Текст книги "Том 3. Поэмы"

Автор книги: Сергей Есенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

6 августа 1921 г. состоялось выступление Есенина в «Литературном особняке» (Арбат, 7) (газ. «Известия ВЦИК», М., 1921, 6 авг., № 172). По отзыву В. А. Мануйлова, который записал свои впечатления от этого литературного вечера еще при жизни поэта, в 1925 г., «Есенин читал „Пугачева“ с редким воодушевлением и мастерством, слегка задыхаясь, но звонко и буйно… ‹…› Есенин читал горячо, темпераментно жестикулируя, скакал на эстраде, но это не выглядело смешным, и было что-то звериное, воедино слитое с образами поэмы в этом невысоком и странном человеке, сразу захватившем внимание всех присутствовавших в зале. ‹…› Многие находили, что это лучшая вещь Есенина, большое литературное событие…» (Восп., 2, 169–170).

Авторское чтение «Пугачева» перед труппой Театра РСФСР Первого в июне 1921 г. оставило глубокое впечатление у В. Э. Мейерхольда: «…я почувствовал какую-то близость «Пугачева» с пушкинскими кратко-драматическими произведениями. ‹…› В этом чтении, визгливо-песенном и залихватски-удалом, он выражал весь неясный склад русской песни, доведенный до бесшабашного своего удальского выявления» (цит. по записи П. А. Кузько. – Восп., 1, 283). Актриса Центральной студии ленинградского Губполитпросвета (возникла в 1921 г.) – А. Г. Вышеславцева вспоминала: «Сергей Есенин нам предложил свою драму „Пугачев“, замечательную драматическую вещь, которую он сам прочитал необыкновенно. Мы, конечно, пришли в дикий восторг» (сб. «Белые ночи: Очерки, зарисовки, воспоминания, документы», Л., 1989, с. 477).

Есенин часто читал «Пугачева» во время своей зарубежной поездки в 1922–1923 гг.

А. Ветлугин (В. И. Рындзюн) вспоминал о впечатлении от чтения поэмы в мае 1922 г. в Берлине: «Он ‹Есенин› тихий, он скромный, он „цветущее болото“, конокрадство лишь личина. Но отчего же, когда майским вечером, в комнатке, пропахшей табаком, духами, блеклой берлинской зеленью проревет он монолог „отчаянного негодяя и жулика“ Хлопуши, то заезжий француз (великий политик, рационалист и все пр. романское) схватится за седую голову и, не поняв ни одного слова, прошепчет: „Oui… maintenant, j‘ai compris. C‘êst de la folia, mais… enfin… c‘est la grande revolution… “?!

Прав француз: „это и есть великая революция… “ Прав безъязыкий француз: Есенин так же тих, как „бескровна“ оказалась революция российская…» (Ветлугин А. «Нежная болезнь» – Нак., 1922, 4 июня, № 57, Лит. прил. № 6; вырезка – Тетр. ГЛМ).

Бельгийский писатель Франц Элленс вспоминал есенинскую декламацию «Пугачева» в Париже в 1922 г.: «Есенин то неистовствовал, как буря, то шелестел, как молодая листва на заре. Это было словно раскрытие самих основ его поэтического темперамента. Никогда в жизни я не видел такой полной слиянности поэзии и ее творца. Эта декламация во всей полноте передавала его стиль: он пел свои стихи, он вещал их, выплевывал их, он то ревел, то мурлыкал со звериной силой и грацией, которые пронзали и околдовывали слушателя» (Восп., 2, 23).

Яркое описание чтения «Пугачева» в Брюсселе в июле 1922 г. оставила секретарша А. Дункан Лола Кинел (полька по происхождению) в своей книге «Под пятью орлами» (см. Kinel Lola. Under Five Eagles. My Life in Russia, Poland, Austria, Germany and America. 1916–1936. London, april, 1937): «После ужина он согласился по просьбе Айседоры почитать. Он ушел в дальний угол комнаты, повернулся к нам лицом и начал. Он взял отрывки из своей драматической поэмы „Пугачев“ – этого рассказа о знаменитом казачьем мятежнике. ‹…›

