Текст книги "Час Самайна"
Автор книги: Сергей Пономаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Через полчаса Женя уже была возле указанного дома. Только позвонила, как дверь сразу открылась. Галя почти не изменилась, разве что поменяла прическу. Раньше у нее были чудные длинные густые волосы, теперь она их подстригла и разделила пробором. Ее большие голубые глаза, прекрасно гармонирующие с темными волосами, смотрели грустно, и в то же время в них поблескивали искорки бесшабашной веселости. Похоже, она была немного пьяна.
– Проходите, Женя, – радушно пригласила она. Длинный широкий коридор, заставленный всякой рухлядью, и много дверей. Галя шла впереди, показывая дорогу. Ее квартирка состояла из двух комнат. Здесь было чисто и уютно. Видно, что хозяйка любит порядок. На круглом столе, застеленном скатертью, стояли два прибора, начатая бутылка вина, несколько тарелочек с закуской и длинная желтая роза в высокой хрустальной вазе.
– Женя, очень хорошо, что вы именно сегодня приехали, – сказала Галя, помогая гостье раздеться и пристроить чемодан во второй комнате. – Сегодня, третьего октября, у меня праздник – день рождения!
– Простите, Галя, а я без подарка, – смутилась Женя. – Поздравляю вас! Желаю…
– Женя, вы не так меня поняли. День рождения не у меня… Я только праздную его, потому что этот человек находится очень далеко от меня… Да вы знаете его…
– Галя, вы меня удивляете… Только один человек является нашим общим знакомым, и у него день рождения не сегодня.
– Вы имеете в виду Блюмкина? Нет, речь совсем не о нем.
– Так кто же он?
– Это поэт Сергей Есенин. Помните его выступление в консерватории, которое нам тогда понравилось? Мы с ним вскоре познакомились. Я начала постоянно посещать кафе «Стойло Пегаса», их книжную лавку, перезнакомилась с имажинистами, ходила на все выступления Сергея. Стихи Есенина захватывали меня не меньше, чем он сам. Поэтому каждый литературный вечер был двойной радостью – стихи и он. Что мы так сидим? Давайте выпьем за его здоровье, пожелаем ему долгой жизни, творческого вдохновения и чтобы он долгое время радовал нас своими творениями. – Она налила вино, они чокнулись и выпили.
– Завидую я вам, – искренне сказала Женя. – Быть знакомой с самим Сергеем Есениным… Какой он? Неужели скандалист, как пишут в газетах и рассказывают сплетники?
– Просто он весь на виду… Что думает, то и говорит. Правда, его поступки… Некоторые из них трудно понять… Но если он участвует в скандале, то не ради ссоры, а чтобы добиться справедливости.
– Галя, извините, но, похоже, вы влюблены в Есенина.
– Да, я люблю Сергея Есенина. До Сергея я не любила никого… Думала, что мне это не дано. Да и не хотела. Но Есенин… Когда разобралась в своем чувстве, то поняла, что всем могу пожертвовать ради него, даже принципом не выходить замуж… Отдать тело – чего до тех пор не могла даже представить, – теперь не только могу, но и хочу этого! Знала, что этим сразу же поставлю крест на своей мечте о независимости, и – подчинилась… Настоящая любовь – это жертва!
– А он знает… о вашем чувстве к нему?
– Теперь уже знает… Знаете, а Сережа был женат… Когда он развелся с Зинаидой Райх, своей второй женой, ему негде было жить, и он жил у меня. Это было прекрасное время! Знаю, что буду любить еще и еще, не один раз загорится кровь, но так я никого не буду любить – всем существом, ничего не оставив для себя, все отдавая. И никогда не пожалею, что так было! Хотя сейчас скорее больно, чем хорошо. Но «радость – страдание – это одно». Знаю, что в будущем буду бороться с этим чувством и разогревать в себе малейшее расположение к другим, лишь бы освободиться от Сергея, от этой блажи, этой болезни…
– Он на ваше чувство не ответил?
