Текст книги "Том 3. Поэмы"

Пугачев (с. 7). – Есенин. Пугачов, М., 1922 (фактически – дек. 1921); Есенин. Пугачов, Пг., 1922, без посвящения; Есенин Сергей. Пугачов, Берлин, 1922, без посвящения. Отрывки: в кн.: Есенин С. Стихи скандалиста, Берлин, 1923, с. 49–52, ст. 449–523, под заглавием «Уральский каторжник (Отрывок из Пугачова)» ‹монолог Хлопуши из 5-й главы›; сб. «Конский сад», М., 1922, ‹с. 7›, ст. 747–769, под заглавием «Из трагедии „Пугачов“» ‹монолог Бурнова из 7-й главы›.

Печатается и датируется по наб. экз. – вырезка – Пугачов, М., 1922, с исправлением ст. 520 «Уж три ночи, три ночи пробираясь сквозь тьму» вместо «Уж три ночи, три ночи пробиваясь сквозь тьму» по автографу и авторскому исправлению в неполной машинописи; ст. 894 «Бейте! Бейте прям саблей в морду!» по автографу и отд. изданию (Пг., 1922).

В книге С. Есенина «Стихи скандалиста» имеется искажение ст. 484 «Посылаются заматерелые разведчики» вместо «Посылаются замечательные разведчики», которое не вводится в свод вариантов.

Черновой автограф под названием «Поэма о великом походе Емельяна Пугачова» – (РГАЛИ), без посвящения, с датой «1921. Ст. стиль – февраль – август. Новый – март – август». Первоначальное заглавие «Пугачов» густо зачеркнуто и ранее не прочитывалось.

Это самый большой известный нам черновик Есенина, в котором зафиксированы разные стадии творческой работы поэта. Рукопись с вариантами по объему в четыре раза превышает окончательный текст. Отдельные строки имеют около тридцати вариантов; в процессе работы автор нередко возвращался к одному из первых. Имеются отрывки, не вошедшие в окончательный текст, а также авторские ремарки, от которых Есенин впоследствии отказался (кроме двух – в конце второй и середине восьмой главы).

В начале автор строил произведение как драматическую пьесу. Доказательством этого является, например, заключительная ремарка второй главы «Занавес», а также – обозначение второй и третьей глав: «Действие второе». На следующем этапе работы Есенин обозначил восемь частей драматической поэмы цифрами. Затем две из восьми получили название: четвертая – «Происшествие на Таловом умёте» – и шестая – «В стане Зарубина» (как в основном тексте). Остальные в черновике заглавия не имели.

Позже сам поэт называл восемь частей «Пугачева» главами – см. дарственную надпись на книге «Пугачов» (М., Имажинисты, 1922) для Г. А. Бениславской: «Милой Гале, виновнице некоторых глав. С. Есенин. 1922, январь» (находилась в архиве подруги Бениславской, А. Г. Назаровой (см. РЛ, 1970, № 3, с. 162), в настоящее время, по словам ее дочери, Г. С. Назаровой, местонахождение не известно.

Первоначально каждая глава имела самостоятельную пагинацию. А. Б. Мариенгоф вспоминал, что первую главу Есенин написал до поездки в Среднюю Азию (Мой век, мои друзья и подруги, с. 375). Время написания седьмой, предпоследней главы С. А. Толстая-Есенина устанавливала по одному из рисунков, сделанных Есениным на полях рукописи против монолога Бурнова – колосья с изогнутыми головами лебедей, который считала иллюстрацией к стихотворению «Песнь о хлебе» (об этом и четырех др. рисунках и подписях к ним на полях черновика 7-й главы «Пугачева» см. раздел «Варианты» в наст. т.). В комментарии к этому стихотворению С. А. Толстая-Есенина писала: «Стихотворение было написано одновременно с работой над „Пугачевым“ во время поездки Есенина в Среднюю Азию в 1921 году. На полях черновой рукописи „Пугачева“ Есенин набросал рисунок: несколько растущих стеблей ржи с верхушками, выгнутыми от тяжести колоса, но вместо колосьев нарисованы головки лебедей. Под рисунком подпись рукой поэта: „колосья“. Есенин рисовал очень редко. Это один из немногих сохранившихся рисунков» (Комментарий). Однако «Песнь о хлебе» написана до того, как Есенин начал работу над «Пугачевым» (см. т. 1, с. 566 наст. изд.).

