355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Иванов » Тринадцатый год жизни » Текст книги (страница 13)
Тринадцатый год жизни
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 03:47

Текст книги "Тринадцатый год жизни"


Автор книги: Сергей Иванов


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Человек под седлом

Пятый урок – литература, учительница опять не пришла, а физкультурник уехал на соревнование со «Стартами надежд». Вот это субботний подарочек! Отсидели последние сорок пять минут на безопасной биологии. Машка шептала:

– Видишь, Романова, сами небеса на нашей стороне!

Надо же – «небеса»! Лёнино воздействие… Стелла усмехнулась и покачала головой:

– Считаешь, небесам больше и заняться нечем?

– Да не трусь ты!

– Я ж тебе объяснила, Маш! При чём здесь «трусь» или «не трусь»!

Однако поплелась на второй этаж, где учились младшие классы.

– Ваня, пойдём быстрее домой. Или сам поешь. А то у меня дела!

И дальше всё как по нотам: «Какие дела?» – «На дачу с Машей едем». – «А меня?..» – «Ну если уж так просишь…»

Ничего не подозревающая Нина перебирала в овощехранилище картошку вместе со своей работой. А Стелла, Ваня и Маша тем временем были уже на вокзале… в поезде, на полпути. И вот приехали, идут от станции по асфальтовой дорожке. Тополиные опавшие листья сами стали чернее асфальта. Ваня притих, он переживал сейчас то же, что и Стелла в первый приезд: осенняя дача – неведомая страна. А Машка идёт вся раскрасневшаяся – то ли от свежего воздуха, то ли от волнения. А Стелла не знает, какая она идёт… Она идёт тревожная.

– У вас чего, дача пустая сейчас? – спрашивает Машка. – Целый дом пустует?

Вопрос этот задан был исключительно, чтобы начать разговор. А всё равно до того в нём слышалась Машкина хозяйственность: жалко, на самом деле жалко человеку, что дом пустует, а ведь можно бы его жильцам сдать, денег заработать.

Но некогда рассуждать, и Стелла начинает свою роль:

– Не знаю, Маш… Вроде там наш Гора живёт…

– А чегой-то он на даче? – якобы удивляется Машка.

– А у него работа срочная… чтобы никто не мешал…

Сразу Ванины глаза начинают подпольно буравить Стеллу: правда? Правда или нет?!

Машка с видом полной беспечности затевает какой-то совершенно посторонний разговор. Ваня незаметно дёргает сестру за карман: «Да или нет?» Стелла неопределенно перекашивает физиономию. Но Ваня снова дёргает: «Да или нет?!»

На счастье, тема сменилась сама собой. Они были около школы: договаривались вчера с Лёней, что если они, «может быть, приедут, то, наверно, зайдут к нему по пути».

– Может, ты сама сходишь, Стел? – Теперь уж Машка говорила не «понарошку» – боялась.

А вот ни за что она не пошла бы. Но идёт – с Ваней оставаться один на один ещё страшнее. Как же нескладно всё выходит, когда начинаешь неправое дело!

Она открыла дверь, совершенно не представляя, что скажет нянечке, которая сейчас остановит её. Никто не остановил. Была перемена, то есть неразбериха, и Стелла, не раздевшись даже, а лишь расстегнув куртку, поднялась на третий этаж. Теперь надо было искать седьмой «Б» и Лёню Нилегина в нём.

Однако события опередили Стеллу. Она увидела толпу единодушного народа, выведшего под уздцы, а проще говоря за волосы, какого-то человека, согнутого пополам. Остановились. Согнутый стоял вполне смирно. И тогда ему на спину посадили невысокого крепкого парнишку – румяного, курносого, с раскосыми глазами.

– Пошёл! – крикнул кто-то.

Согнутый, всё в том же своём согбенном положении, затопал по коридору. Перед дверью, на которой было написано: 7 «Б», крепыша ссадили. А согнутому дали хорошего пинка:

– Всё теперь понял?

И ушли… Стелла быстро спряталась за угол, потому что согнутый… это был Лёня.

Да как возможно, спросите вы, чтобы Лёня, чтобы такой человек, как Лёня?.. И Стелла подумала о том же. Почти не веря своим глазам!

