Текст книги "Каменный пояс, 1986"

Автор книги: Сергей Журавлев

Соавторы: Юрий Зыков,Владимир Курбатов,Николай Верзаков,Александр Куницын,Лев Леонов,Рамазан Шагалеев,Николай Егоров,Виктор Петров,Михаил Шанбатуев,Лидия Гальцева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Я еще раз оглядываюсь на пещеру. На верхнем самом большом ее уступе крупными белыми буквами начертано: ПОЛЬЗА.

Анна Зинченко
ФРОСЯ

Она сбрасывала с крыши снег, когда вернулся дед.

– Ой, дед! А мы только к завтрему тебя ждали.

Фрося со смехом стала выбираться из сугроба, куда скатилась с крыши.

– Дак... это самое... к завтрему-то уж велено там быть.

– Как... к завтрему? – У нее вдруг перехватило дыхание. – Уже? Так быстро? Как так?

– Да вот...

Собрались быстро. Пока Фрося бегала на ферму отпрашиваться, мать сварила десяток яиц, насыпала в спичечный коробок соли. Достала новую нательную рубаху, все уложила в сумку.

До райцентра добрались на попутке, а там долго ждали автобуса. Часа два простояли на морозе да еще долго тряслись в холодном автобусе до станции.

В поезде было тепло, даже душно, но они не сняли шуб, так намерзлись, и теперь Фрося потела, часто вытирала красное лицо кончиком праздничной пуховой шали.

– Ты поешь, дед! Еще когда приедем. Садись-ко к столику. Вот, возьми яичко.

Яйцо хрустнуло в жилистых руках старика и залило желтком и столик, и шубу. Дед ругнулся, кое-как счистил скорлупу, круто посолил и снова забрызгал жидким желтком бороду.

Фрося вытащила из сумки полотенце с красными петушками по краям, вытерла ему рот, воротник шубы, вытащила из бороды скорлупу. Дед опять ругнулся.

– Не буду больше, – он сердито отодвинул еду. – Попить бы.

Взял предложенную соседкой по купе кружку с кипятком, но руки его дрожали, вода не остыла, он пить не стал и вышел из купе.

– Ах ты, горе, – вздохнула Фрося. – Переживает-то как. Не ждали мы, что так скоро. В старческий дом везу его. Ах ты, господи, да че же он так переживает? Ведь сам просился.

Дед вернулся скоро, и она тронула его за рукав:

– В мае отпуск возьму, приеду. Скоро уж... А ты покурил? Табак-то не просыпал?

Но старик не слушал ее. Присел было, но поворочался на лавке и снова ушел.

– Видели, как руки сцепил? Ох, да за что мне это наказание?! Сердце у меня разрывается. – Женщина заплакала, никого не стесняясь. Слезы по ее тугим щекам скатывались быстро, она не успевала смахивать их и виновато заглядывала в глаза соседке. – Нельзя с ним стало жить – такой ругливый! А как мамку ударил, так она и отказала ему. Говорит, иди в старческий дом, раз даже родные дочери от тебя отказались. Они и вправду, как не родные ему. Одна недалеко живет, а нет, чтобы проведать когда. Ко второй возили, так он быстрехонько нам отписал: не могу, говорит, жить в городе, воздуху здесь нету, хочу домой. До-о-омой, – она снова заплакала, но появился дед, и Фрося отвернулась к окну.

Старик тоже смотрел в окно. Мелькали стволы березок. Летом, видно, здесь прошел пожар и теперь березки стояли черные, жалкие. У деда тоже счернело лицо, он вздыхал громко, слышно, и тогда молодая женщина вздрагивала и глазами указывала соседке на деда.

– Нет, возверну я его, обязательно возверну, – говорила она, когда дед снова ушел в тамбур. – Вот поживет маленько один, и поеду за ним. Не думала я, что так жалко его станет. Не родной он мне, отчим, а сердце болит. Я уж говорила ему: «Не ездий, дед, живи по-хорошему. Не ругайся только, у меня ведь робенок растет, услышит матерки, запомнит». Дак он че – шипит, а свое правит. Отступилась. А то еще боюсь: укорять станет. Он тоже один раз мамку побил, она его и выгнала. Я пришла с фермы – нет его. Где дед? Села на лавку, заревела, а потом побежала догонять. В соседней деревне уж нагнала. Дак ведь как потом укорял, зачем, мол, возвернула меня? И сейчас вот только уговори – укоров не оберешься. А не привыкнет он там, не привыкнет. Ты смотри, какой он еще крепкий, он дома все по хозяйству робил, а в городе зачахнет. Ой, да что же и делать-то?

