Текст книги "Каменный пояс, 1986"

Автор книги: Сергей Журавлев

Соавторы: Юрий Зыков,Владимир Курбатов,Николай Верзаков,Александр Куницын,Лев Леонов,Рамазан Шагалеев,Николай Егоров,Виктор Петров,Михаил Шанбатуев,Лидия Гальцева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Корову вывел с пожара – у беженки... Шесть ртов, куда ей без коровы, в петлю разве? Ай-я-яй, совсем братки мы с ним. Кем батька работает?

– Он не живет с нами, – уклонился Артем от ответа.

– Дед по матери?

– Нет, папкин папа. Он ослеп, мама перевезла его из деревни к нам в город. Заставила меня написать об этом папке...

– Врешь, врешь... – тихо, как заклинание, повторил великан. – Батька бросил вас и она свекра-слепца приютила? Не верю... Может, сберкнижка у него?

Мальчик ответил не сразу.

– Я правильно понял вопрос... У дедушки нет сберкнижки. Мама занимала пятьсот рублей – возила дедушку к глазным врачам в Москву. Об этом она тоже велела написать папке – пусть знает наших!

– Це дела-а-а-а... Пишет батька?

– Мама запретила, плохо помню его. Адреса у него нет, мы живем в новой квартире. Привезли дедушку из деревни и через год нам дали двухкомнатную квартиру. Дедушке, как инвалиду, полагается отдельная комната.

– Це дела-а-а... И ты, язви тя в душу, ради деда утек из дома? Что ж, он – охотник?

– Нет, кузнец. Он говорит: чтобы не оглохнуть, надо слушать глухарей. Пока жил в деревне, мы с мамой приезжали весной, и он водил нас на токовище – слушали песню...

Оба надолго замолчали. Артем надел шерстяные носки, высохшие кеды. Затолкал ноги в рюкзак и лег лицом к огню. Вспомнил о границе между Азией и Европой (для уютных минут перед сном всегда имел в запасе приятные мысли). Кто ее придумал и зачем, если нет колючей проволоки и распаханной полосы?

По дороге сюда он два раза видел в чаще покосившиеся обомшелые столбы с фанерным указателем «Азия – Европа». Что за человек установил эти столбы и как определил нужное место? Почему не левее на километр или правее? И через километр и через десять те же самые ели, буреломины с комьями земли на корнях, россыпи студеных валунов, дряхлые сугробы, муравейники, развороченные голодным медведем... Тайга, тайга снилась Артему...

Жиганов развел возле ног мальчика костер-нодью, по молодости и губят ноги. Плотней укутал его телогрейкой, сщелкнул искру с плеча.

– Стало быть, песней прикупил вас с матушкой... Я ведь сынов своих тоже сызмальства таскал на глухарей. Кадушками их солили...

Показалось Артему, будто он и вообще не спал. По-прежнему горел костер, лишь золы добавилось, по-прежнему ночь, жутковато, а спросонья еще и очень холодно.

Они обогнули дикий гребень, на котором смутно чернела вышка, и пошли сначала сквозь чащобный сосновый молодняк, потом среди редких колоннадных сосен – вверх по склону, и уж восход забрезжил за их спинами, а они все вверх, вверх... Туда, где на уступах скал вдосталь прошлогодней брусники, а еще мелкая птичья галька, а еще сочная хвоя на сосенках-перволетках...

А кто вообще знает, отчего и почему рождается песня? Жиганов матюкнулся, но с острасткой, опасаясь мальчика. Здравым разумом он сознавал:

«Чушь, понятно, не за птичье бурухтанье приютила невестка свекра-слепца... Просто фарт подвалил мужику на старости лет: невестка – золото, ну и пацаненок, ясно дело, в матку... Коль откровенничать, как на духу, да мыслил он разве, что сыны передерутся между собой, лишь бы не платить алименты родному отцу?! И какие-то плюгавые выросли, ни один не вымахал в его рост. Кровь жены перебила детям стать, сильней оказалась... Может, и впрямь сглупил в свое время – не женился на Ленке Анфаловой? Она, колдунья, и мстит за то, Гошку прибрала к рукам... Но ведь и у слепца сын хорош кобелина: уйти от этакой жалостливой бабы, пацаненочка предать... Сам, подлец, поди, не сиротствовал после войны... Остричь мужское добро прямо ножницами – эх, побесится! На коленях елозить станет – примите обратно в семью, ан, нет, дулю тебе!» – злорадно рассуждал Жиганов. Мысль о том, что отец мальчика еще хуже его сыновей, успокаивала старика.

