Текст книги "Том 3. Поэмы"

Автор книги: Сергей Есенин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Французский исследователь М. Никё обратил внимание на то, что «для обозначения этой „нечисти“, этих „чертей“ есть как раз у Есенина специальный термин – аггелизм. ‹…› Термин „аггелизм“ появился у Есенина в 1918 году не без влияния С. Клычкова, который остро ощущал, особенно с войны 1914 года, наличие разрушительных сил в мире и в человеке» (РЛ, 1990, № 2, с. 195; см. также журн. «Cahiers du Monde russe et soviétique», 1973, XVIII (1–2), р. 33–60). Есенин рассказывал И. Н. Розанову: «Одно время сблизился с Сергеем Клычковым, поэтом очень близким мне по духу. Тогда я писал „Ключи Марии“ и собирался вместе с ним объявить себя приверженцем нового течения „Аггелизм“, не „ангелизм“, а через два „г“» (Розанов И. Н. Есенин о себе и других, М., 1926, с. 17). М. Никё писал, что «слово аггел, как ангел, восходит к греческому аггелос, но употребляется в противопоставлении слову ангел: аггелы – это „падшие ангелы“, соратники дьявола. Это слово встречается в церковнославянском переводе Библии („Михаилъ и аггли его брань сотвориша со зміемъ, и змій брася, и аггели его“ (Апокалипсис, XII, 7) и в духовных стихах (Безсонов П. Калики перехожие. Сб. стихов и исследований. М., 1863, Вып. 5, с. 129, 142, 201, 216; М., 1864. Вып. 6, с. 75, 77, 81). Оба эти источника хорошо знал Есенин ‹см. автобиографию 1924 г., т. 7, кн. 1 наст. изд.›. В церковнославянских текстах титло отличало „хороших“ ангелов от плохих („аггелов“): аг̃глъ (или ан̃глъ) – аггелъ (ангелъ)». Здесь же указано употребление слова аггел с данным значением у Н. Ф. Федорова («Вопрос о братстве или родстве…», прим. 20), А. П. Чехова («Винт»), М. Булгакова («Белая гвардия», гл. 19) и, что особенно важно, в письме Пушкина к П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г., где он называл своего адресата одновременно ангелом и аггелом (РЛ, 1990, № 2, с. 195).

С. А. Толстая-Есенина писала: «Говоря об этой вещи, он ‹Есенин› не раз упоминал о влиянии на нее пушкинского „Моцарта и Сальери“» (Восп., 2, 263). Есенин имел в виду не только вторую сцену маленькой трагедии (действие происходит в трактире), ср.:

 
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится.
 

(Пушкин, V, 365),

– но прежде всего основную мысль пушкинской вещи:

 
А гении и злодейство —
Две вещи несовместные
 

(Пушкин, V, 368).

Как известно, Есенин «с особым преклонением относился к Пушкину» (Старцев И. И. – Восп., 1, 411, см. также коммент. наст. т., с. 664, 667–668). С юных лет Есенин прекрасно знал произведения Пушкина и перечитывал их на протяжении всей жизни (Восп., 1, 138, 142, 393). В. А. Мануйлов, который встречался с Есениным в 1921–1922 и 1924–1925 гг., вспоминал: «Есенин любил Пушкина больше всех поэтов в мире. И не только его поэзию, прозу, драматургию, он любил Пушкина-человека. Это был самый светлый, самый дорогой его идеал» (Восп., 2, 182). По словам И. В. Грузинова, Есенин «играл в Пушкина», подражал ему даже внешне. 1923 г.: «Есенин в пушкинском испанском плаще, в цилиндре. Играет в Пушкина. ‹…› Непрерывно разговариваем. Вполголоса: о славе, о Пушкине» (Восп., 1, 355. См. также: Эрлих В. И. Восп., 2, 325; Воронский А. К. Восп., 2, 70; Миклашевская А. Л. Восп., 2, 86; о Пушкине – т. 1 наст. изд., с. 620–621).

Есенин, как отметил Н. Н. Асеев, «очень ценил» поэму «Черный человек» (в его кн. «Дневник поэта», Л., 1929, с. 174) и считал, что «это лучшее, что он когда-нибудь сделал» (Восп., 2, 315). В ноябре 1925 г. на вопрос Н. Н. Асеева, «почему он не работает над вещами, подобными этой, а предпочитает коротенькие романсового типа вещи, слишком легковесные для его дарования, Есенин ответил: „А вот настоящая вещь – не нравится! ‹…› Никто тебя знать не будет, если не писать лирики ‹…› Вот так Пастернаком и проживешь!“» (Восп., 2, 315–316).