Дед возвратился, сидел молча, только все дергал рукав шубы. Глаза Фроси набухли слезами, она тихонько смаргивала их и отворачивалась к окну.

– Долго еще? – Старик выталкивал слова хрипло, сердито.

А голос Фроси звучал лаской, утешением: «Да уж поди скоро...»

– Скорей бы уж, – старик не выдержал, сдрожал голосом, и Фросю будто подбросило на лавке.

– А ну-ко, дед, собирайся живо, – вдруг бодро скомандовала Фрося. – Давай, давай поскорее, сейчас будет станция, как раз на обратный поезд поспеем.

– Ты че, ты че, а? Фроська, ты че надумала-то? – говорил дед, а голос уже был совсем другой. Он суетливо толкал в сумку яйца, рукавицы, полотенце, коробок с солью и, опережая Фросю, потрусил по проходу к выходу.

Поезд подходил к станции.

Анна Зинченко
КАК ЗВАТЬ ТЕБЯ, ЛОШАДЬ?

Она подошла к дому в ранних сумерках, постояла секунду неподвижно, тряхнула гривой и принялась щипать траву.

– Смотрите-ка: лошадь, – изумился Павел. Домашние тоже посмотрели в окно и равнодушно ответили:

– Да, чья-то лошадь пасется под окном.

Павел отрезал от ржаной круглой булки большой кусок и вышел на улицу. Погладил лошадь, протянул ей хлеб, но лошадь и не думала его есть.

– Ты что, дикая? Хлеба не хочешь?! – удивился Павел. Он положил кусок на траву, рядом с мордой. Она шумно вдохнула мягкой мокрой ноздрей запах хлеба, как-то нехотя втянула кусок в рот, начала жевать его вместе с травой. – Ну вот и хорошо, а то хлеба не есть! Ну и чья же ты, лошадь, как звать тебя? – Павел говорил, поглаживая нервную шею, слушая, как вздрагивают под рукой молодые сильные жилы...

Ночью ему приснилась Яшма. Она косила на него голубым глазом, вскидывала белоснежную морду, била копытом землю. Павел удивился, что Яшма еще жива, ведь прошло сорок лет с тех пор, как он возил на ней волокушу. Яшма была племенной кобылой «царских» кровей, но в то военное лето и ей пришлось повозить сено. Старший конюх Антип Федотыч очень жалел Яшму, баловал ее, чем мог, гордился ее родословной, словно своей собственной, и радовался, что работает на ней Павлик.

– Ты малец добрый, – говорил он ему, – лошадь это чует, а ты смотри, не обижай ее зря. Вот кончится война, и Яшма себя еще покажет...

А Павлик даже немножко робел перед этой красавицей, прекрасной альбиноской. Ночью, когда в теплой мелкой речонке купали коней, ему казалось, что от белого крупа его Яшмы восходит сияние. Через год Павел ушел на фронт добровольцем, после войны в родные места не вернулся, забыл он и об Яшме и вспомнил вот сейчас, во сне...

На следующий вечер каурая лошадка снова пришла к дому Павла, она словно подгадывала, когда он вернется с работы и вынесет ей кусок хлеба. Павел спрашивал соседей, домочадцев, не знают ли они, чья это лошадь, но все пожимали плечами. А Павлу почему-то очень важно было узнать, как зовут молодую кобылку. Его сердце замирало при мысли, что он может услышать знакомое имя. А вдруг, чего не бывает на свете! Может, совсем не случайно пришла эта сивка-бурка к его дому, может, хочет вызвать что-то в его памяти, в его сердце, например, забытое уже теперь детство.

Однажды к лошадке подъехал мальчонка на велосипеде, похлопал ее по холке, но та не сдвинулась с места.