Я была ошеломлена. Есенинский голос – голос южно-русского крестьянина, мягкий и слегка певучий – передавал изумительный диапазон переживаний. От нежной ласкающей напевности он возносился до диких, то хриплых, то пронзительных выкриков. Есенин был Пугачевым – измученным крестьянином… долго страдавшим, терпеливым, обманутым, а потом – неистовым, хитрым, страшным в своем гневе и требующим свободы и мщения… и потом, в конце, когда его предали, – покорным, покинутым… Есенин-Пугачев выражал недовольство шепотом, вел неторопливый рассказ, будто пел песню. Он же орал, плевался, богохульствовал. Его тело раскачивалось в ритме декламации, и вся комната словно вибрировала от его эмоций. Потом, в конце, побежденный, он – Есенин-Пугачев – съежился и зарыдал.

Мы сидели молча… Долгое время никто из нас не мог поднять рук для аплодисментов, потом они разразились вместе с диким шумом и криком. Только я одна знала русский и могла понять смысл, почувствовать мелодичность его слов, но все остальные восприняли силу переживаний и были потрясены до глубины души» (цит. по пер. Л. Девель в журн. «Звезда», СПб., 1995, № 9, с. 152).

Среди излюбленных вещей, которые Есенин читал зимой 1921–1923 гг., был монолог Хлопуши из «Пугачева». Сохранилась фонографическая запись этого монолога, прочитанного Есениным 11 января 1922 г. в лаборатории И. С. Бернштейна в Петрограде (см. об этом в кн. Льва Шилова «„Я слышал голос Толстого… “ Очерки звучащей лит.» М., 1989, с. 90). По словам И. И. Шнейдера, эта запись «не дает полного представления о потрясающем таланте Есенина-чтеца» (Восп., 2, 39). В. А. Мануйлов, напротив, считал, что «она не совсем точно передает тембр есенинского голоса, но интонации его и манера чтения ‹…› слышатся именно такими, как в тот вечер ‹6 августа 1921 г.›…» (Восп., 2, 169).

Одно из лучших описаний декламации монолога Хлопуши в мае 1922 г. в Берлине оставил М. Горький: «…вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слез. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчеркивало каменные слова Хлопуши. ‹…› Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно – под ноги себе, другое – далеко, третье – в чье-то ненавистное ему лицо. И вообще все: хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза – все было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час. ‹…› Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось» (Восп., 2, 8–9).

В. М. Левин вспоминал о другом чтении монолога Хлопуши, которое состоялось также за рубежом, в Нью-Йорке, на вечеринке у поэта М. Л. Брагинского (Мани-Лейба) 27 января 1923 г.: «Есенин читал протяжно, настойчиво, изумительно трогая сердце искренностью своего тона и простотой образов, иногда царапающих нас своей народностью и неожиданностью, но сближающих с ним. Это были образы не нарочито подобранного фольклора, а собственной его жизни, его детства и отрочества. Слова росли у него просто, как трава на почве рязанской земли, сдобренной его чутким и пылким сердцем и одухотворенной трагической историей народа Рязани и всей Русской земли. Пугачев рисовался ему надеждой на новые пути поэту, новой возможностью выразить себя в эти дни, стараясь не дразнить гусей. Быть может, это он, Есенин, указал всем поэтам и писателям той эпохи историческую тему, под щит которой можно надежней укрыться от горячих и темных голов литературной партийной критики» (РЗЕ, 1, 314).

Информационные заметки о том, что Есенин работает над драматической поэмой «Пугачев», о подготовке ее к изданию, а также о выходе в свет появлялись в отечественной и особенно часто в русской эмигрантской периодике (см., напр., газ. «Новый путь», Рига, 1921, 16 апр., № 61, а также 1921, 28 сент., № 197; газ. «Общее дело», Париж, 1921, 30 апр., № 289; газ. «Свободное слово», Ревель, 1921, 8 мая, № 18; журн. «Русская книга», Берлин, 1921, май, № 5, с. 21; ПиР, 1922, янв. – март, № 1, с. 326 и др. См. также библиогр. справочник Н. Г. Юсова «Прижизненные издания С. А. Есенина», М., 1994, с. 30–37, где зарегистрировано 30 информационных заметок).