После первых вздыбленных складок склон стал положе, путники вышли на обширное плато. В карликовых елях затрещал зверь, в темноте невидимый, крупный, очевидно. У Прохора Жиганова комок подкатил к горлу: мальчик цепко ухватился за его ладонь, давно равнодушную к порезам и ожогам...

Вчера вечером, наблюдая, как Артем пошатывается от усталости, он испытывал жалость к нему и одновременно сладостное удовлетворение. «Ишь, блажь нашла, глухарь для деда!» Взмолись Артем о передышке – ни секунды не колебался бы, попер на загривке пока хватило сил! Но чем дольше проявлял Артем упорство, тем энергичней шел и Жиганов. И причину этой жестокости без труда разгадает любой житель Веселухи: вместо внучат водит чужого мальчишку – дожил! Великан всхлипнул...

Когда задумаешься, какую жизнь создал себе к сегодняшнему дню, то очень трудно расплести тугой клубок – отделить следствие от причины. Пойми, попробуй, когда удача действительно изменяла тебе, потому и жизнь шла в сторону, а где, не лукавь, сам оплошал, ленился или сподличал, оттого и пожинаешь... Но если удача справедлива и дается в руки достойным ее, то кому, как не Артему, суждено услыхать любовную песнь петуха? Последнего на току, который в былые времена кипел страстями.

Просторную тишину нарушил первый слабый «щелчок» птицы. Далекая песнь звучала робко, с долгими перерывами. Не сила страсти клокотала в ней, а как бы вопрос к соплеменникам: тэк-тэк, кто еще жив? Тэк-тэк, тошно одному...

Жиганов замер с поднятой ногой. У Артема захолонуло сердце, он ослабел в суровом ночном походе и мучительном томлении по глухарям.

В тумане, наползающем на плато с горячих болот, проступали карликовые ели, гнутые ветром в одну сторону. За ними зыбкими силуэтами высились одиночные скалы-останцы, они и порождали эхо. Артем огляделся. Скорей всего петух сидел не на земле, а на вершине скалы, иначе песнь звучала бы глухо. Мальчик бесшумно собрал из картонных выкроек раструб, похожий на трубу граммофона. Закрепил в горловине раструба микрофон магнитофона и покрался вслед за Жигановым.

Невидимое солнце высветлило плотный туман. Мир для зрячего в такие минуты предстает цельными силуэтами и контурами – как бы самой сутью, очищенной от подробностей и красок...

Пожалуй, за всю жизнь Прохор Жиганов не скрадывал птицу с такой страстью, как сейчас. Сорвись затея, не удайся чужому мальчишке записать глухаря, он заплачет с горя, как ребенок. На пергаментных щеках великана полыхал румянец, колючим агатовым глазам вернулся доверчивый блеск. Или слух обострился до музыкального, или воображение проснулась в нем, «проишачившем» всю жизнь до седьмого пота, но он явственно слышал предсмертную тоску в песне последнего петуха.

Так, бывает, пень по весне щедро дарит людям зеленый побег, прежде чем окончательно превратиться в труху...

Плато в тумане обрывалось стремительным склоном, из которого вертикальной иглой торчала скала. На ее макушке и токовал петух. Скала была приметной, наверное, поэтому неизвестный человек сложил на уступе из камней тур «Азия – Европа». Туман скрадывал краски, виден был лишь силуэт птицы. Глухарь токовал, вытягивая шею, то в небо Азии, то в небо Европы. Великан замирал с поднятой ногой, гадая, куда сделать следующий шаг. Он знаком показал Артему – ближе нельзя! Оба залегли, однако не вытерпели и подползли к краю обрыва – по воздуху до птицы оставалось совсем немного.

В момент, когда глухарь умолкал, скалы-останцы гоняли эхо. И он, считая, наверное, что это забияки-петухи отвечают на вызов, начинал чертить крыльями вокруг мнимых соперников. Со скалы летели вниз камешки и трухлявые сучки.