– Иди, иди домой, – говорил мальчик, и Павел бросился к нему, начал расспрашивать, но мальчишка ничего не хотел говорить.

– Да как звать-то ее?

– А никак, лошадь, и все... – Ну, а тебя как звать?

И, уже оседлав велосипед, стукнув еще раз лошадку, малец, уезжая, издали что-то крикнул, и Павлу послышалось «Па-а-шка я...»

И опять Павлу долго не спалось. Снова кружило мысли вокруг Яшмы, детства на конезаводе, ухода на фронт. Он то и дело переворачивал холодной стороной подушку, вставал пить воду, вздыхал. Так много было пережито за эти сорок лет, что приходилось словно из чащобы выбираться к далекой юности. И так потянуло в родные края, такая тоска взяла!

Несколько раз, проезжая по городу в служебной машине, он встречал свою знакомую. Она спокойно, неторопко шла по обочине дороги и не обращала никакого внимания ни на машины, ни на сочную зелень газонов. Было удивительно не только то, что она шла сама по себе, каким-то своим путем, но что прохожие, даже дети, не обращали на нее никакого внимания, будто такое обычное дело – гуляющая в городе лошадь. Павел даже шофера своего спросил: «Серега, ты эту лошадь видишь?» – «Ага, идет куда-то...»

Вечерами он ждал, когда придет лошадь, будет жевать конотопку или тереться шеей о ствол клена. Павел разговаривал с ней, гладил гривку, выбирал из хвоста колючки репья. Но лошадь знала свой дом и с наступлением темноты уходила. Он еще шел ей вслед, потом возвращался, присаживался на скамейку к соседкам, слушая их байки. Рассказы в эти вечера все вились вокруг деревенской жизни, ранней молодости. Вспоминали, как весело катались на масленице в кошевах, как ездили на худых клячонках на дровозаготовки, как стоял в войну в их городе кавалерийский полк. Павел понимал, что в этих рассказах повинна лошадь, которая только что была здесь, что это красивое гордое животное осветило укромные уголки памяти, что чихающим рядом машинам никогда бы этих воспоминаний не вызвать...

Уходило лето, блекла трава, и однажды вечером лошадка не пришла. Соседки ни с того ни с сего повздорили. Павел ушел с улицы в дом, но дело не шло в руки, и перед телевизором не хотелось торчать. Он то и дело подходил к окнам, но жена скоро закрыла их ставнями, и сердитый Павел улегся спать.

Мало-помалу воспоминания улеглись, успокоилась совесть, что совсем забыл отчий край, улеглась и грусть, и только осталось сожаление, что он так и не узнал, как зовут лошадь.

На нашей вклейке

Челябинский областной клуб любителей фотографии существует с марта 1983 года. Организовал его Владимир Богдановский. Кто захочет, тот сделает...

ОНМЦ, областной научно-методический центр, сразу взял клуб под свою опеку: выделил просторный выставочный зал, помещения для лабораторий. Результаты не замедлили сказаться: на сегодня в клубе более пятидесяти членов – инженеры, врачи, рабочие, пенсионеры и школьники. Многие из них живут в районных центрах и селах области. Раз в месяц приезжают на общее собрание, после которого обязательно проводится мини-конкурс снимков для отбора их на выставку. В обсуждении снимков принимают участие все желающие, даже прохожий, заглянувший на огонек. Никакой кастовости, никакого деления на бронзовых мэтров и зеленых дилетантов. Стать членом может каждый, ведь назначение клуба – пропаганда фотоискусства в области.

В клубе сильна группа пейзажистов; однако мало кому из них удалось превзойти в своих работах Анатолия Щербакова и Юрия Горохова. Два молчаливых, одаренных человека много лет подряд фотографируют одни и те же скалы на хребте Таганай. Предвкушая удовольствие, они целую неделю готовятся к съемке. В субботний день едут на электричке до Златоуста, потом шагают по тайге добрый десяток километров с тяжелыми рюкзаками за спиной. Летом коротают ночь в палатке, зимой у костра – с нетерпением ждут утренний рисующий свет и мягкую дымку. Но утром зарядит дождь или снег, и они возвращаются домой, не сделав ни одного кадра.

