. Ночью пока еще не очень холодно, поэтому не топим. Я положила прекрасное пуховое одеяло. Вам будет очень тепло.
Город оказался большим, впечатляющим, зеленым, хотя уже стояла поздняя осень, и каким-то напуганным. Магазины и лавки работали, на прилавках много такого, о чем в Питере можно только мечтать. Чтобы познакомиться с городом, пошла пешком. Скоро Большая Васильковская перешла в Крещатик. Было воскресенье, на улицах довольно людно.
Большие, красивые дома стояли по обе стороны улицы, множество деревьев охраняли-обрамляли мостовую, по которой двигались конки, экипажи, автомобили. Не верилось, что этому городу пришлось многое пережить.
Прошли несколько гайдамаков, опереточно одетых в широкие шаровары, серые жупаны, шапки со шлыками, с кривыми саблями на боку. Рассмотрев их лица, я поняла, что опереткой здесь не пахнет и лучше не попадаться им на пути. Прошла мимо наглухо закрытого здания цирка, а здание городской думы сразу узнала по острому шпилю. В самом конце Крещатика вышла на площадь, как оказалось, называвшуюся Европейской. Здесь начинались центральные парки – Купеческий, Царский, Шато де Флер. С удивлением увидела публику, направляющуюся туда. Целый день гуляла, знакомилась с городом, побывала на Владимирской горке, откуда открывался замечательный вид на Днепр, прокатилась на трамвае, двигающемся на гору и с горы по рельсам и канату и носящем необычное название «фуникулер».
Вечером у Ольги Илларионовны меня ждал сюрприз – Яша. Выпили с хозяйкой чаю с вишневым вареньем. Яша так самозабвенно и с юмором рассказывал о своей работе в земледельческом комитете, что я даже поверила, что здесь он только этим и занимается. Потом уединились в его комнатке.
– Как тебе здесь, привыкаешь? – улыбаясь, спросил он, когда я, повисев немного на его шее, дала ему передохнуть.
– Я сегодня увидела кусочек города! Он прекрасен, и главное – в нем находишься ты! Объясни, зачем весь этот маскарад: сестра из Одессы, Мира? Я там сроду не бывала. Хозяйка расспрашивает, а я не знаю, что отвечать.
– Так надо. Идет война…
– Какая война? Ведь с немцами мир.
– Он будет недолго продолжаться. В Германии неспокойно, там назревает революция.
– Так, значит, все, что ты рассказывал за столом…
– Плод моей фантазии. Ты знаешь, что я здесь не для этого. У меня очень важная миссия, и я ее выполню.
– А если немцы тебя поймают?
– Я верю в судьбу. Кроме того, у меня есть амулет, его здесь называют «оберег».
– Какой амулет?
– Потом расскажу и покажу. Главное, Женя, будь осторожна. Если после обеда будешь прогуливаться по Крещатику, то ни в коем случае не с правой стороны.
– Почему?
– Потому что там без спутника ходят только проститутки!
– Ты смеешься надо мной?
– Я забочусь о тебе, поэтому и предупреждаю.
– Ты хочешь сказать, что…
– Сейчас поведу тебя ужинать, так как одним чаем с вареньем, даже если оно вишневое, сыт не будешь.
– Ты своими шутками все время уводишь меня в сторону. Скажи, у тебя очень важное задание?
– Очень и очень, важнее не бывает. Но… на голодный желудок невыполнимое. Да, еще. Завтра переедешь на другую квартиру – я тебе уже подыскал. Видеться будем, когда у меня будет время, а его у меня…
– Никогда не будет!
– Но я его найду… И запомни: ни с кем не откровенничай, никому не говори, что ты из Питера, ни с кем не сближайся, в разговоре не молчи. Говори, много говори, но ничего конкретного. На прямые вопросы не отвечай, увиливай, политические симпатии и антипатии вслух не высказывай. Да, сейчас у меня другое имя – Антон Вишневский. А теперь поехали. Мы должны как следует отметить твой приезд!
– Не возражаю, Антон Вишневский!
