Текст книги "Поиск-92: Приключения. Фантастика"

Автор книги: Сергей Другаль

Соавторы: Андрей Щупов,Игорь Халымбаджа,Герман Дробиз,Валерий Брусков,Михаил Немченко,Николай Орехов,Виталий Бугров,Дмитрий Надеждин,Алексей Константинов,Семен Слепынин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

– Это мысль, не жалко и померзнуть.

Они поколдовали над установкой, и скоро перед ними возникло небольшое голографическое изображение зала приемов N-ского полигона.

– Смотри, какая закусь! – поразился первый. – А моя жена до сих пор не знает, что есть что-то повкуснее сайры в масле.

Банкетный стол, и правда, поражал взгляд. По краям стояли блюда с зажаренными гусями, у которых искусным образом были вставлены назад перья, так что птицы казались живыми. В центре высился огромный шоколадный торт в виде мавзолея Ленина. Коньяки «Мартель», «Финьшампань», «Наполеон», легкое «Шато-Марго», ликер «Бенедиктин», бутылки «Вдовы Клико» в сосудах со льдом из старинного серебра, икра черная, икра красная, седло горной антилопы, крабы, устрицы – у промерзших наладчиков захватило дух.

За столом слово взял Павел Петрович.

– Вы видите, каких результатов можно дооиться под руководством партии. Кем были эти нэмы – жалким племенем рыболовов и собирателей. А теперь, когда мы сумели их привлечь к великим научным свершениям, в чем огромная личная заслуга Генерального Секретаря и его соратников, включая академика X., мы добились колоссального прорыва в деле укрепления обороноспособности. Теперь перед нами стоит задача добиться превосходства всего советского народного хозяйства. И заверяю вас: под руководством партии и лично Генерального секретаря весь нэмский народ вместе с великим русским народом и другими народами СССР приложит все усилия для построения коммунистического общества.

Тут наладчики обратили внимание на Межуева, что-то шепчущего сидевшим рядом министру-куратору Проекта и генералу КГБ. Тем, похоже, не очень-то хотелось оторваться от яств, но Кузьма Егорович, нарушая всякую субординацию, звал их за собой, чуть ли не тянул к выходу.

– Проследим за этим скотиной Кузьмой, – предложил первый наладчик.

– Давай, – кивнул его напарник.

Тем временем Межуев с министром и генералом КГБ вышли в соседнюю комнату.

– Ну, слушаем вас, – сказал генерал.

– Мне грустно видеть, как все тут развесили уши, слушая Трофимова, и рады результату, как малые дети, получившие подарок от мамочки. – Межуев уже пропустил несколько рюмочек и поэтому вел себя даже несколько нагловато. Собеседники его почувствовали, однако, что он скажет сейчас что-то важное, и поэтому не стали обращать внимания на такой тон.

– Этот дурак Трофимов запряг дикарей в работу, – продолжал Межуев, – а они совершенно неконтролируемы. Вот товарищ генерал лучше это знает по отчетам своих подчиненных… Нэмский язык никто из нас понять не может, а они ведут все разговоры на нем. Что делается на самом деле в институте, никто не ведает. Можете походить по лабораториям в любое время – услышите, как эти первобытные орут Галича и Высоцкого под гитару. Диссидентские песни, между прочим…

– Но что-то же они сделали, – вступился министр.

– Разумеется, и проблема доставки оружия решена, но что еще создано помимо этого, – министр слегка покраснел при этих словах, вспомнив «свою» работу по парамагнитному резонансу, – никто из нас не знает и не узнает.

– Но там же работают и наши научные сотрудники, – сказал генерал КГБ. – Хотя бы те парни, что налаживали установку.

– Да, они – единственные, кто помимо нэмских питекантропов разбирается в системе доставки оружия, – но кто они такие сами? – Межуев на секунду замолчал, словно требуя от собеседников ответа. – Вы когда-нибудь видели научных сотрудников оборонного института с серьгами в ушах? Самое подозрительное, что эти скоты женились на мартышках и как-то выучили ихний тарабарский язык, который даже сам Федор Федорович Барсуков не может разобрать…

– Но, в конечном счете, нельзя же запретить молодым людям жениться, вставлять серьги в уши и даже говорить на чужом языке.