Все славные мысли Артема, чувства его слились сейчас только в слух: две песни, три песни, шесть песен – есть запись!

«В ладоши хлопнуть, вспугнуть!» – мелькнула у мальчика шалая мысль. И он, уже насытившийся, радостно умиротворенный, мечтал, как прокрутит запись слепому деду в день рождения.

Солнечный луч прошил распадок, соединил цепь отдельных скал золотым жгутом. Ослепленная птица взмахнула крыльями и тяжело полетела вниз – на дно распадка, где еще клубился туман.

– А ну, – кивнул Жиганов на магнитофон. Артем включил. Великан приложил ладонь к уху, нагнулся, будто подслушивал у чужих дверей.

– Тэк-тыэк, – звучала отчетливая, но тихая песнь, гораздо тише, чем наяву.

Великан сидел на мокром мху и ненасытно курил, широко расставив согнутые в коленях ноги, устало сутулясь. Исчез румянец со щек, потухли глаза. Артема обескуражила мгновенная перемена во взрослом человеке. Он даже подумал, а найдет ли проводник обратную дорогу?

Обратно до деревни они дошли гораздо быстрей, или так показалось Артему – знакомый путь всегда короче. Почти не разговаривали: Жиганов мрачно думал о своем, Артем же был счастлив удачей. У околицы Жиганов скомкал пустую папиросную пачку и спросил его, будет ли взрослым курить? Не стоит, пакостное дело!

Жиганов вдруг остановился на середине улицы.

– Погодь, должник ведь мне Гошка! – желчно процедил он. – Ну-ка, слетаем!

Артем из последних сил ковылял за великаном к дому продавщицы Елены, счастье переутомило мальчика. Жиганов пнул калитку, а через минуту вышел обратно, грязно ругаясь. Левую щеку дергал нервный тик.

– Ай, голытьба, ай, порода, жены порода! Паря, скажи, как жить с ними? Попросил меня по-человечески – я ему сделал! Плати добром в ответ, нет же... Ни рам мне, ни спасибо! Гужует в Сатке, «Урал» с люлькой выиграл! Гробину себе выиграл, чистый гроб!

Он крикнул в распахнутое окно.

– Ленка? Ты завезла сюда безотцовщину? Пусть и ночует у тебя! – и ушел, не сказав мальчику ни слова.

Это было так неожиданно, что слезы сами выступили у Артема на глазах. Он стоял в растерянности, пока продавщица не вышла и не увела его за руку в дом.

Пока она жарила картошку, Артем смотрел телевизор. Он не знал, о чем разговаривать с седой женщиной, чувствовал себя неуютно, прятал от нее глаза – и зачем она ловит его взгляд?

– Бросит теперь меня... – уронила голову на руки, заплакала навзрыд седая продавщица. – Выкупит «Урал» и бросит... Я ж его за кулаки люблю, с дыню кулак – потрогаешь и маешь вещь в руках... У них, Жигановых, у всей породы кулаки... Я ж и отца его привечала за кулаки, через него и бездетной осталась, специально в город увез в больницу, чтоб шито-крыто все... Я не мщу ему, я в Гошке его люблю, Гошка вылитый отец... Бросит он меня теперь, не осуждай меня, мальчик...

Продолжая жалобно всхлипывать, продавщица постелила мальчику на печи. Он слышал сквозь сон, как ночью вернулся Гошка, на цыпочках прошел в комнату к седой женщине. Вскоре из-за двери раздалось тихое стройное пение.

– По диким степям Забайкалья, где зо-о-олото роют в го-орах...

– Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах... – подпевал женский голос.

Они пели почти до утра, а рано утром продавщица Елена разбудила мальчика. Он старательно умывался перед дорогой, а одинокая Елена разглядывала ленок на худенькой детской шее и покусывала губы.

На улице Артема поджидал Жиганов.