– Все складывалось хорошо. Он жил у меня, мы проводили много времени вместе. Казалось, что пришло взаимопонимание и что я ему небезразлична. Но ровно год назад, в день своего рождения, он зашел в мастерскую художника Якулова. Собралась компания… После выступления к Якулову привезли известную американскую танцовщицу Айседору Дункан. Она прямо с вечеринки увезла Есенина к себе… Больше он ко мне не вернулся. А я попала в клинику нервных болезней.
– Вы к этой танцовщице испытываете ревность?
– Хотела бы я знать, кто сказал, что можно не быть ревнивым! Ей-богу, хотела бы посмотреть на этого идиота! Ерунда! Можно великолепно владеть собой, можно не подавать вида, более того, разыгрывать счастливую, когда чувствуешь, что на самом деле ты вторая. Можно, наконец, себя обманывать, но все-таки, если любишь по-настоящему, нельзя быть спокойной, когда любимый восхищенно смотрит на другую. Значит, мало любишь. Нельзя знать, что он кого-то предпочитает тебе, и не испытывать от этого боли. Словно тонешь в этом чувстве… Знаю одно – глупостей я себе не позволю. Но что тону, захлебываясь, и хочу выпутаться – мне и вовсе ясно. И если бы кроме меня была – это еще ничего. И это очень хорошо. Но только она… И все же буду любить его, буду кроткой и преданной, несмотря на страдания и унижения.
Книга юности закрыта,
Вся, увы, уж прочтена.
И окончилась навеки
Ясной радости весна…
Уехал, улетел с Айседорой этой весной. Она вернется, как сказали в студии, через год. Значит, и он тоже. Как ждать, когда внутри все горит? Я больна… Такая тоска по нему… Как верная собака, когда хозяин ушел, положила бы голову и лежала, ждала его возвращения.
Галя заплакала, Женя, как могла, успокаивала ее. Чтобы поменять тему, сказала:
– А знаете, Галя, вернувшись в Петроград, я получила письмо от Яши Блюмкина!
– И вы все бросили и примчались сюда, чтобы его увидеть? Вы такая же сумасшедшая, как и я!
– К сожалению, в моей жизни произошли печальные события, и мне захотелось сменить город… Последние пять лет я это часто делаю. – И Женя рассказала о смерти матери и обо всем, что произошло с ней в Петрограде.
– Примите мои соболезнования… Я понимаю, как вам тяжело, но, к сожалению, должна сообщить неприятную новость. Дело в том, что Яков Блюмкин не так давно женился на Татьяне Файнерман, дочери известного толстовца Тенеромо. Семейка еще та… Ее папаша, известный «плодовитый» писатель, в результате шапочного знакомства с Толстым произвел на свет невообразимое количество брошюр и статей. В его честь журналисты даже выражение придумали – «тенеромить». Дочь вся в отца! Отучившись в медицинском, она после замужества почувствовала тягу к искусству, и теперь они с Блюмкиным пытаются заниматься литературой. Блюмкин сейчас в секретариате у Троцкого, особо доверенное лицо, живут у поэта Кусикова.
– А я и не рассчитывала на что-то… Если любишь, живешь этим человеком, ощущая его каждую секунду. Как бы он ни был далеко, мыслями ты всегда рядом. Но он смог летом девятнадцатого года просто уйти, не обернувшись, не попытавшись выяснить, что со мной… А ведь я уехала в Украину ради него, терпела лишения, рисковала жизнью. Когда тяжело раненный лежал в больнице, кормила с ложечки. А он ушел и вычеркнул меня из своей жизни. Во мне все давно перегорело, от прежних чувств остался только уголь. Что я чувствую, узнав о его женитьбе? Только досаду. И понимаю, что письмо он мне отправил, будучи, очевидно, сильно пьян.
– Женя, не переживайте так. Давайте выпьем за любовь! Она не всегда бывает счастливой…
– А я и не переживаю. Что касается любви… Может, по– другому быть не может? Мне что, чувства мои перегорели… А у вас они еще полыхают…
– Да, но мое отношение ко всему преобразилось, именно преобразилось. Я поняла, что в жизни не один Есенин. Что его можно и нужно любить как главное, но любить бескорыстно, не жадной любовью, ожидающей чего-то в ответ, а так, как любишь, к примеру, лес, – не требуя, чтобы он жил, сообразуясь со мной, или был там, где я. Вы меня понимаете?