В письме П. И. Чагину от 27 ноября 1925 г. Есенин писал: «Посылаю тебе „Черного человека“. Прочти и подумай, за что мы боремся, ложась в постели?..»

Современники вспоминали, что поэт читал «Черного человека» в 1923 г. и в последующие годы, особенно часто в последние дни своей жизни. Среди слышавших это чтение были А. Б. Мариенгоф, В. Г. Шершеневич, И. В. Грузинов, Н. Е. и Б. Р. Эрдманы, Г. Б. Якулов, А. Л. Миклашевская, Н. Н. Никитин, С. С. Виноградская, В. Ф. Наседкин, Н. Н. Асеев, М. Д. Ройзман, А. А. Берзинь, И. В. Евдокимов, А. И. Тарасов-Родионов, Г. Ф. и Е. А. Устиновы, В. И. Эрлих, П. А. Радимов, А. А. Антоновская и др.

Вспоминая чтение поэмы в августе 1923 г., А. Б. Мариенгоф писал С. П. Кошечкину: «Он ‹Есенин›, разумеется, не пришел в восторг от моих слов: „Поэма декадентская…“, „Андреевщина…“, „Дурного вкуса“ и т. д.» (Письма, 508). А. Л. Миклашевская вспоминала: «Как сейчас вижу: стол посреди комнаты, самовар. Мы сидели вокруг стола. ‹…› Есенин стоял у стола и читал свою последнюю поэму – „Черный человек“.

Он всегда хорошо читал свои стихи, но в этот раз было даже страшно. Он читал так, будто нас никого не было и как будто „черный человек“ находился здесь, в комнате» (Восп., 2, 90–91). Писатель Н. Н. Никитин, судя по его воспоминаниям, слушал поэму в исполнении автора в начале ноября 1925 г. в Ленинграде до того, как Есенин закончил над ней работу: «…он ‹Есенин› ждал меня у Садофьева.

Когда я пришел, гости отужинали, шел какой-то „свой“ спор, и Есенин не принимал в нем участия. Что-то очень одинокое сказывалось в той позе, с какой он сидел за столом, как крутил бахрому скатерти. Я подсел к нему. Он улыбнулся.

– Я только что, совсем недавно кончил „Черного человека“… Послушай:

 
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен. ‹…›
 

Уже этим началом он сжал мне душу, точно в кулак. Почему-то сразу вспомнился „Реквием“ Моцарта. Я не могу сейчас воспроизвести весь наш разговор точно. Помню, что Есенин шутил, и был доволен что „проверил“ поэму еще на одном слушателе» (Восп., 2, 136–137).

А. А. Антоновская писала о последней встрече с Есениным в Доме Герцена перед отъездом в Ленинград: «„Черный человек“ трагично прозвучал в наступившей тишине. На последних словах „Я один… // И разбитое зеркало…“ Сергей Есенин махнул рукой и долго сидел молча, мало пил и как-то порывался что-то сказать, но… не сказал…» (Рукопись ГЛМ). Передавая свое впечатление от чтения Есениным «Черного человека», Н. Н. Асеев отметил: «И опять этот тон подозрительности, оглядки, боязни преследования» (Восп., 2, 315). Рассказывая о своей встрече с Есениным за две недели до его смерти, Н. Н. Асеев писал: «В тот вечер он читал „Черного человека“… ‹…› передо мной вставал другой облик Есенина, не тот, общеизвестный, с одинаковой для всех ласковой улыбкой, не то лицо „лихача-кудрявича“ с русыми кудрями, а живое, правдивое, творческое лицо поэта, умытое холодом отчаяния, внезапно просвежевшее от боли и страха перед вставшим своим отражением… ‹…› Маска улыбки и простоты снимается в одиночестве. Перед нами вторая, мучительная жизнь поэта, сомневающегося в правильности своей дороги, тоскующего о „неловкости души“, которая не хочет ничем казаться, кроме того, что она из себя представляет» (в его кн. «Дневник поэта», с. 174–175, 180).