А на самом деле именно так чаще всего и бывает. На производстве, скажем, человек – мастер золотые руки, а дома его пилят за то, что он частенько заглядывает в кафе-стекляшку с пивными автоматами и что он целые воскресенья проводит во дворе за доминошным столиком. Или ещё пример. Человек сочиняет истории про удивительного сыщика, печатает эти истории в толстых книжках, но, встретившись с обыкновенным хулиганом, теряется и даже более чем теряется: приходит домой без ондатровой шапки, без шарфа, без плаща на подстёжке и без тёплых ботинок.

Таких примеров пруд пруди. А разве мы не такие же? И тем не менее всякий раз мы останавливаемся удивлённо: мол, ничего себе, что же это он, а я-то думал…

С трудом Стелла заставила себя войти в класс 7 «Б». Нечаянно получилось так, что она возникла совершенно бесшумно. Лёня стоял у доски и писал, изображая каждый штрих в виде стрелы или острой линии. «Стелла», – писал он. И когда дошёл до второго «Л», то повернул голову… замахнулся было стереть написанное, но опустил руку. Твёрдо посмотрел на Стеллу. Ну ясно, фокус с Машкой подействовал, Стелла «сама пришла»!

– Вот что, милый Лёня. Имей в виду, я была в коридоре пять минут назад. И могу всё рассказать Маше! Чтобы я этих надписей больше не видела! – и сразу же повернулась уходить – не из высокомерия, не из-за чего-нибудь такого. Просто нервы разыгрались не в меру… На тринадцатом году жизни!

Лёня остался один. Когда-то он прочитал у Марка Твена, что Тому доставляло странное наслаждение писать имя Бэкки. Лёня, помнится, этому не поверил. И вот теперь выходило, что великий американец всё-таки прав. И рядом с первой надписью он снова написал – теперь уже своим обычным почерком: «Стелла». А потом махнул два раза тряпкой, и нет ничего!

Как вытаскивать занозу

Ваня и Машка встретили Стеллу в четыре подозрительных глаза. Смешно ей было и грустно смотреть на них.

– Чего ты, Кунаева, меня изучаешь? Там были посторонние. Я же не могла… переться понахалке! – Когда с Машкой изъясняешься на таком вот языке, это для неё доходчивей.

А тут и Лёня вышел. Машка покраснела и сделалась немой. И Ванька около большого мальчишки тоже почувствовал себя сержантом, попавшим в компанию генералов. Непринуждённую обстановку пришлось создавать самой Стелле. Чушь собачья!..

С каким бы удовольствием она шла сейчас молча, а не трепалась на светские темы!

У последнего поворота остановились. Участок Романовых был как на ладошке. Здесь расходились дороги Стеллы с Ванькой и Лёни… Ванька так и буксовал от нетерпения.

– Ну иди, – сказала ему Стелла, – я поговорю и приду.

Ваня, без «до свидания», без взгляда, сразу пошёл к дому.

– Гениально! – шепнул Лёня. – Когда он войдёт один… Это будет атомный удар! – Он посмотрел на Стеллу: – Ты чего?

– Ничего! С твоим бы отцом делали такие удары!

– Ну ты же сама, Романова. Тебя никто, во-первых, не заставлял.

Написанными эти слова выглядят резко. Но Машка их произнесла как раз очень мягко – лишь хотела напомнить, как было дело. Хотела показать, что она за справедливость… За Лёню.

Стелла не ответила ей, даже не кивнула, она не отрывала взгляд от быстро идущего по голой улице Вани. Сама не могла понять, то ли подталкивает его, то ли старается удержать. Известный закон физики: с удалением предметы как бы уменьшаются, но сейчас закон этот бездействовал – Ваня не уменьшался, всё такой же был перед её глазами.

Гора ещё ничего не знал…

Уму непостижимо, что ему сейчас Ванька устроит. Нет, одной туда соваться даже и думать нечего. А когда с кем-то, Гора… ничего ей не сделает.

«Так, выходит, я заслуживаю, чтобы мне что-то сделали?»

И поняла: войти туда под прикрытием Лёни и Маши нельзя, стыдно. От кого же прикрываться? От собственного Горы?.. Всё, что произойдёт там сейчас, – её личное дело. Личное дело её семьи. И никого больше!

И, не сказав ни слова, не обернувшись даже самым коротким взглядом, она побежала за братом, который в эту минуту как раз подошёл к калитке, привычно толкнул её ногой… Ваня ведь тоже не знал ещё, что это не его дача.