Яша большой конспиратор, он засекретил все, в том числе и наши отношения. Мы с ним живем на разных квартирах, видимся нечасто, ведь для него дело – прежде всего. Для меня снимает крохотную двухкомнатную квартирку на Трехсвятительской улице, это почти центр города. Дни похожи друг на друга как близнецы, и я начала путаться во времени. Яша весь в революционных делах, здесь у него масса знакомых, друзей, товарищей по партии. А я не у дел, целыми днями свободна, предоставлена сама себе. Единственная моя обязанность – вечерами быть дома, авось Яша освободится от революционных забот и вспомнит обо мне. Я полностью на его содержании, завишу от него. Он платит за квартиру, дает мне небольшие деньги на питание – материально я обеспечена, но духовно. Дай общение… По его требованию я изолирована от всех его друзей, связей. Редкие вечера мы проводим вместе, только вдвоем Я знаю, он человек общительный, любит пошуметь, повеселиться, но правило, которое он навязал мне, касается при наших встречах и его. Впрочем, с моей стороны неправильно жаловаться на свою участь. Я уже знаю, что он готовит покушение на самого гетмана Скоропадского.
Один раз я видела гетмана Скоропадского проезжающим в автомобиле по Крещатику – красивый представительный мужчина в белой черкеске, смерти которого хотят здесь очень многие. Яша сожалеет, что удавшееся покушение на германского генерала Эйхгорна произошло до его приезда. Немцы после расстреляли много заложников… Стараюсь об их судьбе не задумываться. Пострадать за чужую вину? Знать, что через несколько мгновений навсегда померкнет свет, и все из-за того, что кто-то реализовывал свою революционную идею, которая тебе глубоко безразлична, а ты просто оказался не в то время и не в том месте и за это должен ответить своей жизнью? Что чувствовали приговоренные к смерти за чужую вину, можно лишь догадываться. А вот что чувствовали те, кто реализовал свою идею, из-за которой погибли другие? Или те, которые за вину одних расстреливали других?
Впрочем, думаю, Яша никогда об этом не задумывается. Когда я завела разговор о гибели невинных заложников, он перевел все в шутку. Разве это предмет для веселья?
Его интересует лишь конечный результат, реализация идеи, а не цена этого. Недавно вскользь обмолвился, что уже одну попытку покушения на гетмана провел, но неудачно. Я задумалась: хорошо это или плохо? И не смогла дать однозначный ответ.
Появления Яши внезапны и подобны урагану. Он подхватывает меня, едем на извозчике в какой-нибудь ресторанчик, каждый раз новый, удаленный от центра. Однажды встретили его старого товарища по Одессе. Тот уже изрядно набрался и много болтал. Я узнала, что Яша несколько лет учился в одесском хедере [2] 2
Еврейское начальное духовное училище.
[Закрыть] . Я видела, что все это Яше было крайне неприятно слушать, он несколько раз пытался перевести разговор на нейтральную тему. Но когда знакомый, никак не желая успокоиться, громким шепотом начал вспоминать, как они, служа в «железном» отряде, взяли банк в Славянске, а Лазарь [3] 3
Третьей (одесской) революционной армией командовал эсер Петр Лазарев. Блюмкину за короткий срок удалось подняться с должности рядового до помощника начальника штаба. Во время одной из экспроприаций в банке он захватил полмиллиона рублей и предложил Лазареву «отступное» в восемьдесят тысяч рублей, что тот с негодованием отверг, а Блюмкину пришлось срочно покинуть отряд. Впрочем, вскоре и сам Лазарев оставил командование и скрылся, как полагают, с частью похищенных в банке денег.
[Закрыть] неправильно себя повел, Яша встал и взялся проводить товарища до туалетной комнаты, чтобы тот немного взбодрился. Назад он вернулся один, расплатился с официантом, и мы уехали.
Прогнозы Яши оправдались. В Германии революция, немецкое командование начало выводить войска. Как раньше эшелонами уходило туда продовольствие, так сейчас грузится военная техника и солдаты. В городе повисло тревожное ожидание, все чего-то боятся. Большинство магазинов закрылись, цены на продукты сразу возросли. Яша уехал на Подолье по революционным делам, я осталась одна. Не знаю, на сколько хватит денег, которые он оставил.