– Да, но я бы так не смогла.
– Никто из нас не может сказать, что может, что нет. Оставим эмоции, чувства в стороне, поговорим о… Пожалуй, нам пора уже быть на «ты», после того потока душевных страстей, который мы вылили друг на друга. Не возражаешь?
– Нет, Галя, с большим удовольствием.
– Поговорим о тебе. Понимаю, что обратно в Питер тебе в ближайшее время вернуться не захочется. Я права?
– Меня ничего туда не тянет.
– Тебе надо устроиться на работу. Что ты заканчивала, какая у тебя специальность?
– Перед революцией окончила курсы машинисток, работала по специальности в банке. В Киеве была санитаркой, в Институте мозга – ассистенткой, помогала проводить опыты. В Мурмане и в экспедиции приходилось заниматься всем понемногу.
– Перечень длинный, но не впечатляющий. Трудновато будет… Хотя есть идея. Работа с перспективой получить собственное жилье. Пусть нескоро, но если продержишься, то точно… Пойдешь на мое место – я как раз увольняюсь, перехожу в газету «Беднота».
– А что за работа?
– Потребуются рекомендации… Одну дам я, вторую найду, есть кого попросить… В секретариат ГПУ!
– Ты что, работаешь в ВЧК?!
– Пока работаю… Секретарем. Работа очень ответственная, непростая. Между прочим, Блюмкин до секретариата Троцкого работал в ВЧК.
– Мне бы что-нибудь попроще… Что-то не тянет в это учреждение… Уж очень мрачная у него репутация… Извини, Галя, вырвалось.
– Тем не менее, Женя, туда попасть непросто. Рекомендуя тебя, я очень рискую, ведь в случае чего мне придется нести за тебя ответственность… Там рекомендация – очень серьезное дело. Впрочем, как хочешь… Поищем тебе другую работу, но сразу скажу, это будет сложно. Жить будешь здесь. Видишь, какие у меня хоромы – целых две комнаты!
– Это ты в ГПУ получила?
– Они распределением квартир не занимаются, но подобные вопросы для своих сотрудников решают быстрее, чем в других учреждениях.
– Галя, я подумаю, но, скорее всего откажусь. Не хочется мне там работать.
– 17 —
Через месяц Женя уже работала в ГПУ секретарем, а Галя перешла в редакцию газеты «Беднота». Впрочем, ничем страшным и опасным заниматься ей не приходилось. Печатала на машинке, как в любом другом учреждении, только эта информация была секретной, и в случае чего Женю могли привлечь за ее разглашение. Жила у Гали. Часто ходили в кафе «Стойло Пегаса» на выступления поэтов-имажинистов.
Было в Гале что-то необычное. То тихая и скромная, а то найдет на нее – и такое порой вытворяет… Однажды, не предупредив, она затащила Женю на квартиру к Якову Блюмкину. Зашли большой «поэтической» компанией, и Блюмкин не сразу разглядел Женю. Надо отдать ему должное, когда узнал, то по-приятельски кивнул и спросил:
– Как дела, Женя? Давно здесь?
А Женя просто онемела. У Якова была большая комната, в которой он проживал с женой Татьяной. Она Жене не понравилась: манерная, много о себе воображающая. Женя ей тоже не понравилась – почему-то из всей компании она ее сразу выделила.
Яков встретил гостей в красном шелковом халате и турецкой феске, посасывая длинный чубук, от которого шел приятный аромат. В комнате было много удивительных вещей: кальян, сабли на восточном шерстяном ковре, висящем на стене, инкрустированное с позолотой резное кресло красного дерева, тоже явно восточного происхождения. По рассказам Якова, краем уха услышанным Женей, его очень сильно помотало по белому свету.
– Вы, обездоленные служители Пегаса, – кричал он, даже не будучи сильно пьян, – посмотрите на это кресло! В нем сидели наследные принцы монгольской династии, перед ним коленопреклонялись, а теперь сижу я, Яков Блюмкин из Одессы!
Галя слегка подтолкнула Женю и глазами указала на раскрытую книгу. Недоумевая, что в ней особенного, Женя внимательно посмотрела и даже прочитала несколько абзацев. Похоже, работа Ленина.