Единственный известный прижизненный отклик на поэму содержится в письме сотрудника Бак. раб. Л. Ф. Файнштейна к С. А. Толстой-Есениной от 25 декабря 1925 г.: «Потеряв человеческое естество или теряя его, находясь уже наполовину в над– и бессознательном, писал Сергей „Черного человека“. А почему не белого ангела? Коемуждо по делам и поступкам его. Пусть ищет Сергей ангелов чистых, которые бы отдали ему невинность и радость свою, он не найдет в них очищения» (цит. по статье С. И. Субботина. – Журн. «Терра инкогнита», М., 1996, № 2–3, с. 29).

Поэма была опубликована сразу после смерти Есенина, когда его стихи последнего периода звучали как предчувствие гибели. Философское и эстетическое содержание поэмы осталось вне поля зрения критиков, и она была прочитана как вещь автобиографическая. При публикации «Черного человека» в Бак. раб. вместе со стихотворениями «Спит ковыль, равнина дорогая…», «Вижу сон. Дорога черная…» было сделано следующее редакционное примечание: «Эти стихи ярко отражают настроения и душевное состояние Есенина, приведшее к трагическому исходу. Особенно характерна в этом смысле поэма „Черный человек“» (Бак. раб., 1926, 29 янв., № 25). А. К. Воронский в статье «Об отошедшем» заметил, что последние стихи поэта «в известной своей части ‹…› являются уже материалом для психиатра и клиники: такова в особенности его поэма о „Чорном человеке“. Не всегда поэзия – лишь прекрасная художественная условность; слишком часто сквозь черную стройность букв проступает кровь, видны расширенные от ужаса глаза, и в ритме стиха слышится предсмертный крик» (Собр. ст., 1, с. XXII–XXIII).

Критик Г. Лелевич связал поэму с «драмой» Есенина: «Попытки укрыться за кабацким разгулом, мотивы отчаянного хулиганства и озорства, естественно, находят свое завершение в мотивах смертного похмелья, болезни, бреда, полубезумия. ‹…› Эти настроения наиболее выпукло выражены в кошмарной поэме „Черный человек“» (в его кн. «Сергей Есенин», Гомель, 1926, с. 32–33). А. Ревякин назвал поэму «психопатологической» (в его кн. «Чей поэт Сергей Есенин?», М., 1926, с. 36). А. Е. Крученых также определил «Черного человека» как «поэму о белой горячке», «сплошной бред и душевный тик» (в его кн. «Чорная тайна Есенина». Продукция № 136, М., 1926, с. 15). П. Н. Медведев писал: «„Черный человек“ ‹…› настолько субъективен и явно патологичен, что из этого материала вряд ли вообще могло получиться сколько-нибудь значительное художественное произведение. Это – уже агония не только писателя, но и человека» (в кн. Н. Клюева и П. Н. Медведева «Сергей Есенин», Л., 1927, с. 81).

Факт посмертной публикации наложил отпечаток и на противоположные приведенным положительные отзывы. «Поэмой о смерти и покаянии» в духе Эдгара По назвал «Черного человека» В. З. Швейцер (Бак. раб., 1925, 30 дек., № 299; подпись: Пессимист). С. Карташов в рецензии на первую книгу «Нового мира» обратил внимание на вещи, «представляющие „большой интерес“»: «Первой в книге идет посмертная поэма Сергея Есенина „Черный человек“. Покойный поэт работал над ней два года». Процитировав слова А. К. Воронского о поэме, критик добавил: «В „Черном человеке“ трагедия Есенина, его внутренний разлад отражены с большой художественной и трагической силой. Все любящие Есенина с болью и волнением прочтут эти строки…» (газ. «Комсомольская правда», М., 1926, 17 февр., № 39). А. Лежнев также выделил «Черного человека» и «Страну Негодяев» среди опубликованных после смерти Есенина произведений, но пояснил, что «„Черный человек“ интересен больше как автобиографический материал. ‹…› Написаны и „Черный человек“ и „Номах“ ‹„Страна Негодяев“› во второй, имажинистской манере Есенина. Ясно ощущается влияние Маяковского» (ПиР, 1926, № 4, с. 96). См. также рец. Ю. С. на журн. «Новый мир» – газ. «Веч. Москва», 1926, 30 янв., № 24; Мунблит Г. Литературные заметки – журн. «Комсомолия», М., 1926, № 4, с. 73. Д. Святополк-Мирский (Д. Мирский) в довольно тенденциозной рецензии на три тома Собр. ст. определил «удивительное стихотворение „Черный человек“» «главным украшением» последних лет Есенина, «может быть, одной из высших точек есенинской поэзии» и заметил: «Безысходная тоска, скользящая по границе белой горячки, получает лирическое выражение редкой у Есенина интенсивности и человеческой реальности» (журн. «Версты», Париж, 1927, № 2, с. 256). Н. Н. Асеев писал: «Точность и отчетливость интонации этой поэмы, горечь и правдивость ее содержания, ставит ее выше всего написанного им. И мимо всяких догадок открывает она безысходность и неизбежность его страшного конца» (Асеев Н. Дневник поэта, с. 185).

