Текст книги "Тринадцатый год жизни"
Автор книги: Сергей Иванов
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Какое-то время они молчали. Причём Машка сидела спокойно, дымила. А Стелле не сиделось! Так и думала, что сейчас кто-то их увидит и окликнет грозным окликом. Машка наконец пожалела её. Усмехнувшись, бросила окурок в воду – догонять уже пропавшие за горизонтом спички.
– Ну говоришь ты или нет?
– Говорю…
И с удивлением заметила, что ей как бы нечего говорить. «Наш отец уехал… в командировку». А больше – что ещё? Про всю семью рассказывать? Не расскажешь.
– Я, Маш, не знаю…
Машка не обиделась, не разозлилась:
– Да как хочешь, Стел. Потом расскажешь.
Часы опять сыграли свою песню без начала и конца – теперь в честь половины шестого. Были ещё не сумерки, но уже на той поре, и становилось прохладно.
– А я тебе расскажу! – Это Маша произнесла вдруг с особым ударением. – Я тебе, Стелка, доверяю, имей в виду!
Стелла не знала, то ли ей кивнуть, то ли пожать плечами…
– Я тебе, помнишь, говорила, что я попала сюда случайно, в этот детский дом, из которого меня мама взяла… помнишь? А раньше я была под Псковом.
– Да-а? – беззаботно обрадовалась Стелла. – А где? – Когда-то она провела в тех краях лето.
– Ну неважно…
И Стелла поняла, что у Машки есть причины скрывать точное место. Так оно и случилось.
– У нас есть ребята, понимаешь, у которых родители живы. А у меня умерли – это точно, – она всё выговорила спокойно, как давным-давно известное. – Но знаешь, так иногда бывает даже лучше… Если живы, никто тебя взять не может и никогда не возьмут. А таких, как я, могут.
Незнакомым, почти непостижимым и очень грустным повеяло на Стеллу от этих слов.
– И меня на самом деле взяли! Вот видишь, как бывает, Романова. А у другого, допустим, живы, да от них толку нет, поняла теперь?.. Я тогда училась в четвёртом классе.
Она посмотрела в гладкую воду. Там уже стояло в полном отражении огней строгое здание Киевского вокзала. Потом какая-то поздняя баржа прошла, вдребезги ломая всю картину.
– И что, Маш?
– Сейчас расскажу… И вот меня взяли, Стел. Не эта мама, у которой я сейчас, а другая… Я её, Стел, никогда не забуду. Я её, думала, до того люблю, что сильней вообще не бывает. Как Ромео и Джульетта – она мне так и сказала… ну, шутила, конечно. Я её всегда ждала, я её отовсюду встречала. Ты не представляешь!
– Там очень плохо, да?.. В детском доме?
Маша удивлённо посмотрела на неё:
– Да нет, Романова, ты не понимаешь. Там нормально. Но вот дело в том… ты как будто всю жизнь в школе. Уроки прошли, а ты осталась – такой продлённый день на всю жизнь. Спать легла, а кругом школа. Наутро проснулась – ты опять в школе… А домой-то хочется! Даже кто вообще никогда дома не был – ну, как я раньше, – всё равно знаешь, как хочется!
– А я думала, Маш, ты школу любишь. Ты там такая… ну… как рыба в воде.
– А я её и люблю! – кивнула Маша. – Я сейчас замечаю, особенно среди ваших москвичей, многие школу не любят, точно? А я-то её, конечно, люблю! Она же мне детский дом напоминает.
Переглянулись, и каждый переживал эти слова по-своему.
– Ну и вот, – тихо продолжала Маша. – Ты меня слушаешь, Стел?
– Конечно, Маш.
– Вдруг у ней появился муж. Он где-то был, оказывается, а потом хоп – и появился.
– Они поженились, что ли?
– Нет, наоборот. Они развелись… ну, когда-то. А теперь он пришёл и говорит: давай опять сойдёмся. И пошло дело! Поняла, к чему я клоню?