– Слушайте же! – Кузьма Егорович совсем вошел в раж и стал говорить с высокопоставленным руководством, как со школьниками. – Если эти нэмы захотят нас уничтожить, это будет тут же сделано. Тот шарик в тридцать тонн, что был доставлен сюда час назад, так же легко может быть сброшен на наши головы с ядерной начинкой.

Высокие чины, казалось, призадумались.

– Ну и что вы предлагаете? – спросил наконец министр.

– Была бы моя воля, я бы тут же всех нэмов поставил к стенке, прежде чем они что-нибудь натворят. Но раз уж все мы помешались на сверхоружии – эту работу надо срочно заканчивать. Как можно скорее изготовить всю техдокументацию – чтобы было понятно самому тупому нашему мужику, – освоить серийное производство гиперустановок, а потом… – Межуев взмахнул кулаком.

– Ладно, Кузьма Егорович, – сказал генерал КГБ, – мы сообщим о ваших соображениях руководству.

– Лично Генсеку! – потребовал Межуев. – Поймите: или мы их – или…

– Успокойтесь, пройдемте лучше в банкетный зал.

– Только вы этому барану Трофимову не говорите ни слова, он, чего доброго, тут же дикарям брякнет.

Наладчики в заснеженном поле молча переглянулись. Что делать дальше, было ясно без слов.

Уже через день Трофимов без объяснений был переведен на другую работу, правда, с присвоением ему звания Героя. «Институту этнографии и археологии республики Бадинго» поручили сосредоточить все усилия на выдаче практической документации, прекратив работу над всем остальным. На остров Ньеса был срочно отправлен батальон десантников.

Но нэмы тоже не теряли времени даром…

…Глубокой ночью раздался грохот. Небо на несколько секунд окрасилось в ярко-голубой цвет, а потом вновь наступили темнота и тишина. Утром обнаружилось, что все нэмы исчезли вместе с лабораторным оборудованием, гиперустановкой и всей документацией. Исчезли и двое сотрудников, женатых на нэмках, а также одна молоденькая машинисточка из воинской части.

На следующее утро Федор Федорович Барсуков, встав, обнаружил на столе неподписанный конверт, которого, он точно знал, вчера здесь не было. Вскрыв его, он прочел:

«Дорогой Федор Федорович!

Не доискивайтесь, как к Вам попало это письмо. У пас более чем достаточно возможностей для пересылки писем на любые расстояния. Я пишу, чтобы Вы, наверное, единственный из людей, кого я искренне уважаю, знали: мы вынуждены были бежать, потому что над племенем нависла смертельная опасность. Те, кто опасается, как бы мы не стали „властелинами мира“, не остановятся ни перед чем. Какая, однако, убогая фантазия… Жалко, конечно, расставаться с родной Ньесой, но что поделаешь. Наши связи с человечеством разорваны. Мы улетаем на далекую планету, до которой людям не добраться и через много веков. Естественно, никакого сверхоружия никто не получит.

Когда ваша экспедиция прибыла на Ньесу, ваши люди казались мне чем-то вроде богов. Потом наступило прозрение… Мы были дикарями с вашей точки зрения полтора года назад. Теперь – нет. А многие из вас дикари и сейчас. Сможете ли стать лучше?

Прощайте, Ваш Вэн».

Герман Дробиз
СПАСЕНИЕ ЖУКА

Рассказ

Детство ребенка проходит в путешествиях.

Сначала он ползал по просторам кроватки, утыкаясь ’лбом в деревянные прутья, не подозревая, что мир не заканчивается пределами ограждения. Однажды он почувствовал, что его ножки окрепли, и встал на них. Голова его впервые возвысилась над ограждением, а глаза увидели неведомую страну. В этой стране мерцали никелированные шары на спинках родительских кроватей, вдали возвышалась гора платяного шкафа, а над горизонтом струился узорчатый рисунок ковра, понуждая взгляд бесконечно бежать по прихотливым зигзагам.

По вечерам отдаленные края страны погружались в полумрак, и над всей местностью властвовал оранжевый, заполненный мягким светом купол абажура, словно сосуд с драгоценной целебной влагой, льющейся без устали и дарующей теплоту чувств и ясность ума.