Ищу работу, пока ничего не получается. Люди стараются реже выходить на улицу и передвигаются чуть ли не бегом. Улицы полупусты, редко увидишь кого-нибудь, праздно беседующего. Выходные дни такие же серые, как и будни. Стало известно, что к городу движутся войска Симона Петлюры, объявившего о создании Директории и поднявшего восстание против гетмана. С уходом немцев у Скоропадского шансов почти нет, ходят слухи, что воинские части одна за другой переходят на сторону Директории. Гетман мечется, делая ошибку за ошибкой. Назначенный командующим генерал Келлер разгромил Украинский клуб на Прорезной, бьет бюсты Шевченко, вызывая этим бурю возмущения среди населения. Скоропадский сместил его и назначил на его место князя Долгорукого, который не пользуется авторитетом у войск. Это лишь ускоряет агонию власти.
Киев. Январь 1919 года
Как рассказывала хозяйка квартиры, очевидица прошлых смен власти, обычно этому предшествует орудийный гром, пожары и бесчинства победителей. Я не знала, что делать. С Яшей связи не было, неизвестно, жив ли он. Денег осталось совсем мало. Я уже подумываю переехать на более дешевую квартирку, но боюсь, что мы потеряем друг друга.
В середине декабря гетман отрекся от власти и с помощью немцев бежал. Поэтому без артиллерийской канонады, практически не встречая сопротивления, в пасмурный декабрьский день в город вошли войска Петлюры, большую часть которых составляли бывшие гетманские войска. Войска сечевых стрельцов-галичан, «серожупанников», «синежупанников» по Большой Васильковской, Бибиковскому бульвару двигались в направлении Софиевской площади, на которой они приняли присягу на верность Украинской Народной Республике.
И началась охота на контрреволюционеров и бывших гетманцев, которых препровождали в здание Педагогического музея на Владимирской улице, где раньше заседала Центральная Рада. Когда количество пленных значительно превысило тысячу, их куда-то отвезли. Слышала, что с ними поступили гуманно – отпустили под честное слово.
С квартиры на Трехсвятительской я все же съехала, перебралась в район улицы Батыевой. Здесь квартирки подешевле, но убожества и насилия больше. В сумерки на улицу лучше не выходить. Узнала, что в «Яме» Куприна описана именно эта улица, только тогда она называлась Ямской. Соседка Нюра, моя ровесница, дочь Пелагеи Петровны, хозяйки квартиры, рассказала, что в конце прошлого столетия жители Ямской обратились к генерал-губернатору с просьбой разместить на их улице публичные дома, переносимые с Андреевского спуска. Их просьбу удовлетворили, и улица какое-то время процветала. Но когда перед самой войной 1914 года улица, опять-таки благодаря этому «промыслу», опустилась, стала пользоваться дурной славой, привлекая отбросы общества, и порядочные люди обходили ее десятой дорогой, жители вновь обратились к генерал-губернатору с просьбой сменить ее название, словно дело было только в нем. Их просьбу и на этот раз удовлетворили, но, словно в насмешку, дали улице название Батыевой, что никак не послужило упрочению ее положения и изменению репутации. Зато здесь были самые дешевые квартиры, оплату одной из которых я могла свое позволить, работая санитаркой в Георгиевской городской больнице.
Киев. Февраль 1919 года
Я уже почти четыре месяца живу здесь странной, непонятной для себя самой жизнью. Яков изредка появляется, задерживается не более чем на день, а то лишь на несколько часов, и исчезает на недели, которые порой складываются в месяцы. Во мне зреет решение покончить с этой неопределенностью, наконец выяснить, кто я для Якова и каково мое место в его жизни. Отправила два десятка писем в Петроград, мучилась неизвестностью, как там мама, бабушка. Сердце рвется обратно в легкомысленно покинутый Петроград, где живут мои родные и друзья.
