Текст книги "Час Самайна"
Автор книги: Сергей Пономаренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
– Александр Васильевич, я ведь…
– Знаю, поэтому делюсь. Страшно в себе все это держать. Жизнь человеческая хрупка и недолговечна, зависит от случайностей. Сколько бесценных знаний пропало со смертью их носителей! Я долгие годы пишу «Дюнхор», в котором стараюсь дать ответы на вопросы, волнующие человечество… А о пещере молчи. Узнают власти, пошлют туда войска, постараются силой побороть силу. А это неправильно – нужно знанием. Для этого я жил в дацане, изучал восточную мудрость. Для этого передаю все, что знаю, тебе. Потребуется время, очень много времени… Многое ты сможешь освоить, но понять… Возможно, с подобными загадками нам придется столкнуться и в Крыму.
– Спасибо, Александр Васильевич, за доверие. Я буду стараться.
– 30 —
Как – то вечером к Жене неожиданно явился Блюмкин.
– Прими мои соболезнования. Леха был и моим другом. Поверь, я все сделал для его спасения, но вина была слишком велика…
За время, пока они не виделись, Блюмкин очень изменился, похудел. Отпустил бороду, которую, как и волосы красил в черный цвет, И теперь В его облике было что-то восточное. В словах он тоже стал сдержаннее, Жене даже показалось, будто внутри его – сжатая пружина и он боится неосторожным словом позволить ей раскрутиться.
– Бог тебя простит, Яков, – сказала Женя. – Алексей никогда не был твоим другом. Не думаю, что ты пытался что– нибудь сделать для его спасения… Только спекулировал им, чтобы я дала нужную информацию.
– Он был руководителем заговора! Если бы хоть рядовым членом, то отделался бы несколькими годами тюрьмы… Здесь я уже ничего не смог сделать. Поверь мне, – упрямо сказал Блюмкин.
– Барченко не едет в Тибет. Это тоже твоя работа, Яков?
– При чем здесь я? Я тоже должен был с его экспедицией отправиться. Так, выходит, и я пострадал.
– Хорошо, оставим эту тему. Яков, а ты мог бы сказать правду, как к тебе попал амулет? Подозреваю, это очень древняя реликвия, и хотелось бы проследить ее историю. Для этого надо узнать, кому она принадлежала раньше.
– Я уже говорил, что старой цыганке. Она подарила его мне в благодарность за спасение табора от погрома.
– Не хочешь говорить правду… А старая цыганка не предсказывала тебе судьбу?
– Нет. Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего. Хотя… Алексей умер почти в возрасте Христа, а ты и до него не дотянешь. И смерть у тебя будет такая же, там же, в Бутырской тюрьме, у стенки. Расстреляют тебя свои, а перед этим ты познаешь позор и унижение. Любимая женщина предаст тебя, и никакой талисман не поможет.
– С каких пор ты стала ворожеей? Что, вместе с Барченко помешалась на мистике? Лучше расскажи другое. Сейчас готовится экспедиция в Крым. Какова ее истинная причина?
– Все та же. Поиски древней цивилизации.
– Женя, не крути. Вспомни, у меня находятся все твои рапорта о Барченко! Подумай, как он поведет себя, если они попадут к нему в руки.
– Я сказала правду. А ты уж сам решай, как поступить…
– Ладно. Вижу, ты слишком нервной стала, в другой раз продолжим беседу. Если что захочешь сказать, я еще два дня буду в Москве, а потом уезжаю. Прощай.
На следующий день содержание этого разговора Женя передала Барченко. Тот внимательно посмотрел на нее сквозь очки, стекла которых, как ей показалось, весело блеснули.
– Я так и думал, что Блюмкин не оставит тебя в покое. Но не сомневался, что ты ему больше не поддашься.
– Это все так, Александр Васильевич, но у меня дочь… Поэтому лучше, если он не будет знать, что я все вам рассказала. Пусть остается в уверенности, что я буду выполнять все, что он прикажет.
– Хорошо, Женя. Пожалуй, ты права.
