Текст книги "Тринадцатый год жизни"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

В последний раз

Если для школьного утра одиннадцать – это рано, то для утра нормальной человеческой жизни, а особенно для утра вокзального, это поздний и очень ленивый час. На охоту за кислородом городские выезжают часов в семь, а то и в шесть, а то и в пятницу с вечера.

И поезд, который вёз её на дачу, тоже чувствовал себя полным неудачником. Решив, видно, что спешить теперь некуда, он цеплялся за каждую станцию, собирал случайный народ. Куда-нибудь не успевших или, напротив, откуда-нибудь сбежавших, вроде Стеллы. И они ехали, приклеившись взглядами к окнам. Так из тюрьмы, наверное, смотрят на волю – кто с тоской, кто с надеждой.

У Романовых почему-то было не принято осенью ездить на дачу. Как в конце августа закрывали ставни, как рассовывали вещи по тайным чуланам и вешали на двери замчищи, так и кончено дело до весны. А в апреле и мае воскресенье за воскресеньем приводили дачу в порядок после зимней спячки.

И сейчас Стелла хорошо чувствовала особость своего положения, «осеннесть», что ли.

Дорога на дачу тоже была особая, осенняя. У станции росли во множестве тополя. Стелла привыкла помнить их крону лакированной, тёмно-зелёной. Сейчас деревья стояли жёлтые, полуголые. Странно было, что они облетают в такую летнюю погоду, словно бы у тополей есть своё выполнение плана, квартальные премии, как на Горином заводе.

Асфальтовая дорожка вся была завалена листьями. Причём не пышными, как в лесу, а слежавшимися, потемнелыми. Словно бы по ночам сюда всё-таки прокрадывался дождь и тайно стегал их, мочил, мучил, заставлял преть – воздух вокруг стоял густой и горьковатый.

Осень была и на их участке, так грустно и одиноко пожелтевшем, облетевшем, – сквозь берёзы проступало куда больше неба, чем обычно.

Но это всё была не очень грустная грусть, а такая… ну, что ли, спокойная, естественная. Когда понятно, что ничего не поделаешь. И хорошо, что ничего!

В таком вот торжественном и тихом настроении она вошла в дом, чтобы встретиться с Горой, просто обрадоваться, что увидит его. А всё остальное… там посмотрим!

Но везде было пусто. И открыто. В то же время кругом стоял запах Гориного дыма, довольно-таки загустелый. Полные окурков пепельницы, банки, чайные блюдечки были на террасе, в кухне, в кабинете, в большом полутёмном помещении, которое они почему-то называли столовой, хотя ели там редко, а только при гостях. Для этого торжества, даже в самый яркий день, приходилось зажигать свет.

Гора курит, когда он думает. И значит, он думал, когда готовил себе еду, и когда ел у окна на террасе, и когда останавливался в полутёмной «столовой». О чём же он всё думал и думал? И облегчённо, грустно-радостно Стелла поняла: он думал об их общей семье.

Она села на диване в его комнате. Решила: здесь и дождусь. Так хотелось ей от чистого сердца, и в том одновременно была её женская хитрость: пусть Гора придёт и увидит – всё вспомнит.

И сама она невольно вспомнила один грустный, но тоже естественно-грустный случай. Она поднималась к себе в светёлку, было уже поздно, часов одиннадцать или даже больше, но не особенно темно, потому что шёл конец июня, число так двадцать пятое. Она остановилась у слухового окошка, которое освещало их довольно дикую и крутую лестницу. Там виден был подрастающий сосновый лес и одна взрослая, сейчас особенно красивая сосна, плоско нарисованная на почти погасшем, мутного стекла закате.

Ей было так хорошо смотреть и спокойно. Она знала, что сейчас ляжет спать, помечтает мгновение и уснёт себе на века. И завтра проснётся и опять будет лето-лето-лето до бесконечности, больше чем целых два месяца.

Тут она повернула голову – почувствовала. Гора смотрел на неё снизу. Они встретились глазами, как бы не зная, что сказать друг другу. Гориных глаз почти не было видно. Только угадывался слабый отблеск.