Когда поздно вечером постучали, я испугалась и даже засомневалась, стоит ли подходить к двери. Но посчитала, что двери не будут преградой для тех, кто имеет злой умысел. Да и снова вспомнила давний сон, когда снились два вора, которых мне удалось упросить, чтобы не забирали ценные вещи. Но когда из-за двери откликнулся Яша, радости моей не было предела. Открыла дверь и увидела его. Но в каком виде! Сильно похудел, зарос густой бородой, в которой, к моему ужасу, блестели несколько седых волосков. Но и это еще не все. У него оказались выбиты четыре передних зуба, из-за чего появилась легкая шепелявость. Я радостно повисла у Якова на шее. Пусть без зубов, но живой! Он принес немного продуктов, и я по-быстрому состряпала ужин. Но еще до того, как сели за стол, мы оказались в постели. Я пребывала на вершине блаженства, сердце готово было вырваться и улететь прочь. Как я соскучилась по его ласкам!
Когда встали, то заметили, что в печке даже угли прогорели, – мы были настолько разгорячены, что не обратили внимания на холод в комнате. Пришлось по-новому разжигать печку. Я поверх ночной сорочки набросила теплый платок и налила горячего чаю из самовара. Яша, оказывается, все это время организовывал отряды сопротивления войскам Директории на Киевщине и Полтавщине. Один раз попал в руки петлюровцам, лишился зубов и заработал от удара шашкой громадный шрам на груди. Но это было еще не все. Оказывается, его, избитого до полусмерти, в беспамятстве бросили на рельсах. В последний момент ему удалось увернуться от приближающейся громадины, превозмогая боль и напрягая последние силы, вскочить на подножку вагона и таким образом спастись.
Все это он рассказывал с шутками-прибаутками, словно о ком– то другом, будто не ему все это пришлось пережить. Я только дивилась его мужеству.
– В Петрограде я спасся от пули, здесь – от петли, шашки и паровоза, – смеялся он, – Ведь перед тем, как бросить на рельсы, петлюровцы обсуждали план меня повесить, да только неохота было искать веревку. Паровоз казался надежнее и проще…
Я расплакалась, начала просить, чтобы он больше не искушал судьбу, ведь она и так к нему благосклонна. А он смеялся и говорил, что заговорен от смерти. Рассказал, как в Одессе участвовал в отрядах самообороны от черносотенцев„громивших районы Пересыпи и Молдаванки, в основном населенных евреями. Там ему в благодарность за спасение цыганского табора от бесчинств старая цыганка подарила старинный амулет, который хранит своего владельца от смерти.
Я стала слезно просить, чтобы он показал мне амулет. Он вздохнул, но согласился. Сказал, что эта штучка слишком ценная, чтобы болтаться на шее и вводить в искушение всякого, кто ее увидит, поэтому он зашил ее в исподнюю сорочку. Взял нож, подпорол карманчик с внутренней стороны сорочки и достал небольшую серебряную фигурку. Это была женщина, отвратительная неопределенностью лика, с ярко выраженной грудью и прочими женскими принадлежностями, ее руки и ноги переходили в длинные щупальца. Я сказала, что это похоже на какое-то ужасное языческое божество и что носить его с собой большой грех, а зайти с этой фигуркой в церковь – святотатство!
Яша рассмеялся и напомнил мне, что в церковь он никогда не ходил, – по религии ему определено посещать синагогу, но и там он не бывает.
– Яхве далеко, – он показал на небо, – а она всегда со мной и уже не один раз спасала от смерти. Тем более, что я атеист. – Он снова спрятал фигурку в потайной карман и зашил его, отказавшись от моей помощи. – Представляешь, этому божеству много тысяч лет. Это богиня Дева давно исчезнувшего народа тавров. Божество, которое очень любило кровавые человеческие жертвы.
– Она некрасивая и страшная, – сказала я.
– Зато меня оберегает… Революция освободила нас от совести и религии. Цель оправдывает любые средства, поэтому от нас требуется только действовать, не задумываясь о сопутствующем мусоре. – Мне захотелось узнать, что он подразумевает под словами «сопутствующий мусор», но он продолжил: – Чем активнее мы будем действовать, тем быстрее построим бесклассовое общество всеобщего благоденствия. Понесенные во имя цели жертвы воздадутся сторицей. Что касается этого, – он коснулся рукой места на сорочке, где спрятал амулет, – то хоть уже несколько лет я являюсь атеистом, но не отвергаю того, что существуют некие силы, не подвластные разуму.