– Артемка, не серчай, нервы у меня после контузии... Припадок бил ночью, ты бы не выспался... На-ка, деду твоему! – великан дрожащими руками затолкал в карманы, за пазуху мальчику черные куски, похожие на сухари. – Чага, Артемка, авось поможет деду от глаз... Заваривайте и пейте вместе... Они ведь дурачье, водку лижут, я чагу пью... Нас, стариков, кроха осталась, вместе должны держаться... – бормотал великан. – Чага, Артемка, авось поможет...

Продавщица Елена задернула занавеску окна.

«Нашел, чем одарить, нет чтоб меду бидон...»

За ночь грязную дорогу надежно подморозило, Артем шагал, как дышал, легко и неутомимо. Он решил идти до Златоуста без привалов, радость достигнутой цели умножала силы. Хорошо, что пересилил себя и не обиделся на Жиганова раньше времени. Он добрый и Гоша добрый, почему они не помирятся?

В тумане увалы Урал-Тау выглядели девственно-непроходимыми – ни просек, ни вырубок. Там, в соснах и тумане, пролегла граница между Азией и Европой. Бывают, оказывается, невидимые границы без колючей и нейтральной полосы. Кто вкопал столбы-указатели и как определил нужное место? Так и он придумает границу, где захочет...

Лужи на дороге блестели радужными пятнами бензина. Из памяти всплыло давнее-давнее...

...Вечер, дождь, неоновые огни, в носу щекотно от выхлопных газов машин. Он сидит у отца на плечах, точно, отец всегда носил его из яслей на плечах. Мать держит над ними зонт, сама без плаща, промокла. Отец рассказывает о золотых рыбках, которые живут и в лужах и в реках – от них и радужные пятна на воде, когда рыбки играют. Мать возразила, да сразу вспылила: не выдумывай, а крепче держи ребенка, цветные пятна от бензина и солярки!

Артем понял, что простит отца при встрече. Уже простил.

Солнце испарило туман с хребтов, и мальчик пристально всматривался в склоны Урал-Тау – душа жаждала открытий.

Владимир Харьковский
ПРОФИЛАКТИКА

На Патракова не обратили внимания, хотя он поздоровался и даже кашлянул деликатно, как бы напоминая, что он посторонний и пришел по делу. Лишь одна женщина в строгом черном платье из вельвета, писавшая что-то торопливым бисерным почерком за журнальным столиком, поморщилась, ощутив непривычные запахи машинного масла и бензина, которые принес он из гаража.

Неподалеку от двери за таким же столиком сидела девушка в белой гипюровой кофточке и медленно выводила крупные печатные буквы на блестящем листе ватманской бумаги. На шее у девушки был пионерский галстук.

Патраков стоял молча и неподвижно, и запах машин быстро растворился в комнате, где пахло бумагами, мелом, плакатной краской, духами – удивительно нежными и пронзительными, хорошим табаком, влажной землей из цветочных горшочков и еще чем-то деловым, канцелярским.

В одном из мужчин, сидевших за шахматной доской, он узнал автолюбителя Бобкова, приезжавшего в гараж ремонтировать «Москвич». У машины тогда потек радиатор, вспомнил Патраков и подумал, что теперь-то и ему Бобков поможет, и даже улыбнулся с облегчением.

Но автолюбитель делал вид, что занят шахматами, и не поднимал головы.

Патраков затосковал вновь, не зная, кому рассказать о своем деле. Взгляд его обратился к женщине в черном платье. Она на миг подняла глаза, убедившись, что смотрят на нее и, должно быть, ждут помощи (Да, но ведь у нее тоже дело!), дописала предложение до конца и уже после этого повернулась к Патракову:

– Ну, так что же вы молчите?

Это было одолжение – маленькое, человеческое, и Патраков заспешил, засуетился и оттого сразу же запутался, задохнулся. Женщина терпеливо ждала.

– Насчет сына, – произнес наконец он, стесняясь своего огрубевшего, простуженного голоса, привыкшего к общению в грохоте железа. – Понимаете, меня вызывали...

– Фамилия? – Она нетерпеливо постучала ручкой по столу. – Как фамилия вашего сына?

– Патраков Михаил...

– Товарищ, в самом-то деле! – Женщина смягчилась. – В каком он классе? Думаете, мы тут всех по именам знаем? В такой массе...

– В седьмом, вроде бы... – ответил Патраков, неосторожно прибавив для связки совсем ненужное выражение, хотя знал все точно.