«Вот и день стал уменьшаться!» – сказал он очень тихо, может быть, оттого, что Нина с Ванькой уже спали, а может, и ещё отчего-то. И Стелле сделалось так непоправимо грустно, что всё равно ничего не изменить и Земля всё равно будет нестись в пустоте по ужасно длинному пути вокруг Солнца, облепленная жалким облачком воздуха. И сколько бы мы ни изобретали разных машин, всё равно двадцать второго июня день будет уменьшаться, а ночь увеличиваться. И хотя много ещё деньков в запасе, но за летом, за лесами, неминуемо ждут нас осень и зима.

Сердце остановилось и пошло биться дальше.

Гора стал медленно подниматься к ней. Он тоже умел почти бесшумно ходить по этой старой лестнице. Остановился двумя ступенями ниже. Но из-за своего высокого роста был вровень со Стеллой. Она видела его освещенные бледным светом впалые глаза, крупный нос, ухо и довольно-таки заметную лысину. Тогда казалось ей, нет никого роднее и понятней, чем этот человек.

Они постояли так, потом переглянулись и молча разошлись. Вот и весь случай. Но вряд ли когда-нибудь она его забудет за всю свою жизнь.

Теперь, совсем выпустив из головы, что собиралась схитрить, она быстро встала, по лестнице, совершенно автоматически выбирая бесшумные места, поднялась к тому окошку… Но естественно, вид из него был совсем иной: деревья сейчас жили, двигались под ветром.

И, коротко взглянув в слуховое окошко, она пошла выше, открыла дверь в свою комнату.

Кровать была передвинута в дальний угол. Теперь с неё не увидеть верхушки берёз и те две звезды ранним августовским утром. У окна воцарился стол, на нём – глубокая суповая тарелка, полная окурков, листы бумаги и ещё горка бумаги, исписанной и мелко изорванной.

Первым движением Стеллы было раскрыть окно, потом собрать все обрывки и окурки, снести на помойку. Но почему-то не сделала и шагу в этом неподвижном, настоянном на кислятине и горечи воздухе, в котором у обычного человека уже через несколько минут начинала болеть голова.

Почему? Потому что поняла: это уже не её комната. Может быть, ещё ничья. Но уже не её. Чужая. Горина… Так дико: два столь противоположных слова – «чужая», «Горина» – теперь могли спокойно стоять рядом. Но ведь не она начала. Это Гора заполонил её комнату. Счёл возможным заполонить. Раньше бы он так никогда не сделал.

И сразу вспомнилось, что дача досталась Горе от его родителей, к которым ни Стелла, ни её мать… Ну, может быть, только Ваня: они ведь были его дедом и бабкой. Хотя и мёртвыми, умершими до его рождения.

Но Ванька пока не в счёт. И значит, при разводе дом останется у Горы.

О каких невероятных вещах она думает!

И всё же следовало попрощаться с дачей. Быть может, она в последний раз приехала сюда хозяйкой. И не «быть может», а именно в последний! Потому что ещё не знала, в последний раз не знала, чей это дом.

Она стала коленками на этот без её спроса пришедший сюда стол – невзрачный столишко, валявшийся до того в сарае. С треском распахнула окно. И так осталась стоять на коленях… Оказывается, расстаться с деревьями, кустами, знакомой травой, обступившей дорожку, было так же трудно и даже труднее, чем с самим домом.

Знакомый прозаик

Однако недолго ей разрешили так постоять!

Из-за дома вышел мальчишка. Стелла не слышала, как он открыл калитку и когда именно вошёл. Но это был явно не жулик. Это был кто-то из своих… из новых своих. Он шёл уверенно. В дом даже не заглянул, словно знал, что хозяев нет. Сел на лавочку перед врытым в землю одноногим столом. Откинулся на спинку, покачался… Там один гвоздь дезертирил, и теперь можно было качаться. В сущности же, доламывать скамью!

На столе лежали какие-то бумаги, придавленные четвертинкой кирпича, и стояло блюдце с окурками. Мальчишка убрал блюдце под стол, чтоб не воняло, совершенно по-свойски! Потом стал смотреть, что там написано на листках. Гора любил рассовывать в разные места блокноты, стопки бумаги. Он ведь конструктор, у него мыслей полна голова. Неизвестно где какую придётся хватать за хвост.

Но этот чего понимает?! Мальчишка продолжал спокойно рассматривать Горины записки.

Наглец какой! Просто наглец!