Светящийся купол висел, не падая и не подымаясь, и это более всего интересовало мальчика, когда он наблюдал за жизнью комнаты, путешествуя вдоль ограждения и цепляясь скрюченными пальчиками за прутья. Он чувствовал силу своих ножек и ручек и учился управлять их совместными действиями. В нем самом и во всем, что было вокруг, скрывалось нечто замечательное, все связывающее воедино: это нечто двигало его руки и ноги, упруго прогибало деревянные прутья оградки, раскачивало его постельку, но оставляло недвижимыми мерцающие шары над кроватями, и сами кровати, и шкаф, и удивительный светящийся купол меж потолком и полом; и он часами любовался на это дивное равновесие.

А потом наступили времена путешествий по комнатам – этой и другой, которая, оказывается, скрывалась за высокой белой дверью, открывавшейся с тягучим скрипом, и таила в себе еще более интересные вещи: черную громаду пианино, в боках которого смутно отражался огромный фикус в кадке, бесконечный обеденный стол, зеркало до потолка, и голландскую печь – круглое тело, обтянутое железом, с дырой, где с легким воем и треском рождался и улетал огонь, добела раскаляя кирпичный свод.

Он завоевывал комнаты, открывая в них замечательные места – такие, как щель между стеной и диваном, как угол за кадкой, где можно было, стоя в рост, прятаться в листьях фикуса; любимое место было под обеденным столом, где, сидя на крестовине, скрепляющей его точеные ноги, можно было наблюдать за огнем в печи. Вот в топку укладывают березовые поленья – даже на расстоянии чувствуется, какие они твердые, промерзшие, ледяные, только принесенные со двора. Можно ли поверить, что они превратятся сначала в груду золотой и алой россыпи углей, а потом и вовсе в жалкую серую кучку золы? Но это каждый раз происходит! Вот крошечный красный язычок зажженной спички робко лижет края берестяной растопки, и светлая береста вдруг на глазах темнеет, вспыхивает, завивается в кольца. А вот и поленья занимаются жаром, сперва по краям, потом изнутри. Он силится поймать мгновение, когда очередная частица дерева становится чешуйкой огня, но оно неуловимо, это мгновенье, в безостановочном бурлении огненных струй. Снова и снова всматривается он в границу алого, наползающего на темное: вот оно только что было завитком коры, древесным волоконцем… и вот стало летучим изгибом пламени. Как твердое становится летучим, а холодное – обжигающим, дышащим жаром в лицо? Какая чудесная тайна…

И наступил день, когда он вышел за порог дома и радостно закричал or открывшегося ему космоса дворов, пустырей, переулков, деревьев, колоколен, крыш.

Крыши!

Мальчики любят путешествовать по крышам. Мало есть звуков слаще громыхания железа под босыми пятками.

К стене дома была приставлена деревянная лестница. Мальчик влезал на крышу, подымался к ее гребню, где торчала беленая печная труба. Он ложился у ее подножия и смотрел на облака.

Если бы в те времена уже летали спутники, и если бы спутник пронесся над городами и селеньями края в этот близкий к вечеру час в конце мая и сфотографировал бы их – можно было бы подсчитать, сколько мальчиков в одно и то же время лежат на крышах домов, сараев, дровяников и, закинув руки за голову, следят за движением облачных замков, за полетами птиц и насекомых, либо, не сосредоточивая взгляда ни на чем, бездумно и счастливо наблюдают вечные краски природы.

Но до спутников было еще далеко, и далее первые авиалинии не достигли еще далекого провинциального города. Ни один летательный аппарат еще не пробороздил пространство над ним – оно, как издревле, всецело принадлежало птицам, насекомым и облакам.

Мальчик же меньше всего думал о других мальчиках, лежащих на других крышах и видящих то же, что и он. Наоборот, он ощущал свою уединенность как единственность, он был единственным на весь мир прибором, ведущим свои проникновенные наблюдения за ходом небесной жизни.