– 31 —
Как-то ноябрьским вечером Женя решила проведать Галю Бениславскую, которую не видела с лета. Та ее встретила нервно, настороженно, была слегка пьяна. Женя старалась сдерживаться, не отвечать на резкие выпады, и ей удалось успокоить Галю, разговорить.
– Отчего такая дикая тоска и такая безысходная апатия? Потому ли, что я безумно, бесконечно устала? Или оттого, что нет со мной Сергея? Или я просто потеряла его прежнего, которого любила и в которого верила, для которого ничего не было жаль? – пожаловалась Галя.
– Галя, это потому, что ты, вместо того чтобы залечить рану, каждый день сдираешь с нее корочку. Бесконечная пытка, которой ты подвергаешь себя ежедневно, ежеминутно. Есенин женился на Толстой, ты разорвала с ним отношения, вот и живи своей жизнью, а он пусть живет своей. Начни все сначала.
– Устала, нет сил начинать жить заново. Именно начинать. Если начну, тогда уже не страшно. Я себя знаю. Чего захочу – добьюсь. Но не знаю, чего хочу!
– Захоти жить. Влюбись, наконец. Ведь у тебя был Лев, так вроде его зовут?
– Мы расстались. Он далеко, с семьей.
– Неужели на Есенине свет сошелся клином? Только он и никто другой?
– Ты меня не понимаешь, Женя. Дело не в том, что я люблю Есенина до сих пор, а в том, что со своим главным капиталом– беззаветностью и бескорыстием – я оказалась банкротом. Вместо радости – лишь сожаление о напрасно растраченных силах, сознание, что это никому не нужно. Да и не знаю, стоил ли Сергей того богатства, которое я так безрассудно ему дарила. Я думала, ему нужен друг, а не собутыльник. Человек, который ничего не требует в ответ. Думала, Есенин умеет ценить это. Даже не предполагала, что из-за этого Сергей, напротив, перестанет считаться со мной. Верила, что для него есть вещи ценнее ночлежек, вина и гонораров. А теперь усомнилась. Трезвый – не заходит, забывает. Напьется – сейчас же… С ночевкой. В чем же дело? Или у пьяного чувство просыпается? Или оттого, что Толстая ему противна? У пьяного нет сил ехать к ней, а ночевать где-нибудь надо… А обо мне он просто не задумывается. И я больше не могу терпеть. Я ведь не хуже его. Если раньше я думала, что передаю ему то ценное, что есть во мне, поэтому была снисходительной и кроткой, то сейчас дорожу собственным спокойствием больше, чем его. Я думала, что он хороший, но жизнь показала, что нет ни одного «за», только тысячи «против». Иногда я думаю, что он мещанин и карьерист, причем удача так тесно переплелась в нем с неудачей, что сразу не определишь, насколько он неудачлив. Строил из себя красивую «фигуру», Пушкину, а вышло все убийственно некрасиво. Хулиганство и озорство вылились в безобразие, скотство, скандалы, за которыми следует трусливое ходатайство о заступничестве к Луначарскому, которому два года назад он не подал руки. Поехал за границу с Дункан, и теперь его знают там, пишут в газетах, что спутник танцовщицы медленно спивается в Москве. Погнался за именем Толстой… Все его жалеют и презирают: не любит, а женился. Ради чего, спрашивается? Говорит, что жалеет ее. Но почему жалеет? Ради фамилии. Не пожалел же он меня. Не пожалел Риту Лифшиц и других, которых не знаю. Он сам обрекает себя на несчастья! Спать с женщиной, противной физически, из-за фамилии и квартиры – это не фунт изюму. Я бы никогда не пошла на это. Может, в нем вино убило даже намек на порядочность? Не знаю.
– Галя, по-моему, ты из одной крайности бросаешься в другую. От слепого обожания к полному низвержению. Есенин некрасиво поступил с тобой… да и с другими – Бог ему судья. Будучи поэтом с большой буквы, он остается человеком, со своими слабостями и недостатками. Ты идеализировала Сергея, и лишь сейчас заметила в нем человеческие слабости. Пойми, у него своя судьба, а у тебя своя.