При жизни поэта отрывки из «Пугачева» были включены в различного рода сборники и хрестоматии для школ: «Появление Пугачова в Яицком городке», ст. 1-88. – Сб. лит. – худ. революционных произведений, М., 1922, с. 161–164, на обложке: «Изборник» (ст. 25 напечатана: «Виснет с плеч твоя голова»); «Освобожденный труд». Общественно-лит. хрестоматия… для школ и самообразования… В 2-х ч. Вышла в 1923–1924 гг. в Харькове и Москве (четыре изд.); монолог Хлопуши вошел в кн.: Мотылев И. Е. Хрестоматия избранных отрывков русской литературы. 1917–1924 гг., Пособия для трудовой школы, М.; Л., 1925, с. 226.

Поэма Есенина явилась одним из первых произведений историко-революционной тематики в литературе 20-х гг. «Исключительная» фигура вождя крестьянского восстания, созвучие времени и художественное новаторство «Пугачева» вызвали особое внимание критики (в настоящее время выявлено более 80-ти откликов). «Пугачев» еще при жизни поэта был признан одним из наиболее популярных и значительных произведений Есенина, но оценивался крайне неоднозначно и даже полярно. В противоречивых откликах на поэму отразились гражданские и эстетические позиции авторов, их отношение к героическому прошлому России и современности.

Восторженно приветствовал «Пугачева» Н. А. Клюев в письме Есенину 28 января 1922 г. из Вытегры: «…какая же овца безмозглая будет искать спасения после „Пугачева“? Не от зависти говорю это, а от простого и ясного осознания Величества Твоего, брат мой и возлюбленный. ‹…› Покрываю поцелуями твою „Трерядницу“ и „Пугачева“. ‹…› „Пугачев“ – свист калмыцкой стрелы, без истории, без языка и быта, но нужней и желаннее „Бориса Годунова“, хотя там и золото, и стены Кремля, и сафьянно-упругий сытовый воздух 16–17 века. И последняя Византия» (Письма, 217–219).

«…Ты пришел к заветному слову своему, – заметил Есенину Я. З. Черняк в неотправленном и не датированном письме. – Ну скажу вот: ждалось, уж давно, что ты пробьешься к пластам вихревым своего сердца – ну, а там… Что там, Сережа?.. Тебе буря – нам огонь и радость. Ну и пусть так. Так я понял твоего первого Пугачова. Конечно же это первый твой Пугачов. Потому что если б ты его оставил так, как он есть (и так как ты только высек искру из огнива…), то темь ты бы не разорвал, и сердца своего не утишил… ‹…› Но твой голос помутила русская мука сегодняшняя – не открестишься, Сергей – тут и Сорокоуст, и Исповедь, и иной выкрик, и вся раскидистая и трепыхающая речь твоя, рука твоя, брат мой милый» (РГАЛИ, ф. Я. З. Черняка).

И. Г. Эренбург увидел в «Пугачеве» новое доказательство есенинских богатств: «…образы сыплются, как на былых булочных витые кренделя из золоченых рогов изобилия. Грустная удаль, нежное хулиганство. Повторение слов, выявляющее всю взволнованность готового оборваться голоса. Изумительные задыхания. ‹…› Я забываю об истории, о драме, о текстах и об инстанциях. Это действительно певческий дар.

Но есть в „Пугачеве“, в его хаосе, несделанности, темноте нечто не бывшее в книгах Есенина. Это широта дыхания, начало высокого эпоса» (журн. «Новая русская книга», Берлин, 1922, № 2, февр., с. 15; подпись: И. Э.). Я. Апушкин также назвал поэму «одной из первейших попыток несомненно крупного поэта вырваться из лирики и дать какую-то эпическую ширь и глубь; отрешиться от себя и потопить себя в героях, действии, обстановках» (журн. «Экран», М., 1922, № 22, 21–28 февр., с. 10). «…Его ‹Есенина› надо переписывать целыми страницами, – писал критик В. А. Летнев в рецензии на „Пугачева“ и „Заговор дураков“ А. Мариенгофа, – ибо он безмерно богат и швыряет сотнями стихов, каждый из которых сделает честь многим… ‹…› Есенин весь ‹…› в дерзании, оно – его стихия, и он купается в нем. Он дразнит нас охапками (не скажешь букетами) пряных, глубоких, сильных стихов. ‹…› Пугачева дух веет в этом бурном поэте, потому так экспрессивна эта трагедия» (журн. «Казанский библиофил», 1922, № 3, с. 90–91).