– Не-ет.
– Ну короче, он говорит… Зачем же, говорит, ты взяла чужого ребёнка? Меня, понимаешь?.. Что ж, говорит, у нас своих не может быть?
– Он такой был подлец? – ужаснулась Стелла.
– Подлец не подлец… – Машка махнула рукой, словно отбросила что-то ненужное. – Ты, Романова, так рассуждаешь – по кинофильмам.
– Ты ушла, да?
– Ой, ну что ты лезешь, как в свой кошелёк!
И потом снова тихо, тем же спокойным и тихим голосом:
– А моя мама… ну, та, из Пскова: ох, говорит, ну и подлец же! – когда он ушёл. И я обрадовалась… что ты! – Маша вдруг заплакала. – А потом слышу, она ночью плачет. Встретится с ним и снова плачет… Я быстро узнала, что они встречаются. Я такая чуткая стала!.. Она его любила, что ли…
– Ей сколько было лет?
– Тридцать семь… Я тогда собрала вещи и пошла в комнату милиции.
– В какую комнату милиции?
– Ну, была у меня одна знакомая там… в одной комнате…
Ничего себе, подумала Стелла, знакомая из комнаты милиции! Но не посмела ничего произнести.
– Пришла туда, наревелась, – продолжала Маша, то и дело вытирая глаза. – И тогда мне эта Галина Александровна говорит: я тебя не отдам в старый детский дом, а то все начнут… Я тебя в другой направлю. А маме всё расскажу. И если она спросит, где ты находишься, я ей дам адрес. Ты поняла меня? Я говорю: поняла. Но тогда я ещё не совсем хорошо поняла.
– А как же мама тебя сразу-то не стала искать, в тот же вечер?
– А она сказала, что в командировке на несколько дней. Я же самостоятельная была – ну, как сейчас.
– В командировке?
– Ну, я не знаю… Думаешь, мне очень узнавать хотелось! – Вдруг она достала из сумки консервный ключ, открыла пиво, протянула Стелле, та испуганно улыбнулась. Маша кивнула почти безразлично и стала лить пиво в Москву-реку. – Я его столько раз пробовала. Дрянь.
Бросила пустую бутылку в воду.
– Зря ты, Маш.
– Поймают, кому надо… В общем, я её ждала, Стел, два года. И потом меня взяла эта мама.
Она вдруг снова заплакала:
– А если кто-нибудь про это узнает, то смотри! – она по-мальчишески погрозила Стелле кулаком.
– Зачем же ты так говоришь, Маша?!
– А вот затем! – В её голосе были и угроза, и в то же время извинение.
Что-то начинается…После пятого урока разнёсся волнующий слух: литература заболела, жми, ребятушки, домой, свобода!
Болезням учителя каждый радуется в меру своей испорченности. Впрочем, ликование своё они выражали вполне добропорядочно, то есть негромко. Просидели переменку, якобы ничего не подозревая. Потом Машка, которая была старостой, построила их в одну шеренгу. И аккуратно, по стеночке – одновременно и соблюдая тишину, и чтоб не нарваться на завуча, – они спустились на первый этаж.
И здесь Стеллу, прямо на лету, как лебедь белую, поймал Ванька. Сказал голосом бедного родственника:
– Пойдём со мной футбольчик посмотрим?
То ли он прослышал о подстреленной гриппом литературе, то ли интуиция сработала.
Братишек всегда принято нахваливать, но Ваня действительно был хороший мальчик. И добрый, и общительный, в друзьях никогда не нуждался. Но при всём при том домашний! Он любил ластиться к Нине, любил ссориться и спорить с Горой, любил рассказывать Стелле.
Всё же она бы ему отказала – мало ли, что он любит! Однако сейчас пришли не те времена. Стелла быстро переглянулась с Машкой… Было уговорено в темпе поесть и бежать в Парк Горького – кататься на лодках, пока солнышко не залило дождями. Машка туда весьма рвалась – естественно, не из-за солнышка. Она там надеялась встретиться кое с какими мальчишками. Как подозревала Стелла.