Скорее всего, во время поездки Есенин написал 3-ю и 4-ю главы «Пугачева» (см. Земсков В., Хомчук Н. Есенин и Ширяевец. – РЛ., 1962, № 3, с. 185). Свидетельством тому, что Есенин до 25 мая работал над 3-й главой, является запись в альбоме А. В. Ширяевца. По словам А. Мариенгофа, Есенин в споре с Г. Р. Колобовым (см. о нем на с. 465) упоминал: «Я в твоем вагоне четвертую и пятую главу „Пугачева“ написал» (Мой век, мои друзья и подруги, с. 381).

На обороте страниц черновика находятся две авторские пометы, относящиеся к тексту поэмы. Одна из них восходит к библейскому источнику: «Приидите ко мне все озлобленные и я успокою вас» (ср. «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою Вас» – слова Христа – Матф. XI, 28) и соотносится с первым вариантом ст. 402–404 (монолог Пугачева из 4-й главы) – «Приидите ко мне, кто хоть чем-нибудь недоволен». Другая представляет собой чертеж с цифрами, в котором вписано слово «Казань ‹?›», и, видимо, является записью о военных действиях Пугачева. Две другие пометы отношения к тексту поэмы «Пугачев», скорее всего, не имеют (подробнее о восьми записях на черновом автографе, в том числе о четырех подписях под рисунками см. т. 7, кн. 2 наст. изд.)

Автограф – в альбоме А. В. Ширяевца (ИМЛИ) ст. 283–298 (из 3-й главы, начиная со слов «Знаешь, ведь я из простого рода…»), с вар. и датой «Азия. 1921‹,›25 мая» и авторской пометой: «Из поэмы Пугачов». Записан во время одной из встреч с Ширяевцем в Ташкенте. Неслучайный характер отрывка, выбранного Есениным в альбом А. В. Ширяевца, был впервые отмечен Д. Д. Благим (Благой Д. Материалы к характеристике Сергея Есенина (Из архива поэта Ширяевца). – Кр. новь, 1926, № 2, с. 201). А. В. Ширяевец очень дорожил этим автографом. С. Фомин вспоминал: «Ширяевец зазвал меня к себе ‹…› Вынул из корзины – единственного своего богатства – небольшой длинненький альбом и кивнул: „Настрочи-ка на память! Да, загляни: ведь здесь имеется запись Есенина и Клюева“. И рассказал мне, как к нему в Ташкент приезжал Есенин» (Кр. нива, 1926, № 22, 30 мая, с. 21).

Автограф – в альбоме Э. Ф. Голлербаха (РНБ, личный фонд искусствоведа) ст. 758–759: «Плевать мне на всю Вселенную, // Если завтра здесь не будет меня! С. Есенин», с пометой в скобках «Из Пугачова», без даты (по местоположению в альбоме датируется Р. Б. Заборовой 22 июля 1921 г. – см: Заборова Р. Б. Из архивных разысканий о Сергее Есенине – РЛ, 1970, № 2, с. 152).

Автограф – в альбоме М. А. Стакле (ГЛМ) ст. 926–933 (из восьмой, заключительной главы со слов «Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?»), с датой «9 сент. 1921. Москва» с подписью и пометой автора «Из Пугачова» отличается графическим членением сторок и пунктуацией. Выполнен на отдельном листе, вклеенном в альбом. В нижней части альбомного листа помета рукой неустановленного лица «Sergei Jessenin – 1925». На следующих листах альбома вклеены листы с автографами А. Б. Мариенгофа, В. Г. Шершеневича с той же датой и А. Б. Кусикова (датирован 10 августа 1921 г.) с силуэтами работы Е. С. Кругликовой. Судя по имеющимся пометам, материалы, помещенные в альбоме, скорее всего, не только дарились владельцу, но и покупались на аукционах.