– Она всегда открыта на одной и той же странице, – шепотом объяснила Галя. – Позер, работает на публику! Но в большом фаворе у высокого начальства. Он знает, что секрет «одной страницы» раскрыт, но демонстративно продолжает держать книгу открытой именно на ней.
Блюмкин сильно изменился, поправился, выглядел гораздо старше, появились залысины надо лбом. Волосы он красил в жгучий черный цвет. Изменилось и его поведение. Раньше был просто самоуверенным (Женя даже замечала самовлюбленность), а сейчас из него просто лился поток слов, которыми он подчеркивал собственную исключительность и никчемность присутствующих. Мужчины слушали его с почтением и даже, как показалось Жене, страхом. Поэт Вадим Шершеневич громогласно провозгласил Яшу романтиком революции, себя – террористом в политике, а Есенина – террористом в поэзии.
– Вы писаки, возомнившие себя великими поэтами! А у кого из вас есть книга с автографом и посвящений Максима Горького, великого пролетарского писателя? – завелся Блюмкин.
– Мы не признаем авторитетов, мы низвергатели авторитетов! – заявил поэт Анатолий Мариенгоф.
– Толя, вы их низвергаете, потому что у вас самих нет авторитета! – рассмеялся Блюмкин. – А Горького не трожь! За него кого хочешь застрелю, ты меня знаешь! И Маяковский мне нравится, и он меня любит. Тоже книги подписывает. Смотри! «Дорогому товарищу Блюмочке. Вл. Маяковский».
– Я тебе тоже книги подписываю, товарищ Блюмочка!
– Да, подписываешь. Разница только в том, что Маяковского будут помнить, а тебя, Толя, нет!
Жена Блюмкина Татьяна многозначительно заявила, что нет таких вершин, на которые бы не взобрался Яша. Сейчас он на короткой ноге с самим Троцким. При этом она делали вид, словно это ее заслуга. Жене стало противно, и, против обыкновения, она выпила вина больше, чем обычно. Стало легко и комфортно. Пошлые анекдоты уже казались смешными, захотелось танцевать. Откуда-то появилась гитара, и Женя спела романс «Очи черные», потом какую-то новомодную песенку. Послышались аплодисменты, Крики «браво».
Вдруг все закружилось у нее перед глазами: разгоряченные лица, лоснящиеся щеки, жадные руки. Чтобы прийти в себя, она пошла в ванную комнату умыться. Неожиданно там оказался Яша. Он набросил крючок на двери и, заключив Женю в объятия, принялся жадно целовать. Она не выдержала и ответила на его ласки. Но когда почувствовала, что он срывает с нее одежду, стала сопротивляться. Несколько раз кто-то дергал дверь и уходил, а молчаливая борьба все продолжалась. Наконец Якову это надоело, и он просто взял Женю силой, грубо, стоя. Когда все закончилось, за дверью послышался пьяный голос Татьяны:
– Яшенька, где ты?! Мне опять плохо! Я напилась, как… – Она подергала дверь, и они замерли. – Мне надо сюда! – громко сказала Татьяна капризно. – Почему я не могу попасть в ванную комнату?
Она дергала что есть силы, и хлипкий крючок мог не выдержать. Женя поспешно приводила себя в порядок. Алкоголь полностью выветрился, она мгновенно протрезвела. Было противно и стыдно, давило ощущение надвигающегося скандала. Яша толкнул ее в угол, за висящее рядом с какими-то тряпками корыто, и, прежде чем она успела сообразить, что к чему, открыл дверь.
– Яша… ты?! А что ты там делал?
– Мылся! Ты же знаешь, что я всегда вечером моюсь. Пойдем к гостям.
– Они не гости… Они сброд! Гнать их надо в шею!
– Все правильно, Танюха! Пойдем их выгонять!
– Мне надо туда…
– Выгоним, а потом пойдешь!
– Почему ты меня не пускаешь? Там кто-то есть? Ты был не один?!
Послышался шум. Татьяна пыталась силой пробиться в ванную, Блюмкин ей не давал. Потом шум начал удаляться – видно, он применил силу, – и далекое эхо ее слов:
– Ты подлец! Отпусти, мне больно!