Теперь Машка лишь чуть заметно кивнула:
– Ладно, я зайду. Уроки делай, а в шесть будь свободна!
Распорядилась и ушла… руководящий товарищ.
И сразу Ванька потянул в свою сторону!
– Давай хотя бы портфели отнесём! – сказала Стелла недовольно.
– Наоборот, не надо! Пускай думают, как будто мы убежали! – Ванька улыбнулся.
Но Стелла вовсе не была расположена иметь хорошее настроение. Она всем своим видом показывала, как мужественно борется с раздражением и старается быть приветливой… Конечно, насколько это возможно.
Тогда и Ванька приутих – осознал, до чего ж у него хорошая, бескорыстная старшая сестра…
А ей вдруг смешно и весело сделалось. Она сдвинула Ване беретку с затылка на нос: есть такая у старших не очень умная шутка по отношению к младшим.
На стадионе, однако, в футбол не играли – наверное, ещё было рано. В середине поля недружно делали зарядку полноватые пожилые дядьки – учащиеся военной академии. Смотреть на них было одновременно и скучно и забавно. Смотреть на них было спокойно. Солнце светило ярко, негорячо. А там, где лежала тень, жила прохладная, почти невидимая дымка. Народ в сквере за оградой почти не передвигался, и вообще нигде никого не было – шёл самый рабочий час суток.
Сидеть тут было незачем, но и уходить никуда не хотелось. «Ладно, посижу, – думала Стелла. – До шести уроки успею сто раз».
И Ваня сидел спокойно. Он развлекался, глядя на «академиков». Потом сказал – таким тоном, каким вспоминают нечаянное и не очень важное:
– Гора нам давно не писал, да? – и удивился сам на себя: – Он же нам вообще не писал! И по телефону не звонил…
И потом (ничуть, конечно, не веря в такую дикую возможность):
– А он вообще-то приедет?
Вот это как раз и называется: «устами младенца»… Нет, Ванька не должен быть футболистом. Он должен стать гипнотизёром или… ну где там требуется отгадывать чужие мысли?..
Надо было скорей отвести куда-нибудь глаза… Поздно!
– А ты зачем ему зимнее пальто собирала?
– Я? Это… Ошиблась!
– А ты его потом выложила?
– Потом Нина собирала, а я ушла…
– Нет, не ушла!
– Я тебе, Вань, честное слово, клянусь – я ушла! Я с ними поругалась…
– А Нина выложила?
Тут надо было рассчитывать каждый шаг, чтобы сразу не ухнуть в пропасть… А почему бы и не ухнуть? А потому, что Ваню надо пожалеть?
– Я, понимаешь, не знаю, выложила она или не выложила… Но дело в том, что Гора действительно может задержаться… на некоторое время.
– Что это ещё за время?!
– Ну просто некоторое – и всё.
– Непонятно! – Он вскочил, отведя плечи и опущенные руки назад, словно собирался драться. – Глупости какие-то бормочешь! И сидеть с тобой больше не буду… Врёт на каждом шагу!
Он схватил портфель и ушёл. Стелла его не окликнула – без толку. Знала она эту «детскую хитрость». Как что-нибудь страшное надвигается, Ванька в обиду нырь. Как в черепаший панцирь. Стелла просто под руку подвернулась. А был бы слон из Зоопарка, он бы и на слона попёр.
Посидев ещё немного, Стелла отправилась домой – пусто. Разогрела пообедать, пообедала – Вани всё нет. Села за уроки – учила, а в то же время беспокоилась: что теперь будет?.. И как ни странно, выучилось очень быстро. Наверное, душа её хотела поскорей отвязаться от уроков, чтобы уж «нервничать спокойно».
В пять часов пять минут явилась Машка – её обычное дело: сказать в шесть, прийти на час раньше. Стелла уж раза два объясняла, что так не делается, Маш… Но сейчас она была даже рада. Сразу развернула Машку на сто восемьдесят градусов:
– Пойдём!