– Да, всяк сам свою судьбу заслуживает. Вот и я свою дуростью и глупым самопожертвованием заслужила. Я знаю, отчего у меня злость на него – оттого, что я обманулась в нем, идеализировала его, игру в благородство приняла за чистую монету и за фальшивку отдала все, что было во мне хорошего. Поэтому и не могу успокоиться! Хочется вывести Сергея на «чистую воду», а после отпустить с миром. – Она решительно поднялась. – Или пусть докажет обратное, убедит, что мое прежнее мнение о нем было верным.
– Галя, тебе не кажется, что ты давила на него своей любовью? – неожиданно для себя сказала Женя. – Ведь человек любит или не любит… И это чувство сугубо личное, тайное. Он был неправ, воспользовавшись твоей любовью, а ты не права, пытаясь навязать ее ему… Извини, невольно вырвалось!
– Я как женщина ему не нравлюсь, так он сказал, – прошептала Галя, без сил опускаясь на стул. – Но когда-то он мне этого не говорил… Уходи, Женя, я хочу отдохнуть.
– Галя, я…
– Все уже сказано, довольно! Тебя ждет ребенок, а у меня никого нет. Все уходят – друзья, любимые – и напоследок обязательно ранят в сердце… Уходи и ты, Женя, твой час также пробил. Прощай! – Галя поднялась и вышла из комнаты. Женя бросилась было за ней, но увидела, что Галя скрылась в ванной комнате. Постояв под дверью минут пять, Женя вздохнула и отправилась домой. Время было позднее.
– 32 —
В лаборатории Женя стала ближайшим помощником и учеником Барченко. Она хорошо освоила приемы введения человека в гипнотическое состояние, участвовала во всех экспериментах по изучению человеческой психики и возможностям влияния на нее.
– Мысль материальна, – учил Барченко. – Человеческий мозг подобен прибору, выполняющему функции передатчика и приемника, только по своей структуре более сложному. Древние цивилизации шли не путем создания сложных машин, придатков человека, а занимались совершенствованием самого человека, развитием уникальных возможностей, заложенных в нем. Только этим, – говорил ученый, – можно объяснить такие явления, как гипноз, телепатия, коллективное внушение и галлюцинации. Этой способностью мозга уже тысячелетия пользуются маги, медиумы, а сегодня – и спириты. А поскольку факт существования N-лучей считается доказанным, должны быть проведены серьезные лабораторные исследования их свойств.
Целью, которая стояла перед лабораторией, было научиться читать мысли противника, считывать информацию с мозга человека с помощью взгляда и в дальнейшем воздействовать на него мысленно отдаваемыми командами. Мир представлялся огромной информационной системой, из которой посредством манипуляций с человеческой психикой возможно черпать тайную информацию.
Рос штат сотрудников. Да и сама лаборатория увеличивалась, занимая уже ряд помещений, расположенных по разным адресам. Основные помещения находились под «крышей» Биофизической лаборатории при Московском энергетическом институте, хотя подчинялись непосредственно спецотделу ГПУ, возглавляемому Глебом Бокием. В здании ГПУ по Фуркасовскому переулку было оборудовано помещение со звуконепроницаемыми стенами, без окон, обитое черным крепом, что послужило основанием для его названия – «черная» комната. Здесь проводились эксперименты по ясновидению, по предвидению событий, а также спиритические сеансы, но с научным уклоном. В качестве медиумов использовались разные люди, не только из штата лаборатории. Женя попробовала свои силы в ясновидении и получила довольно высокие результаты.
В лаборатории находился изобретенный Барченко прибор, наглядно демонстрирующий материальность мысли. Внутри тонкого стеклянного колпака, из которого полностью выкачан воздух, каплей дамар-лака подвешена сухая тонкая шелковая нить, на конце которой укреплена тонкая сухая соломинка, служащая стрелкой-указателем. На конце соломинки распушена тончайшая нить гигроскопической ваты. Желающие могли сосредоточить взгляд на клочке ваты и убедиться, что стрелку можно повернуть взглядом.