Женя, кое-как приведя одежду в порядок, выскочила из ванной комнаты. Почти бегом промчалась по коридору, сорвала с вешалки пальто и выскочила на площадку. Там стояла Галина, куря длинную дамскую папиросу, и молодой парень лет двадцати со слегка вьющимися волосами и легкой щетиной, грозящей со временем перейти в бородку. Он кого-то напоминал, но Жене было не до того, чтобы над этим раздумывать.
– Женя! Куда ты? Я тебя искала! Где ты была? – спросила Галя, заступая ей дорогу.
– Я хочу уйти! Мне здесь плохо!
– Подожди, я с тобой! – сказала Галя, зашла в квартиру и вскоре вернулась в наброшенном зимнем пальто с каракулевым воротником и теплом платке, который заматывала на ходу. Они оказались на улице и минут пять шли молча.
Была прекрасная безветренная зимняя погода, с небольшим морозом – градусов семь, от которого снег под ногами приятно поскрипывал. Снежинки, лениво кружась, укрывали одежду белым холодным мехом. Свежий воздух прогнал остаток алкогольного дурмана, и Женя, невольно залюбовавшись косым дождем снега в фантастическом свете уличных фонарей, замедлила шаг.
– Что произошло, Женя? – требовательно спросила Галя.
Как могла, Женя рассказала о случившемся.
– Блюмкин тебя изнасиловал, – подвела итог Галя. – Почему ты не кричала, не звала на помощь? Я думаю, он бы сразу отстал, твое молчание подстегивало его.
– Не знаю, Галя. Я ни о чем не думала. Возможно, была слишком пьяна, чтобы правильно оценить ситуацию.
– А может, Женя, ты этого хотела?
Женя не ответила и ускорила шаг. Ночью ей приснился Блюмкин. Он был нежен, они занимались любовью, и ей было очень хорошо. Проснулась среди ночи, и так тоскливо стало от одиночества, от холодной постели. Ей захотелось чуда… Вот-вот раздастся звонок в двери, и придет Яша. Скажет, смущаясь (что на него непохоже), что с Татьяной произошел разрыв и он пришел сюда, потому что ночевать негде. Она сделает вид, что смертельно обижена случившемся. Потом Галя постелет у нее в комнате, хотя бы на полу, но ей станет его очень жаль… Выдуманный образ никак не вязался с Блюмкиным реальным: скорее, если даже он и уйдет после скандала от Татьяны и явится сюда, то поведет себя по-другому. Заявится, конечно, смертельно пьяным, не заметит ее обиженного вида, лишь спросит, где постель, упадет на нее и крикнет: «Женя, что ты там копаешься! А ну иди сюда…» А когда ему надоест звать, встанет и грубо потащит ее на кровать…
Женя решила встать, чтобы попить, и вдруг услышала из комнаты Гали странные звуки. Прислушалась и поняла, что та плачет.
«Пойти к ней и успокоить?» – подумала Женя, но решила, что не стоит. Любовью, как и горем, нужно переболеть, другого средства от нее нет. И чем острее будет проходить заболевание под названием «любовь», тем скорее наступит выздоровление. Процесс долгий и мучительный, но небезнадежный.
Чуда не произошло. Ни этой ночью, ни в следующую Блюмкин не появился в квартире Бениславской. А через две недели она увидела его – чем-то занятого, бегающего по кабинетам. Здесь Блюмкина знали все, в коридорах опасливо жались к стене, когда он порывисто, словно вихрь проносился мимо. В стенах этого учреждения он преобразился. Исчезла его барская надменность, излишняя болтливость. Он выглядел целеустремленным, напористым человеком, занимающимся важными делами, ценившим время, и если задавал вопрос, то требовал конкретный ответ. Из его лексикона в беседе с руководством была исключена фраза «Это невозможно сделать», он постоянно искал пути, как выполнить задание. Жене было понятно, за что ценят Блюмкина – за его неуемную энергию, подчиненную достижению цели любыми путями. Он был трудоголиком и порой сутками работал над решением проблемы. Но если отдыхал, то тоже с полной отдачей – громко, шумно и порой безобразно.