Тут она поймала себя на том, что и сама занимается не очень благородным делом – подглядывает, и уже долго… Но этот! А главное, каков тупица: на него смотрят в упор, он ничего не чувствует. Тупица!

Преисполненная презрения, Стелла кашлянула для верности два раза. «Тупица» вздрогнул, но – ух ты какой! – тут же взял себя в руки, весь замер, а в то же время продолжал листать Горины странички. Потом поднял, наконец, голову – спокойно, замедленно… Взгляд его сразу попал в Стеллу. Точно, как выстрел!

Теперь и она вся замерла, не давая себе вздрогнуть или отвести глаза.

И долго длился этот перегляд – не из любопытства, не из желания познакомиться, не из-за того, что кто-то влюбился в кого-то с ходу и наповал. А из-за того лишь, что ни один не хотел уступать другому. Такой глупый повод ломать глаза!

Не успела она это подумать, как мальчишка сам перестал на неё смотреть. Словно он первый сообразил быть умнее. И тут Стелла поняла, на кого он похож – на тётю Машу, молочницу. Так это, стало быть, её сын! Как его зовут-то? Витёк, что ли?

Но мальчишка снова опередил её:

– Привет. Ты Романова, дяди Егора дочка? Я и смотрю: на мать похожа как две капли.

А Стелле вчера казалось, что она похожа на Игоря Леонидовича. На отца.

– А я знаешь кто?

Стелле не захотелось признаваться, что и она узнала в этом мальчишке черты тёти Маши – подумаешь какой теледиктор. И в ответ равнодушно пожала плечами.

– Я Нилегина Вениамина Сергеевича сын.

Нилегин? Тут же Стелла вспомнила, что на столе, который она сейчас попирала коленками, на клоках разорванной бумаги почерк чей-то чужой. Ясно! Приехал Горин сослуживец. А этот – его «сынуля».

– Вижу по твоему лику, не знаешь ты, кто такой Нилегин Вениамин Сергеевич! Ну, естественно, Георгий Георгиевич – это понятно. А какого-то лесничишку по имени-отчеству звать вроде даже и глупо… правильно тебя понял?

Значит, всё-таки это был сын тёти Маши. И дяди Вени. Надо же: такое имя редкое – Вениамин, можно уж догадаться. Но как раз оно-то её и сбило.

– Да признавайся смелее. К чему эти стеснения!

Не поймёшь, то ли он шутит, то ли действительно комплексует… Псих! А почему, собственно, она обязана знать каждого взрослого по чинам и званиям? Они же ей не представлялись Вениаминами Сергеевичами.

– Ты теперь со мной и нюхаться не будешь? Такая интеллигентка с таким плебсом…

– Нет, не буду! Потому что нюхаются собаки.

– Запомни! – сказал он голосом лектора из Общества по распространению знаний. – «Нюхаться» значит то же самое, что и «кадриться», «клеиться», что в свою очередь на человеческом значит «заводить разговор с целью знакомства»… Так ответишь ты мне, если я заведу с тобой разговор с целью знакомства?

Никогда она не ожидала, что у дяди Вени такой сын. Жутко странный. И она ответила:

– Ну, если уж… то, может, «понюхаюсь».

Мальчишка улыбнулся и посмотрел на неё внимательней:

– Я лично Леонид. А ты?

Пришлось и Стелле назвать своё имя. И он, конечно, не упустил случая дежурно скривиться.

Почему они все такие дураки? Что Стелла сама себя называла? А Лёня уже преспокойно говорил своё. И больше даже не Стелле, а так, в пространство кому-то. Как дядя Веня прогулял чужую бензопилу «Дружба», как потерял время. Потом приходит: «Помоги, Егорушка…»

– Мог бы и ты помочь.

– Мог бы. Да вот хоть убейся, не буду! Ну что, пойдёшь ты к нам или нет?

Получалось, что идти ей надо. Когда она спустилась, Лёня изучающе-долгим взглядом проехался по ней с головы до ног, но ничего не сказал… и на том спасибо! Пошли к калитке. Опять рассматривает! Резко она обернулась:

– А ты почему здесь оказался?