М. Горький в письме из Неаполя к бельгийскому писателю Францу Элленсу 7 февраля 1926 г. назвал поэму «великолепной» и причислил к «чудесным, искренним и трогательным стихам», написанным Есениным перед смертью (Письма, 395).

Черный человек – заглавие поэмы – традиционный мифологический образ в мировой литературе. Один из обликов, который принимает черт, – персонаж русской народной демонологии (см. «Указатель сюжетов русских быличек и бывальщин о мифологических персонажах». / Сост. С. Айвазян. – в кн.: Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975, с. 177–178, а также Максимов С. В. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила, ‹СПб., 1873–1903›, Смоленск, 1995, с. 246). В Толковом словаре В. Даля «черный» – нечистый, дьявол, черт – «олицетворение зла, враг рода человеческого, нечистый, нéкошный, черная сила, сатана, дьявол, лукавый» (Даль, 4, 597). В интерпретации славянской мифологии представителями так называемой «мифологической школы» «слово черный, противоположность которого „белому“ так резко запечатлелась в предании о Чернобоге и Белбоге, употребляется как эпитет злых духов. ‹…› С черными божествами было соединяемо все старое, безобразное, лукавое и злое; они враждебны жизни и ее нравственным основам» (Аф. I, 99, 100–101). Сказки и былички о черте Есенин знал с детства. Младшая сестра поэта А. А. Есенина вспоминала: «Жили мы по-гоголевски – с чертями, колдуньями, с приметами, поверьями» (Восп., 1, 92, см. также былички о колдунах, зеленом змее и прочей нечисти, бытовавшие в Константинове, в воспоминаниях Е. А. Есениной. Восп., 1, 39–41 и Панфилов 1, 209–232).

Есенин, говоря о своей поэме, не раз обращал внимание на ее литературный источник – «Моцарта и Сальери» Пушкина (см. об этом выше, с. 696; заглавие поэмы «Черный человек» – прямая цитата из пушкинской маленькой трагедии), и тем самым подчеркивал, что в образе «черного человека» воплощены зависть и темные силы, мучающие и преследующие поэта, как пушкинского Моцарта (см. Ю. Л. Прокушев в его кн. «Сергей Есенин. Образ, стихи, эпоха», М., 1975, с. 309–310; Е. И. Наумов в его кн. «Сергей Есенин. Личность, Творчество. Эпоха», с. 219; Л. Г. Юдкевич в его кн. «Лирический герой Есенина», Казань, 1971, с. 196; А. С. Субботин в его кн. «О поэзии и поэтике», Свердловск, 1979, с. 179; В. Д. Федоров в сб. «В мире Есенина», с. 32 и др.). Современники сравнивали самого Есенина с Моцартом: «В поэзии он – Моцарт» (А. В. Бахрах – РЗЕ, 2, 32–33), с «высшим моцартовским началом, моцартовской стихиею» (Б. Л. Пастернак – Воспоминания-95, 502), а его поэзию – со «звоном моцартнейшей свирели» (Б. М. Зубакин – Письма, 423). В поэме «Черный человек» есть также созвучия с мыслями Пушкина о художнике и искусстве, изложенными в письмах к П. А. Вяземскому, которого поэт называл «милым ангелом или аггелом Асмодеем» (Пушкин, X, 70). См., например, письмо от второй половины ноября 1825 г.: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям всемогущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы; он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе. ‹…› Презирать – braver – суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно» (Пушкин, X, 191). Подтверждением того, что Есенин внимательно читал письма Пушкина и при случае цитировал их, служат воспоминания современников (Н. В. Крандиевская-Толстая – Восп., 2, 17; В. И. Эрлих – Восп., 2, 349).