Я подумала, что мало верится, будто этот амулет достался Яше в качестве подарка, а не каким-то другим образом. Потом мы снова занимались любовью, и Яша ушел ранним утром, не сказав, когда придет в следующий раз.
Зоряна с сожалением увидела, что дневник закончился. Только стали появляться интересные события, а тут конец. Получается, как роман, в котором вырваны страницы. Фамилия Блюмкин – кроме того, что он убил германского посла, – о чем– то напоминает, еще что-то читала или смотрела. Вспомнила – смотрела. В фильме «Есенин» Блюмкин показан как один из участников убийства Сергея Есенина в гостинице «Англетер». Показан неврастеником, позером, самовлюбленным типом. Неужели в такого можно влюбиться? А Женя влюбилась и последовала за ним в оккупированный немцами Киев. Если она была близка к нему, то, возможно, многое знала…
Интересно, что это за фигурка таинственного языческого божества, которая, по мнению Блюмкина, спасала его в экстремальных ситуациях?
Чтобы отвлечься, Зоряна встала и подошла к книжному шкафу. Порылась среди книг, но ничего о Блюмкине не обнаружила. Тогда включила компьютер, прошлась по Интернету и вскоре нашла информацию о Якове Блюмкине, настоящее имя Симха-Янкель Гершев. Две фотографии. На одной лобастый, словно затаившийся – сжатая пружина, готовая в любой момент выпрямиться, – с внимательным изучающим взглядом чекиста человек, выглядит старше своего возраста, далеко за тридцать. И вторая, тюремная, на которой он же в разорванном френче, с изможденным лицом, заросший бородой, но с упрямым, дерзким взглядом человека непоколебимых убеждений, фанатика. Родился то ли в 1899, то ли в 1900 году, расстрелян в 1929 году как троцкист. Получается, прожил не больше тридцати лет. Также нет определенности и с местом его рождения. Человек-тайна, долгие годы проработавший в ЧК и разведке. Ореол таинственности окутывал его жизнь: участие в революции в Иране, налаживание резидентуры на Ближнем Востоке, поиски загадочной страны Шамбалы. И домыслы о его причастности к смерти Сергея Есенина, с которым Блюмкин был в дружеских отношениях и которого неоднократно освобождал из-под ареста, а также к самоубийству Савинкова. Дневник девушки, которая была любовницей столь неординарной, загадочной личности, становился все интереснее.
«Не может быть, чтобы не существовало второй части дневника Жени Яблочкиной, – подумала Зоряна, внимательно рассматривая тетрадь. В ней оставалось несколько чистых листов, но было заметно, что много листов с конца аккуратно вырвано, так, чтобы тетрадь не рассыпалась. – Возможно, существовали записи, которые Женя вела с конца тетради, словно в книге-перевертыше, которые она или кто другой по какой-то причине удалил, – предположила Зоряна, которой овладел зуд исследователя. – По-видимому, они касались какой-то тайны. Не исключено, что эти записи где-нибудь хранятся. Возможно, у человека, который ухаживает за могилой. Надо выйти на него».
Почему ей так захотелось найти продолжение дневника и что с ним в случае удачи делать, Зоряна не задумывалась. В ней все больше зрела уверенность, что находка дневника на кладбище неслучайна, что она означает начало событий, которые должны куда-то привести. Но куда? И почему на столике лежали красные бусы, словно на что-то указывая? Может, есть связь «бусы – дневник»? Хотя дневник обнаружился совершенно случайно, когда Мирчик порвал джинсы и загорелся бредовой идеей найти в ящике иголку.
Зазвонил мобильный телефон. Это оказался Мирослав.
– Зоряна, привет! Не спишь? – с какой-то необычной интонацией спросил Мирослав и добавил: – У тебя все в порядке?
– Не сплю. Уже день на дворе. Только что дочитала дневник. Тот, который нашли на кладбище. И у меня все о'кей. А у тебя почему такой голос?