Но не только этими вопросами занимались в лаборатории. Барченко установил связи с хасидами, исмаилитами, мусульманскими суфийскими дервишами, караимами, тибетскими и монгольскими ламами, а также алтайскими старообрядцами, кержаками и русской сектой голбешников. Для этого ему приходилось вести переписку и часто разъезжать, используя каналы министерства иностранных дел и иностранного отдела ГПУ.
Полученные результаты держались в строжайшей тайне и докладывались лично Глебу Бокию. Все сотрудники были предупреждены о личной ответственности: «ничего никому и ни под каким предлогом, несмотря на звания, должности, возможные угрозы». А о том, что Глеб Бокий наделен особыми полномочиями и не любит шутить с такими вещами, знали все. Он организовал и курировал свое детище – Соловецкие лагеря особого назначения (СЛОН). Осужденных отправляли туда на пароходе, который носил его имя. Сотрудники, оглядываясь по сторонам, шутили, что их лаборатория в Москве является самой приближенной точкой к Соловкам.
Вскоре эта мрачная шутка оказалась реальностью. Двое сотрудников лаборатории неожиданно исчезли, а до оставшихся было в неофициальном порядке доведено, что у них был «слишком длинный язык». После этого даже шутки прекратились. Соловки – не самое страшное, что могло ожидать. Бокий входил в «тройку», которая во внесудебном порядке решала жизнь и судьбу арестованных ГПУ по политическим мотивам. Успешный эксперимент по устройству лагерей на Соловках решили распространить на всю страну, особое внимание уделив необжитым территориям Сибири и Заполярья, вновь поручив Бокию этим заняться.
Женя только теперь поняла, что Александр Васильевич молчанием о том, что она передала информацию Блюмкину, фактически спас ей жизнь. Она полностью отдавалась работе, чтобы хоть этим загладить свою вину. К концу года ее стали мучить тяжелые предчувствия. Она, не выдержав, поехала к Бениславской, но не застала ее дома. Соседи сказали, что Галя уехала отдохнуть.
Ранним утром за несколько дней до Нового года дороге на работу услышала от мальчишки-газетчика страшное известие. Ноги ее подкосились, хлынули слезы и она, купив газету, кое-как добрела до лаборатории.
Мельком взглянув на газету с траурным заголовком на первой полосе «Самоубийство крестьянского поэта в Ленинграде», Барченко сказал:
– Понимаю тебя, Женя. Я тоже узнал об этом сегодня утром… Это огромное горе для России, а для людей, которые знали его лично, – неизмеримо большее. Есенин был прекрасным поэтом, что бы ни говорили о его образе жизни. Мне его стихи очень нравились, а Наташа ими просто зачитывалась. Может, сегодня отдохнешь, побудешь с дочкой, успокоишься?
– Спасибо, Александр Васильевич. Мне будет легче на работе, чем дома, со своими мыслями. Знаете… – начала Женя и замолкла.
– Ты что-то хочешь сказать? – спросил Александр Васильевич, видя, что она побледнела.
– Нет… Потом… Я зайду к вам… Когда успокоюсь.
Барченко пожал плечами и скрылся в кабинете. Удивительно распорядилась природа: женщина гораздо тоньше, чувствительнее, но слезливее, и это делает ее менее подверженной стрессам, чем мужчину, переживающего боль внутри.
Перед обедом Женя зашла в кабинет Барченко и молча положила на стол свой ключ от сейфа.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Барченко внезапно охрипшим голосом, уже догадываясь, что к чему.
– Пришла пора вскрыть первое письмо, – сказала Женя и невидяще уставилась в окно.
Шел снег, окрашивая все в великолепный белый цвет. Она любила такую погоду, особенно в преддверии Нового года и Рождества, когда возникало ощущение предстоящего праздника, шумного, веселого, с колокольчиками и санями. Оно дарило чувство легкости, но сейчас на душе лежал камень. Черный, угловатый, больно отдающий в сердце. А совесть шептала: «Что ты сделала, чтобы этого не произошло? Довольна? Эксперимент прошел успешно и есть официально подтвержденные доказательства твоего дара!»