Высоко оценил произведение С. М. Городецкий: «…и вот мы имеем прекрасную поэму „Пугачов“. Сработана она серьезно, написана ярким, могучим языком и полна драматизма. Все свое знание деревенской России, всю свою любовь к ее звериному быту, всю свою деревенскую тоску по бунту Есенин воплотил в этой поэме. Это – лучшая его вещь. ‹…› Одна из замечательных страниц русской революции нашла себе достойное воплощение в поэме Есенина. „Пугачев“ написан не для сегодняшнего дня. Он войдет в сокровищницу новой пролетарской литературы» (газ. «Труд», М., 1922, 5 апр., № 75; подпись: С. Г.). В воспоминаниях о Есенине С. М. Городецкий назвал «Пугачева» «первой европейски крупной вещью», в которой поэт является «сознательным учеником Пушкина» (в сб. «Есенин. Жизнь. Личность. Творчество», с. 46; ср. также высказывание В. Э. Мейерхольда о влиянии «Бориса Годунова» А. С. Пушкина на драматическую поэму Есенина «Пугачев» – в сб. «Творческое наследие В. Э. Мейерхольда», М., 1978, с. 389). «Возможность гениальных завоеваний» и преодоление «нежной болезни» увидел в новом произведении Есенина А. Ветлугин, который, в частности, писал: «…и несмотря ни на какие горделивые обособления 1) эпохи, 2) имажинизма, 3) поэта, Сергей Есенин чрез одно и чрез много столетий протягивает руку творцу „Бориса Годунова“, творцам классической трагедии.

В изумительно-мощном выявлении характеров, в построении соответствий меж исторической правдой, критицизмом сегодняшней эпохи, желанным жестом и обязательной фразой, Сергей Есенин – хочет ли он того или не хочет – является возродителем великолепной трагедии, вне которой тоскует русская литература вот уже 97 лет» (Нак., 1922, 4 июня, № 57, Лит. прил. № 6; вырезка – Тетр. ГЛМ).

Н. А. Павлович, выступившая в журнале «Книга и революция» (Пг., 1922, № 7 (19), июль, с. 57–58) с рецензией на «Пугачева» под псевдонимом Михаил Павлов, заметила: «Есенин сделал свое дело, дело поэта. Он не учит, он показывает и, показывая, „испытует сердце“…» (см. также в ее статье «Московские впечатления» – газ. «Лит. записки», Пг., 1922, 23 июня, № 2, с. 8: «И Есенин недаром был связан с Москвой. Она дала ему ту боль, которая создала „Пугачева“»).

Анализируя последние книги «трех основных крестьянских поэтов: Есенина, Клюева, Орешина», Я. В. Браун обратил внимание прежде всего на то, что поэт не случайно избрал темой лирической драмы Пугачева и пугачевщину. «Социальная стихия этого мужицкого прошлого, врываясь еще из былинного далека, гуляет по всем есенинским творениям. ‹…› Есенинский Пугачев – первый революционер, сознательно избирающий „мертвое имя“ Петра III. ‹…› С поразительным мастерством изображает поэт этот дикарский порыв к самосохранению какою угодно ценой, это чувство собственника своей жизни, своего дома, своего тополя…» (газ. «Московский понедельник», М., 1922, 7 авг., № 8). Рецензент берлинской газеты Нак. А. Вольский (Гроним) писал в рецензии на берлинское издание поэмы: «„Пугачев“ заслуживает ‹…› особого исследования. Это если не самый крупный, то один из самых многогранных алмазов в творчестве Сергея Есенина. „Пугачев“ ярок, грандиозен, неповторимо своеобразен. ‹…›… „Пугачев“ не имеет предшественников в русской поэзии, а под такой „пробой пера“ не откажется подписаться самый крупный художник» (Нак., 1922, 24 нояб., № 193).