Он чувствовал сложное переплетение сил, удерживающих в текучем равновесии все представшее перед ним в сияющем бездонном пространстве. Облачный замок не падал на землю – его удерживала сила, но он и не улетал ввысь – противоположная сила невидимыми когтями загребала пушистые горсти и не давала им взмыть. Сила одного ветра шала светлое облако слева направо, а сила другого ветра, живущего несколько ниже, гнала навстречу другое, темное облако, и они сталкивались, вливаясь одно в другое.

Особая сила удерживала птиц в плавном парении, а другая, таящаяся в их крыльях, разгоняла птицу, швыряя ее в крутые виражи.

Облака были далеко, птицы – то далеко, то близко, а ближе всех были жуки, с басовитым гудением проходящие над самой крышей.

Зимою, по вечерам, возле жарко натопленной печи, мама когда-то читала ему сказки. Больше других запомнились приключения мальчика Нильса, улетевшего далеко на север верхом на гусыне. Если бы стать маленьким, как Нильс… нет, еще меньше… таким крошечным, чтобы можно было уместиться верхом на майском жуке и, оседлав его, направить его туда, к облакам…

Светлое облако ударилось в темное, и они стали вливаться одно в другое, а темное победило, превратив врага в свое подобие. Полнеба заняло одно огромное, все более чернеющее, мрачное многоэтажье, и из него полетели и зашлепали по крыше отдельные капли, а потом они часто и дробно застучали по железу, а потом полились струями.

Мальчик вскочил и, раскинув руки и запрокинув голову, стал купаться в теплом майском ливне.

Когда все завершилось, снизу донеслось острое дыханье земли, напившейся небесной влаги, тонкий аромат цветочной пыльцы и терпкий запах клейковины, покрывавшей свежие тополиные листья.

Как пушистые космы облака становятся каплями? Непостижимо. Вот они пушисты, и ветер расчесывает их… А вот они тяжелыми струями рушатся на землю, на крыши, сквозь листву кленов и тополей. Но есть же мгновенье, когда пушистое превращается в льющееся, невесомое – в тяжесть, неподвижное – в полет. Это особенное, редкостное мгновенье, когда одни силы – те, что держат в воздухе облачный пух, побеждаются другими, умеющими выделывать из пуха капли. Как они это делают? Если б уменьшиться, как Нильс… нет, стать еще во много раз меньше и верхом на жуке залететь в то место внутри облака, где одна сила побеждает другую, и своими глазами увидеть, как невесомые пушинки сливаются в тяжелую каплю…

Кровля быстро просыхала. Он лежал на мокром теплом железе и наблюдал за краем влажного пятна. Сила солнечного тепла неутомимо грызла этот край и откусывала влагу невидимыми кусочками. Они невидимы ему, мальчику – он слишком велик. А вот жукам, наверное, видны эти кусочки. О, жукам видно много такого, чего не могут различить глаза человека. Если бы поговорить с ними. Особенно с Главным Жуком.

Среди летавших над крышей жуков один отличался особенно важным гудением. Наверное, он и был Главным среди них.

Мальчик загудел, подражая жукам, призывая Главного прилететь для срочной беседы.

И Главный откликнулся!

Издалека донесся его низкий, мудрый голос.

Жук прошел сквозь купы тополей, сквозь ветви кленов, пронесся над крышей, исчез вдали, вернулся и пошел прямо на мальчика…

Он ударился о печную трубу и упал на крышу, скатился по наклонной плоскости и оказался в водосточном желобе – на спине, лапами вверх. Жук барахтался, пытаясь перевернуться, но все, что ему удалось – закрутить себя вокруг собственной оси. Он вращался на своей скользкой спинке, как заводная игрушка, и призывно и тревожно жужжал.

Замечательно! Сейчас мальчик спустится к жуку, перевернет его, и тот в благодарность отвезет его внутрь облака.

Но странно: чем дальше он спускался с гребня крыши, тем длиннее становился путь. Железное плоскогорье простерлось на добрую сотню шагов, а стык двух кровельных листов впереди вырос до размера забора и заслонил жука. Не без труда он вскарабкался на этот забор и перед тем, как спрыгнуть, обернулся: печная труба взмыла в небо, как крепостная башня.

Он уменьшился! Да еще как!