– Вроде бы! – хмыкнул кто-то в глубине комнаты и прокомментировал. – Хороши родители пошли!

Лицо Патракова налилось жаром. Он опустил глаза, старательно рассматривая пол, выложенный из светло-коричневых брусочков. В комнате пошептались и наконец решили:

– Это у Лидии Сергеевны.

Патракову нашли стул, и он с облегчением сел, опустив крутые плечи, словно хотел слиться со стулом, чтобы меньше занимать места среди незнакомых людей. Ему сейчас казалось, что люди рассматривают его грубую рабочую спецовку и большие красные руки в темных заусеницах от постоянного общения с металлом.

И так сидел он, обхватив ладонями колени, боясь пошевелиться и вновь привлечь внимание людей. Но все быстро привыкли к тому, что среди них посторонний, и разговаривали так же свободно, как и прежде.

...Утром они виделись. Патраков помнил, что сын был в меру разговорчив, оживлен, хотя и не успел выспаться: накануне долго просидели у телевизора. Ну и что из этого? Если сыну нравится смотреть телевизор, то почему же Патраков должен был запрещать это?

Что же касается его родительских обязанностей... Но как тут судить человеку о самом себе? Вот он, например, покупает сыну одежду – не хуже, чем у других, но и не балует особенно, кормит, следит за тем, чтобы мальчик выполнял установленный распорядок – вовремя вставал, ходил в школу, не гулял допоздна, помогал матери...

Этот порядок Патраков поддерживал силой воли, которую проявлял своим суровым взглядом, а иногда и резким словом... Но тогда на лице сына он угадывал страх и понимал, что это плохо, что так не нужно, но другого выхода не видел. Его этому не учили. Впрочем, иногда он угадывал этот новый, неожиданный выход.

Находило на Патракова что-то. Душа обмякала, и ему хотелось поиграть с сыном, испытать его растущую мужскую силу, и тогда он видел, что в глазах мальчика появляется доверие к нему, жажда ласки... Но не любил Патраков этой мягкотелости. Жизнь уже достаточно обкатала его: чем лучше к человеку относишься, чем больше с ним по-доброму говоришь – тем труднее работать. Доброе слово твое человек начинает принимать как нечто необязательное... Конечно, сын не подчиненный, это ведь совсем другое дело, но он будущий мужчина и поэтому нужно воспитывать его в строгости: говорят, в первую очередь пропадают нежные и хлипкие. Парню нужно быть суровым, бойким и, может быть, жестоким...

И он старался быть строгим, даже имя сына произносил не так, как жена. «Михаил» звучало серьезно, строго, официально. Патраков чувствовал, что оно кажется чужим мальчику. Сын настораживался, словно за ним была провинность и пришла пора отвечать за нее...

Часто возвращался Патраков из гаража с уставшей, воспаленной душой, и, хотя дома все было так, как всегда, – какие-то пустяки волновали, раздражали его. Все силы вытягивали из него коленчатые валы, карданы, вкладыши... Не мог он раздвоиться, оставить половину своей души там, в гараже, чтобы объявиться дома другим человеком – любящим мужем, внимательным, заботливым семьянином. Все свое он носил с собой и поэтому страдал и после работы и чувствовал, что близкие тоже страдают от его неумения перестроиться, измениться. Лишь ночью, в постели, когда все спали, а его мысль торопливо обегала по извилистому пути прожитого дня, он думал о том, что все-таки строг с сыном и что следует держать себя иначе с парнем, ведь он мал еще, ребенок... И Патраков загадывал на завтра – все будет иначе. Он сядет вместе с ним на диван, поговорит, попытается выведать у него что-нибудь сокровенное, спросит – не обижают ли его товарищи, о чем мечтает, кем хотел бы стать?.. Утро наступало, и вновь что-то складывалось не так, как думал с вечера. То в гараже заводили до кипения, то дома жена пустыми кастрюлями гремела громче обычного... Так шло и тянулось так. И теперь вот, в учительской, он неожиданно понял, что упустил какую-то очень важную часть жизни собственного сына...