Барченко что-то говорил, кого-то вызывал, несколько раз обращался к Жене, но, взглянув на ее каменное лицо, отставил безуспешные попытки. Сознание вернулось вдруг – со звуками, с шумом, с жуткой действительностью. В кабинете было полно народа, уже пришел пожилой шифровальщик, владелец второго ключа. Срочно созданная комиссия придирчиво осматривала целостность сургуча, которым был опечатан сейф. Наконец убедились в сохранности печатей, сорвали их, ключи вставили в замки, и тяжелая дверца несгораемого сейфа, поддавшись, открылась.
Барченко взял письмо под номером один и вскрыл. Прочитал дату его написания. Сначала про себя, потом вслух:
– «Смерть поэта Сергея Есенина. Предположительно зимой или в начале весны».
Наступила тишина. Услышанное было жутким, фаталистичным и неприличным. Значит, был человек, который знал о смерти, ожидающей великого поэта, и молчал? Ничего не предпринял?! Пожилой шифровальщик, заглянув через плечо Барченко, прочитал написанное и заметил:
– Александр Васильевич, вы прочитали не все, ведь там…
– Не вмешивайтесь! – грубо оборвал его обычно корректный Барченко, и шифровальщик замолк. – Составим протокол, зафиксируем все документально, свидетели подпишутся. Расходитесь, товарищи!
Когда они остались вдвоем, Женя сказала:
– Дмитрий Никодимыч был прав. Вы прочитали не все, что там было написано. – Она взяла бумагу со стола и прочитала: – «Насильственная смерть поэта Сергея Есенина путем повешения на трубе отопления». И дальше описываются те, кто это совершил и кто при этом присутствовал.
– Женя, не надо. Все это уйдет под гриф «Совершенно секретно», а детали…
– Я описала его убийц и детали смерти. Обстоятельства смерти, приведенные в газете, созвучны с тем, что сказано в письме, за исключением того, что Есенин не покончил жизнь самоубийством. Это письмо может пригодиться следствию.
– Хорошо, Женя. Я доложу обо всем Глебу Ивановичу, а ты пока никому не открывай полного содержания письма… Ради собственной безопасности… У меня тоже бывают предчувствия, и на этот раз они очень плохие. Дай Бог, чтобы я ошибался! Содержание письма знаю я, ты и Дмитрий Никодимыч. С ним я переговорю, и он будет молчать. Может быть, скажешь, кого касаются оставшиеся в сейфе письма?
– Нет. Единственное, чего я хочу, – чтобы предсказанное в них не сбылось. – И вдруг продекламировала из послания Апостола Павла:
Говорю вам тайну:
Не все мы умрем,
Но все изменимся.
После потеряла сознание и медленно осела на пол.
– 33 —
Как-то вечером в конце января к Жене неожиданно пришла Галя – одетая во все черное, побледневшая, печальная, но вместе с тем какая-то просветленная. Женя усадила гостью за стол, налила чаю. Галя достала бутылку вина и предложила помянуть Есенина, прошло сорок дней со дня его смерти.
Женя достала из шкафа фотографию Есенина, недавно купленную, и поставила на стол. Рядом зажгла тоненькую церковную свечу. На карточке Есенин светился молодостью и задором, улыбался, держа в руке трубку. Было ему лет двадцать. Женя налила в стопки густое красное вино, и подруги молча выпили. Галя не могла отвести взгляд от фотографии.
– Как ты? – спросила Женя, не в силах найти подходящие слова.
– Это был рок, – вздрогнув, словно ей стало холодно в натопленной комнате, и зябко поежившись, ответила Галя. – Насмешливый и безжалостный. Сергей перед поездкой в Ленинград позвонил мне, просил прийти на вокзал. Сказал, что с Толстой расстался. Я не поехала. Холодно с ним поговорила, сравнила себя с собачкой, которую приманивают свистом, а потом отгоняют палкой. Не поехала… Хотя могла. Обида во мне клокотала, заглушая все чувства, вытеснив разум. Уехала на отдых. Хотела развеяться, забыть – чтобы помнить. Все мои поступки были продиктованы обидой… Не хочу об этом говорить. О смерти Сережи узнала из газет, которые пришли с опозданием, и не попала на похороны.