Чем ближе он подходил, тем громаднее становился жук. То, что минуту назад было размером не более скорлупки ореха, превратилось в опрокинутый абажур, величиною подходящий для жилища великанов. Когда он подошел вплотную, оказалось, что он не может даже достать руками до верхнего края полусферы, таким огромным стал жук.

Как завороженный, он уставился в медленно проплывающую перед ним поверхность, отполированную до металлического блеска и играющую золотисто-фиолетовыми и смугло-розовыми переливами, – в ней смутно отражались купы деревьев, крыша, печная труба и его собственная фигурка, искаженная, как в кривом зеркале, Жук вращался, как карусель с отключенным мотором, все медленнее и медленнее. И, словно сиденья на кругу карусели, на концах торчащих над обрезом полусферы лап подрагивали мягкие подушечки, отороченные бахромчатыми висюльками. Вращение сопровождалось басовитым гудением, то замирающим, то вдруг взрывающимся до могучего рокота, сотрясавшего крышу.

Так он стоял, словно околдованный, пока карусель не замерла на месте, как бы приглашая взобраться на нее. Да, на таком жуке можно поместиться, и у него хватит сил поднять мальчика в небеса! Но сначала надо помочь ему перевернуться.

Он уперся пятками в изгиб водосточного желоба, а обеими руками – в поверхность полусферы, и начал изо всех сил толкать. Но карусель даже не дрогнула. Нет, его собственных сил тут не хватит. Нужно впрячь какие-то другие силы. Может быть, таящиеся вокруг, может быть, спрятанные в самом жуке.

Он присел на корточки и внимательно осмотрел основание полусферы. Может быть, разгадка таится здесь?

Он сидел и думал.

Багряный свет закатного солнца прощально скользнул по белоснежной печной трубе, а вслед за ним наползала быстро густеющая тень сумерек. Труба мягко белела, грозно украшенная сиреневыми тенями, а купы деревьев над крышей стали неразличимы, и только шепот листьев под набежавшим ветерком подтверждал их продолжавшееся присутствие в окутанном тьмой пространстве.

Снизу, со двора, донесся беспокойный голос матери. Она искала мальчика и звала домой.

Голос звучал все беспокойней и требовательней, в нем уже слышались угрозы, а он все никак не мог что-нибудь придумать.

– Подожди, жук, – наконец сказал он. – Подожди до утра. За ночь я обязательно придумаю, как тебя перевернуть. Но за это ты свозишь меня к облакам. Согласен?

– Да-а-а… – прогудел жук, – Иди-и-и… Я подожду-у-у…

Операция, сделанная одним из лучших хирургов страны, прошла успешно. Но старость есть старость. В палате реанимации Конструктор провел более полугода. По настоятельным требованиям медиков все это время он был полностью отрезан от любой информации, касающейся положения дел в его отрасли. Это случилось впервые за долгие десятилетия его деятельности, прославившей его имя в стране и во всем мире. Чем были заняты его мысли эти полгода? Он не делился ими ни с кем – ни с изредка навещавшими его близкими, ни тем более с обслуживающим персоналом.

Когда ему снова позволили вернуться к работе, окружающие увидели как будто бы прежнего человека с тем же острым, проницательным умом. Но вскоре все стали замечать: старик начал заговариваться. Внезапно, среди сугубо делового разговора, он умолкал, погружался в себя, изредка произнося что-то неразборчивое.

– Что-что? – почтительно переспрашивали коллеги.

Он ничего не отвечал. Оцепенение могло длиться довольно долго.

Однажды он отключился в середине совещания, слушая доклад своего подчиненного. Это не сразу заметили. Но докладчик вдруг понял, что старик не слышит его. Он умолк. И в тишине раздался внятный голос старика.

– Отвезите меня домой.

Его отвезли. Но на пороге квартиры он неожиданно с силой отбросил заботливую руку сопровождавшего и выкрикнул:

– Не сюда. Домой.

И он произнес название города, в котором родился.

Руководство института провело срочное совещание с медиками. Перенесет ли старик столь далекое путешествие? Но немногословный профессор сказал:

– Воля умирающего – закон.