«Первым совершенно зрелым произведением» своего соратника по имажинизму назвал «Пугачева» А. Б. Мариенгоф (рец. на поэму – журн. «Гостиница для путешествующих в прекрасном», М., 1922, № 1, нояб., ‹с. 29›; подпись: А. М.). «Одной из жемчужин поэзии Есенина» сочла «Пугачева» Е. Ливен, обратив внимание прежде всего на глубокую содержательность, жизненность, народность поэмы и поэтичность ее языка (журн. «Вулкан», Пг., 1923, № 1–2, с. 25–26). «Могучую жажду жизни, что таким пленительным звериным сиянием вспыхнула в Бурнове из „Пугачева“» и «звонкий крепкий сияющий стих» Есенина оценил Б. Е. Гусман (см. в его кн.: 100 поэтов. Лит. портреты, Тверь, 1923, с. 89–90). К «непревзойденным образцам русской художественной речи» отнес поэму Л. И. Повицкий (газ. «Трудовой Батум», 1924, 9 дек., № 279).

Ю. Н. Тынянов связал популярность Есенина с «живучей стиховой эмоцией» и обратил внимание на то, что «искусство, опирающееся на эту сильную, исконную эмоцию, – всегда тесно связано с личностью. ‹…› Вот почему замечателен „Пугачев“ Есенина, где эта эмоция новым светом заиграла на далекой теме, необычайно оживила и приблизила ее» (журн. «Рус. современник», М.—Л., 1924, кн. 4, с. 211). Одной из сильнейших поэм в русской литературе счел эту есенинскую вещь критик В. Галицкий (Лит. обозрение газ. «Нижегородская коммуна», 1925, 15 дек., № 287; вырезка – Тетр. ГЛМ). Положительно, но с различного рода оговорками исторического, политического и эстетического плана писали о поэме Иванов-Разумник, П. С. Коган, Н. Осинский (В. В. Оболенский), С. Радугин (С. Н. Ражба), А. Н. Рашковская и др. (см. ниже).

Высоко оценили «Пугачева» зарубежные критики. Уже в 1922 г. поэма была переведена на французский язык Ф. Элленсом и М. М. Милославской, см.: Essenine Serge. Confession d‘un Voyou (Исповедь хулигана), изданная в Париже двумя изданиями – в 1922 и 1923 гг. В предисловии к книге Ф. Элленс писал: «В ‹…› поэме под названием „Пугачев“ ярко проявляются подлинные стремления и чаяния Есенина… ‹…›… он раскрывает себя в образе Пугачева, это одна из самых искренних и волнующих исповедей поэта. ‹…› Его творчество классическое и по вдохновению (образы жизненные, яркие и типичные), как в греческих трагедиях, в „Илиаде“, у Данте или у Шекспира; ритмы естественные, неизменные, навеянные ветром, молнией, сменой времен года и обновлением земли. Это прекрасное единство формы и содержания сближает Есенина с поэтами-классиками всех эпох. Его поэзия напоминает распаханную землю, поделенную на участки, которая поначалу кажется дикой, похожей на русские степи, на которых отпечатались следы поколений; следы человеческих радостей, бед и невзгод. К тому же Сергей Есенин пишет языком одновременно литературным и народным, очень лаконичным, без лишних украшений, полным страсти и энергии. Его стихи словно рождены природой, в них удачно соединяются классический и александрийский стили. Над всеми восемью песнями „Пугачева“ веет дух Гомера» (газ. «Русь святая», Липецк, 1994, 14–27 апр., № 13–14, пер. Е. Н. Чистяковой, публ. Н. Г. Юсова).

А. Ярмолинский, издавший в 1921 г. в Нью-Йорке в переводе на русский язык (совместно с Б. Дейч) антологию новейшей русской поэзии «Modern Russian Poetry», куда включил стихи Есенина, в рецензии на берлинское издание поэмы отметил, что «Пугачев», созданный «под влиянием революционного преклонения пред народным вождем Емельяном», написан «красиво и оригинально» (газ. «New York Herald», 1922, 29 окт., см. также газ. «Новое русское слово», Нью-Йорк, 1922, 20 дек., № 3616, в пер.).

Русский парижанин Н. Брянчанинов в статье «„Молодые“ московиты», опубликованной в парижском журнале «La Nouvelle Revue» (1923, 15 мая), писал: «В настоящее время, со смерти Александра Блока, умершего в 1921 г., Есенин бесспорно наиболее известный, если не величайший поэт России. Этот молодой поэт есть явление природы» (цит. по письму А. Дункан в кн.: Письма, 331, пер. О. К. Толстой). Среди имажинистских произведений Есенина Н. Брянчанинов выделил «Пугачева», обратив внимание на то, что некоторые «совершенные по определенности образы» «своей оригинальностью напоминают нам лучшие строфы „Инонии“, поэмы, далеко предшествовавшей „Пугачеву“» (цит. по пер. в письме О. С. Смирнова к Есенину от 25 марта 1925 г., вырезка – Тетр. ГЛМ, где, в частности, есть такие слова, обращенные к Есенину: «…иностранец сумел просто и искренно подойти и по достоинству оценить Твои произведения.