Автограф – под заглавием «Орнамент», без подписи, без даты (местонахождение неизвестно). Представляет собой композицию отрывков из второй и третьей глав поэмы: Вторая глава «Бегство калмыков». Первый голос: ст. 120–129; Второй голос: ст. 134–137; Третья глава «Осенней ночью». Монолог Караваева: ст. 231–237 (оборван на середине предложения, поставлена точка) и ст. 256–259. Все отрывки даны без обозначения реплик и отделены друг от друга чертой. (Факсимильно воспроизведен в шеститомном изд. Собр. соч. С. А. Есенина, т. 3, с. 15; подробнее – см. т. 7, кн. 2 наст. изд.).

Машинопись 6-й главы под заглавием «Лунный парус над саратовской крепостной стеной», не вошедшая в окончательный текст (РГАЛИ, ф. К. Л. Зелинского). В черновом автографе «Пугачева» встречаются строки, совпадающие с этим отрывком. Из текста изъяты (вырезаны ножницами) два фрагмента общим объемом около семидесяти строк, которые неизвестны. На первом листе рукой Г. А. Бениславской написано красными чернилами: «Гонорар за это – Шурке купить гармонию. Это обязательно. Сергей хотел, чтобы она играла на гармони. 13/IX – 26. Г. Бениславская» (факсимиле – Материалы, 111). Шурка – младшая сестра Есенина – Александра Александровна Есенина (1911–1981).

Машинопись этой главы хранилась у Г. А. Бениславской, с которой Есенин познакомился осенью 1920 г., встречался в период работы над поэмой. И. И. Старцев вспоминал: «Есенин, между прочим, не один раз говорил мне, что им выкинута из „Пугачева“ глава о Суворове. На мои просьбы прочитать эту главу он по-разному отнекивался, ссылаясь каждый раз на то, что он запамятовал ее, или просто на то, что она его не удовлетворяет и он не хочет портить общее впечатление. Рукопись этой главы, по его словам, должна находиться у Г. А. Бениславской, которой он ее якобы подарил» (Восп., 1, 414). В 1922 г., когда Есенин был за границей, А. Б. Мариенгоф хотел опубликовать этот фрагмент, но Г. А. Бениславская сказала, что у нее «ничего нет». (Материалы, 112). После смерти Г. А. Бениславской текст 6-й главы перешел к ее подруге А. Г. Назаровой, а затем был передан ею К. Л. Зелинскому для публикации в Собрании сочинений С. А. Есенина (М., 1962, т. 4, с. 311–313).

Неполная машинопись с авторской правкой ст. 1-528 (второй? отпуск). На титульном листе дата «1921», рукой Есенина вписано посвящение «Анатолию Мариенгофу» (ИМЛИ). Возможно, была подготовлена автором для первого издания «Пугачева» в издательстве «Имажинисты», М., 1922 (см. об этом – Комментарий).

Неполная верстка книги «Эпоха Есенина и Мариенгофа» М., Имажинисты, 1922 (не была издана) с посвящением «Анатолию Мариенгофу» и авторской правкой ст. 1-465 (ГЛМ). Содержание сохранившейся части сб.: С. Есенин. А. Мариенгоф. Манифест. 12 сент. 1921. Пугачов. Поэма; 32 с. На обложке помета рукой Есенина, относящаяся к заглавию: против слов «эпоха», «и» – «Одним шрифтом с именами». На обороте титула: «Верховному мастеру ордена имажинистов, создателю декоративной эпохи Георгию Якулову посвящают поэтическую эпоху Есенин и Мариенгоф».

Первые свидетельства о начале работы Есенина над поэмой относятся к концу 1920 г., когда поэт говорил В. И. Вольпину, что пишет «Пугачева» (Восп., 1, 423). Е. Р. Эйгес вспоминала эпизод, относящийся к этому времени: «…зайдя как-то в книжный магазин, я застала Есенина, сидящего на корточках где-то внизу. Он копался в книгах, стоящих на нижней полке, держа в руках то один, то другой фолиант.