– Помнишь, я тебя фотографировал на кладбище, ты еще красные бусы прикладывала к шее?
– Помню, конечно.
– Ты там никого не видела?
– Ты что, Мирчик, поехал, что ли? Там было так безлюдно, что жуть брала, и у тебя даже странные желания появились. Глупые и не к месту.
– Сегодня я решил распечатать снимки. Сбросил их на компьютер, просматриваю – и жуть взяла! Из-за твоей спины старуха какая-то выглядывает, зубы скалит в улыбке. Снимок я распечатал. Хочешь увидеть?
– Не просто хочу, а горю желанием. Чертовщина какая-то… Давай через час, нет, через полтора встретимся. Фото захвати с собой.
– Где встретимся?
– Как где? У центрального входа на кладбище, внизу. Все. До встречи.
– 7 —
Хроника Плачущей Луны Июнь 1919 года. Яков Блюмкин
Блюмкин по Лабораторной перешел на Батыеву улицу. Небольшую, грязную, в которой уже ничто не напоминало о былом великолепии «улицы красных фонарей», роскошных борделей конца прошлого столетия, так и не ставшую киевским аналогом парижской Плас Пегаль. Редкие двухэтажные дома соседствовали с обычными хатами, проезжая часть мостовой, выложенная серым булыжником, разбитая, с непросыхающими лужами, была в выбоинах, словно не так давно подверглась артиллерийскому обстрелу.
Сгустившиеся сумерки и отсутствие действующих электрических фонарей делали передвижение по ней делом опасным, грозившим вывихом лодыжки, а то и переломом ноги.
Но это было не самое страшное, что могло ожидать путника на этой пустынной улице. Время было неспокойное, голодное, и бандиты хозяйничали на отдаленных от центра и патрулей улицах города. Но Блюмкин прекрасно чувствовал себя в темноте, чудесно в ней ориентировался, ни разу не оступившись там, где и в дневное время надо было внимательно смотреть под ноги. Да и револьвер за поясом внушал уверенность. Впрочем, детство и юношество, проведенные в Одессе, когда приходилось самоутверждаться в многочисленных уличных драках, которые не всегда заканчивались после первой крови, выработали твердость характера и умение постоять за себя. Он твердо уяснил, что наносить удар нужно всегда первым, никогда не поворачиваться к противнику спиной, а если он упал на землю, то не удовлетворяться этим, а бить до тех пор, пока враг не затихнет. Незазорно спастись бегством, но если уже ввязался в драку, то стой до конца, используй все средства, какие сможешь, и оставь страх противнику. Побеждают не только силой, ловкостью и умением, но и решимостью идти до конца. Это он усвоил в драке в одном из глухих одесских дворов, где его подкараулили трое. Они были сильнее, их было больше. Якова сбили с ног, и тогда он, вцепившись одному в ногу, прокусив штанину, отхватил кусок мяса. Такого страшного вопля он никогда прежде не слышал! И они опешили на мгновение, в растерянности наблюдая за кричащим от безумной боли товарищем и не зная, то ли оказать ему помощь, то ли продолжать драку. Это дало Якову возможность подняться на ноги и бесстрашно, с дикими воплями, выплевывая чужую кровь, броситься в драку, горя желанием убить. Вскоре ошеломленные противники отступили и даже обратились в бегство, на ходу поделившись мнением о нем: «Это же бешеный!» Кличка «Бешеный» сохранилась за ним надолго… Затем участие в отрядах самообороны, защита еврейских районов от погромов и первое убийство человека.
Впрочем, ничего особенного Яков тогда не почувствовал. Он видел, как мужчина бежал – краснолицый, что-то кричащий, огромный. Наган дернулся в руке, и человек, словно споткнувшись, упал. Пуля попала ему прямо в сердце. Это Яков увидел потом, когда, подойдя, рассматривал его тусклые, как у дохлой рыбы на Привозе, глаза, застывший пузырек окровавленной слюны в уголке рта. Небольшое входное отверстие на серой рубашке, слегка набухшее кровью. И никакого особого чувства – ни сожаления, ни радости. Просто так надо.