В хаосе диких, обомшелых скал они ищут гармонию, созвучную душе, и находят ее. Им в радость мглистый март без солнца: после оттепелей на скалах нарастает иней, пейзаж напоминает гравюру на платиновой пластине. Разглядывая их великолепные работы, с грустью думаешь, что и сам бы охотно снимал Таганай, да вечно не хватает времени. А может, терпения, а может, и чего-то другого. Таганай их необъятный космос...

Ремесло – подножие искусства. Эту истину прочно усвоил Юрий Ермолин, студент ленинградского института киноинженеров. Первый жгучий азарт любительства Юрий пережил и уже не торопится выставлять на мини-конкурсах клуба «сырые» работы. Сюжет будущего снимка придумывает, как правило, заранее, не надеясь на озарение и репортерскую удачу. Очень долго ищет нужный по замыслу типаж, продумывает фон, освещение, рисует эскизы. В его записной книжке каллиграфическим почерком записаны названия челябинских улиц, где есть выразительные фактуры для задуманных снимков: гранитная стена купеческого амбара, резные наличники, дверная бронзовая ручка старинной работы. Так обстоятельный умелец-пенсионер годами конструирует диковинный автомобиль из подобранных на свалке деталей.

Казалось бы, печать холодноватой рассудочности неизбежно должна метить работы Юрия. Ан нет, и доказательство тому – его первая удача, снимок «Парное молочко». В том и загадка...

Трудно поверить, что элегантный постановочный снимок «Ретро» и снимок из цикла «Ильменский заповедник» сделаны одним автором – Сергеем Феофилактовым. Большое удовольствие наблюдать, как Сергей фотографирует. Вот он пружинисто подошел к натурщице, неуловимо поправил на ней шляпку, шепнул ей на ухо нечто забавное, сам расхохотался, аж стекла задрожали. И тотчас играючи, словно снайпер птицу на лету, поймал натурщицу в кадр, она и спозировать не успела. Представляю, сколь нелегким трудом дался ему этот артистизм профессионала...

Однажды старший коллега-фотограф упрекнул Сергея, мол, эстетством, брат, грешишь. Дескать, с твоим-то дарованием взял бы и отбабахал «актуалку» про сегодняшний день. Куда как больше пользы, глядишь, и в газете напечатают, а то и в журнале. Увы, живуч еще утилитарный подход к искусству фотографии. Еще путают всевозможные критики (и авторы!) два разных понятия: мне полезно и мне дорого для души... Не оттого ли, как две капли воды похожи «подлакированные» портреты сталеваров, строителей, доярок?

Пришел черед сказать и об успехах клуба – они весомы. Клуб и десять его авторов – лауреаты Всесоюзного смотра самодеятельного художественного творчества, посвященного 40-летию Победы. Клуб – участник выставки «Родина моя», проводившейся на ВДНХ. За обширную серию «Танкоградцы» Юрий Горохов, Петр Зайнулин и Аркадий Ходов представлены к бронзовым медалям ВДНХ. Редкий успех! Девять авторов клуба экспонировали свои лучшие работы на выставке «Объектив и жизнь» в центральном выставочном зале города Москвы. За два года клуб организовал две выставки фотолюбителей области. Одна из этих выставок путешествовала с агитпоездом по городам области. Есть первые награды с международных выставок.

Юрий Горохов. «Утро в горах»

Юрий Горохов. «Апрель»

Геннадий Дудин. «Дедушкины сказки»

Сергей Феофилактов. «Из цикла «Ильменский заповедник»

Юрий Ермолин. «Парное молочко»

Владимир Богдановский. «Челябинский музей»

Сергей Феофилактов. «Ретро»

Юрий Горохов. «Первый снег»