– С шестого урока ушёл, – ответил он медленно. – Домой идти – нарываться. А здесь никого нет… Но я, между прочим, не спрашиваю, как ты попала сюда в такое же учебное время. Не спрашиваю, не спрашиваю, успокойся…

Есть мальчишки – вместо разговора буркают тебе по одному слову. Считается, они стеснительные и оттого грубоватые. Но они грубоватые и даже грубые оттого, что неразвитые. Знает про что-нибудь одно: про хоккеистов там или про шахматы. А копни про другое, он и поплыл. Или начинает хамить… Якобы стесняется.

А бывают наоборот – до того разговорчивые, что буквально у тебя мозги кудрявятся. И этот Лёня был, кажется, из вторых.

– Я считаюсь кандидат в педагогически запущенные ребёнки. Так наш классный объявил. Он, говорит, ещё не педагогически запущенный, но кандидат… А я думаю, «педагогические ребёнки» – это ерунда. А вот педагогически запущенные родители – правильно будет! Поддерживаешь ты мою идею?

И Стелла невольно улыбнулась, покачала головой:

– Поддерживаю.

– Вот так! Но запомни: у педагогически запущенных родителей не обязательно должны быть тупые дети.

Стелла, которая прежде всего своих Гору с Ниной считала запущенными, в ответ лишь удивлённо пожала плечами.

– Теперь имей в виду второе: от родителей не зависит и не зависит, в Москве ты живёшь или не в Москве…

– Что не зависит?

– Не зависит, умный человек получится или глупый. Это раньше считались, а теперь – телевизор, книги у всех одинаковые, согласна?

Так он давал ей понять, что он, мол, хоть и деревенский житель, но очень даже ничего себе… Во странный! Машка таких называет «чудак с грибами».

– Мне многое надо знать! – сказал он с особым таким намеком. Чтоб она спросила: «А зачем?»

«Не дождёшься, – подумала Стелла, – хочешь, так сам рассказывай».

– Дело в том, – продолжал он после паузы, – что я собираюсь стать прозаиком.

Так и сказал! Не «писателем» хотя бы, а именно «прозаиком». Странный малый!

– Несчастливое детство даже необходимо для романиста. Ты куришь?

– Я?!

– А что тут особенного? Я, например, бросил. Прозаик должен жить долго. Только в зрелом возрасте по-настоящему овладеваешь мастерством и приходят глубокие мысли… Чего ты на меня смотришь? Я ж тебе объяснил: я умный.

Он шутил, конечно. А в то же время он и правда так думал. Но ведь это, согласитесь, довольно глупо думать о себе: «До чего ж я, ребята, умный!»

Стелла так и эдак перекатывала в голове ответ, всё получалось тяжеловесно. Тоже, кстати, признак не большого ума: если человек полчаса соображает, как бы ему сострить.

И тут она увидела Гору. Они действительно пилили с дядей Веней – не очень толстое берёзовое брёвнышко. Звук из-под пилы вылетал весёлый и повизгивающий. Дядя Веня первый заметил Стеллу, улыбнулся. Но продолжал пилить, а пила продолжала взвизгивать.

Гора стоял спиной, сутуло склонившись над козлами. Наконец, через несколько «взвизгов», он оглянулся. На лице его была задумчивость, усталость. Но вот в секунду, в полсекунды проступило столь дорогое и знакомое ей радостное выражение… И она сделала неуверенные, как по льду, два шага навстречу Горе.

– Стрел-ка!

И сразу с таким огромным облегчением Стелла почувствовала себя маленькой, почувствовала себя дочкой. А вовсе не с тем отцом!

Конец и начало

После пяти минут всякой вежливости они пошли домой. Молчали – сперва, чтобы отойти, чтобы «чужие люди» не слышали, но потом – просто никак не могли выговорить первое слово. Не глядя, большою своей рукой, обученной за привычные много лет, он нашёл её плечо.

И всё же никак не начинался разговор!

– Лёнька этот… – наконец сказала она неуверенно.

– Что?

– Ну, дяди Бенин сын…

И принялась молотить со всей возможной искренностью, перемывать Лёне Нилегину косточки. Называется: «непосредственный ребёнок делится с родителями своими яркими и наивными впечатлениями»…

И вдруг Гора успокоенно улыбнулся:

– Стало быть, у вас всё в порядке дома?

– Почему?

– Ну раз ты спокойно можешь нести эту околесицу…

И снова нависло…

– Живём нормально, – сказала Стелла.