– Ищу материалов по Пугачевскому бунту. Хочу написать поэму о Пугачеве, – сказал Есенин» (Воспоминания-95, с. 285).

В разговоре с И. Н. Розановым поэт обратил внимание на то, что несколько лет изучал материалы для своей трагедии (Восп., 1, 439).

Задолго до начала непосредственной работы над текстом у Есенина возникло желание побывать в местах, где 150 лет назад шла крестьянская война под предводительством Пугачева. О своем намерении поехать на Восток Есенин сообщал в письме к А. В. Ширяевцу 26 июня 1920 г.: «В октябре я с Колобовым буду в Ташкенте, я собирался с ним ехать этим постом, но [он] поехал в Казань, хотел вернуться и обманул меня». В конце 1920 г. поэт рассказывал В. И. Вольпину, что «собирается поехать в киргизские степи и на Волгу, хочет проехать по тому историческому пути, который проделал Пугачев, двигаясь на Москву…» (Восп., 1, 423).

В апреле – июне 1921 г. Есенину удалось совершить поездку по железной дороге из Москвы через Самару до Оренбурга (далее в Туркестан). Есенин путешествовал в служебном салон-вагоне Григория Романовича Колобова (1893–1952), который в то время занимал ряд ответственных постов – уполномоченного Трамота (Транспортно-материального отдела) ВСНХ и эвакуационной комиссии Совета обороны (Высшего совета по перевозкам при Совете труда и обороны), старшего инспектора центрального управления Материально-технического отдела НКПС. С 1918 г. Г. Р. Колобов был членом «Ассоциации вольнодумцев» (см. т. 7, кн. 2 наст. изд.).

Во время путешествия вагон прицеплялся к проходящим поездам, делал большие остановки: около десяти дней простоял в городе Самаре (см. Юсов Н. Есенин в Самаре. – Есенинский вестник. Изд. Гос. музея-заповедника С. А. Есенина. Вып. третий, 1994, с. 27) и несколько дней в Оренбурге, где Есенин имел возможность наблюдать быт казачества и природу тех мест, которые получили отражение в тексте (см. реальный коммент.), а также познакомиться с населенными пунктами охваченной Пугачевским восстанием территории (все топонимы, встречающиеся в поэме, исторически реальны). В салон-вагоне Есенин продолжил работу над «Пугачевым» (о поездке в Киргизские и Оренбургские степи см. в автобиографиях 1923 и 1924 гг., т. 7, кн. 1 наст. изд.). В письме к А. Б. Мариенгофу (Самара, начало мая 1921) Есенин рассказывал: «Еду я, конечно, ничего, не без настроения все-таки, даже рад, что плюнул на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь. ‹…› Вот так сутки, другие, третьи, четвертые, пятые, шестые, едем-едем, а оглянешься в окно – как заколдованное место – проклятая Самара.

Вагон, конечно, хороший, но все-таки жаль, что это не ровное стоячее место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске».

Вернувшись из поездки (до 10 июня 1921), Есенин продолжал работать над поэмой в Москве. Одновременно А. Б. Мариенгоф писал пьесу о заговоре против императрицы Анны Иоанновны. Друзья трудились напряженно и до обеда закрывали двери для всех (Мой век, мои друзья и подруги, с. 383). В память об этом творческом соревновании Есенин посвятил «Пугачева» Мариенгофу, а Мариенгоф «Заговор дураков» – Есенину.

«Пугачев» был закончен в Москве в августе 1921 г. Но и впоследствии, готовя поэму к печати, Есенин вносил в корректуру уточнения. И. И. Старцев вспоминал, что «однажды он проработал около трех часов кряду над правкой корректуры „Пугачева“» (Восп., 1, 413).