– Куда?
– Ну, ты же сама хотела – в Парк Горького.
Смотаться – вот о чём она мечтала: Вани боялась… Позорище-то!
Они выскочили из дому, из двора. По улице уже пошли спокойнее.
– Ты чего? Как будто ворованный персик съела.
– Почему? – Стелла улыбнулась облегчённо.
– Вид у тебя очень решительный. Рыла из дома – я думала, на рекорд мира.
– Как это «рыла»?
– Рыть – значит убегать. Ты что, не знала? Ну и чего ты рыла?
Однако Москва такой город – здесь на улице не очень поговоришь. То мимо дымит-гремит толкучка грузовиков, то надо улицу перебегать, пока тебе зелёный дали, то в троллейбус надо впрыгивать.
А в троллейбусе опять не поговоришь. Пока твои ноги на задней площадке вырываются из-под чьих-то подошв, голова уже в середине салона и озирается, нет ли поблизости контролёра… Говорят, в Лондоне на остановке кондуктор высовывается из своего… чего там – омнибуса вроде. В общем, он высовывается и на пальцах показывает, сколько человек может войти: три или, например, четыре.
У нас, у москвичей, из этого дела ничего не получилось бы. Мы все хотим ехать в одном троллейбусе и в одном направлении. А особенно приезжие, которых по радио и телевизору называют «гости столицы».
Дух перевести они сумели, только когда вывалились из троллейбуса перед громадными воротами Парка культуры и отдыха имени Горького.
Это, кстати, тоже известная московская достопримечательность. И в ней для свежего человека много непонятного. Например, почему имени Горького? Может быть, великий писатель очень уж любил отдыхать? Но тогда кто же за него книги сочинял?
Дальше. Ворота Парка Горького. Они так огромны, словно должны впускать и выпускать океанские лайнеры. Подстать им и забор: из толстенных чугунных пик, высотою чуть не с трёхэтажный дом – выдержит любую осаду. Зачем? Для чего? А уж сколько на него ежегодно краски уходит – это уму непостижимо.
Но океанские ворота заперты в Парке Горького раз и навсегда – может, оно и к лучшему. Стелла с Машей вошли в скромную чугунную калиточку, скрепя сердце миновали зал игральных автоматов. Автоматы эти денежки любят, а у них было только на лодку и на мороженое.
Наконец начался сам парк. А надо сказать, что он очень хорош и просторен. И сколько бы народу ни пришло сюда, в Парке Горького никогда не бывает тесно.
– У меня, Маш, Ванька начинает учуивать.
Они стояли в очереди за лодкой.
– Ну и что ты?
– Я начала его потихоньку готовить…
Машка неприятно хмыкнула:
– Один мужик своей собаке хвост отрезал…
– Зачем? – машинально спросила Стелла.
– Порода такая была. Фокстерьер. И он её жалел со страшной силой. Я, говорит, ей не сразу буду отрезать, а по кусочку! – Она засмеялась.
– Ну и что? Думаешь, очень остроумно?
Некоторое время они молчали. Очередь при этом не продвинулась ни на человечка. А кому охота в такую погоду лодку отдавать, правда?
Маша и Стелла, хотя и сердились друг на друга, не сговариваясь, пошли прочь из очереди – по аллеям, которые были прекрасны и желты.
– Мороженое будем, Маш?
– Я – нет!
– Ну, а если я ему сразу грохну – ну и что хорошего будет?
– Лучше! Потому что… – но вдруг замолчала, дёрнула Стеллу за руку, заспешила в сторону, в сторону… Это она умела, у неё был такой напор, что невольно Стелла её начинала слушаться.
Завинтились в какую-то очередь на карусель. А денег, между прочим, с тех пор не прибавилось.
– Машк, ты чего мечешься?