Далее она обрела вдруг несколько даже холодноватое спокойствие и принялась рассказывать про их житьё, словно бы разглядывая его со стороны.

Такие минуты в жизни не проходят даром… Может, это зрело в ней, такое умение в трудном разговоре быть точной и спокойной – объективной, как говорят взрослые. А может, родилось в один момент, как взрыв мины, на которую наступила неосторожная нога. Но это уж не пропадёт. И через много лет кто-то скажет: «Вот учитесь у Стеллы Георгиевны. Её принципиальности, трезвой оценке»… Но это ещё нескоро будет. Когда-нибудь только в третьем тысячелетии…

А пока они шли по тихой этой дороге, и Гора слушал, опустив голову, внимательно. Распахнул калитку, пропустил Стеллу вперёд как взрослую.

Заметил, что она не пошла в дом, положил ей ладонь на голову – такой всё-таки высокий и старший рядом с ней:

– Ты?.. – и остановился. – Из-за того, что твоя комната?..

– Она мне не нужна! – быстро сказала Стелла.

И пауза… Гора ей ничем не возразил. Стелла говорит: «Я тебе возвращаю эту комнату», а он в ответ не закричал: «Что ты! Живи сколько хочешь!» Он стоит и молчит. Это значило… Это значило – он не собирается мириться с Ниной и понимает, что в следующие лета здесь Стеллы не будет.

Всё-таки, ещё надеясь на что-то, она спросила:

– Что же мне передать Нине?

– Ну… А ты что, разве уже собираешься уходить? Чайку погоняем…

Такими словами обычно удерживают гостей. Он и сам это почувствовал.

– Что-то мы с тобой попали не в тот тон! А передать… – сделал широкий жест рукой. – Передай вот это всё. Не пью, курю, работаю. Впрочем, сие сугубо моё личное дело… извини! Да и разве она просила что-либо узнать?

– Ничего-либо узнавать она не просила! – сердито сказала Стелла, передразнивая его суховатое словечко. – А вот лично я могу всё-таки узнать, почему это у вас произошло?

– Видишь ли, Стрелка, ты…

– Я уже сто раз знаю, что я «недостаточно взросла». Но даже если я вообще грудная, это меня касается. И Ваньки тоже. А не только вас!

– Поверь, я это знаю.

– Хм… Не заметно!

– А уж ты… так заговорила, словно это касается исключительно вас, а мы с Ниной вообще пешки в этой игре…

– Игре!

– Ну, не придирайся к слову.

Затем несколько секунд они молчали, как бы давая себе отдых после этого боя. Стелла чувствовала себя не то обиженной, не то обманутой какой-то…

– У нас на работе была одна женщина… – начал Гора. И по тону Стелла сразу поняла, что он пустился в любимые свои исторические примеры. Обычно это её смешило и… злило. А сейчас – так она давно его не слушала… Пусть уж говорит, как хочется!

Но и Гора вдруг заметил свою манеру разговаривать длинно:

– В общем, ей оставалось до пенсии полгода. А она взяла и уволилась. Без почестей, без подарков, без почётной грамоты даже. И эти полгода просто жила на шее у сына. Оказывается, она всю жизнь терпеть не могла чертёжную работу! – Гора достал папиросу, закурил. И Стелла невольно подумала, какую горечь он сейчас берёт в рот. – У нас с Ниной, конечно, до этого не дошло, до такого отчаяния. А всё же: то были два магнита, а тут стали два… – он оглянулся, будто в поисках нужного предмета, а вернее, слова, – два простых железных бруска!

На крыльце лежала пара больших гвоздей. Гора взял их, как-то особо старательно притронул один к другому, словно надеялся примагнитить. Гвозди, само собой, лежали тусклые, равнодушные друг к другу.

Горло сжалось, словно она сейчас должна была зареветь. Может, другой бы на её месте сказал: «Что? И это всё?» Но Стелла поняла, глядя на равнодушные гвозди: «Да, и это всё».

Гора, у которого внутри тоже, конечно, боролись какие-то голоса, сказал, как бы отвечая на её незаданный вопрос:

– Я и сам отлично понимаю, кругом множество примеров. Но… зачем же равняться на плохое? – Он уже не ей будто говорил, а кому-то… Нине, что ли? – Детям?.. Нет! От этого лучше не будет, от такого мирного сосуществования. Сказывают, худой мир лучше доброй войны. Да, видно, не всегда!