Теперь, работая в ГПУ, она кое-что еще узнала о предыдущей деятельности Якова Блюмкина. В Украине, во время гражданской войны, он одно время командовал бригадой в боях с белогвардейцами, затем руководил карательными отрядами, проводящими «чистку» в Крыму после освобождения от войск Врангеля (было уничтожено более сорока тысяч пленных офицеров), участвовал в разгроме и «чистке» бывших «союзников» – анархистов армии батька Махно, с эскадрой под командованием Раскольникова совершил рейд по захвату иранского города-порта Энзели и скрывающихся там кораблей бывшей флотилии Врангеля. Когда вспыхнуло восстание против иранского шаха, принял участие в качестве советника, затем подготовил свержение Кучук-хана и создание советской иранской республики, а также иранской коммунистической партии, стал членом ее ЦК. Одно время был военным советником в Китае, затем в Монголии, боролся с бароном Унгерном. Действовал всегда решительно, жестко и жестоко.
У Жени голова пошла кругом от всей этой информации. С одной стороны, Яков – герой революции, с другой – палач, у которого руки не то что по локти в крови, а гораздо выше.
При каждом возвращении в Москву Блюмкин вел богемный образ жизни, покровительствуя поэтам-имажинистам, при необходимости спасая от подвалов Лубянки. Жизнь и деятельность Якова Блюмкина заслуживала двойственной оценки, таким же было и отношение к нему Жени. С одной стороны, она его почти ненавидела, а с другой – ее к нему тянуло. И она никак не могла разобраться, чего было больше: ненависти или влечения, может, даже любви?!
Ее бесило его невнимание – ведь должен был подойти, расспросить, как она выбралась из Украины, почему оказалась здесь! А он проходил мимо, словно она была обычным сотрудником, с которым ничего не связывало в прошлом.
Работы у Жени было очень много, часто приходилось засиживаться до позднего вечера и возвращаться домой ночью.
Когда появлялось время, она составляла Гале компанию на вечерах поэзии. Иногда заходили в кафе «Стойло Пегаса», облюбованное имажинистами. Там она как-то увидела Блюмкина и стала свидетельницей безобразной сцены.
В кафе было полно народу. Блюмкин пировал в большой компании, где было немало женщин. Женя с Галей сидели за столиком в самом углу, стараясь не привлечь его внимание. Внезапно поднялся шум, и Женя увидела, что Блюмкин стоит перед столиком возле окна и целится из револьвера в бледного от страха круглолицего полноватого молодого человека в сером костюме. Его уговаривают не стрелять. Наконец он соглашается и возвращается за столик, презрительно бросив на ходу:
– Хамов надо убивать! Иначе ничего не выйдет. Революция погибнет!
От официанта они узнали, что молодой человек, комедийный актер немого кино Игорь Ильинский, начал вытирать ботинки бархатной портьерой, а Блюмкин это увидел и чуть было его не застрелил.
– Неужели он мог это сделать? – удивилась Женя. – Неужели он так изменился?
– Он был таким и прежде, ты просто этого не замечала. Любовь слепа. А может, не было подобной ситуации, чтобы разобраться… Как-то в ресторане, пьяный, он вытащил пачку ордеров и сказал, что ему достаточно вписать туда имя человека и того расстреляют. Потребовал у пьяной компании назвать фамилию, чтобы вписать ее в ордер. Мандельштам подскочил к нему, выхватил ордера и порвал. А потом даже ходил к Дзержинскому жаловаться на Блюмкина. А одной поэтессе Блюмкин даже предлагал поехать с ним, чтобы заняться любовью на трупах расстрелянных… Есенину предлагал поучаствовать в расстреле, чтобы почувствовать, что значит убить человека…
– Выходит, я знала другого человека, а не того, который сидит там, – сказала Женя и увидела, что на колени к Блюмкину взгромоздилась рыжеволосая девица и целуется с ним. – Я хочу отсюда уйти.
– Хорошо. Пойдем, – согласилась Галя.
Они вышли на улицу.