Впрочем, это в порядке вещей, и имя Есенина наряду с именем Шаляпина, Горького, Рахманинова, Конёнкова и многих других послужит лишь продолжением той длинной плеяды русских гениев, к сожалению, ценимых на Западе больше, чем у себя на родине» – Письма, 275).

В 1922 г. китайский исследователь Юйджи в статье «Новая литература России» (журн. «Восток», т. 19, № 4) оценил «революционный пафос поэтической драмы „Пугачев“» (цит. по статье Ван Шоуженя в кн. «Есенин академический. Есенинский сб». Вып. 2. М., 1995, с. 268).

В отличие от названных выше авторов А. К. Воронский, Л. Д. Троцкий, И. А. Груздев, Б. А. Анибал (Масаинов), Н. Чужак (Насимович), Г. Г. Адонц, А. Лежнев (Горелик А. З.) и др. отнеслись к поэме отрицательно. Близкие между собой суждения высказывали критики разных взглядов и позиций как в советской России, так и русском зарубежье. Резко критическую оценку дал поэме А. В. Луначарский в статье под названием «Eine Skizze der russischen Literatur während der Revolutionszeit» («Очерк русской литературы революционного времени», написана в 1922 г.), которая была опубликована только на немецком языке в сб. «Das heutige Rußland. 1917–1922. Wirstschaft und Kultur in der Darstellung russischer Forscher», Berlin, 1923, s. 43–60 («Сегодняшняя Россия. 1917–1922. Хозяйство и культура в освещении русских ученых», Берлин, 1923; отрывок появился в берлинской газ. «Die Rote Fahne», 1922, № 523). «В его ‹Есенина› крайне неудавшемся „Пугачеве“, – писал А. В. Луначарский, – среди всяческих острых словечек и вывертов, частью забавных и милых, частью вымученных и скучных, иногда пробивается недвусмысленная романтическая искренность, часто напоминающая, к сожалению, визг побитого щенка» (цит. по: Луначарский А. В. Неизданные материалы. – «Лит. наследство», М., 1970, т. 82, с. 226, публ. и пер. Л. М. Хлебникова).

В. Львов-Рогачевский так характеризовал есенинскую вещь в своей книге «Новейшая русская литература» (М., 1923, с. 263; в 1923–1925 вышла 4-мя изд.): «Поэма Сергея Есенина „Пугачев“ поражает своей бедностью и однообразием. Нагромождение образов, уже много раз повторенных, и ни одного живого лица. Не Есенин написал о „Пугачеве“, а „Пугачев“ об Есенине. Поэма „Пугачев“ – это провал имажинизма, провал Сергея Есенина, у которого не хватило сил на большое произведение. Без знаний, без предварительной подготовки с голыми руками подошел он к огромной теме и захотел отписаться своими кричащими сравнениями». Критик-пролеткультовец Г. Г. Адонц поддержал «решающую и уничтожающую оценку» «Пугачева», данную Н. Чужаком на страницах журнала «Жизнь искусства» (Л.—М., 1925, № 26, 30 июня, с. 3–4; 1925, Л.—М., № 35, 1 сент., с. 10; обе вырезки – Тетр. ГЛМ).

Откровенно предвзятые политические оценки, продиктованные ненавистью к советской России, подчас звучали со страниц газет русского зарубежья. М. Первухин, например, в статье «Пугачики» писал, что «кошмарное революционное творчество» Есенина ничего общего с поэзией не имеет. Все, что творит Есенин, критик назвал «дикой чушью, стряпней невежды, хулигана», а «беснующуюся советскую Россию» – «гигантским домом умалишенных и каторжной шпаны» (газ. «Новые русские вести», Гельсингфорс, 1924, 11 апр., № 96).