Маша, которая секунду назад готова была обидеться, услышала в своей душе отблеск того, что пронеслось в Стеллиной. Так, когда один колокол звенит что есть силы, другой ему сам собой отзывается.

В такую секунду надо что-то сделать, ну… там… хотя бы побежать вслед. Но только не словами! Слова годятся совсем для другого – для спокойного, для умного, для хитрого, в конце концов.

Однако бедная Машка не могла побежать. Ведь рядом стоял Лёня. И ей ничего не оставалось, как догнать подругу именно словами:

– Романова!.. – И растерянность охватила её: то мелькание, что пронеслось по душе, не переводилось в слова. Уже и само «Романова» было чем-то не тем. Ей хотелось, чтоб Стелла не боялась, чтоб знала: Машка здесь и любому глаза выцарапает… Просто сейчас она не хочет мешать. Но она, как тот бронепоезд, – стоит на запасном пути!

Вот что ей надо было объяснить.

– Романова! Эй, Романова!.. Мы у Лёни!

По счастью, Стелла ничего не услышала, слишком она бежала за Ваней. И не разочаровалась в подруге. Ведь это же надо, в самом деле: человек идёт в омут кидаться, а ему кричат, что после, мол, заскакивай, есть интересный разговор.

Всё с тою же растерянностью Маша повернулась к Лёне. Он в ответ лишь пожал плечами. Он отнюдь не считал, что происходит что-то сверхужасное.

– Лёнь?.. Что ж она там одна!

– Совершенно не нужно. Она же сама не захотела…

– Да она была одурелая, как…

– Конечно, одурелая, – спокойно согласился Лёня. – Всё же ведь родитель.

В жизни своей Лёня много натерпелся такого, чего человеку знать совсем не обязательно. И он не любил взрослых. Он, вернее, их не уважал. Перед глазами возникал отец: один сидит за столом и хвастливо объясняет неизвестно кому: «Моё слово – олово! Я своему слову барин! И дом это мой! Я тут что хочу, то могу!»

А Лёня и две сестрёнки, сидя в углу широкой кровати, смотрят на отца. Дом, который остался им ещё от деда, не был разгорожен на комнаты. И даже телевизор отец не разрешал включать в такие вечера. Без всяких объяснений выдёргивал вилку: «Подождёшь!»

Мать говорила: «На ноги поднимешься, тогда командуй. А сейчас – кто деньги в семью приносит? Ты не приносишь!» Лёня молчал.

На другой день – или дня через два, когда как – отец становился тихий, словно тень. И теперь уже он сидел на кровати, в тёмном углу, где раньше сидели его дети. Своей тишиной старался загладить вчерашний шум. Лёня даже однажды пошутил сам с собой, что, если весь шум отца сложить со всей его тишиной и разделить на количество дней, в среднем получится вполне нормальный родитель.

Лёня не уважал отца – ни когда тот был шумный, ни когда тот был слишком тихий. И зря боялась мать, зря она кричала: «Гляди, Винамин! Лёнька так по твоей дорожке и пойдёт!» Лёня не собирался идти по этой «дорожке».

Он и мать свою не очень-то уважал. Потому что она всегда прощала… Прощала и плакала, прощала и плакала! Ему было стыдно за мать.

Довольно быстро он понял, что это неправильные разговоры: мол, ты денег не зарабатываешь. Да, не зарабатываю. А право голоса должен иметь!

Как-то он подумал, что из таких родителей слабовольных он, умный человек, мог бы вить верёвки или уж, по крайней мере, мог бы их перевоспитать. Но на витьё верёвок у него не хватало твёрдости характера, а на перевоспитание не хватало терпения. И он, вместо чего-то серьёзного, лишь научился «выколачивать» с них разные мелкие поборы. Мать как-то сказала шутя: «С Лёнькой не связывайся, ей-богу. Лучше отдай сразу – дешевле обойдётся».

Теперь отец не пил уже две недели. Но Лёня этому не радовался, – он не верил отцу. Мать говорила: «Вот видишь, а ты мне всё советовал его стращать, а ты мне всё толковал, что Москва слезам не верит. Поверил он моим слезушкам-то… Что?!»

Лёня ей ничего не отвечал.