Во время написания поэмы в поле зрения Есенина, вероятно, находились различные вариации образа черта, которые имелись в предшествующей литературе, и прежде всего в русской классике. Диалог с «черным человеком» напоминает ночной разговор Ивана Федоровича с «чертом», явившемся ему в бредовом видении в облике собственного двойника (часть 4, кн. 11, гл. IX «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (Долгополов Л. Степень точности – журн. «Лит. обозрение», М., 1982, № 2, с. 101, ср. скрытые цитаты из текста романа в письмах Есенина к А. М. Сахарову от 1 июля 1922 г. и А. Б. Мариенгофу от 9 июля 1922 г.), а также «Двойника» Ф. М. Достоевского (Волков А. Художественные искания Есенина, с. 408–411). Источником образа «черного человека» называют также произведения Н. В. Гоголя, любимого писателя Есенина: образ «страшного старика», героя «Портрета», в основе которого «сказка про художника, продавшего свою душу дьяволу» (Марченко А. Поэтический мир Есенина, с. 180–186), а также «Ночь перед рождеством» и «Вий» (Субботин А. С. О поэзии и поэтике, с. 188). В научной литературе обосновано положение о том, что поэма Есенина восходит к многократно использованным фольклором и литературой притчам о черте, бесе, Мефистофеле, нечистом, «лукавом» – «Повесть о Горе-Злочастии», «Красный карбункул» И.-П. Гебеля, «Фауст» В. Гёте, «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда и др.(Субботин А. С. О поэзии и поэтике, с. 177–191; Марченко А. М. Поэтический мир Есенина, с. 165–166 и др.), а также к мифологическому архетипу «человек и его отражение» (больше известен как миф о Нарциссе) (см. об этом в статье Э. Б. Мекша в сб. «Вечные темы и образы в советской литературе», с. 52).

Разрабатывая новую оригинальную трактовку традиционного образа, Есенин воплотил в нем не только злые силы, преследующие человека, но и отрицательные начала души героя. Есенин сближает Черного человека с героем, наделяя его даже внешним сходством. На этом основании большинство исследователей видят в нем двойника лирического героя и относят поэму к теме «двойничества» как результату внутренних противоречий личности, традиционной для мировой и в том числе русской литературы (см. Т. К. Савченко в сб. «Есенин академический», с. 181–189; Л. Л. Бельская в ее кн. «Песенное слово», с. 131–143 и др.). Возможный литературный источник для формулы «черный человек», связанный с темой «двойничества», – «Записная книжка» К. Н. Батюшкова, где есть такие строки: «Недавно я имел случай познакомиться с странным человеком, каких много! ‹…› В нем два человека: один добр, прост, весел, услужлив, богобоязлив ‹…›; другой человек ‹…› – злой, коварный, завистливый, жадный ‹…›, мстительный, лукавый, сластолюбивый до излишества ‹…› Этот человек, то есть черный – прямой урод. Оба человека живут в одном теле… ‹…› Это я!» Тома собрания сочинений этого писателя издания 1885–1887 гг. были в библиотеке С. М. Городецкого, которой по приезде в Петроград пользовался Есенин» (Кошечкин С. Прескверный гость. – ВЛ, 1985, № 9, сент, с. 115).

В научной литературе показана близость образа Черного человека с двойниками в поэзии поэтов-символистов А. Блока, А. Белого, В. Брюсова, К. Бальмонта (о Блоке см. т. 1 наст. изд., с. 442). «Alter ego Блока, как и Есенина (цикл „Страшный мир“), – писала Т. К. Савченко, – так же выходит из глуби зеркал: „Быть может, себя самого // Я встретил на глади зеркальной?“; и разговор с ним лирического героя – мучительная попытка разобраться в тайниках и темных закоулках собственной души, постичь самого себя» (сб. «Есенин академический», с. 181, см. также Н. Атаров – ВЛ, 1982, № 4, с. 94; А. Волков в его кн. «Художественные искания Есенина», с. 418–419). Имеется сходство «черного человека» с героем стихотворения А. Белого «Осень», стоящим перед разбитым зеркалом («небесным стеклом»), и есть факты в пользу того, что Есенин мог ознакомиться со стихотворением А. Белого при встречах с ним в Берлине в 1922 г., где тот готовил к изданию свои сборники стихов «После разлуки» (1922) и «Стихотворения» (1923) в том же издательстве З. И. Гржебина, где Есенин издал «Собрание стихов и поэм» (Л. Н. Малюкова в сб. «Проблемы советской поэзии». Вып. 2, Челябинск, 1974, с. 97–110). А. М. Марченко обратила внимание на перекличку «Черного человека» с поэмой П. Орешина «Метель» и лирикой имажинистов, особенно А. Б. Кусикова и В. Г. Шершеневича (Марченко А. Поэтический мир Есенина, с. 170–180).