С. А. Толстая-Есенина справедливо назвала «Пугачева» самым значительным произведением по огромному творческому труду, вложенному в него автором, и отметила, что «сам поэт любил эту вещь и гордился ею» (Комментарий). И. И. Шнейдер вспоминал: «Над „Пугачевым“ Есенин работал много, долго и очень серьезно. Есенин очень любил своего „Пугачева“ и был им поглощен. Еще не кончив работу над поэмой, хлопотал об издании ее отдельной книжкой, бегал и звонил в издательство и типографию и однажды ворвался на Пречистенку торжествующий, с пачкой только что сброшюрованных тонких книжечек темно-кирпичного цвета, на которых прямыми и толстыми буквами было оттиснуто: „Пугачов“» (Восп., 2, 40). По словам И. И. Старцева, «„Пугачев“ доставлял ему ‹Есенину› самое большое удовлетворение» (Восп., 1, 414).

Важное значение поэт придавал исторической канве своего произведения. В 1922 г. в беседе с будущей поэтессой Н. О. Александровой «он с гордостью рассказывал, как работал над драматической поэмой „Пугачев“, как много материалов и книг прочел он тогда» (Восп., 1, 420). С. А. Толстая-Есенина также отмечала: «Со слов Есенина мы знаем, что во время работы над „Пугачевым“ ему пришлось прочесть много исторических книг и даже архивных документов» (Комментарий). В разговоре с И. Н. Розановым о предшествующих опытах создания художественных произведений на тему пугачевского бунта поэт подчеркивал отличие своей «трагедии в стихах» от замысла повести В. Г. Короленко про трагическую участь одной из жен Пугачева. А на вопрос И. Н. Розанова: «А как вы относитесь к пушкинской „Капитанской дочке“ и к его „Истории“?», ответил так: «У Пушкина сочинена любовная интрига и не всегда хорошо прилажена к исторической части. У меня же совсем не будет любовной интриги. Разве она так необходима? Умел же без нее обходиться Гоголь. ‹…› В моей трагедии вообще нет ни одной бабы. Они тут совсем не нужны: пугачевщина – не бабий бунт. Ни одной женской роли. Около пятнадцати мужских (не считая толпы) и ни одной женской. Не знаю, бывали ли когда такие трагедии. ‹…› Я несколько лет, – продолжал Есенин, – изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был неправ. Я не говорю уже о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести и в истории. Например, у него найдем очень мало имен бунтовщиков, но очень много имен усмирителей или тех, кто погиб от рук пугачевцев. Я очень, очень много прочел для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие другие из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало» (Восп., 1, 439). В соответствии с замыслом четырнадцать из шестнадцати действующих лиц „Пугачева“ («не считая толпы») – бунтовщики из стана Пугачева, сам Пугачев и сторож Яицкого городка, подавший Пугачеву мысль назваться Петром III и возглавить восстание. Вражеский лагерь представлен Траубенбергом и Тамбовцевым, которые появляются лишь эпизодически во второй главе (см.: Беляева Т. К. ‹Савченко›. Драматическая поэма С. Есенина «Пугачев». – С. А. Есенин. Поэзия. Творческие связи. Межвузовский сб. науч. тр. Рязань, 1984, с. 73).

В фондах ГМЗЕ хранится принадлежащий Есенину пушкинский 6-й том «Полного собрания его сочинений» (СПб., 1900), который содержит «Историю Пугачевского бунта» и приложения к ней в виде манифестов, указов, рапортов, писем и сказаний современников о Пугачевщине – возможно, именно их Есенин именовал «материалами» (см.: Воронцов К. П. Из новых поступлений в музей С. А. Есенина. – Сб. «С. А. Есенин: Эволюция творчества. Мастерство», Рязань, 1979, с. 126). Сознавая отличие своего произведения от пушкинской «Капитанской дочки», Есенин, как справедливо заметил С. М. Городецкий, здесь «уже является сознательным учеником Пушкина» и в то же время «ставит себе задачу, которая со времени Пушкина не была разрешена, – он берет темой звериный бунт Пугачева и пишет драматическую поэму, каких давно не знала русская литература» (сб. «Есенин. Жизнь. Личность. Творчество», М., 1926, с. 46).