Собственно, ничего такого уж он им не делал, но частенько в мыслях своих был с ними жёсток.

Он считал, что имеет право быть жёстким с ними. Именно с ними. Только он ещё не знал, будущий писатель, что почти невозможно удержаться на такой проволоке – невозможно быть с кем-то жёстким, а с кем-то добряком-иванычем. Это как соль: в одном уголке посолишь, отдаётся по всей кастрюле. Между прочим, сцена, которую нечаянно наблюдала около 7-го «Б» Стелла, тоже произросла и распустилась своими позорными цветами как раз на этой самой почве.

Сейчас, оставшись с Машей наедине, он испытывал неловкость. Он хотел сказать ей (и не мог никак!), что всю их «любовь» затеял он из-за Стеллы. Глупо… Но приём этот испытанный, старый, наверное, слишком старый: принцесса изображает холодность, и тогда весёлый музыкант начинает крутить с её подругой… Раз-два-три-четыре, и после ряда забавных приключений влюблённые соединяются. Да, глупо получилось!

На самом деле это было не глупо, а жестоко. Но Лёня того не знал.

Теперь он чувствовал себя неловко, нескладно: Машка хоть и терзалась беспокойством, но это не мешало ей светиться изнутри, словно бы она наглоталась электрических лампочек.

«Как по-дурацки всё устроено, – подумал Лёня. – Стелла, наверно, ничуть не красивей этой Машки. Да Машка и вообще мне больше подходит. А я, как испорченный сквозняк, вздыхаю по Стелле!»

Тут он подумал, что «испорченный сквозняк» и «светилась, как будто наглоталась лампочек» – два очень хороших сравнения. Их надо запомнить, они пригодятся… Дело в том, что хоть Лёня и собирался в прозаики, на самом деле он сочинял стихи, а в стихах, как известно, без сравнений, без эпитетов и без метафор не обойтись.

– Лёня! Ты чего? – она смотрела удивлённо. И озабоченно – из-за Стеллы. И весело: она была уверена, что он такой растерянный, потому что остался с ней наедине.

И тут у него в голове возник план. Лёня не задумывался, хороший он или нехороший. Просто план – можно добиться того, что задумано.

Он не боялся Стеллиного обещания рассказать про сцену у 7-го «Б». Коли уж её сама Стелла увидела, чего ему теперь бояться Маши. Кстати, он не очень и стеснялся этой сцены, вообще таких сцен. Если б его послушали, он бы всё объяснил, как он себе однажды всё объяснил. А его когда-нибудь обязательно послушают!

Итак, он не боялся, он был спокоен, он был уверен в своей правоте. Только с Машей получилось неудобно. Глупо, вернее. И это надо было поправить.

– Лёнь! Ты чего не отвечаешь-то? – Она засмеялась.

– Я отвечаю… Я, Маш, думаю, мы ей сейчас совершенно не нужны. И не понадобимся. У неё там свои дела.

Маша кивнула. Во-первых, она была согласна, а во-вторых, она рада была согласиться.

– Давай в Москву поедем, а? Где-нибудь погуляем?..

Честно говоря, Маше хотелось остаться здесь: всё-таки поближе к Стелле – мало ли. И хотелось по лесу походить. В том, родном своём детском доме она часто ходила в лес. Дом стоял на самой окраине города, а уж Псковская-то область славится лесами!

Ей представилось, как она идёт среди деревьев, пусть не таких диких, как там, пусть подмосковных. А зато с Лёней!

Но спорить она не стала. Уступить любимому человеку – это тоже очень приятно. Это, может быть, даже ещё приятней, чем настоять на своём. Тем более, ты женщина. Должна быть мягче.

Они пошли к станции, и Лёня совсем не возражал бы, чтоб им кто-нибудь попался навстречу. Пусть бы увидели, что он с новой девочкой, с москвичкой!

Маше хотелось рассказать про детский дом. Но как-то неудобно было начинать ни с того ни с сего. Она сказала:

– Лёнь, расскажи чего-нибудь.

Это, как известно, обычная для девчонок просьба, причём для весьма неумных девчонок. Лёня так и подумал. Сказал себе с явным облегчением: «Ничего с ней не случится».