Маша стояла не то в раздумье, не то в растерянности. Взяла Стеллу за руку, подвела к ближайшей свободной скамейке:
– Видишь, я умная какая, да? Сама тебя ругаю, что ты от Вани скрываешь, а сама тоже тебя «жалею», – это слово она произнесла особым, желчным тоном.
– Машка, ты можешь по-людски объяснить!
Маша поднялась, мотнула головой – так смело, словно ей предстояло идти на разговор с завучем по воспитательной работе. Стелле бы тут улыбнуться, а её взяло беспокойство – осторожно, сзади, за плечи. Стелла даже знала, какие у него руки, у этого беспокойства: холодные и мягкие.
Знакомые руки. И знакомое беспокойство. Оно появилось месяц назад, в тот день, когда Ваня завёл разговор про Гору и Нину.
А при чём здесь это?
А притом, что теперь у неё все беспокойства – и про некупленный хлеб, и про невыстиранный воротничок – стали на одно лицо… такие дела.
На глазах у милиционера они пробежали через «по газонам не ходить» и непонятно зачем затормозили, громко дыша. Прямо перед ними стояло большое старое дерево. Они словно прятались за его спиной. Машка аккуратно и как-то нервно высунулась – такой, знаете ли, майор Пронин со своим верным Тобиком… Стелла невольно улыбнулась.
И тут Машка показала ей глазами, куда надо смотреть. Чувствуя себя верным Тобиком, Стелла высунулась из-за дерева…
Она увидела свою мать… Нину, которая сидела за столиком небольшой летней кафешки. Таких в этом парке десятки. Нина ела ложечкой мороженое и пила красное вино из большого разлапистого бокала. Проходящие мимо то закрывали, то открывали её. Нина сидела боком, нет, даже почти спиной. И ничуть не думала оборачиваться в Стеллину сторону. Она была занята разговором.
Она разговаривала с мужчиной.
Это был один из тех, про которых (кто с презрением, а кто, напротив, с глубоким восторгом) говорят: «Шикарный мэн!» Он был одет не просто потрясающе, но как-то даже уж слишком. Звезде экрана так не одеться. Здесь надо быть и фарцовщиком, и последним дураком одновременно. Здесь надо душу прозакладывать за тряпки с «лейблами»…
Москву, кажется, ничем не удивишь. Сюда, в обмен на совершенно немыслимые деньги, стекается шмотьё из всех гонконгов и парижей. И однако же, на него оборачивались.
Единственная в нём была положительная и одновременно подозрительная черта – он не трясся над своим облачением. Локти в светло-коричневой замшевой куртке преспокойно поставил на стол. А эти столики всякий знает, какого они бывают цвета и липкости.
Он сидел к Стелле прямо лицом – в меру коротко подстриженный, с сигаретой и чуть прищуренным правым глазом, чтоб дым не лез. Он был красивый и… какой-то грубый. Что-то проступало у него в лице грубое. Но может быть, и это был лишь его фокус: именно такую грубость Стелла видела на рекламе «Кэмела» – так называемых «честных мужских сигарет».
Он услышал Стеллин взгляд. Но то дерево, за которым прятались её глаза, нашёл не сразу.
Кажется, зачем ей прятаться, откуда он её узнает? Стоит у дерева девчонка – ну и что? Однако не могла она спокойно смотреть в глаза человеку, который сидел с её матерью.
Подтолкнула Машку: пойдём отсюда… Кого-то ей этот человек напоминал. Лётчика известного, что ли… Хотя каких там она лётчиков знала?
Вернее всего, показалось. Просто противный… с этими шмоточками, с этой рекламной физиономией.
Гора бы его увидал – взял бы за шкирку… А! Вот в чём дело. Вот почему она его возненавидела…
Но почему опять всё решается без неё? Уж без Ваньки – это само собой. Но и без неё, без старшей. А потом придёт и скажет: «Вот, Стелла, познакомься, это…» От бессилия своего она была готова разреветься.
– Ты не психуй, Стел.
Стеллино лицо горело. Сейчас, наверное, на нём такие картины разыгрывались, как на экране для цветомузыки.