Поэзия. Литературные новинки

У Валентина Сорокина вышло 25 сборников стихов и поэм. Его стихи выходили на языках народов СССР, в Болгарии, в Венгрии. За книгу поэм «Огонь» он был удостоен премии Ленинского комсомола. В связи с 50-летием Союза писателей СССР правительство наградило его орденом «Знак Почета». «Горячий, железный труд в мартеновском цехе, – вспоминает поэт, – бессонный труд над книгой Пушкина и Некрасова, долгий и терпеливый труд над собственным словом – главные зарубки в моей памяти. И пусть не ухмыляется респектабельный «умник-эстет», мне – действительно! – все давалось, как на войне: каждая малая высотка – яростью и кровью!» Поэт давно уже живет в Москве, но не забывает земляков. Челябинские литераторы постоянно ощущают на себе его внимание и поддержку. В издательстве «Современник» готовится к изданию книга, где, помимо статей о самых разных советских поэтах, ее автор, Валентин Сорокин, поместил свои раздумья о творчестве Бориса Ручьева, Людмилы Татьяничевой, Михаила Львова, Владилена Машковцева и Вячеслава Богданова. Эта книга как бы его попытка заглянуть в многогранный мир художника слова. «Слово», – говорит Валентин Сорокин, – живое и очень умное существо... Слово – дух человека, стать нации...» «Мое поколение, – объясняет поэт, – послевоенное. В середине пятидесятых годов мы распахнули двери проходных, надели грубые куртки и накрепко «припаялись» к станкам и домнам. Земля прадедов помогала нам в минуты усталости, а краснозвездное время наше обучало грамоте и навыкам».

Не так давно Валентин Сорокин завершил работу над драматической поэмой «Бессмертный маршал», на создание которой ушло у него почти десять лет. «Когда я писал поэму, мне все время казалось, что прохожу по трассе обелисков – от Урала до Берлина...»

В год 50-летия поэта мы рады поздравить его от всех земляков со славной датой и пожелать ему творческих успехов.

Валентин Сорокин
БЕССМЕРТНЫЙ МАРШАЛ
Пролог и фрагменты из поэмы

Пролог

1

Беда, звезду земли заволокло

Похмельное коричневое зло:

Смрад понавис – полмира охватил

Холодный страх надежд и предсказаний,

Смертей,

Предательств,

Казней

И терзаний,

Кружится пепел и гремит тротил.

На площадях Европы черный флаг.

И Минск, и Харьков кинуты во прах.

«Рабы – славяне,

Русские – рабы,

Им, холуям, варить, стирать и строить!..»

И никому

Расистов не устроить —

Существовать без маршей и борьбы.

Земля моя, насильники твои

Из той одной неандертальской школы, —

И шоколад жующие моголы

Бросаются

В бои,

В бои,

В бои!

Земля моя, а сколько, сколько ж к нам

Им жаловать,

Нас унижать, сытея?

Доверчивость – глупейшая затея,

Безвольное движенье по волнам!

2

Земля моя, ты – нежная душа,

Земля моя, ты – умная опора,

Ты – правды клич,

Она ль не грянет скоро?

Мы дружно распрямляемся – круша.

Земля моя, ты – матери слеза,

Мгновенный вздох несчастной полонянки.

Куда мне деть повинные глаза?

Простите,

Ростовчанки,

Киевлянки,

Простите, деды,

Недруг на порог

Насел.

Густы трагические мифы...

В курган, в курган стучит его сапог,

В курган, где грозно отдыхают скифы!

Разноязыкий движется народ.

Как шторм, и свирепеет, и мятется,

И ждет, готовый к жесту полководца,

И замирает у родных широт.

Земля моя, ты – храбрая стезя,

И нас не испугают перегрузки

Труда,

Борьбы, —

Лишь забывать нельзя

Вести себя с достоинством, по-русски!

Земля моя, ты – избавленья меч,

Ты – жизнь,

Ты – совесть высшая на свете,

Ты – русская чарующая речь,

Мы за тебя,

Мы, русские, в ответе.

Мы за тебя привычно постоим,

Наперекор страданиям и мукам,

И впредь стоять незыблемо своим

Мы повелим

И сыновьям,

И внукам!

3

Вам, карлики, вам,черти, маклера

Промышленностей, банков шулера,

Вам, фюреры, конфликтов повара,

В обязанность вменяю перемену

И говорю: – Не суйтесь на арену!

И говорю: – А Родина моя

Меня просила рассказать о павших,

Замученных

И без вести пропавших.

Расстрелянный,

Убитый,

Это – я.

Страдой мобилизован тыловой,

Полуодетый

И полуголодный,

Но внутренне, как динамит, свободный,

Не сник я перед вами головой!..