– Галя, тебе не кажется, что мы дуры? – спросила Женя. – Жертвуем собой в ожидании чего-то несбыточного, иногда бывая неискренними даже с самими собой. Ведь на самом деле я приехала в Москву из-за Якова, хотя пыталась объяснить это более вескими причинами. Ты была права: тогда, в ванной, я его хотела и поэтому молчала, понимая, что с его стороны это лишь тяга пьяного мужика к своей собственности, какой я была все это время. После Якова у меня никого не было, если не считать кратковременного романа, если можно его так назвать, на Крайнем Севере с одним ничтожеством. Но это только от одиночества, когда хочется выть, рыдать, рвать на себе волосы, лишь бы изменить что-нибудь. Скажи, разве я дурнушка и не могу рассчитывать на ответное чувство?
– Женя, ты настоящая красавица! Мне бывшие сотрудники при встрече говорят, мол, хорошую, красивую замену ты себе нашла, но недоступную. К ней, говорят, не подойдешь.
– Они не понимают, что женщине, кроме физического влечения, и даже больше его, требуется духовное, правильнее сказать – любовь. Я была гражданским браком за красным командиром Иваном. Сейчас понимаю, что нас соединяла только страсть, физическое влечение. Когда он меня предал, у нас ничего не осталось. А Яков вначале завоевал мою душу, лишь потом тело. И даже теперь, увидев его совсем другим, зная о нем много неприятного, я все равно не могу сказать, что полностью вычеркнула его из своей жизни. И если он вдруг сделает попытку все вернуть, то… Но это большая глупость! Уходя надо уходить, дважды в одну реку не войти, ибо это невозможно, доказано еще великим мудрецом древности!
– Женя, и я над этим не один раз думала. Но что делать, если среди окружающих я не вижу интересных людей, все они мне скучны? Когда Сергей покинул меня и уехал, я в отместку пыталась изменить ему с другим. Сейчас мне смешно это вспоминать. Разве можно изменить человеку, которого любишь больше, чем себя? Я изменяла от злости, малейшее движение чувственности старалась раздувать в себе. Правда, к этому примешивалось любопытство… В итоге пусто внутри, и нет ничего, чем можно эту пустоту заполнить. И изменить что-либо – иллюзия!
– Разве мы не заслужили другой любви? – спросила Женя.
– А может, мы наказаны любовью? – ответила Галя. – Надо прекратить терзаться прошлым и вернуться в настоящее. Сергей женился на Айседоре, Яков на Татьяне – они свой выбор сделали. Даже если мое женское естество проснулось благодаря ему, надо быть искренней до конца и не только на словах признавать, что это не дает мне никаких прав на него. Если же, несмотря ни на что, я страдаю, значит, я хочу иметь эти права. Неужели же это стремление и есть любовь? Я часто раньше думала: не является ли самым большим доказательством моей любви победа над физической потребностью? Мне казалось, что, сохранив физическую невинность, я принесу самую трудную жертву любви к Сергею. Никого, кроме него. Но не было бы это одновременно доказательством того, что я ждала и что этим вызвано мое отношение, моя преданность именно этой искусственной верности? Если я хочу быть женщиной, то никто не смеет мне запретить этого или упрекнуть меня! Это его слова… Подруга Аня познакомила меня с одним человеком. Он гораздо старше меня, женат на женщине с ребенком, много перенес, бывший политкаторжанин, знакомый Есенина. Я начала встречаться с ним, чтобы погасить боль в сердце, и мне стало легче!
– Галя, значит, у тебя кто-то есть! Ты можешь сказать, кто он?
– Нет. Это не только моя тайна, но и этого человека. Мы встречаемся без каких-либо обязательств, предоставив друг другу право уйти, точнее, не прийти по желанию или необходимости. Ты спрашивала, ревнива ли я? Да, я ревнивая! Ревную не только Есенина, который далеко от меня, но и своего друга, который рядом. Но он каждый день возвращается к жене… Не могу не ревновать. Это гадко! Ведь если ему хорошо, то какое я имею право не хотеть этого? Наоборот, если я по-настоящему люблю, то должна радоваться… Быть может, со временем я научусь довольствоваться этим.
– 18 —
В начале лета 1923 года Женя получила служебную комнатку в большой коммунальной квартире. С одной стороны, ей было жаль уезжать от Гали, с другой – теперь у нее было собственное жилье. Какая бы Галя ни была хорошая подруга, у нее были свои странности, свои суждения, которые не всегда соответствовали Жениным, и приходилось уступать.