– Возьми да подойди, Стел.
Но Стелла сразу покачала головой: невозможно!
– У тебя с матерью плохие отношения, да?
Почему обязательно плохие? Хорошие. Но совсем не такие, чтобы взять сейчас и подойти: «Привет. Вы чего тут делаете?» Нина же ей не подружка.
Но и мать при случае тоже не полезла бы в какие-то вещи… Они один раз с Горой спорили. (Ага! Вот это, наверное, еще когда началось!) Спорили про знакомых. И Гора говорит, что, мол, у них в семье официальное благополучие. А Нина: нет, неправильно, это свобода, каждый может жить своей жизнью. Гора пожал плечами, однако Нина его в покое не оставила. «Воспитанность, говорит, это когда человек понимает: где-то есть предел отношений».
Но Машка не хотела понимать никаких «воспитанных пределов». Послушала её, усмехнулась:
– Хорошо, молодцы! Значит, подглядела и молчи.
– Ну ты права, права! – крикнула Стелла раздражённо. – Только успокойся!
– Да пожалуйста…
Тут как раз они очень удачно оказались около мороженщицы.
– На, охладись, – сказала Машка, протягивая Стелле стаканчик с фруктовым.
Но с этими словами и сама принялась усиленно охлаждаться.
Странная МашкаКак-то само собой они ушли из парка. И опять на троллейбусе, пешочком добрались до каменных тёплых ступенек у Москвы-реки. Сидели, молчали. Машка посмотрела на Стеллу, улыбнулась:
– Ну чего ты улыбаешься-то, Романова?
– Я? – удивилась Стелла. – Я не улыбаюсь! – и улыбнулась.
Маша достала уже знакомую пачку «Столичных». Надо заметить, что сигарет там с прошлого раза не убавилось. Маша вынула одну, протянула Стелле, другую взяла себе, чиркнула спичку. Всё так происходило обыденно, до жути.
– Чмокай, чмокай губами, – сказала Машка азартно. – Иначе не прикуришь!
Во рту вдруг появился такой вкус, будто она глотнула жидкости от клопов и тараканов.
– Тьфу! – она закричала. И увидела, что изо рта у неё идёт дым. И плюнула, а потом ещё раз с такой искренностью, как не плевала никогда в жизни.
Она замечала: мальчишки, когда курят у школы, часто плюются. Кто через зубы, кто с языка, кто с особым хрипом, кто просто, как сейчас Стелла. И она всегда думала, что это они от невоспитанности, оттого, что они… хулиганы. А теперь знала: мальчишки плюются, потому что курить противно.
Стелла бросила свою сигарету – она покатилась, подталкиваемая ветром.
– Машка! Сейчас скажу одну вещь… Имей в виду, Маш! Хочешь со мной дружить, выброси эту пачку. И больше никогда не покупай.
– Во даёт! – от всей души удивилась Машка. Она держала «Столичные» на раскрытой ладони, как бы взвешивая. Потом вдруг легонько вздрогнула эта ладонь, и пачка словно сама собой слетела вниз, споткнулась о последнюю ступеньку, в которую уже ударяла вода, а потом шлёп в Москву-реку и поплыла.
Не ожидала Стелла от Машки такого изысканного жеста и потому глядела на подружку, как говорится, широко раскрытыми глазами. Машка увидела это, улыбнулась, довольная собой:
– Имей в виду, с тебя одно серьёзное желание!
А у Стеллы сейчас тоже возникло одно серьёзное желание: ей очень хотелось поцеловать эту странную Машку. Но конечно, она ничего подобного не сделала.
– Чего-то у тебя глаза блестят, – сказала Маша, хмуря брови и улыбаясь.
– Мне, Маш, домой, наверно, надо идти…
Они поднялись.
Сигаретная пачка уже отплыла метров на пятьдесят – еле белелась вдали. Но они не сказали об этом друг другу ни слова. Взялись за руки и шли молча до самого Стеллиного подъезда.