Типологическое сходство допускает различные сближения (совпадения). Среди источников, на которые сознательно ориентировался поэт, – произведения популярных в то время в России авторов: француза Альфреда де Мюссе, отмеченного вниманием Пушкина (см. его статью «Альфред де Мюссе» – Пушкин, VII, 209–211), и американца Эдгара По, с которыми Есенин сравнивал себя в письме к М. Л. Брагинскому в конце января 1923 г. в Нью-Йорке (см. выше, с. 690; впервые перекличка с произведением Э. По «Ворон» (1845) была отмечена А. Крученых в его кн. «Чорная тайна Есенина», с. 20). Особенно явной, содержащей полемический смысл и намеренно подчеркнутой по реалиям (человек, одетый в черное – собственное отражение, с которым постоянно встречается герой-поэт; время действия – декабрь; книга, в которую смотрит герой и призрак; воспоминание о женщине, которую любил поэт; ночная птица и метель за окном, а главное – сравнение воспоминаний о прошлом со службой водолаза) является перекличка «Черного человека» – прескверного гостя – с черным гостем из «Декабрьской ночи» А. де Мюссе (цикл «Ночи» – «Les Nuits», 1835–1837). (Подробнее см. Шубникова-Гусева Н. И. Французские источники «Черного человека» С. А. Есенина – журн. «Revue des Ětudes Slaves», Paris, 1995, t. LXVII/1, р. 127–140, и ее же «Его называли Франсуа Вийоном… Сергей Есенин и французские писатели» – журн. «Российская провинция», М., 1995, № 4, с. 30–39). Ср. слова, сказанные Есениным А. И. Тарасову-Родионову 23 декабря 1925 г.: «Оно ‹сердце› у меня очень болит и очень кричит. Только не по Альфреду Мюссе» (Материалы, 244. Судя по лексике, Есенин пользовался переводом А. Мысовской в изд.: Мюссе А. Избранные соч./пер. В. Е. Чешихина и др. СПб. 1901, Русская классная библиотека под ред. А. И. Чудинова, вып. XX). Современники неоднократно сравнивали Есенина с Мюссе, см. перефразировку известного афоризма А. Мюссе («Мой стакан мал, но я пью из своего стакана») применительно к Есенину в рец. В. Летнева на «Пугачева» (журн. «Казанский библиофил», 1922, № 3, с. 90); неопубликованные тезисы выступления Ю. Н. Тынянова (1927 г. – цит. в его сб. «Поэтика. История литературы. Кино». М., 1977, с. 501); Г. А. Адамович называл Есенина «советский Musset» (McVay Gordon. Георгий Адамович о Сергее Есенине. Новые материалы – журн. «Revue des Ětudes Slaves». Paris, 1995, t. LXVII/1, р. 158–159).

Жизненный материал, отразившийся в поэме, также многообразен. Ряд исследователей ставит вопрос о прототипах «черного человека» в окружении Есенина тех лет, называя В. Г. Шершеневича и даже Н. А. Клюева, и толкуют поэму как «продуманный ответ тем, кто порочил нравственный облик Есенина и искажал его поэзию (как Крученых)». «В „Черном человеке“, – писал В. Г. Базанов, – не бред больного воображения, не галлюцинация, а защитительная речь, продуманный ответ тем, кто пытался скомпрометировать, нравственно уничтожить поэта. ‹…› Поэма „Черный человек“ написана под впечатлением пережитого, в минуты сильного эмоционального экстаза. Поэма слишком автобиографична, чтобы превращать ее в отвлеченное нравоучение, в обличение людских пороков, в ней слышится бунт против тех, кто преследует поэта» (Базанов В. Поэзия Сергея Есенина. – Есенин С. Стихотворения и поэмы, М., 1975, с. 18; см. также Марченко А. Поэтический мир Есенина, с. 201).