Обустройство занимало все свободное время. Женя перестала видеться с Галей, и когда та позвонила в конце августа, то очень обрадовалась.
– Как это называется? – строго спросила Галя. – Словно птичка вылетела в форточку, свила гнездышко – и с глаз долой, из сердца вон?
– Галя, милая! Прости великодушно! Вить гнездышко оказалось непросто, ты же знаешь! Даже чтобы подобрать занавесочки из ситца, пришлось изрядно побегать. Но теперь могу пригласить к себе в гости. Ты сегодня вечером не занята?
– Спасибо за приглашение, но с посещением повременю. Лучше приходи в «Стойло Пегаса». Там ждет сюрприз! Заодно и поболтаем.
После работы Женя, заинтригованная, поспешила в кафе. Зал оказался забитым людьми. Слева несколько столов были сдвинуты – видно, там праздновали какое-то событие. увидела много знакомых лиц, и среди них Галю. Та приветственно махнула рукой, и Женя направилась к столу. Подойдя поближе и увидев знакомую шевелюру цвета спелой пшеницы, догадалась: Есенин вернулся. Он был без Дункан и о чем-то оживленно рассказывал. Внешне он изменился – вид у него был очень болезненный.
– Что вам рассказать об этом ужаснейшем царстве мещанства, граничащего с идиотизмом? – услышала она звонкий голос Есенина. Галя показала на стул рядом с собой, и Женя присела. – Кроме фокстрота, там почти ничего нет. Они только жрут и пьют – и опять фокстрот. Человека я там не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать! Высшее достижение – мюзик-холл. Даже книг не захотел там издавать, несмотря на дешевизну. Никому это не нужно. Ну и я их тоже с высокой лестницы по-нашенски! Куда же нам со своей непристойной поэзией? Это так же невежливо, как коммунизм!
– Но там ведь порядок… – раздался чей-то голос.
– Да, порядок, – хитро прищурился Есенин. – Все выглажено, вылизано и причесано, как голова у Мариенгофа. Птички какают только с разрешения и сидят, где положено. Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую там за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину.
Вопросы сыпались со всех сторон. Есенину это надоело, он встал и в свойственной ему манере, звучно, энергично, размашисто продекламировал:
Садиться за стол он не стал. Его отозвал в сторонку Мариенгоф, и они о чем-то тихо беседовали.
– Ну, довольна, что пришла? – спросила Галя, сияя счастливыми глазами.
– Спасибо, Галя. А ты… Почему он приехал?
– Он русский поэт и за границей не остался бы. Я об этом знала. Ему там душно и тесно. Сегодня днем он был в Кремле по поводу издания альманаха произведений крестьянских писателей. Идем, я тебя с ним познакомлю.
Они подошли к Есенину. Он только что закончил беседовать с Мариенгофом, который весь в красных пятнах от злости на красивом выхоленном лице направился к выходу из кафе.
– Сережа, познакомься. Это Женя Яблочкина, моя подруга и твоя поклонница.
– Очень приятно, – сказал Есенин. – А кто из современных русских поэтов вам нравится?
– Блок, Клюев, Андрей Белый, – ответила Женя.
– Ранний Клюев – да, но не теперешний. Клюев стал совсем плохим поэтом, как и Блок. Я не хочу сказать, что они незначительны по внутреннему содержанию. Как раз нет. Блок, конечно, не гениальная фигура, а Клюев, некогда потрясенный им, не сумел отойти от голландского романтизма. Но все-таки они значат много. Пусть Блок по недоразумению русский, а Клюев воспевает Россию по летописям и ложной зарисовке всех проходимцев, они кое-что сделали. Причем сделали до некоторой степени даже оригинально. Я не люблю их главным образом как мастеров языка. Блок – поэт бесформенный, Клюев тоже. У них нет фигур нашего языка. У Клюева они очень мелкие («туча ель, а солнце белка с раззолоченным хвостом»), а Блок чувствует простое слово исключительно по Гоголю: «слово есть знак, которым человек человеку передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем».