– Я тоже не смогла поехать в Ленинград, Анюта внезапно прихворнула.
– Его смерть расставила все по своим местам, ответила на все вопросы. У него это была смертная тоска, оттого и был такой. Оттого так больно мне! И такая же смертная тоска по нему и у меня. Все ерунда. Тому, кто видел его, по-настоящему никого не увидеть, никого не любить. А жизнь однобокая – тоже ерунда. Помнишь, в нашу последнюю встречу я говорила о крохотной «надежде»? Она осуществилась, но это уже непоправимо.
– Смерть заставляет переосмысливать жизнь. Отсекает наносное, поверхностное, оставляя главное, – согласилась Женя.
– Женя, ты знаешь, я убежденная атеистка… Но сейчас мне хочется, чтобы Церковь была права, говоря, что после смерти душа еще сорок дней находится на земле. И если душа Сергея сейчас невидимо рядом с нами, я хочу попросить у нее прощение за то, что иногда была к нему несправедлива.
Подруги засиделись до поздней ночи. Женя предлагала Гале остаться переночевать, но та не согласилась и ушла.
Женя смотрела ей вслед и мучилась сомнениями, правильно ли она сделала, что не рассказала подруге о посетивших ее пророческих видениях, нашедших первое подтверждение в смерти Есенина. Смерть Есенина была совсем не такой, как прочитала в газетах. Барченко после разговора с Бокием вернулся встревоженный и приказал ей не распространяться на эту тему. Он хотел уничтожить письмо, но Женя упросила отдать его ей, пообещав надежно спрятать.
После ареста и смерти Ганина личной жизни у Жени не было. Все ее время заполняли работа, дом и маленькая Анюта. Близких подруг, кроме Гали Бениславской, она не завела: женщины, которые работали в лаборатории, ее не интересовали и желания сблизиться с ними не было.
По настоянию Барченко она стала готовиться к поступлению в Московский университет. При такой загруженности и нехватке свободного времени она вечерами болезненно ощущала свое одиночество, иногда даже до слез. Ложась в постель, Женя долго не могла уснуть. Ее мучили видения из прошлого, воспоминания о мужчинах, с которыми она была близка. Порой Жене казалось, что она ощущает их физически. Хуже всего было то, что ее тянуло к Блюмкину – к человеку, которого она должна была бы ненавидеть. И случай, когда он силой взял ее у себя в ванной, обрел притягательную силу.
Подобные грезы ее раздражали, и она засиживалась за учебниками до поздней ночи, занимаясь до изнеможения, лишь бы осталось сил добрести до кровати и провалиться в сон без сновидений.
У Блюмкина, как она узнала, появилась новая любовь. Младшая дочь знаменитого уже умершего композитора Ильи Саца – Нина, двадцатилетняя студентка Московского университета. Женя даже несколько раз видела их вместе. Нина не была похожа на предыдущих пассий Блюмкина – худенькая, большеглазая, с точеной фигуркой, задумчивая, тихая, с отрешенным взглядом, с оливковым лицом египтянки. Мысленно Женя дала ей прозвище Изида. В ней Женя заметила некоторую странность: шея у Нины постоянно была прикрыта легким газовым платочком. Девушка почему-то внушала жалость и беспокойство.
Блюмкин несколько раз вызывал Женю на встречу в кафе, задавал вопросы, которые то и дело возвращались к Шамбале, к маршруту, по которому экспедиция должна была отправиться прошлым летом, но ничего нового не узнал.
Женя обо всем рассказывала Барченко, тот хмурился и однажды сказал:
– Похоже, он решил самостоятельно пройти по нашему маршруту. А может, и нет… Я узнал, что знаменитый художник Николай Рерих с женой и учениками в ближайшее время отправляется на Памир. Экспедиция организована на американские деньги, но пользуется особой благосклонностью Чичерина, а это просто так не бывает.
– Блюмкин чекист, разведчик, террорист, – возразила Женя. – Тибет – это горные вершины, никем не покоренные, снега, лед. Какой интерес ГПУ посылать Блюмкина так далеко?