Разноречивость критических отзывов на «Пугачева» не сглаживалась и в последующие годы жизни поэта. Наоборот, отдельные критики прошли знаменательную эволюцию от высоких оценок к разносным политическим приговорам. Близкий знакомый Есенина, писатель и критик Г. Ф. Устинов в статье «Литература и революция» отметил, что «Есенина можно назвать первоклассным европейским поэтом» и «одним из самых просвещенных русских писателей». В поэме «Пугачев», продолжал Г. Ф. Устинов, поэт «сознательно ставит на первый план не личность, не героя, а массы… Есенин – это завтрашний день Маяковского, творец-создатель, пришедший на смену творцу-разрушителю, революционеру» (журн. «Вестник работников искусств», М., 1921, № 10–11, с. 39). Спустя почти два года Устинов дважды повторил противоположную оценку поэмы: «…его ‹Есенина› наиболее крупное произведение „Пугачев“ знаменует собою не поворот вперед, а поворот назад. Это произведение – гимн психологической пугачевщине, тому самому психо-бандитизму, который принес Сергей Есенин в революционный город с хитро улыбающихся рязанских полей. Есенинский Пугачев – не исторический Пугачев. Это – Пугачев-антитеза, Пугачев-противоречие тому железному гостю, который „пятой громоздкой чащи ломит“, это Пугачев – Антонов-Тамбовский, это лебединая песня есенинской хаотической Руси, на короткое время восставшей из гроба после уже пропетого ей Сорокоуста. ‹…› „Пугачев“ Есенина – не исторический Пугачев, а современный Пугачев-Есенин, родившийся в начале НЭПа, синоним оппозиции по отношению к пролетарскому государству уже не за „левизну“, а за „правизну“ его политики…» (Устинов Г. сб. «Литература наших дней», М., 1923, с. 60, 63; см. также газ. «Известия ВЦИК», М., 1923, 29 июля, № 169). В 1924 г. Устинов еще раз сравнил с Пугачевым самого Есенина, который «бандитом – психобандитом» – скитался «по взбудораженной земле» (газ. «Последние новости», Л., 1924, 21 апр., № 16).

Большинство критиков, независимо от того, положительно или отрицательно восприняли они «Пугачева», не ограничилось общей оценкой. Острая полемика шла по трем основным проблемам: историзм и революционность, имажинизм и художественная образность, жанр и сценичность пьесы.

Наиболее острые споры вызвал вопрос об историзме «Пугачева». Сложились две противоположные точки зрения. Первая, наиболее распространенная, состояла в отрицании историзма, причем не всегда соотносилась с общей оценкой есенинской поэмы. В одной из самых ранних рецензий «Поэма о мужике» за подписью «Москвич», опубликованной еще до выхода произведения из печати, оно оценивалось как неисторическое и несовременное. «„Пугачева“, – писал анонимный автор, – того самого, который по ступеням исторических фактов прошел в пушкинскую „Капитанскую дочку“, в поэме нет и в помине. Да ему ‹Есенину›, собственно, нет и дела до реального, исторического Пугачева» (газ. «Новый путь», Рига, 1921, 10 сент., № 182; см. также за подписью Москвич – газ. «Новый мир», Берлин, 1921, 14 авг., № 164).

При всем многообразии оценок, одни авторы отрицали историзм «Пугачева» в пользу современного звучания и революционности, другие полностью отказывали поэме в социальном звучании.