Чудовища, подвальные цари,

Крысиные, шакальи чингисханы,

Вы прячетесь,

Ныряете в туманы

От первой, робкой взрывчатой зари,

Меня остерегаетесь – поэт,

Терновы укоризненные верви.

Вы извиваетесь,

Как в банке черви,

Едва коснется вас гуманный свет.

Да, я иду вам память бередить:

Показывать,

Доказывать,

Судить!

...А на холмах под Вязьмой

Пушки,

Пушки

И танки наши в гари и в пыли.

И древнее рыдание кукушки,

Как будто плачет чья-то мать вдали.

А на холмах под Вязьмой густо, густо

Лежат солдаты в мураве-траве.

И – тишина.

И – в мире страшном пусто,

Лишь крик кукушки тает в синеве.

Лежат бойцы недвижно на опушке.

Свежит цветы кровавая роса.

И древнее рыдание кукушки.

И древние над Русью небеса.

...Звенит, звенит заиндевелый бор,

Звенит с утра и до утра,

Металлом

Набухли реки и распадки гор, —

Седой Урал в сиянье небывалом.

Здесь поднимал Ермак охранный меч

Над рваною кучумовой ордою.

Урал, он призван Родину сберечь,

Какой его испепелишь бедою?

Здесь Пугачев распахивал кафтан,

Огнем свободу смерда возвышая.

И, зорями насыщенный туман,

Багряно плыл,

Глядеть на мир мешая.

Здесь по степи метельной горячо

Летел в кибитке Пушкин вдохновенный,

И вился у него через плечо,

Распластываясь,

Шарфик дерзновенный.

Отцовский край,

Прапрадедовский край,

Вставай, уже фашисты под Москвою,

Незваных,

Наглых,

Диких покарай

Тоскующей по битве булавою!

В печах мартенов пламенеет месть,

Клокочет и, захлебываясь яро,

Она поет одну и ту же песнь —

Святую радость скорого удара.

Ручьи,

Потоки,

За рекой река

Расплавленно бежит, не умолкая.

Броня России, вот она какая,

И танки,

Танки,

Поле утыкая

Собой,

Рванулись —

Пали облака!

...А над уральским пасмурным простором

Клубилась мгла железа,

И во мгле

Гудел огонь,

Бросая свет на горы,

И колотил крылами по земле.

Бушующий,

С орлиною повадкой,

Он затмевал равнины и холмы.

А где-то молодуха над кроваткой

Приплакивала голосом зимы.

А где-то брат

Тянулся ближе к брату,

Сестра к сестре,

Изболевалась мать.

Война,война,твою печаль и правду

Живому невозможно понимать!

И Танкоград за горной синевою

Все гнал

И гнал,

И сплачивал в ряды

И танки, и «катюши» под Москвою, —

Урал не стерпит чуждого конвоя,

Не потеряет ратные черты!

...Но не тираны вечны, а победа,

И солнышко, и облаков гульба.

Порой у полководца и поэта

Трагически похожая судьба.

Свет Родины сжигает полководца,

Свет Родины поэта пепелит.

Россия, Русь,

Не о тебе ли рвется,

Не о тебе ли сердце так болит?

Не о тебе ли плакали метели

И ливни задыхались неспроста,

И сам за верность отчей колыбели

Готов принять распятие Христа?

Мой дальний хутор на Урале грозном,

А где же ты и что с тобой, скажи.

Кресты, кресты,

По луговинам росным

Порхают одичалые стрижи.

Кресты, кресты,

Куда ни повернусь я,

Кресты, кресты,

И – муторно окрест.

Но не поставил ворог крест над Русью,

А Русь над ним переломила крест!

К нам замышляли недруги не тропы,

А трассы пробуравливать в поля.

Не взять России – и не взять Европы,

И мир не взять,

О, русская земля.

И – проклят тот,

Кто жуткий день вчерашний

Упрячет в омузеенный гранит,

Кто русский дух

И русское бесстрашье

Не приумножит и не сохранит.

Москва, Москва,

Работа и бои.

Лишь позови – в любую непогоду

Опять пройдут через огонь и воду

Сыны твои

И дочери твои!