– Ответ один – Шамбала. Кто владеет «сердцем мира», Тибетом, тот владеет всем миром. Потому-то на этой горной стране пересеклись интересы Англии, Китая и России. Мой учитель в петроградском дацане Доржиев как раз и обеспечивал связь России с духовным властелином Тибета, далай-ламой. Контакт с Шамбалой способен вывести человечество из тупика кровавого безумия – ожесточенной борьбы, в которой оно безнадежно тонет!
Как-то зимним февральским вечером, когда на сердце было особенно тоскливо, Женя навестила Галю. Дверь ей открыла вечно недовольная соседка с вонючей папиросой в зубах. По обыкновению окинув незваную гостью ненавидящим взглядом, она молча, что было ей совершенно несвойственно, развернулась и гордо удалилась в свою комнату, покачивая полами длинного грязного цветастого халата. Галя в коридоре говорила по телефону, она была пьяна. Женя остановилась, не зная, что делать: пройти в комнату или подождать здесь.
– Нет имени тебе, мой дальний! – произнесла в трубку Галя. – Нет имени тебе… кроме как дурак и свинья! Вы ли были в вагоне? Табак взяли, а закусить и не подумали. Интеллигент вы, а не человек, вот что! – Она наконец заметила Женю и махнула рукой в сторону комнаты.
Женя вошла, разделась и присела к столу. На нем были сложены исписанные листы бумаги и тетради, рядом стояла почти пустая бутылка вина и стопка. На серванте она увидела большой портрет Есенина в черной рамочке и несколько фотографий поменьше. Здесь он был изображен в компаниях людей, и везде присутствовала Галя. Женя с удивлением подумала:
«Неужели нет ни одной фотографии, где они только вдвоем?»
Женя мельком взглянула на рукописи и поняла, что они принадлежали Есенину. Вскоре вошла Галя, убрала пустую бутылку, достала графинчик с вишневой наливкой и еще одну рюмку. Женя хотела отказаться, но потом решила, что, может, на душе станет легче.
– Звонил Волк Эрлих, – сообщила Галя, и, заметив недоуменный взгляд Жени, пояснила: – Питерский поэт, друг Есенина. Он последним видел Сережу живым. Недавно приезжал… Зовут его Вольф, но я его называю то Вовочкой, то Волком – в зависимости от настроения. Как видишь, разбираю рукописи Сережи, письма, хочу, чтобы ни одна бумажка, написанная его рукой, не пропала. Слышала, что этим занимается и Толстая. Я обратилась к Сахарову, у которого хранились бумаги Сережи, оказывается, Толстая уже просила… Она жена, хоть и бывшая, а я кто?! Никто! Теперь те бумаги у нее..
– Все знают, что Есенин не любил ее, он этого не скрывал. А ты была его любимой, подругой, товарищем… Ближе тебя у него никого не было.
– А еще «есенинской велосипедисткой», как меня прозвали за походку, – зло рассмеялась Галя.
– Галя, не ешь себя – не будешь съеденной. Эрлих… Что– то я о нем слышала, но не помню, что именно.
– Еще один из сотрясателей русской поэзии, расшатывающий столпы, на которых она покоится, чтобы заявить о себе. Скандал устроил, а дальше таланта не хватило… Но очень интересный человек. Мы с ним подружились.
– Хорошо, очень хорошо. Тебе не следует оставаться наедине со своими мыслями. У меня тревожное чувство… в отношении тебя, Галя. Будь побольше среди людей!
– Ты на что намекаешь?
– Тебе надо отдохнуть. Возможно, подлечиться.
– Я абсолютно здорова!
– Я не спорю. Отложи разбор бумаг Есенина на год, к тому времени рана немного заживет, и ты…
– Женя, я понимаю, к чему ты клонишь, но я не откладываю на потом то, что можно сделать сегодня… Тебе вишневка не нравится или ты ее даже не попробовала?
– Нравится, – вздохнула Женя и пригубила из стопки.