Пока достоверно не выяснено, какие еще исторические материалы использовал поэт в ходе работы над «Пугачевым». Воспоминания современников по этому поводу разноречивы. В. И. Вольпин писал, что видел на столике в комнате поэта несколько книг о Пугачеве, «очевидно, „материалы“ к его трагедии. Но какие это были книги! Четыре-пять дешевых популярных книжек, исчерченных на полях характерным почерком Есенина» (сб. «Сергей Александрович Есенин», М., 1926, с. 110). Е. Р. Эйгес, напротив, вспоминала, как Есенин листал «то один, то другой фолиант» (см. выше, с. 464). М. Д. Ройзман в 1960-е гг. зафиксировал следующий факт: зимой 1920 г. Есенин просил Д. С. Айзенштата купить для него «старинные книги о Пугачеве», «все, если можно» (в его кн. «Все, что помню о Есенине», М., 1973, с. 111–112). Почти исчерпывающие биографические сведения о Хлопуше (А. Т. Соколове) Есенин мог почерпнуть только из подобного фолианта – труда военного историка, академика Н. Ф. Дубровина «Пугачев и его сообщники. Эпизод из истории царствования императрицы Екатерины II. 1773–1774 гг. По неизданным источникам», в 3 т. (СПб., 1884), где наиболее подробно изложены пугачевские события (см. реальный коммент.).

В сюжетном плане (по охвату Пугачевщины и ее предыстории) Есенин шел вслед за А. С. Пушкиным и Н. Ф. Дубровиным, но в композиции своего произведения поэт сместил исторические временны́е рамки и намеренно нарушил последовательность изложения событий, чтобы акцентировать внимание на причинах возникновения крестьянской войны. Сцена ареста Пугачева изображена Есениным в соответствии с версией Пушкина, из приложений к его «Истории…» взяты фигуры Подурова, Оболяева, Торнова, Бурнова, Плотникова, Кочурова, Заклад-нова и Федулова (у Н. Ф. Дубровина последние две фамилии написаны иначе – Закладной и Федульев), отсутствующие в самом пушкинском тексте. Однако Есенин не считал книгу А. С. Пушкина единственной исторической праосновой собственной поэмы – это видно из воспоминаний А. А. Берзинь: «Его ‹Есенина› рассердило, когда я заметила, что „Записки пугачевского бунта“ А. С. Пушкина послужили ему основанием и, пожалуй, единственным материалом к написанию этой поэмы. Сергей Александрович встал из-за стола и ушел, холодно простившись со мной» (альм. «Кубань», Краснодар, 1970, № 7, с. 87).

Есенин ощущал художественное новаторство своей драматической поэмы. «А „Пугачев“ – это уже эпос, – говорил он Н. О. Александровой, – но волнует, волнует меня сильней всего…» (Восп., 1, 421). Внимание И. Н. Розанова поэт обращал на следующую особенность: «Кроме Пугачева, никто почти в трагедии не повторяется: в каждой сцене новые лица. Это придает больше движения и выдвигает основную роль Пугачева» (Восп., 1, 439). На самом деле в поэме Творогов и Караваев являются действующими лицами в двух главах, а Зарубин даже в трех из восьми. И, наоборот, Пугачев как непосредственное действующее лицо в четырех главах (2, 5, 6 и 7) не присутствует.

Исследователи справедливо отмечали, что Пугачев в сознании Есенина ассоциировался с послереволюционной современностью, с крестьянскими волнениями. «В контексте современности прозвучала и идея целесообразности и трагедии пугаческого восстания» (Солнцева Н. М. Сергей Есенин. М., 1997, с. 47; см. также Куняев Ст., Куняев С. Сергей Есенин, М., 1997, с. 220–221). В ответ на слова В. Т. Кириллова, что «Пугачев говорит на имажинистском наречии и что Пугачев – это сам Есенин», поэт обиделся и сказал: «Ты ничего не понимаешь, это действительно революционная вещь» (Восп., 1, 272).