Критики пытались найти истоки замысла «Пугачева» в советской эпохе, когда события революционного Октября и гражданской войны представлялись созвучными пугачевскому бунту. П. С. Коган услышал в поэме Есенина «немало близкого нашей революции бунтарства, но бунтарства не пролетарского, а мужицкого» (журн. «Смена вех», Париж, 1921, 10 дек., № 7, с. 23) и соотнес «неисторичность» поэмы с ее главным достоинством: «„Пугачев“, быть может, лучшее из всего написанного Есениным. Потому, вероятно, что не сверху, сквозь очки историка смотрит он на события, а видит простых людей прошлого, их будничные интересы, их повседневные заботы. И нет ничего исторического, большого в этих сценах, а есть обыкновенные люди. ‹…› Народу нет дела до политических переворотов, дворцовых интриг и царственных честолюбцев. Он восходит к историческим событиям от своих „огурцов на грядках“» (Кр. новь, 1922, № 3 (7), май, с. 257–258; вырезка – Тетр. ГЛМ; см. также в его кн. «Литература этих лет. 1917–1923», Иваново-Вознесенск, 1923. То же: 2-е и 3-е изд. 1924 и 4-е изд. 1925, с. 123–124; отрицательные рец. на кн. П. Когана в газ. «Книгоноша», 5 янв., № 1 и Н. Фатова в журн. «Молодая гвардия», 1924, № 10, с. 173–174; см. также газ. «Известия», Одесса, 1924, 7 нояб., № 1481). А. Н. Толстой, выступивший на страницах берлинской газеты Нак. со статьей «О новой литературе» (Нак., 1922, 11 июня, № 62, Лит. прил. № 7), причислил Есенина, который, читая «Пугачева» в берлинских залах, глубоко уверен, что «он сам – разбойник, вор и конокрад», к создателям новой русской трагедии, основой которой является «миф о революции».

Напротив, в статье Н. Осинского (В. В. Оболенского), опубликованной в «Правде» (1922, 4 июля, № 146), «Пугачев» был назван «высокоталантливым наброском», где отсутствует социальная направленность, но «сделана попытка выявить внешнее выражение и внутренний пафос мятежной стихии, изобразить ее как непрерывное течение одной реки, докатившейся от пугачевских времен до нашего времени».

Многие критики отказывали есенинскому «Пугачеву» не только в историзме, но и в том, что более всего ценил его автор, – в революционности и трагизме, оценивая фигуру главного героя как романтическую. Характеризуя поэму Есенина «не более как дивертисмент, где наряженные в нарочито лубочные костюмы актеры декламируют есенинскую лирику», критик В. И. Блюм писал: «Историзм „Пугачева“ не выше общеиловайского уровня, Пугачев, между прочим, является в степь, если верить Есенину, „посмотреть на золото телесное, на родное золото славян“(?)… Революционность довольно примитивная, в стиле есенинском» (ТМ, ‹1922›, № 23, 17–22 янв., с. 13).

По словам Б. Анибала, «есенинский герой не просто Емельян Пугачев, каким его знает история, а имажинист Пугачев, и если бы автор снабдил свою поэму, вернее лиро-драму, ремарками, то под героем значилось бы: „Пугачев – мечтательный молодой человек в цилиндре, красные бриджи, смокинг“. ‹…› Остальные персонажи также взяты неверно и производят комическое впечатление. ‹…› В передаче эпохи автор ошибся на полтораста лет и действие „Пугачева“ безошибочно можно отнести к 1921 г.» (журн. «Вестник лит.», Пг., 1922, № 2–3, с. 23).

М. О. Цетлин назвал Есенина «русским принцем поэтов», но увидел беду «Пугачева» в том, что вещь «не содержит никаких элементов трагедии и что Есенин всей сущностью своей чужд трагизму. Не трагический набат, а, скорее, „малиновый звон“ бубенцов под дугой – характерен для этого поэта» (газ. «Последние новости», Париж, 1922, 16 сент., № 740; вырезка – Тетр. ГЛМ). В «напряженности современья» отказал поэме Есенина (вкупе с «Оливером Кромвелем» и «Фомой Кампанеллой» А. Луначарского) Н. Н. Асеев, считая, что они «лишь передразнивают в более или менее удачных гримасах» «мучительные судороги наших дней» (ПиР, 1922, сент. – окт., кн. 7, с. 73). «Но охватить большой и особенно этой – исторической темы, – заметил Г. В. Алексеев, – поэт не смог. ‹…› Поэт и взял Пугачева не в исторической перспективе, а сегодняшнего, проснувшегося…» (журн. «Веретеныш», Берлин, 1922, окт., № 2, с. 10).

Я. Б. Окунь заметил: «Есенин претворяет революцию в образ бунта, бессмысленного и стихийного, а Ленина трансформирует в Пугачева. ‹…› Классовые устремления и классовые цели чужды и непонятны наблюдателю с тросточкой в руках. Революция идет помимо него, он не участник ее, даже не статист, а посторонний человек в ней, и оттого она у него бессмысленна, стихийна, жестока» (журн. «Журналист», М., 1923, № 7, июль-авг., с. 20; подпись: Як. Окунев).