И стал рассказывать – просто говорить… Что ему, тяжело было проговорить двадцать минут? А Маша надеялась в его рассказ вставить хотя бы словечко, остановить и потом уж вклиниться как следует. Не тут-то было! Ленина речь громоздилась железобетоном – ни одной тебе трещинки. Маша слушала её – не с обидой, конечно, а как бы с печалью: зачем он это рассказывает? Даже у самых хороших мальчишек есть свои недостатки. Какой-то прямо лектор, а не человек!

Они сели на станционную лавочку. Поезд должен был прийти через шесть минут – Лёне, можно сказать, везло.

– Ты билет купи, Лёнь.

– Да… я без билета…

– Не, Лёнь… Ну купи! Я тебя прошу! – это она сказала с особым волнением в голосе. А Лёне не хотелось тратить попусту двадцать пять копеек. У него был рубль всего. И в ближайшие дни обогащений не предвиделось.

– Лёнь…

Ему стало неловко: ведь Маша всё будет вспоминать. Купил билет. И тут же налетел поезд. Народ засуетился, хотя не так уж много собралось этого народу. И Маша засуетилась. Как и все девчонки, из которых потом вырастут хорошие хозяйки, она была немножко излишне старательна.

Влезла в вагон, обернулась. Лёня продолжал стоять на перроне, как бы пропуская какую-то бабушку. Вдруг, к ужасу своему, Маша увидела, что двери закрываются. Вернее, они закрылись сразу, одним махом – хлоп и кончено! Лёня остался там!

Оттеснив какого-то пэтэушника, Маша высунулась в овальную дырку, которые на зиму заделывают стёклами, а в тёплое время они свободны для ветра и для рыжей железнодорожной пыли.

Поезд ещё стоял. Маша увидела, что Лёня спокойно смотрит прямо на неё. Словно знал, что всё так и произойдёт. Маша хотела крикнуть: мол, на следующей остановке… и так далее…

– Что я тебе говорил, Маш… я тебе просто так говорил. Извини, если можешь! – последняя фраза совсем как из пьес Островского.

Маша поняла, что он не врёт, не пижонит, что всё так и есть, как он сейчас говорит.

Ей много раз доставалось от судьбы, и она кое-чему научилась. Сейчас ей хватило мужества притвориться. Она улыбнулась:

– А кто тебе верил? – Она подмигнула Лёне: – До свидания, мальчик!

Маша сразу отвернулась и стала смотреть, как навстречу бегут всё быстрей столбы, деревья, несчастливые домишки, которым не досталось места в посёлке, и они приткнулись на самой окраине.

Лёня глядел вслед поезду. Он точно знал, что это лишь её игра. На самом деле она переживает, бесится там сейчас, внутри своего дурацкого вагона. А всё же было как-то не по себе, словно его обманули. В руке он увидел билет. Высунула физиономию подлая мыслишка продать этот билет какому-нибудь дачнику. И тут же ему противно стало. Он бросил билет в урну… тоже глупость! Но сколько мы делаем таких «глупостей», чтобы потом не стыдиться себя.

От станции одна из улиц круто вела к реке и через узкий мостик прямо в лес. Туда и пошёл Лёня. Всё же он был сыном дяди Вени, лес любил… Как и Маша.

На самой опушке он остановился. Дальше идти не хотелось. Кто-то из сломанной двойной берёзы сделал тут стул. Летом Лёня не ходил сюда. Здесь полно толклось дачников и была волейбольная площадка.

А осенью становилось удивительно пустынно. Потому что эти несколько улиц все сплошь были дачные. И в конце августа они вымирали. Тогда сюда, случалось, и забредал Лёня. В душе он считал это место своим.

Сел на тот «стул», уже начавший трухлявиться, весь изрезанный, весь исписанный неясными именами. Маша насмеялась над ним и уехала, значит, всё в порядке, значит, ему только радоваться надо – совесть чиста. А Лёня словно бы жалел, что отпустил Машу, что она улетела, и ему теперь этого человека необыкновенного вовеки не поймать!

Ему теперь вроде уж и Стелла была не так нужна, а вот именно Машка.

Хотя… Не нужна ему ни эта слишком воспитанная Стелла, ни эта слишком самостоятельная Машка… Нелепая история!

Может быть, он напрасно затеял и весь свой эксперимент?