В тексте имеется также косвенное сравнение «черного человека» с монахом («И, гнусавя надо мной, // Как над усопшим монах…» Ср. также в 4 главе «Пугачева»: «Это осень, как старый оборванный монах, // Пророчит кому-то о погибели веще»), одеяние которого обыкновенно черное (ср. «Черный монах» А. П. Чехова (1894) – источник впервые отмечен А. Крученых в его кн. «Чорная тайна Есенина», с. 20). М. Никё соотносит монаха – «черного человека» с Монахом – деревенским прозвищем молодого Есенина (РЛ, 1990, № 2, с. 196).

Так же зеркально – на сочетании противоположных значений и обращении к разнородным источникам – построены и другие образы поэмы.

С. 188. Друг мой, друг мой… – Имеется, хотя и не дословная, перекличка ст. 1 и 80 с первой строкой предсмертного стихотворения Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья…» (см. т. 4 наст. изд., с. 244).

Голова моя машет ~ Маячить больше невмочь. – Ср. с образом поэта – Людогуся В. В. Маяковского – определением сущности поэзии в поэме «Пятый Интернационал» (1922, газ. «Известия ВЦИК». М., 1922, 10 и 23 сент., № 203 и 214) и очерке «Париж (Записки Людогуся)» – 1922, газ. «Известия ВЦИК». М., 1922, 24 дек., № 292. В поэме «Пятый Интернационал»:

 
Я знаю точно – что такое поэзия ‹…›
Внимание!
Начинаю.
Аксиома:
Все люди имеют шею.
Задача:
Как поэту пользоваться ею?
Решение:
Сущность поэзии в том,
чтоб шею сильнее завинтить винтом.»
 

(Маяковский, 4, 108–109, см. также 4, 205).

По мнению М. Петровского, одним из источников образа, созданного В. В. Маяковским, послужила известная сказка английского писателя Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес» (1865) (глава V «Синяя Гусеница дает совет», см. об этом сб. «В мире Маяковского», кн. 2, М., 1984, с. 362–378), где героиня превращается в человека, состоящего из головы и шеи (см. рисунок автора, где Алиса изображена стоящим на земле деревом – см. факсимиле. 1864 г. в кн.: Кэрролл Л. Алиса в Стране чудес. Алиса в Зазеркалье. М., 1991, с. 302.).

В первой четверти XX в. вышло несколько переводов «Алисы» на русский язык – М. Д. Гранстрем, Allegro (псевдоним П. С. Соловьевой) и А. Н. Рождественской и др. Два последних до выхода отдельными изданиями публиковались в детских журналах «Тропинка» и «Задушевное слово». Несомненно, Есенин также был знаком с этим произведением.

В противоположность герою Маяковского, который сравнивает свою развинчивающуюся шею со «стоверстной подзорной трубой» (4, 134), Есенин строит метафору в соответствии с народными представлениями о душах как существах летающих, крылатых (Аф. I, 541), и образом человека-дерева (см.: А. М. Марченко в ее кн. «Поэтический мир Есенина», с. 167, а также С. П. Кошечкин в сб. «В мире Есенина», с. 384).

В исследовательской литературе предлагались различные расшифровки есенинской метафоры. Например, А. А. Волков видел ее разгадку «в фигуральном уподоблении дереву с тонким и слабым стволом» (в его кн. «Художественные искания Есенина», с. 417); В. И. Баранов – в образной аналогии («голова – птица, шея – ее нога») (в его кн. «Время – мысль – образ», с. 206).

Черный человек // Водит пальцем по мерзкой книге… – В зеркальном повороте – Книга Жизни из Откровения святого Иоанна Богослова. Ср.: «И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими» (Откр. 20, 12–20, 13). Герой есенинской поэмы стоит не перед Богом, а перед «черным человеком». Здесь миф о книге передан в апокрифическом варианте: за судьбой человека следит не только Бог, но и Дьявол (Мекш Э. Б. в сб. «Вечные темы и образы в советской литературе», с. 58).

По народным поверьям, «ангел записывает все добрые дела человека, а дьявол учитывает злые, а когда тот человек умрет – ангел будет спорить с дьяволом о грешной душе его. Кто из двух победит – известно Единому Богу» (Максимов С. В. Куль хлеба. Нечистая, неведомая и крестная сила, с. 265)

Метафора «мерзкая книга» совмещает противоположные значения. Одно, связанное с «болезнью» героя, истолковал Н. Н. Асеев, слышавший поэму в исполнении автора в ноябре 1925 г.: «А ведь эта книга – книга жизни самого поэта.