С годами отношение автора к своему любимому детищу не изменилось. С. А. Толстая-Есенина писала: «До конца Есенин любил свою поэму» (Комментарий). В. И. Эрлих вспоминал, как Есенин в 1924 г. говорил ему: «Помнишь „Пугачева“? Рифмы какие, а? Все в нитку! Как лакированные туфли блестят!» (Восп., 2, 321).

Поэт охотно дарил разные издания «Пугачева» своим близким и знакомым. Известны дарственные надписи П. А. Кузько, А. М. Кожебаткину, В. Э. Мейерхольду, Ю. И. Айхенвальду, С. М. Городецкому, Б. Пильняку, А. М. Горькому, В. Л. Львову-Рогачевскому, В. Ричиотти, Г. А. Бениславской, Я. М. Козловской, А. Дункан, И. Дункан, М. Д. Ройзману, Г. А. Санникову, Е. Г. Соколу, И. И. Шнейдеру, Г. Г. Шпету и др., – (см. т. 7, кн. 1 наст. изд.).

Есенин часто и всегда с большим волнением выступал с чтением поэмы. «Когда читаю „Пугачева“, – говорил поэт Н. О. Александровой, – так сжимаю кулаки, что изранил ладони до крови…» (Восп., 1, 420). А. Б. Мариенгоф вспоминал, что Есенин читал первую главу «Пугачева» еще до поездки по пугачевским местам (до 16 апр.): «С первых строк чувствую в слове кровь и мясо. Вдавив в землю ступни и пятки, крепко стоит стих» (Мой век, мои друзья и подруги, с. 375). В мае 1921 г. Есенин «почти целиком» прочитал «на память» еще незавершенного «Пугачева» в Ташкенте на квартире В. И. Вольпина, который вспоминал: «…большой комнаты не хватало для его голоса. Я не знаю, сколько длилось чтение, но знаю, что, сколько бы оно ни продолжалось, мы, все присутствовавшие, не заметили бы времени. Вещь производила огромное впечатление. Когда он, устав, кончил чтение, произнеся заключительные строки трагедии, почувствовалось, что и сам поэт переживает трагедию, может быть, не менее большую по масштабу, чем его герой» (Восп., 1, 426).

Летом 1921 г. в Москве Есенин и А. Б. Мариенгоф читали главы из своих поэм друзьям: «Как-то, – вспоминал Мариенгоф, – собрались у нас Конёнков, Мейерхольд, Густав Шпет, Якулов. После чтения Мейерхольд стал говорить о постановке „Пугачева“ и „Заговора“ у себя в театре» (Мой век, мои друзья и подруги, с. 383).

До выхода поэмы в свет в Москве состоялись крупные публичные выступления Есенина с чтением «Пугачева», которые, судя по воспоминаниям современников, прошли с большим успехом. 1 июля 1921 г. Есенин выступил в Доме печати (см. извещение о вечере – газ. «Правда», 1921, 1 июля, № 141; «Известия ВЦИК», М., 1921, 1 июля, № 141). С. Д. Спасский, присутствовавший на вечере, вспоминал: «И нельзя было оторваться от чтеца, с такой выразительностью он не только произносил, но разыгрывал в лицах весь текст. ‹…› Не нужно ни декораций, ни грима, все определяется силой ритмизованных фраз и яркостью непрерывно льющихся жестов, не менее необходимых, чем слова. Одним человеком на пустой сцене разыгрывалась трагедия, подлинно русская, лишенная малейшей стилизации. ‹…›… Зал замер, захваченный силой этого поэтического и актерского мастерства, и потом все рухнуло от аплодисментов. „Да это же здорово!“ – выкрикнул Пастернак, стоявший поблизости и бешено хлопавший. И все кинулись на сцену к Есенину» (Материалы, 200–201). По окончании чтения состоялся обмен мнениями. Все выступавшие с оценкой «Пугачева», по словам В. Т. Кириллова, который был председателем собрания, «отметили художественные достоинства поэмы и указывали на ее революционность» (Восп., 1, 272).