Ну нет. Это уж не напрасно. Ещё многие и многие ребята ему скажут спасибо. И стало быть, он всё должен устроить так, чтоб Стелла довела своё дело до конца. Чтобы потом он, Лёня, мог говорить: «Вот же, был такой случай! Родители тоже разошлись, а ребята действовали под моим руководством и добились».

Ещё многие, многие ему скажут спасибо!

…Жаль, конечно, но что же поделаешь, если нельзя расти без этой подкормки – без родительской любви!

Длинная глава о счастье

Ваня не сделал по участку и пяти шагов, когда Гора поймал его в свои огромные объятия. Тут они и стояли. Гора обнимал Ваньку и смотрел на вбежавшую, сразу остановившуюся Стеллу. Взгляд у него был укоризненный, и счастливый, и весь измученный. А небо у них над головами раскинулось серое. Но высокое, с проталинами синевы. Так это всё и запомнила Стелла: влажное дерево калитки, полуоблетевшие кусты смородины, горбатое небо и Горин взгляд…

Ваня, который стоял, уткнувшись отцу в живот, почувствовал, что они больше не одни, шевельнулся, чтобы освободиться. И тогда Гора сумел взять себя в руки. Взгляд его стал притушенней, мягче. Он сказал:

– Пойдёмте, ребята, я вас покормлю.

Ваня увидел сестру, ему стало неловко – вспомнил, как говорил Стелле про отца: «Подлец! Ну и подлец!» Сколько же всего было у них, чего другим не положено знать, а им самим не положено вспоминать.

Ваня зашагал вперёд по дорожке – быстро так, нервно. Гора подождал Стеллу, положил руку ей на плечо, и они пошли вслед за Ваней. За эти две недели Стелле приходилось есть самое разное и с самыми разными людьми. То грибные пироги, сотворенные Нининым равнодушным вдохновением, то отцовская, хрустящая и пахучая, и совсем не сытная ресторанная еда. То Машкина курица «под лимонадом». То, наконец, хлеб, варенье, кружка речной воды – еда мальчишек, убежавших из дома.

Теперь она ела обед холостяка. Это была купленная в кулинарии жареная рыба. Название её, как у всех современных рыб, не выговоришь. А внешний вид, как у всякой массовой еды, специфический: вроде с пылу, с жару, а вроде и уже заветрилась. И на вкус она была лучше, чем на вид.

Рыба, хлеб, солонка соли, две головки лука, десяток помидорин – всё было разложено на совершенно свеженькой, только вчерашней… газете!

После еды Гора свернул её со всеми очистками, объедками:

– Иван, брось в печку, – и, повернувшись к Стелле, сказал: – Очень удобно. Как это люди не догадываются!

И тогда Стелла поняла: вот оно, «холостяцкое житьё». Не то чтобы сильно плохо, но как-то на скорую руку – поели, а там и ладно, день прошёл, и слава богу.

Во время еды разговаривали мало, потому что они с Ваней были голодные после школы. А Гора тоже ел с хорошим, как говорится, настроением. Да он и всегда так ест.

Жевали, молчали – осваивались друг с другом.

– Ну, как вы живёте и учитесь, я знаю, – сказал Гора. Он смотрел на них спокойно и серьёзно. Так он всегда смотрел, если принимался говорить про отметки.

На Ваню этот взгляд подействовал. Может, внутри у него заговорил тот самый «голос крови». А на Стеллу нет, не подействовал: «Если ты всё равно узнаёшь, беспокоишься, тогда какой смысл не жить вместе?» И тут же вспомнились слова отца: «Разойтись и оставаться друзьями – пошлость какая».

Ей стало неловко перед Горой и перед Ванькой за это своё предательское воспоминание, и она спросила голосом самой послушной дочери:

– И какое твоё будет мнение? Хорошо мы учимся?

Еду они запивали сладким чаем – по три ложки песка на стакан. Собственно, клади сколько хочешь, но три якобы самая вкусная норма, так их Гора научил. Они ведь давно уж не пили чай по-простому… «по-холостяцки»: сахар в чистом виде считается вредно. Надо или мёд, или варенье, или конфетку хотя бы. А Ваня с одним сахаром совсем, наверно, никогда не пил. Ведь где так можно попить? Только, пожалуй, в походе. Но второклассники в походы не ходят.