Ведь это та самая „Голубиная книга“, в страницах которой так жадно копошились руки его почитателей. ‹…› Этих „самых отвратительных“ громил и шарлатанов, громил всякого нового душевного движения и шарлатанов поэтической алхимии ненавидел Есенин всем гневом своего поэтического темперамента» (Асеев Н. Дневник поэта, с. 177). Другое толкование, связанное с «болезнью мира», дал В. М. Левин, который был знаком с Есениным с 1917 г., встречался с ним в Нью-Йорке в начале 1923 г., когда тот писал поэму и мог беседовать о ней с Есениным: «„Черный человек“ перевернул пальцем страницу в „мерзкой книге“. И „светлая весть“ оказалась частицей жизни вовсе не „какого-то прохвоста и забулдыги“, а нашей собственной. ‹…› Снова в наши дни на наших глазах поэт „взял на себя наши немощи и понес наши болезни“. Это – покаяние перед всем миром, это ноша истязующая, возложенная им на свои плечи добровольно» (РЗЕ, 1, 311).

С. 189. …Проживал в стране // Самых отвратительных // Громил и шарлатанов. – Перекличка с поэмой «Страна Негодяев» (1922–1923, см. наст. т.).

И метели заводят // Веселые прялки. – Оба полюса первобытного дуализма славян – жизнь и смерть – выражены посредством прядения нити: «Метели, крутящиеся вихри связывают с дьявольской пляскою» и с представлениями о злых демонах ночи и смерти (Аф. I, 329–330, III, 355). По народным поверьям, ночью небесные пряхи и ткачихи «прядут нить человеческой жизни и посылают смерть» (Аф. I, 243).

С. 190. …Изломанные // И лживые жесты. – Здесь имеются в виду не только «жесты слов» (см. статью «Отчее слово», где Есенин неявно полемизировал с концепцией А. Белого о «жестах звуков», развернуто изложенной в его статьях 1917 г. «Жезл Аарона» и «Глоссолалия» – т. 5 наст. изд., с. 421, 428, 476, 495), но и расширительное понимание жеста как поступка, необходимости добровольно принимать на себя ту или иную личину, элемента актерской игры в жизни поэта. Ср.: «Казаться улыбчивым и простым – // Самое высшее в мире искусство». Первая четверть XX в. в искусстве отмечена особым вниманием к языку жестов. В эпоху немого кино язык жестов был единственным способом сказать что-либо с киноэкрана. «Царицей жеста» называли А. Дункан (Луначарский А. В. «Наша гостья» – газ. «Известия ВЦИК», М., 1921, 24 авг., № 186).

С. 190–191. В грозы, в бури… ~ То ли ветер свистит… – Существует поверье, что метель и свист ветра происходят от злых духов. В то же время сильный ветер (ураган, буря) является вестником божественного откровения. Бог отвечает Иову из бури; в грозе и буре получает Откровение Иоанн Богослов (Откр. II, 11–20).

С. 190. Ты ведь не на службе // Живешь водолазовой. – Слова полемически соотносятся одновременно с В. В. Маяковским и А. Мюссе. Такого эффекта Есенин достигает, используя образ водолаза из «Декабрьской ночи» Мюссе («И я блуждал по пропасти забвенья, // Как водолаз по водной глубине…») в свойственной В. В. Маяковскому форме словоупотребления неологизмов-прилагательных («архангелов хорал», «капиталова тура», «капиталовы твердыни», «коммунизмовы затоны» и др. – см. Гаспаров М. Л. Владимир Маяковский – сб. «Очерки истории языка русской поэзии XX века. Опыты описания идиостилей», М., 1995, с. 371). В поэме В. В. Маяковского «Люблю» (1921, отд. изданием вышла весной 1922 г. в Москве, затем двумя изданиями в Риге): «…мира кормилица, // Гипербола // праобраза Мопассанова» (Маяковский, 4,90). Здесь же: «…между служб ‹…› // очерствевает сердечная почва» (Маяковский, 4, 85). Ср. также из «Оды революции»: «…мое, // поэтово // – о, четырежды славься, благословенная!», 1918 (Маяковский, 2, 13; вошла в сб. «Поэты революционной Москвы». Сост. и предисл. И. Эренбурга, Берлин, 1922).