– 34 —
Летом 1926 года отправилась экспедиция в Крым. Базовый лагерь устроили в районе Бахчисарая. Поиски проводились по тщательно составленному Барченко плану, на основании уже имеющихся у него сведений. Выезжали на развалины древнего города-крепости Мангуп, таинственного княжества Феодоро. В основном занимались расспросами местных жителей о загадочных аномалиях, исследованиями имеющихся пещер, подземных пустот. Здесь, как и в Заполярье, столкнулись с такими же менгирами-сейдами, которые были строго ориентированы по сторонам света, хотя появились за тысячелетия до изобретения компаса.
Участники экспедиции, разделившись на группы, собирали информацию по всему полуострову и передавали Барченко, который ее анализировал и принимал решение, заниматься ли дальнейшими исследованиями или отправить полученные данные на «консервацию».
Щедрая природа Крыма, благодатный климат, жаркое солнце больше понравились Жене, чем строгие красоты Заполярья. Если та экспедиция происходила на пределе человеческих сил, то эта была почти сравнима с отдыхом, несмотря на то, что работали по двенадцать часов в сутки. Особенно нравилось Жене, оказавшись на берегу моря, окунуться в ласковые воды. Оно совсем не было похоже на родное, Балтийское, которое даже летом прогревалось только на мелководье.
Черное море было более уютным, красивым и совсем нестрашным, даже когда бушевал шторм.
– И почему древние греки считали его негостеприимным? – удивлялась Женя. – Населяли берега чудищами, циклопами, сиренами, несущими гибель неосторожному мореплавателю.
Но этот благодатный край, в южной оконечности похожий на райский сад, нес, как и любое другое место, смерть, и вскоре Женя неожиданно с этим столкнулась.
На Тарханкуте, под Евпаторией, в краю степей, скал и бесконечных садов, она услышала об убийстве неизвестной молодой женщины, которую нашли задушенной на берегу, среди скал. Сердце Жени сжалось от тяжелого предчувствия и она, отложив работу, поехала на место, где нашли тело. Ее словно вело какое-то внутреннее чутье, и, к удивлению проводника, местного жителя, согласившегося сопровождать странную незнакомку за небольшую плату, метрах в двухстах от того места, где была найдена убитая, она начала опасный спуск с высокого скалистого берега вниз, к морю. Спустившись, она почти не удивилась, обнаружив среди камней тетрадку с пожелтевшими от воды страницами, а открыв, наткнулась на стихотворение, написанное аккуратным девичьим почерком:
К полосатой зебре в дебри
Прилетел свирепый конь —
Рыжий мастью.
Страшной пастью
Изрыгающий огонь.
Бил копытом
Нервный ритм.
И вздымались облака
Раскаленного песка…
Просыпаюсь. Боль в висках —
И тоска – а…
Неожиданно словно внутренним взором она увидела картину: крупный мужчина срывает легкий «газовый» шарфик с шеи хрупкой девушки и сдавливает ее все сильнее, наблюдая, как медленно гаснут ее глаза. На шее – два красных родимых пятна, сливающиеся в одно, словно миниатюрное повторение контура полуострова.
Отогнав видения, Женя занялась тетрадкой. Это был девичий дневник, и в нем было еще много чистых страниц. Прочла последнюю запись: «Я так некрепко сложена и так не уверена, что Я ЕСТЬ, что, обрывая привычную обстановку – людей и дело, – ночью под шум колес, которые будто сама жизнь, бегут, мне не за что зацепиться, негде искать опоры, и я могу умереть или помешаться… Страшно мне чего-то…»
Женя вернулась в начало и не удивилась, прочитав: «Первое и единственное собрание стихотворений Нины Сац». Поднялась наверх и с тетрадкой отправилась в Евпаторию. Город ей не понравился: грязный, неряшливый, похожий на вокзал, где все находятся временно. В милицейском отделении не очень обрадовались находке, которая указывала на небрежное обследование места преступления, и объяснили, что идентифицировать труп по дневнику не могут, потребуется опознание тела. Женя скрепя сердце согласилась.
Городской морг, подвал при небольшой больнице, встретил ее зловонием. Здесь Женя с облегчением узнала, что тело уже захоронено и опознавать нечего. Местный врач-анатом только развел руками.