Ваньке понравилось – интересно. А Стелла-то знала, что это просто «посленининская» жизнь (как дома у них «послегоринская»). Но промолчала и губ не покривила, нос не поморщила. Сидела и пила вредный чай, который, надо сознаться, был вовсе не плох.

Ни от чего нет такого плотного объедения, как от простой и одинаковой какой-нибудь еды. Жареная рыба, серый загородный хлеб – точка. После трёх-четырёх кусков буквально падаешь. Да тут ещё сладкий чай. Гора сказал, это называется «чай внакладку». Теперь такого слова вроде уж и не существует.

Они едва выползли на крыльцо… Синие дырки на небе стали ещё пронзительней. Стелла свесила ноги с крыльца, прямо в отцветающие флоксы, спиной и затылком привалилась к Гориному плечу. Слушала, как из его груди выходит голос. Хотя голос выходит вовсе не из груди. Но казалось, что именно из груди.

Гора не спеша рассказывал, что древние люди, когда им удавалось укокошить мамонта, устраивали пир – объедались, обжирались до полусмерти и потом лежали как пьяные.

– А знаете что, – продолжал он, – пойдёмте-ка протрезвеем!

С трудом от объедения, а всё ж весело они поднялись.

– Ну? Согласны в футбол двое на одного?

Было ясно, зачем он это предложил. Но Ваня не стал догадываться. Только обрадовался:

– Ты? С нами?!

– А я правила хорошие знаю!

На речке осень была как-то заметней. Больше светилось красного и коричневого. А трава по-прежнему оставалась зелена. Если вы замечали, трава вообще желтеет самой последней, хотя ей достаётся самой первой ещё от тех холодов, которые называются «на почве заморозки».

Сейчас трава была мокра – после дождя или после тумана. В сентябре сохнет ведь никудышно. Но правильно говорят англичане, что нету плохой погоды, есть плохая одежда.

Стелле хорошо было бегать в резиновых сапогах по этой осенней траве. Бегать и смотреть, как они блестят и без конца моются. И знать, что земля, наверно, холоднющая, а у тебя в твоих сапожках теплым-тепло.

Гора и Ванька сражались в футбол, а Стелла только отобьёт мячик, если к ней летит, – и хватит. Она была вратарём. А больше всё смотрела на расцветающую кругом осень да радовалась покою, который наступил в душе.

Но вскоре игра всё больше стала касаться и её. Потому что такие правила: чья команда забьёт гол, у того ворота расширяются на шаг, чтобы силы были равны.

Когда Ванька забил два гола и Стеллины ворота разрослись вдруг на два метра, тут уж стало не до осени.

– Ты кончай забивать!

– Глупая! Как же мы выиграем? – На поле, конечно, он был капитаном.

Вначале Стелла пробовала замечать, поддаётся им Гора или нет. Потом забыла об этом, наконец счёт сделался девять – девять, игра до десяти. Она давно уже стала вратарь-гоняла. Это значит – ходила в атаку. Под конец, когда Гора упал посреди поля: «Пощадите! Беру тайм-аут», Стелла и правда решила остановиться. Но Ванька закричал отцу:

– Что тебе тут, баскетбол? Игрока на поле не ждут! – и потом Стелле, грозно: – Пас!

Гора, огромный на траве, хотел коварно схватить её за ногу. Стелла едва отпрыгнула.

– А ты его жалеешь, – закричал Ванька. – Пас давай!

И тогда она перепаснула мяч братишке, а Ванька без остановки, в падении загнал последний гол. Потом они бросились друг другу в объятия, победители, рухнули на траву.

Тут же Гора им крикнул:

– Ребята, подняться немедля! – и сам встал. Он беспокоился, что вдруг они простудятся. И эту заботу нельзя было вытравить никакими разводами и обидами.

Пошли к реке умываться, и Гора рассказывал, как они пили после футбола, когда были ребятами… значит, когда они играли вместе с дядей Веней. Гора стал руками в речку, а ноги его остались на берегу. Потом он согнул руки и губами, вытянутыми в трубочку, достал до воды. Напился и сказал хвастливо:

– Стрелка этого не сделает, она девчонка. И я запрещаю – плюхнется носом в воду. А Ивашке я разрешаю!

Он, конечно, шутил – он любил иногда пошутить так, поиграть в деспотичного отца.