Наконец пришли они. В темных настороженных глазах мальчика была нескрываемая досада. Еще бы! Оторвали от перемены, товарищей... Он мельком осмотрел людей в учительской и остановил взгляд на отце, словно вопрошая: «Зачем он здесь?»

Патраков близко увидел разгоряченное лицо сына с бледными розовыми пятнами на щеках, белый шрам от давно зажившей царапины над верхней губой. Серый в мелкую светлую клетку пиджак сына был испачкан мелом, на черных неглаженых брюках – едва заметное масляное пятно, на носках ботинок – следы извести...

Патраков вздохнул и нахмурился: «Ему уже тринадцать лет. И почему я должен постоянно с ним нянчиться, опекать на каждом шагу?»

Патракова никто особенно не наставлял. Отец-фронтовик с головой ушел в работу, словно наверстывая пробелы войны. И поговорить-то по душам им не пришлось. Все дела, дела, все потом, потом... Когда вдруг стал взрослым Патраков, у него свои интересы открылись, и получилось так, что и говорить им особенно-то с отцом и не о чем. Потом пошел в армию, и здесь уже, на втором году службы, телеграмма: «Отец умер». Вот и все... Выходило, что он просто жил под молчаливой опекой отца, и все, что он делал, все, чего достиг в жизни, – это его, а отец лишь безмолвно стоял рядом... И все же, все же...

Он впервые видел новую классную руководительницу сына. Это была худенькая, подвижная девушка с короткими русыми волосами. «Студентка», – подумал Патраков, поймав ее мягкий, ободряющий взгляд.

Лидия Сергеевна поздоровалась, и тут же ее тоненькие каблучки застучали по светлому паркету в глубине комнаты. Патраков следил за каблучками до тех пор, пока они не остановились у дальнего столика, где были свободные стулья, поднял глаза и встретил насмешливый взгляд молодого мужчины, должно быть, учителя пения, который сидел, опершись подбородком о большой темно-красный аккордеон, смутился и спросил негромко:

– Ну что, сын? Достукались?

Мальчик, заметив суровое выражение на лице отца, съежился и засопел.

Вопрос Патракову не понравился. Он сорвался с языка случайно, словно ему нужно было что-то сказать и он сказал первое, что пришло в голову. В его душе зажглось раздражение, и он сказал сыну почти грубо:

– Ну, так молчишь?

– Я ничего такого не сделал, – ответил тот, глядя в пол.

– Тогда почему же я тут? Если ты ничего не сделал... И подними голову, когда разговариваешь!

Сын распрямил плечи, вздернул подбородок, но тут подошла Лидия Сергеевна, решительно поставила рядом с мальчиком стул и легко, почти бесшумно, села, опершись ладонями о края сиденья. Напористый, звонкий голос учительницы отвлек Патракова от мрачных мыслей, быстро, неудержимо повлек за собой...

...Вот пришел он, Патраков, отец этого мальчика в школу. Не сам, конечно, пришел, через администрацию вызвали, и теперь думает невесть что. А дело в том, что она будет работать с родителями в новом учебном году иначе. Индивидуально. Станет для профилактики приглашать в школу отцов. Сегодня очередь товарища Патракова. Но, так уж сошлось, им есть о чем поговорить. Случай тут самый простой, самый заурядный, можно сказать, случай, но ведь из них-то в жизни все и складывается, образуется. Об этом, собственно, она и хотела сегодня побеседовать с уважаемым товарищем Патраковым. И о том, например, что Миша и его товарищи сейчас в сложном, переломном возрасте, но все же это не снимает с них ответственности за собственные поступки (Выразительный взгляд в сторону мальчика). Однако некоторые ребята в классе считают себя по-прежнему малыми детьми и думают, что им все дозволено...

«Короче, ничего нового, – решил про себя Патраков. – Должно быть, подрался, бездельник...»

Начало разговора успокаивало, усыпляло. В этом возрасте все бывает... Может, и хорошо, что его вызвали, будет знать, по крайней мере, что здесь и как... Ну, а если вина сына не так уж и велика, то и тогда он не без пользы здесь. Что ж такая девчушка сделает с ними одна? Давно следовало прийти сюда, а то уперся в свой гараж и забыл, что тут жизнь – самая настоящая, и она требует его вмешательства, но уже как человека, а не специалиста по машинам...

В глубинах школьного коридора прозвучал электрический звонок. Мимо Патракова один за другим пошли учителя. На него смотрели с интересом, насмешкой и так, словно не он здесь, а пустое место. Стремительно пролетел к выходу Бобков, так и не узнавший его. Впрочем, решил Патраков, он, должно быть, расстроился тем, что проиграл партию. Уж слишком шумно и небрежно складывал Бобков шахматные фигурки в коробку...

Услышав звонок, мальчик насторожился, поднял голову и посмотрел на Лидию Сергеевну. Она поняла этот безмолвный выразительный взгляд и заговорила еще строже и громче. Мальчик вздохнул и безнадежно уронил подбородок на грудь.

В комнате остались они трое и пионервожатая, старательно работавшая плакатным пером. От напряжения девушка даже закусила губу.

– Обстановка в нашем классе сложная! – с воодушевлением говорила Лидия Сергеевна, и на миг в ее глазах мелькнул отчужденный металлический блеск. – Видно, я к ним привыкнуть не могу, что ли? Но это так, кстати... Я всегда считала Мишу добрым, воспитанным мальчиком... У меня, знаете, с детства чутье на хороших людей... А тут... тут я даже растерялась...

Она перевела дыхание. На ее белом личике, где был тщательно запудрен прыщик, появилось искреннее огорчение. Патраков напрягся.

– В классе учинили бойкот Гуцалюку, понимаете? – доверительно сообщила она и жалобно глянула в глаза Патракову. – Представляете? Целую неделю с мальчиком никто не разговаривал! Целую неделю!

Он рассмотрел, как тоненькие голубые ободки окружают глубокие черные зрачки, от которых расходятся золотые лучики. «А глаза у нее рыжие», – подумал Патраков, и в его душе что-то дрогнуло. Давно уже не смотрел он в глаза девушкам, в гараже не до того, да и нет там девушек – одни мужики и техничка тетя Лида...

– И вы представляете? – продолжала между тем Лидия Сергеевна. – Среди главных зачинщиков этого дела – Миша!

Он знал об этом. Мать Гуцалюка приходила к ним домой – шумела, плакала, жаловалась, но он набрался сил и выслушал ее спокойно, внимательно, а потом в одиночестве терпеливо расспросил сына. «Гуцалюк двуличный, – объяснил тот. – Таких у нас не любят».

Патраков не осуждал сына. Не все бывает плохо, за что ругают. Но подсказал: как бы ни был тяжел проступок товарища, наказание за него не должно быть вечным – вина искупается наказанием...

Итак, когда она сказала «И вы представляете?» – мальчик выжидательно посмотрел на отца: ведь между ними это было уже решено. Патраков смолчал.

Лидия Сергеевна смешалась, замолкла. В томительной паузе было слышно, как в коридоре мокрой шваброй протирают пол да пионервожатая в комнате поскрипывает плакатным пером на листе ватмана.

Медленно и как-то устало Лидия Сергеевна повернулась к мальчику, так что натянулось платье, плотно облегавшее ее грудь, и сказала обиженно:

– И вот теперь, заметьте себе, они совершили подлость... Исподтишка испортили мне новый костюм. Облили чернилами для фломастера. Я еще не знаю, кто это сделал... Но... но мы найдем вредителя, не так ли, Миша?

Это было главное, из-за чего вызвали сегодня Патракова. Но его так долго готовили к нему, что Патраков остался вялым и равнодушным. Лидия Сергеевна ведь не сказала точно – кто испортил платье.

– Ты, Миша, знаешь, кто это сделал? – все так же спокойно и уверенно продолжала учительница, а потом улыбнулась обворожительно и грустно. – Не понимаю: мы вас учим, не жалеем для вас ничего... Откуда эта черная неблагодарность?

Патраков подумал, что для него сейчас одно главное: виновен ли сын? И новая мысль запоздало подтолкнула его: да, сын виновен, иначе зачем же он здесь сидит уже полчаса... Распрямившись на стуле, он спросил резко и грубо:

– Ну?! Говори! Ты?

Пионервожатая вздрогнула, уронила с пера каплю туши на чистый лист и сердито глянула на Патракова. Мальчик вздохнул и поднял глаза, в которых было недоумение и тоска:

– Не я.

Лидия Сергеевна с выражением посмотрела на Патракова. И он все понял и смущенно кашлянул.

– Миша! – ласково сказала учительница. – Я знаю тебя как умного, честного и отзывчивого мальчика...

Она поверила, что Патраков – старший ее союзник, ободрилась.

– Ответь на один вопрос, только честно, договорились? Хорошо они сделали?

Выделяя человека словами «честный», «умный», «отзывчивый» из серого и безликого «они», люди тем самым определяют ему цену. И хотя подчас расчета на месте не требуется, но плата все же подразумевается. Мальчик, выслушав настороженно учительницу, посмотрел на отца. Патраков сидел нахмурившись и молчал. Он знал: сын не лгал ему и, может быть, поэтому успокоился, заскучал, полагая, что теперь-то и разговору конец, а учительница продолжает говорить так – по инерции. Нельзя же, в конце концов, чтобы все это кончилось вот так сразу...

Однако новый вопрос Лидии Сергеевны насторожил его, хотя он и не мог еще разгадать, что за ним.

– Голову подними! – заметил Патраков. Он сказал это, чтобы заполнить паузу в разговоре, ведь ему следовало сейчас тоже что-то говорить. Его для этого и вызвали.

– Но ты пойми, пойми! Всякий проступок должен быть наказан! – с воодушевлением говорила учительница. – Сегодня они меня облили, завтра обольют директора, послезавтра...

– А почему вы меня спрашиваете? – с вызовом вскинул голову мальчик, дерзко глянув на учительницу, потом на отца, и смутился. – Спрашивайте того, кто это сделал...

– Как ты разговариваешь!? – повысил голос Патраков и со смешанным чувством удивления и горечи понял, что сын прав в чем-то более главном, чем он со своими призывами к приличию и уважению старших. Неясная тревога появилась в его душе. Но он чувствовал в то же время, что не может сейчас ничего сделать, потому что главное в сегодняшнем разговоре началось и теперь, казалось, оно не зависит от его воли и желания...

– Какой он у нас ершистый! – весело сказала Лидия Сергеевна, совершенно не обидевшись на тон, которым ответил ей ученик.

Она сказала «у нас», и это особенно тронуло Патракова, он даже сам не заметил, что поддался обаянию ее голоса (Надо же: кто-то заботится о его ребенке больше, чем он сам!), – и согласно закивал головой.

– Вы, конечно, знаете случай с Гуцалюком! – утвердительно сказала Лидия Сергеевна. – Так вот. Вызвали мы наших мальчиков в эту комнату... Всех, кроме вашего! – Мягко уточнила она, увидев, что Патраков нахмурился. – Так вот. Они тут, рыдая и плача, на разные голоса раскаивались... И знаете, кто главный зачинщик? – Лидия Сергеевна выжидающе смолкла, а потом резко повернулась к его сыну так, что стул скрипнул под ее легким телом. – Ты, Миша, ты! Дружки тебя совершенно не выгораживали, все на тебя свалили...

– Неправда! – с тихим отчаянием отозвался мальчик, и его губы дрогнули, словно он собирался заплакать. – Я был, как все... Они все врут. Боятся, что им достанется, вот и врут. Это все само получилось, понимаете, само!

– Естественно! – как-то развязно усмехнулась Лидия Сергеевна, и эта усмешка впервые за сегодняшнюю встречу не понравилась Патракову. – Так я им и поверила. Я, Миша, убеждена в твоей порядочности... Поэтому-то тебя и в учительскую не вызывали. Но сейчас я просто в недоумении: ты знаешь вредителя и скрываешь от нас его имя... Своего мнимого друга...

Мальчик спустил голову и нахмурился. Патраков догадался, что в душе сына борются сложные противоречивые чувства. Он был удручен тем, что сказала учительница, и в то же время тонкая мстительная усмешка играла на его губах. Мысль о том, что друзья предали, оболгали, – разжигала в нем чувство обиды, звала к мести...

Патраков вдруг понял, что ему нужно что-то сделать сейчас, вмешаться в разговор. Но он не знал, как это сделать, – и только в беспокойстве пошевелился на стуле.