Наверное, он правильно говорил. Но было обидно, что он рассуждает об этом как-то отдалённо, словно про какой-нибудь звёздный взрыв (уж они нарассуждались про звёзды в своё время!): вроде бы и «ух ты, какой ужас», а вроде и красивое небесное явление… И тогда она спросила, чтобы вернуть его на землю:

– А кто всё-таки первый это затеял?

Он, однако, не спешил возвращаться:

– Никто… Оба. – Он был задумчив и как бы сам для себя решал этот вопрос. – Знаешь ли ты, как рухнул Древний Рим? В одночасье. Варвары подступили, и всё рухнуло…

– Ты просто давно не учил историю, – сказала она, глядя в землю. – Рим «рухался» целых двести лет!

Сказала, чтобы только не соглашаться, сама точно не зная. Но, кажется, сказала верно. Гора ей не возражал.

– Это на даче было? – спросила она.

– Да, в июле.

Стелла опять вспомнила тот случай, когда они стояли у слухового окна, а там то ли ещё продолжался закат, то ли уже поднимался рассвет. Она вспомнила Горино лицо. Вот о чём он думал, значит: о том, как от них уйти!

– Мы, в общем-то, решили остаться друзьями, – как бы успокаивая, сказал Гора.

…И ясно, о чём Нина думала, когда целыми вечерами простаивала над своей плитой!

А ведь Стелле казалось, что всё так чудесно, что это, может, самое лучшее лето в её жизни! Было до ужаса обидно, зачем только она сюда приехала. Взяла с перил те два гвоздя, с которыми Гора делал «эксперимент»:

– Можно мне на память?

Гора растерянно промолчал.

– Только здесь третьего не хватает… Нас ведь трое всё-таки.

В том смысле, что Ванька пока маленький… Хотя и он уже не маленький!

– Стрелка. Милая моя Стрелка, мы ещё о многом с тобой поговорим. Но позже, когда ты успокоишься, разберёшься… Поговорим?

– Вряд ли…

Она шла на станцию, – быть может, последний раз в жизни по этому посёлку. Хорошо, что догадалась запереть портфель в камере хранения. Шла налегке. Только ярко-синяя её куртка шурша волочилась сзади – чуть не по траве, чуть не по глиняной дороге.

В поезде опять было пусто: какой же дурак уедет из загорода в такую рань, в такую погоду. Мелькало, мелькало мимо окна – всё красное и золотое, всё в чудесной дымке, то ли утренней, то ли уже вечерней, как бывает только осенью, под таким солнцем, прощальным, чуть тяжеловесным, настоящим солнцем второй половины сентября. И какое бы плохое настроение у вас ни было, оно исправится, хотя б на немножко. Хотя бы душа перестанет всхлипывать, а просто будет смотреть вместе с вами в окно и думать: «Эх! Вот так бы ехать, ехать и никуда бы не приезжать всю жизнь!»

На вокзале, в общем суматошном движении, она проснулась от своего горестного покоя. И сразу, не думая, не решая, пошла к телефонам, выстояла недолгую очередь.

– Алё, мама? Скажи мне, ты зачем меня посылала?

– Стрелка? Ты уже приехала?

– Ты зачем меня посылала?

– Да ни за чем… так… Что-нибудь произошло?

А ведь она не обманывала. Потому что тоже не собиралась сходиться с Горой.

– Стелла! Произошло что-нибудь?

Так две враждебные армии в часы затишья перестреливаются редкими залпами. Глядишь, может, снарядик и угодит куда-нибудь. Ну, а может, и нет. И она, Стелла, как раз «никуда не угодила». Зазря взорвалась.

– Стелла…

– Я сегодня задержусь. Привет!

И бросила трубку – что посеешь, то и пожнёшь… Кому ещё позвонить? Машке?.. Но знала, чей сейчас наберёт номер.

– Попросите, пожалуйста, Игоря Леонидовича.

– Ну и угораздило же меня на имя-отчество! – сказал он, растягивая слова в улыбке. – Пока скажешь, проголодаешься.

В кабинку уже возмущённо стучали: кому охота смотреть, как ты звонишь второй раз. Сейчас, она кивнула, секунда!

– Мне надо повидать тебя!

– Отлично. Наши планы совпадают.