«Лучше вашего сумею!» – хотела крикнуть Стелла. Но не стала кричать.

Ей вспомнилось в эту минуту всё лучшее, всё самое лучшее, что было с Горой за прошедшие годы.

Всего, конечно, припомнить невозможно. Лишь яркие короткие картины мелькали – быстро, как блики на воде, как запахи на ветру. И теперь ей показалось, что всё хорошее, которое было когда-то, которое было за восемь лет, проявилось в одном этом счастливом дне, словно под увеличительным стеклом.

Головой она прислонилась к Горе и так шла несколько шагов с закрытыми глазами.

Семья возвращалась к себе на дачу. Мячик, мокрый, потрудившийся, усталый, плыл в Гориной руке. И всё было спокойно. Хотелось пить. Особенно Стелле, которой не досталось речной водички. И она сказала:

– Чайку сделаем?

– Самоварчик! – тут же обрадовался Ванька.

Однако в ответ не последовало «ура!». Потому что самовар – это было их семейное, редкое, гостевое. И обязательно связанное с Ниной. Такой вот ветер молчания исходил от Горы.

Ваня обернулся, резко вышиб мяч из рук отца. Будто бы в шутку, будто бы хотел поиграть. Побежал вперёд.

Ненадёжное теперь у них было счастье. Но так же скоро всё и забылось. А что толку помнить, если поправить нельзя. Да и чем плох чай из чайника? Тем более, когда пьёшь его на улице, прямо под небом. Из проплывающей тучи просыпалось десятка три не очень холодных, не очень осенних таких капель. Несколько прямо Стелле в чашку, а несколько – к Ване. Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Хорошая минута. А потом… Что же делать, всему на свете бывает конец. Вечно так – живёшь, радуешься, целое воскресенье впереди, целое воскресенье. И всё целое да целое, но вдруг оглянулся – вечер.

– Вань, нам пора домой. – Стелла отодвинула чашку.

И на какую-то секунду… потом-то опять наладилось, но всё же на какую-то секунду оказалось: они с Ваней вместе, а Гора как бы один.

Нет! Было не так! Это они с Ваней остались одни!

Но Гора не дал им почувствовать той боли – протянул свои длинные руки. Пальцы, погладившие Стеллину щёку, были мягки, знакомы.

Перед самым уже отъездом Ваня залез на рябину – ломал кисти и бросал их вниз, а Стелла подбирала. Гора тихо ей говорил:

– Вы меня в другой раз предупреждайте… Я и маме скажу.

Она оставила собирать рябину. Кисти падали и падали в осеннюю траву – редко, тяжело. Посмотрела на Гору… Когда она решила это? То ли когда Гора разложил им еду на чистой газете, то ли когда пролетел мимо Ваньки огромными шагами, но ударил в Стеллины ворота тихо, чтоб она отбила, то ли когда его мягкие пальцы коснулись её щеки. Но решила она: пускай останется как есть. Она решила смириться. Отпустить своих родителей на волю.

А как же прожить? Как же ей и Ване прожить тогда?

Как же, как же?.. Бывают ведь растения в тени. Или даже вообще из подпола пробиваются. А всё-таки прорастают до солнца…

И Ванька тоже смирился. Да он вроде и не бунтовал. Он только на вид боевой. А в душе – весь как Гора.

– Вань! Хватит рябины! – и потом Горе, тихо: – Не говори Нине, ладно? Она не знает… про сегодня…

Ваня послушно спускался, аккуратно ставил ноги в развилки веток. Они с Горой снизу следили за ним. Словно бы взглядами хотели поддержать его в случае чего. Стелла взяла Гору за рукав телогрейки:

– И я больше не буду…

Он почти понял её и всё-таки переспросил взглядом.

– Не буду…

Сказала от чистого сердца. А всё же надеялась, вдруг он откажется: «Нет, делай!»

Гора промолчал.

Ну, значит, всё! Благородные поступки не берут назад.

Такие дела. Такие, как говорится, пироги с гвоздями. И иной раз думаешь: зачем они тогда вообще нужны, эти благородные поступки? Если человеку из-за них приходится только страдать?.. И всё же они будут существовать, пока на свете есть любовь между людьми.

Когда любви нет, люди существуют просто и легко. Говорят друг другу: «Да господи! Да живи, как хочешь, только ко мне не лезь!»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю