Текст книги "Каменный пояс, 1986"

Автор книги: Сергей Журавлев

Соавторы: Юрий Зыков,Владимир Курбатов,Николай Верзаков,Александр Куницын,Лев Леонов,Рамазан Шагалеев,Николай Егоров,Виктор Петров,Михаил Шанбатуев,Лидия Гальцева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Но наряду с такими стихами Макарова, как «Уральская песня», «Мечта», «Я вернусь», «В дороге», в которых чувствовалось подражание Есенину, уральская критика 30-х годов отмечала «самобытность» поэта, умение нащупать оригинальные пути творчества». Они со всей очевидностью проявились в стихотворениях «Победа», «Мост» и ряде других, где поэт поэтически воспроизвел приметы нового, проникающие в жизнь и быт уральской деревни, показал, как рушатся старозаветные устои. Так, в стихотворении «Мост» он дает лирическую зарисовку субботника как нового явления деревенской жизни, которое вызвано колоссальными сдвигами, происшедшими в сознании сельского труженика:

 
К речке зачарованной
Льнет молодой народ.
Дорогами неровными
В живой мирской поре
Скрипят телеги с бревнами,
Как песни на заре.
 

Со смертью Есенина, которую тяжело переживал Макаров, в его стихи проникают не свойственные ему ранее мотивы тоски, уныния, разочарования – явление, в какой-то мере показательное для молодой поэзии 20-х годов и закрепленное в понятии «есенинщина». Но эти мотивы не стали определяющими для лирики Макарова. В ответ на справедливую критику он выступил со стихотворением, ставшим для него программным на новом этапе:

 
Не пора ли ответом достойным
Слова горькой правды сказать, —
Что и дико, и непристойно
Нам во всем
Дурака валять.
Надо только прислушаться к зову
Наших дней,
Наших весен и зим,
И тогда мы уже коровой
Опечаленной не загрустим.
 

Как видим, в этом стихотворении Макаров открещивается не от Есенина, а от тех чуждых и наносных явлений в его поэзии, от которых сам Есенин впоследствии отказался.

Творческое влияние Сергея Есенина испытали также Борис Ручьев и Михаил Люгарин. Следы подражания несут на себе уже первые стихи четырнадцатилетнего Бориса Ручьева (Кривощекова), опубликованные в 1928 году в газете «Красный Курган»:

 
Покачнулася хата на взгорье
В камышовых ресницах озер,
Утром ясным вишневые зори
Вышивают на окнах узор.
 

Ранние стихи Ручьева буквально пронизывают есенинские интонации, мотивы и образы. Вспоминая период зарождающейся с Борисом Ручьевым дружбы, Михаил Люгарин рассказывал, что дружба эта питалась любовью к поэзии. «Борис познакомил меня с творчеством Сергея Есенина, Александра Жарова, Иосифа Уткина... Стихи Есенина мне нравились больше всех. Нравились они и Борису. Мы сами подбирали мелодии к стихам Есенина и распевали их на все лады. Пели их, бродя по улицам, уходили на луга, за реку», – писал Люгарин.

Сестра Б. А. Ручьева, Г. А. Шумкова, в своих воспоминаниях «О брате» подтверждает эту увлеченность поэзией Есенина молодыми крестьянскими парнями: «Молодежь собиралась обычно в роще, на краю села. Боря и Миша с увлечением декламировали стихи Маяковского, Есенина, Жарова... а то и все распевали под гитару «Ты жива еще, моя старушка», «Вечер темные брови насопил» и другие стихи на собственные мелодии».

Одноклассники, по словам писательницы Н. Кондратковской, «называли его (Ручьева. – Л. Г.) «Есениным» и прочили славу».

Предрекали большое поэтическое будущее и Люгарину его друзья и родные.

 
«Жаль мне мать, Семеновну, старушку,
Нет ее в живых,
И нет сестер:
«Ты для нас
Есенин наш и Пушкин» —
Слышу голоса их до сих пор», —
 

писал Михаил Люгарин, будучи уже зрелым и признанным стихотворцем.

В ранних своих стихах Люгарин верно и по-есенински точно охарактеризовал мироощущение крестьянина, который, приехав из «деревенской сони» в «столицу металлургии», тоскует по привычному сельскому труду, зеленым разливам полей и с предельной откровенностью, свойственной искренним натурам,заявляет:

 
Скучно мне бывает,
                                крестьянину, —
До души в свою деревню врос.
Бросить бы бетонную плотину
Да пойти в колхоз.
 

Даже сама образная система Люгарина подтверждала, что перед нами человек, оторванный от деревни и еще не нашедший своего места в городе:

 
Курю папиросы из пачки,
Но часто в крестьянском бреду
Толкаю с цементом тачку —
А вроде б за плугом иду.
 

Найденные поэтом образы объединяют человека и природу: «камни с гор, как вспугнутые птицы, под облака отчаянно летят»; «запестрели васильками гвозди»; первый паровоз – «на скале, как грач»; и даже старый трактор похож на плавающего черного лебедя.

Герой Люгарина добр, как и герой Есенина, ко всему живому. И природа в его стихах, многокрасочная и многозвучная, приближена к психологии и восприятию сельского жителя: «березы распускают косы», «выбегают сосны на пригорок», «в косынке легкого тумана весна шагает по полям», «у берез такие же веснушки, как когда-то были у меня».

Лирические циклы Бориса Ручьева 30-х годов «Проводы Валентины», «Соловьиная пора», «Девушки-подружки» также написаны под сильным влиянием Сергея Есенина. В беседе с критиком А. Власенко Ручьев признавался, что в его душе в эти годы чудесно совмещалась любовь к творчеству Есенина и Маяковского. Им обоим, считал поэт, он обязан тем, что пристрастился к творчеству и стал стихотворцем.

Но не только ранние произведения Ручьева, а и зрелое творчество поэта несет следы творческого усвоения поэтических принципов Есенина. Можно, например, установить типологические связи поэмы Ручьева «Любава» и есенинской «Анны Снегиной».

В одной из бесед с автором этой статьи поэт рассказывал, как создавалась им неопубликованная поэма «Полюс». Она написана в интонационном ключе стихотворения Есенина «В том краю, где желтая крапива», в ней переосмысляются на новом материале известные есенинские мотивы.

Начав от подражаний Есенину в ранний период творчества, органически усвоив его поэтические традиции в зрелом возрасте, Борис Ручьев, можно сказать, не расставался с поэзией Есенина всю жизнь. Его стихами он бредил в юности; они приходили на память, помогали ему стойко вынести нравственные испытания в суровое и трудное для него время, когда он жил и трудился на Крайнем Севере; Ручьев вспоминал Есенина в последние дни своей жизни. Уже будучи тяжело больным, незадолго до смерти, Ручьев записал в своем дневнике: «Вчера я очень явственно увидел во сне слова Есенина... Был какой-то мимолетный сон, и откуда-то не то прозвучали, не то молчаливо, но сильно отпечатавшиеся, вернее возникшие в мозгу, эти слова:

 
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь...
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
 

Все вертится в мозгу своим очень оживленным глубинным смыслом».

Самыми дорогими качествами поэзии Сергея Есенина являются ее глубокая человечность, неподдельная искренность, сила и глубина чувств. Эти чувства были обращены к родной стране и народу. «На примере Есенина, – писал Борис Ручьев, – должны научиться все более или менее крупные советские поэты тому, каким должен быть народный поэт России, любящий по-есенински Родину».

Александр Шмаков
НОВОЕ О ЛИДИИ СЕЙФУЛЛИНОЙ

Ленин

«Имя «Ленин» вошло в мою жизнь, как воздух в духоту долгой тьмы, как свежий воздух в духоту темницы. Чтобы понять всю искренность этого утверждения, надо знать, в каких условиях жили мы, сельские работники народного образования, в царской России. Я заведовала земской районной библиотекой в селе. До ближайшей железнодорожной станции было двести верст, до уездного города сто пятьдесят. Оренбургские бураны и весенняя распутица делали совсем непроезжими прежние скверные россейские дороги. В эту глушь, в это бездорожье своевременно являлись только призыв на войну за императорскую державу да становой пристав за недоимками. Теперь в этом самом Орском уезде взрыты его богатые земные недра, возникли в степной глухоте мощные заводы, железнодорожная магистраль соединяет его с великим сибирским путем. И страшной сказкой кажется уездная дооктябрьская россейская быль.

Далеко, в столицах, в больших городах жили образованные люди, писатели, поэты, мыслители, ученые, политические вожди. У нас не было с ними связи, и наша культурная работа казалась одинокой, бесплодной и ничтожной. Бодрость, веру в плодотворность нашего труда вдохнул в нас Ленин. Наша республика была еще бедна, окружена недоверием и враждой, вела борьбу с врагами на многих фронтах, но именно в эти тяжелые для государства годы был созван 1-й Всероссийский съезд по внешкольному образованию.

Из глухих своих захолустий мы были вызваны в столицу, в Москву, и глава правительства пришел сам сказать нам об огромной важности нашего труда для страны. С того дня прошло больше двадцати лет, но в благодарной памяти и сейчас встает передо мной Ленин, как живой, в его простом величии.

С трибуны говорила Александра Коллонтай. Она – прекрасный оратор. Участники съезда слушали ее с большим вниманием. Но в конце ее речи, совершенно необъяснимыми путями, в аудиторию дошел слух, что приехал Владимир Ильич. В зале, в рядах, началось затаенное движение, послышалось взволнованное дыхание и шепот, похожий на шум волн в нарастающем прибое. Коллонтай поспешила сказать заключительную фразу и уйти с трибуны. Тогда в дверях смежной с залом заседания комнаты на возвышении для президиума показалась невысокая, но хорошо и крепко сложенная фигура Владимира Ильича. Быстро, очень легким шагом, он шел к трибуне. Волнение аудитории разразилось в шквал аплодисментов.

Ленин окинул взглядом весь зал, слегка приподнял левую руку, значительно взглянул на часы, надетые у кисти этой руки, и снова серьезно, почти строго посмотрел на аплодирующих участников съезда. И аплодисменты разом прекратились. Безмолвное приказание не тратить времени на приветствия на лице Владимира Ильича было выражено властно, непререкаемо. И вот эта особенная внутренняя убежденность человека в том, что его слова и действия абсолютно целесообразны, необходимы в данный момент и предельно точны, мне кажется, и были основной силой речей Ленина, Позднее слышала я, что у Владимира Ильича глаза не были черными. Но тогда показались мне эти проницательные с острым блеском глаза совсем черными. К основной сущности своего выступления Ленин приступил сразу, без обычных вводных фраз. Он сказал, что на заседании в Малом Совнаркоме был против переименования отделов внешкольного образования в политпросветы, потому что образование бывает в школе и вне школы, аполитичного образования не существует, но на своем мнении он не настаивал, так как дело не в названии. И дальше, в словах очень простых, в скупых словах, он развил перед нами такую грандиозную задачу нашей просветительной работы, так четко обрисовал необходимость и ответственность ее в мощном творчески, многомиллионном, но культурно отсталом народе, что высоким волнением, подлинным вдохновением преисполнилась душа каждого из нас. Каждый почувствовал себя единицей в миллионах, и перестали быть страшными для нас глушь, бездорожье, культурная разъединенность.

Когда мы вернулись в свои села, мы иными глазами увидели тот народ, которому служили. В самых глухих деревнях уже громко звучало имя Ильича. О нем создавались легенды и сказки, прекрасные, образные, сильные художественным обобщением народные сказания. И красоту этих сказаний только теперь мы оценили вполне, потому что взглянули на русский народ ленинскими глазами.

Еще раз я видела Ильича ровно двадцать лет тому назад. Закрыты навеки были его глаза, о которых так я и не узнала, какого они цвета. Дорогие яркие человеческие глаза. Стояли страшные морозы. На улицах Москвы разложили костры, чтобы длинная, длинная вереница людей, идущих поклониться усопшему Ленину, могла обогреться у этих костров. Яркий свет и тепло этих костров мне кажется символом того, что принес Ленин моей Родине.

Лидия  С е й ф у л л и н а».

Очерк Л. Сейфуллиной о В. И. Ленине сжат и краток[1] 1
  Впервые опубликован в сб. «Встреча с прошлым», М., 1976.


[Закрыть]. Образ Ильича предстает живо, ярко. Он дан объемно во времени и в поэтическом восприятии автора, пронизан, как солнечными лучами, теплотой и покоряющим чувством любви. Литые строки очерка точно передают переживания Сейфуллиной и захватывают с первой фразы, откровенной и доверительной.

Именно с таким ощущением я читал листы, исписанные фиолетовыми химическими чернилами. Знакомый почерк – крупный, разборчивый, волновал меня не меньше, чем волновал бы живой разговор с автором. Мне будто слышался в этот момент глуховатый голос Лидии Николаевны.

Автограф Л. Н. Сейфуллиной хранится в Центральном государственном архиве литературы и искусства в фонде писателя Н. Я. Москвина. На первой странице его в левом углу пометка: «Машбюро. Москвину 2 экз.». На обороте шестого листа сейфуллинской рукой: «Совинформбюро, тов. Москвину».

Указаны крайние даты: 1942—1944, установленные работниками архива не совсем точно. Николай Яковлевич Москвин работал в отделе печати Совинформбюро с весны 1942 по лето 1943 года, а после Великой Отечественной – в Литературном институте имени А. М. Горького.

Очерк «Ленин» не единственное произведение Л. Сейфуллиной о Ленине. К образу Владимира Ильича писательница возвращалась неоднократно. Она старалась найти самые простые слова и емкие фразы, чтобы передать впечатление, какое оставила первая встреча с Владимиром Ильичей 25 февраля 1920 года на третьем Всероссийском совещании заведующих внешкольным подотделом губернских отделов народного образования, проходившем в Доме съездов Наркомпроса. На это совещание Л. Н. Сейфуллину делегировал Челябинский губернский отдел народного образования.

Впервые облик Владимира Ильича писательница попыталась нарисовать в «Мужицком сказе о Ленине».

К этому времени образ В. И. Ленина уже захватил поэта революции В. Маяковского. Он возник в стихотворении «Владимир Ильич», написанном в 1920 году, когда Коммунистическая партия и весь советский народ отметили 50-летие со дня рождения вождя, но в печати оно появилось лишь в 1922 году. Потом ленинская тема в поэзии Маяковского прозвучит как отклик на болезнь В. И. Ленина «Мы не верим» (1923) и, наконец, полностью созреет в поэме «Владимир Ильич Ленин», законченной в октябре 1924-го, но только на следующий год изданной отдельной книгой.

Слышала ли Л. Сейфуллина публичные выступления поэта с чтением стихов о Ленине, сказать трудно: свидетельств писательница не оставила. Но можно предположить другое: стихи о Ленине, появившиеся в печати, как и всенародное горе утраты вождя, ускорили работу Лидии Николаевны над «Мужицким сказом о Ленине». В том же 1924-м году появился отдельной книгой «Мужицкий сказ о Ленине», а в однодневной литературной газете «Ленин» было напечатано еще одно произведение Л. Сейфуллиной на ленинскую тему – стихотворение в прозе «Верность», посвященное Н. К. Крупской. Писательницей высказаны заветные думы о Ленине – человеке и вожде, получившие более углубленное развитие в ее позднейших очерках.

И вот, в тяжелые дни для страны, охваченной огнем жестокой войны, начатой фашистской Германией в 1941 году, Сейфуллина снова возвращается к образу В. И. Ленина.

Совинформовский очерк «Ленин» – это не пересказ написанного, а вполне самостоятельное произведение в Лениниане Л. Н. Сейфуллиной, где вновь слышатся уральские отзвуки о вожде.

Секретарь губернского уполномоченного ВЦИК

Кажется, все сказано о творчестве и общественной деятельности Л. Н. Сейфуллиной, стоявшей у истоков советской литературы. Критики и литературоведы писали об ее произведениях по горячим следам, писали страстно, иногда запальчиво и несправедливо, но писательница оставалась верна себе и своему таланту. Она прокладывала мужественно свой торный след, как пахарь, поднимающий первую борозду. Может быть, поэтому книги ее и теперь социально значимы по содержанию, неповторимы по языку и стилю.

Еще не было поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо», фурмановского «Чапаева» и фадеевского «Разгрома», а Сейфуллину читали и изучали в школах. Очень хорошо о писательнице сказал Ираклий Андроников в предисловии ее собрания сочинений, вышедшего в 1968 году.

«Очень скоро имя ее стало народным именем и воспринималось как символ – как следствие Октябрьской революции в литературе, как художественное олицетворение революционных преобразований в стране».

Писательница многое не успела сделать в жизни и литературе, но то, что сделано и написано Лидией Николаевной, обеспечило ее бессмертие. Да, о творчестве и общественной деятельности Л. Сейфуллиной написано много, но сказано далеко не все. Найденные документы обогащают наше представление о деятельности Л. Сейфуллиной в пору становления Советской власти, говорят об ее духовной щедрости и таланте организатора, неутомимости этой маленькой, но энергичнейшей женщины, названной М. Горьким «человечицей, влюбленной в литературу».

В частных и государственных архивах еще хранятся неопубликованные ее произведения, служебные бумаги, сотни отзывов на рукописи молодых литераторов, наконец, ее письма к родным и друзьям, которые просто неоценимы для глубокого изучения этой разносторонней и одаренной личности. Библиотечный работник и политпросветчик, просвещенец, наконец, секретарь редакции журнала «Сибирские огни», на страницах которого читатель познакомился с первыми произведениями писательницы – «Четыре главы» и «Правонарушители». Они принесли ей широкую популярность и определили место в молодой советской литературе.

У меня давняя дружба с архивными работниками. Однажды из госархива позвонили и сообщили, что при просмотре дел Челябинского губисполкома обнаружена бумага, в которой упоминается о Л. Н. Сейфуллиной и В. Н. Правдухине.

– Любопытный документ. Приезжайте, посмотрите...

И вот я знакомлюсь с этим «любопытным документом» – запиской технического секретаря Ларионова от 25 декабря 1920 года № 5210. В ней пересказывается резолюция зам. предгубисполкома тов. Жирякова и содержание заявления зав. губполитпросветом губнаробраза Правдухина и зав. губернской библиотечной секцией Сейфуллиной с просьбой: «...сохранить минимум прав на оставление им занимаемой комнаты на углу ул. К. Маркса и Васенко № 78 хотя бы сроком на один месяц для подыскания квартиры».

На заявлении поставлена резолюция зам. предгубисполкома тов. Жирякова в горуездный исполком тов. Новикову-Лебедеву: «Сделать распоряжение о приостановлении выселения, так как надо навсегда разрешить и упорядочить этот нелепый вопрос».

Записка техсекретаря интересна во многом: во-первых, уточняются должности В. Правдухина и Л. Сейфуллиной, которые они занимали в конце 1920 года, работая в губернских учреждениях Челябинска. Во-вторых, что очень важно, указывается адрес, по которому сейчас можно безошибочно установить дом, где они жили. (К сожалению, дом этот не уцелел.) В-третьих, подчеркивается личная скромность Правдухина и Сейфуллиной и внимательное отношение к ним как сотрудникам со стороны зам. губисполкома тов. Жирякова.

Было бы очень важно познакомиться с личным заявлением, но поиски не увенчались успехом. Зато удалось найти неизвестные служебные бумаги, собственноручно написанные Лидией Николаевной. Это докладная записка в президиум губисполкома об ухудшении снабжения продуктами питания детских учреждений и о принятии срочных мер по его улучшению. Записка эта подписана Л. Н. Сейфуллиной как секретарем губернского уполномоченного ВЦИК по улучшению жизни детей в Челябинской губернии.

По документам, найденным здесь ранее и обнародованным, было известно, что Лидия Николаевна, будучи работником губнаробраза, проводила большую работу по борьбе с беспризорностью и была активным организатором Тургоякской детской колонии и детских домов в губернии. Найденный документ подчеркивает, сколь важный пост она занимала в ту пору, уточняет ее высокие полномочия.

Записка помечена 17 июня 1921 года, а с нею в деле хранится еще одна бумага, подписанная Л. Сейфуллиной, – копия циркулярного предписания всем губпродкомам о неуклонном исполнении директивы о снабжении больных и призреваемых детей, которое «производить вне всякой очереди, преимущественно перед всеми остальными группами потребителей».

Характер этих документов дополняет общественный облик Л. Сейфуллиной, раскрывает перед нами дисциплинированного и болеющего за свое дело сотрудника молодого советского учреждения.

После того, как Л. Сейфуллина вместе с В. Правдухиным переехала в Москву, она не забывала Урал и часто бывала в Свердловске, Челябинске и Магнитогорске. Здесь ее интересовали молодые литературные силы, за которыми она пристально следила и оказывала им помощь.

В ноябре 1932 года Л. Сейфуллина побывала в Свердловске. Она выступала на стройках ГоспромУрала, в клубах Профинтерн, Деловом клубе строителей. Ее выступления предварял В. Правдухин докладом о творчестве писательницы.

После 20 ноября она была в Челябинске, а затем состоялись встречи с магнитогорцами. Здесь она ознакомилась с историей литературного движения на Магнитострое, отметила огромный рост творческих сил, особо подчеркнула большую положительную роль товарищеской критики литературных произведений авторов, работающих здесь, и выразила сожаление, что оргкомитет охватил не все творческие силы Магнитостроя, не развернул как следует работу по призыву рабочих-ударников в литературу.

Л. Сейфуллина ознакомилась со стихами Б. Ручьева, М. Люгарина, высказала пожелание о том, чтобы магнитогорские писатели уделяли больше внимания созданию хороших пьес. Много позднее Л. Сейфуллина, следя за уральскими молодыми авторами, горячо поддерживала прозаика С. Мелешина.

В годы Великой Отечественной войны, несмотря на свою болезнь, Л. Сейфуллина не могла стоять в стороне от происходящих событий. Она отказалась от эвакуации в тыл и добилась выезда в действующую армию. Сохранилось заявление Лидии Николаевны в управление милиции г. Москвы от 29 октября 1943 года с просьбой разрешить ей, члену президиума Союза советских писателей СССР, выехать на фронт в подшефную 39-ю армию генерал-лейтенанта Берзарина Николая Эрастовича. Это была ее очередная поездка к фронтовикам. Впервые Сейфуллина в действующей армии была в 1942 году. По Всесоюзному радио передавались ее материалы о героизме солдат и офицеров, в газетах печатались очерки и корреспонденции. Журналистская активная деятельность по заслугам была оценена командованием армии. В День Советской Армии в 1943 году ее наградили гвардейским значком. Этим значком Лидия Николаевна очень гордилась и, когда шла на какое-либо выступление или официальный вечер, – как утверждала ее сестра З. Сейфуллина, то всегда прикалывала его рядом с орденом Трудового Красного Знамени.

«Поедем, Ясынька...»

Прочитана стопка неопубликованных писем Лидии Николаевны к Ларисе Михайловне Рейснер, которой в мае 1985 года исполнилось бы 90 лет.

Пытаюсь вникнуть в их удивительно нежную дружбу, разных по характеру людей, оставивших в молодой советской литературе неизгладимый след. Их роднит богатая внутренняя культура русских интеллигентов, воспитанных на лучших семейных и общественных традициях, где высоко ценили не только отечественную словесность, но и хорошо знали европейскую литературу.

Это были женщины разного склада. Одна – смелая и решительная в действиях и поступках, скорее мужественная, способная совершить подвиг, не боявшаяся никаких превратностей судьбы, но остававшаяся поразительно женственной, красивой, обаятельной. Другая – тоже душевно смелая, но по-женски хрупкая, более ранимая, сердечно привязанная к человеку и остро чувствующая его невзгоды, горячо ратовавшая за то, чтобы ему, человеку труда, жилось вольготно и хорошо.

Несмотря на их явное различие, обе щедро отдавали унаследованную интеллигентность своему народу, служили ему верой и правдой, жертвовали всем лучшим, и обе были счастливы своим литературным призванием.

Когда же проросло их благодатное зерно дружбы, какие корни питали их бескорыстное человеческое чувство? Ответить, значит, глубже понять суть их взаимного уважения и любви друг к другу. Я вижу ответ в привязанности к той малой земле, где прошли их детство и юность: то были Сибирь и Урал. Они полюбили эти края с малых лет, сохранили горячую верность и в зрелую пору. Та и другая – хорошо знали сибирские просторы и уральские горы, подметили самое главное в людях труда, занятых на шахтах и заводах, занимающихся крестьянством.

Они познакомились, когда Лидия Николаевна находилась на волне творческого подъема и имя ее было популярно у читателя. За ее плечами были повести «Правонарушители», «Перегной», изданные в Москве, Новониколаевске, Екатеринбурге, и напряженная, плодотворная работа в редакции журнала «Сибирские огни».

Лариса Рейснер уверенно вошла в литературу с книгой «Фронт», составленной из ее корреспонденции участника гражданской войны на Восточном фронте. Были и обжигающие правдой очерки «Уголь, железо и живые люди».

Их сблизила не только житейская дружба, взаимопонимание, но и литературные симпатии. Обе жаждали открытий на творческом пути. В их произведениях поднимались целинные темы молодой советской литературы – глубоко и широко показывалась народная жизнь.

Если неопубликованные письма Л. Сейфуллиной еще не раскрывают всех этих причин, не затрагивают проблем, связанных с литературным процессом, то свидетельствуют о теплых, дружеских отношениях, приоткрывают их истоки, показывают, сколь эмоционально высоки и искренни были их чувства друг к другу. Самое же главное, письма эти помогают спустя десятилетия проникнуть в душевный мир двух талантливейших женщин, начинавших творческий путь и получивших признание, когда только закладывались первые камни в фундамент литературы, рожденной Великим Октябрем.

Письма Лидии Николаевны хранятся в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина в фонде Л. М. Рейснер. Вот письмо от 11-го октября 1925 года. Тогда Сейфуллина жила в Ленинграде, Лариса Михайловна – в Москве, где работала в «Известиях».

«Лариса Михайловна!

Где вы, неподобная и бесподобная женщина? Жажду поглядеть на Вас, послушать Вас... Так как я «попутчица» с путаной идеологией, то думаю, что в общем и целом Вы – ангел, и я Вас по-прежнему люблю. Черкните... хоть пару слов о себе. А лучше всего приезжайте к нам на день, посмотреть на нас, проживающих ныне в бельэтаже и распространенности на целых 4 комнаты с кухней и теплыми удобствами, в соответствующей стильной обстановке. Передайте привет К. Р. Я с ним тщилась поговорить по телефону, но телефон заупрямился. Очевидно, заподозрил меня в эротических устремленьях К. Р. Этого не было, хотя и помирала, так он мне глянется, правда, очень его люблю. Позвонила я, чтобы узнать, где Вы. Так и не узнала. Пребываю в горестном неведении до сих пор, извлеките из него.

Ваша, конечно, только душой, ибо тело мое Вам никак ни к чему.

Л.  С е й ф у л л и н а».

Николай Смирнов, тогда очеркист «Известий», позднее писатель и критик, в воспоминаниях о Л. Рейснер, говорит: «Мне, кроме редакции «Известий», не раз приходилось встречаться с Л. М. в квартире В. П. Правдухина и Л. Н. Сейфуллиной, где в 1924 году часто собирались московские писатели. Здесь можно было увидеть и молодого крестьянского поэта, писавшего «гнедые стихи» о башкирских кобылицах, и солидную, похожую на институтскую классную даму Ольгу Форш, читавшую мужским баритоном антологические стихотворения, и цыгански смуглого М. М. Пришвина... а иногда звонкого Виктора Шкловского, самовлюбленно ронявшего свои «бисерные» афоризмы...

Ларису Михайловну можно было узнать по звонку – во всяком случае, Л. Н. Сейфуллина различала ее звонок безошибочно.

– Это Лариса, – говорила она, идя открывать дверь.

Лариса Михайловна и здесь, как всегда и везде, не могла сидеть спокойно: с кресла пересаживалась на диван, с дивана – к письменному столу, на котором лежала рукопись «Виринеи», написанная учительски строгим, широким сейфуллинским почерком».

Это была та естественная атмосфера, в которой рождалась и крепла дружба этих женщин, так характерно выразившаяся в письме от 12 января 1926 года.

«Бесценная моя Лариса Михайловна!

Я по-прежнему пламенею к Вам. Не отвечала на письмо, пребывала в состоянии небывалой тягчайшей хандры, навалившейся на меня нежданно. Все объяснилось «материалистически»: дурной обмен веществ. У меня началась сильная одышка, сердцебиенье и головные боли, ужасающая ночная тоска, после которой вставал тягостный день. Попала к умному врачу. Никаких лекарств, но изменить в первую очередь питанье. Есть ежедневно мясо, как питалась я по азиатской склонности к маханине, может разрешить себе только человек тяжелого физического труда. А при моих занятьях, вечном сиденье, невозможно – мясо, мясо и две чайных ложки никотина в день. После всяческих исследований доктор и назначил минеральную воду, определенное питанье, ходьбу, только десять папирос в день и запретил алкоголь. Я послушалась, и сейчас свежа, как «утро мая». Мне опять весело жить, хочу ездить, видеть друзей и врагов, шуметь и двигаться. И предложенье Харькова мне и Валерьяну приехать к ним – как нельзя кстати.

А когда я узнала, что возможно соединиться с Вами, то весьма легко для моего веса запрыгала. Так поднимает восторг! Поедем, Ясынька. Ведь мы же собирались вместе ездить. Поедем вместе. Срок от 7-го февраля до 15-го. Нам лучше к 4-му быть в Харькове. До этого, в начале февраля, мы будем в Москве. И двинемся в Харьков, вероятно, прямо из Москвы. Поедем, Лариса Михайловна, а? За последние три дня я острее обычного вспоминаю Вас и еще больше люблю. Приехала из Москвы Лашевич, расспрашивала о Вас, я разгорелась своими рассказами, и почти, каждый вечер в большом обществе о Вас декламирую. Мужики гибнут по-заочке, сохнут, бабы желтеют от зависти, ей-богу. И не подумайте, что мои рассказы вызывают одни плотские страсти, я не только о Вашей красоте, а больше о таланте распространяюсь.

Целую крепко, надеюсь, что поедем вместе в Харьков. Пожалуйста, айда! Привет Ек.(атерине) Алек.(сандровне) и всем Вашим, а К. Р. особо, с наскоком или с захлебом.

Л.  С е й ф у л л и н а».

В конце письма приписка, сделанная рукой В. Правдухина: «Привет и от меня и – зов «пламенеющий и жаркий». Едем, товарищ!»

Такие письма не сочиняются, а выплескиваются сердцем. И чем горячее оно, тем жарче любовь человеческая, дружба – искренняя и неутолимая, всегда красивая и счастливая.

Но это было последнее письмо, которое держала Л. Рейснер в руках, сопротивляясь тяжелой болезни, сковывавшей эту волевую женщину. И может быть, оно, это письмо, продлило на какое-то время жизнь человека, умевшего быть стойким даже в преддверии смерти. Жить ей оставалось меньше месяца.

9 февраля 1926 года Л. Рейснер не стало. Мятущаяся Сейфуллина не находила себе покоя и утешения. Она не могла смириться со смертью Ларисы Михайловны. Открывая потрепанный семейный альбом, где в беспорядке хранились фотографии, подолгу рассматривала то домашний снимок Рейснер за работой, то другую ее фотографию с сияющим лицом, какое видела на прогулке или в дружеской беседе. Не верилось, что нет рядом дорогого не только сознанию, но сердцу человека. Лидия Николаевна тасовала в памяти воспоминания, которые преследовали ее долго, пока в годовщину смерти они не вылились в очерк «Лариса Рейснер», очерк по тональности своей похожий на реквием. «Она была очень хороша собой и всегда казалась нарядно одетой, потому что не выносила неряшливости и безвкусья ни в чем. Она говорила: «Надо уважать людей и стараться для них».