…Они прилетели на персональном «скарабеусе» Конструктора. Среди бесконечного многоэтажья странным пришельцем из прошлого выглядел дом с нелепой печной трубой, сверху почти невидимый из-за разросшихся деревьев. Они сели рядом с домом, на специальной площадке, по краям которой стояли старинные «скарабеусы», первые конструкции старика. В этих краях была пора листопада, зябких утренников, переменчивых осенних ветров.

Десятилетия не изменили облика дома. Все так же деревянная лестница вела на крышу. Впрочем, возможно, здесь потрудились искусные реставраторы.

Он был по-прежнему уютен и притягателен, дом его детства. Но старик не пожелал войти в дом. Он направился к лестнице. Сопровождавшие попытались помочь ему и готовы были чуть ли не на руках нести наверх, но он твердо заявил, что полезет сам, и чтоб никто не сопровождал его. Ему не посмели возразить. Сопровождавшие остались у подножия лестницы, с беспокойством следя за стариком и гадая о природе его причуды. Они видели, как он, одолев лестницу, ступил на крышу, наклонился и, шаркая на каждом шаге, стал взбираться по железному склону. Успокаивая дыхание, он подержался за печную трубу. Затем шагнул за гребень крыши и исчез из их поля зрения.

Чтобы успокоить дыхание, он прислонился к печной трубе, и она тут же выросла над ним, как крепостная башня. Вскинув голову, он смотрел на выступы на ее вершине. Затем он шагнул за гребень. Железный склон уходил вниз. Перед ним вырос глухой забор. Старик засомневался в успехе, но, к счастью, сила еще сохранилась в его руках, и после нескольких неудачных попыток он все же оседлал забор и осторожно, обдирая колени, сполз на другую сторону. Снова открылась железная покатость, ведущая к ущелью водосточного желоба.

Вскоре он вошел в желоб.

«Зачем я иду? – думал он. – Ведь прошло столько лет. Он давно истлел, а прах смыт дождями или развеян ветром…».

«Но ведь я снова уменьшился, – думал он. – Если бы его уже не было, зачем мне удалось бы уменьшиться?..».

Жук был.

Он покоился на прежнем месте, и полусфера по-прежнему отливала металлическим блеском, но теперь не золотисто-фиолетовым и не смугло-розовым, а синевато-черным, и отражала приближавшуюся к ней фигурку с седым венчиком волос.

– Ты помнишь меня? – спросил старик, подойдя и робко коснувшись полированной поверхности, источающей спокойный холод. – Я мальчик из этого дома. Внизу, под этой крышей, я жил с матерью и отцом. Их уж давно нет на свете. А в доме… прости, нескромно, что я сам говорю об этом… Но следует объяснить, почему дом сохранился – единственный из тех времен. И ты должен знать, что это произошло благодаря тебе. Там, внизу, теперь музей. Я протестовал против прижизненного музея, но они сказали, что я… извини… да, что я прославил свой город, и им хочется, чтобы здесь был музей…

Старик устал от длительного монолога и замолчал. Молчал и жук. От него исходила безнадежная тишина, как от заводной игрушки, у которой давно сломалась пружина.

– Помнишь, как ты ударился о печную трубу и упал сюда и перевернулся? А потом к тебе подошел мальчик и попытался помочь. Он хотел помочь, но не просто так. А чтобы ты в благодарность отвез его внутрь облака, где из пушинок вырастают капли. Но у него ничего не вышло. Мальчик думал до темноты, а потом мама велела ему идти домой. Он был послушным сыном и ушел домой, а тебе обещал, что за ночь придумает, как тебя перевернуть. «Ты подождешь?» – спросил мальчик. И ты ответил ему: «Подожду-у…»

Я думал всю ночь. И я придумал. Я придумал не только способ твоего спасения, но и конструкцию, похожую на тебя, которая могла бы взмывать в воздух. Мне открылись силы, способные это совершить. Я был счастлив! С этой ночи я думал только о своей конструкции, я забросил все игры и перестал подыматься па крышу… И я забыл о тебе.

Второй монолог утомил старика еще сильнее, и он отдыхал еще дольше, чем после первого. В паузе слышно было только слабое погромыхивание приотставшего железного листа на другой стороне крыши да шорох падающей с деревьев листвы. В какой-то момент старику почудилось, что внутри жука что-то дрогнуло и прозвучало. Он приложил ухо к полированной поверхности. Нет, наверное, это громыхнул железный лист.

– Прости меня… зачем я лгу, что забыл о тебе? Нет, я помнил. Когда я вырос, обрел нужные знания и смог объяснить свое открытие другим людям на языке чертежей и расчетов, свой летательный аппарат я назвал в твою честь – «Скарабеусом». Я помнил о тебе. О тебе, но не о своем обещании спасти тебя. Я мысленно благодарил тебя за то, что случай свел нас и дал толчок моему воображению. Но что до судьбы какого-то жука молодому человеку, впервые познавшему славу и всемирный успех? Я разъезжал всюду, помогая налаживать производство «скарабеусов». На меня сыпался дождь наград и почетных званий. Я неустанно совершенствовал свое детище. Теперь миллионы «скарабеусов» служат людям во всем мире. Как странно – хорошо помню: тогда, той ночью, когда мне явилась идея твоего спасения, а вслед за ней – идея будущего аппарата, я в первый момент подумал о ней как о чем-то побочном, а главным было – что я спасу тебя, а ты в благодарность покажешь мне, как рождается дождевая капля.

На своих «скарабеусах» я много раз летал в облаках, но, конечно, так и не смог увидеть того, что хотел – ведь для этого надо было стать крошечным, а это возможно только, если лететь с тобой. И вот теперь я знаю, как спасти тебя. Но, боюсь, я пришел к тебе слишком поздно…

Старик уткнулся лбом в холодный бок полусферы и заплакал.

Что-то изменилось там, под металлическим блеском, под полированным безмолвием. Жук оставался неподвижен, но что-то изменилось. Упругое колебание пронеслось в полусфере и отдалось по всему желобу. Едва уловимое гудение достигло старческого уха.

– Ты жив?! – воскликнул старик. – Ты… жив, дружище?!

– Жив… жив… – слышалось ему в гудении жука, все более внятном.

В волнении старик застучал кулачком в гулкую полусферу, словно в дверь жилища, где крепко спит кто-то, кого следует срочно разбудить.

– Слушай же меня, дружище! Идея твоего спасения чрезвычайно проста! Ты должен закрутить себя вокруг своей оси, как волчок, закрутить как можно быстрее, и тогда стихия сама поднимет тебя, и ты обретешь все степени свободы! Давай же, давай!

Он уперся и изо всех сил надавил: полусфера дрогнула и тронулась. Он медленно-медленно поволок ее по кругу. Один оборот. Еще один. Жук не сопротивлялся и не помогал.

– Ну, что же ты?! У меня не хватит сил! Ты должен сам, сам… Да распрями лапы! Раскинь их так далеко, как можешь! Ну же, ну…

Гудение, исходящее из глубины полусферы, усилилось и превратилось в рокот. Толчок, каким жук выбросил вперед и в стороны свои лапы, отозвался громом всей крыши. Обгоняя жалкие усилия старика, он завращался, завибрировал, ускоряясь с каждым мгновеньем. Старика отшвырнуло прочь и он упал, больно ударившись о железо.

Бешеное вращение подняло жука в воздух! Попав в родную стихию, он ловко перевернулся… и обессиленно рухнул, с грохотом встав на растопыренные лапы. Жук глядел на старика сотнями своих фасеток и громоподобно дышал. В каждой фасетке отражался крошечный, опрокинутый навзничь старик с гримасой боли я радости на лице. Жук поводил усами, ощупывая крышу, словно желая окончательно убедиться, что он действительно стоит на собственных лапах. И когда он понял это, усы протянулись к старику и, поддев его под ломи, поставили на ноги.

Затем полусфера разъехалась, как разъезжается купол обсерватории, чтобы выпустить к звездам телескоп. Жук выпростал крылья, и они легли на крышу. Старик робко шагнул. Под ногами спружинил край крыла. И вот он уже подымался по этому упругому помосту, прогибавшемуся под ногами. Он достиг основания крыльев и обнаружил ложбинку, подходящего для того, чтобы в ней можно было удобно и надежно разместиться. Что он и сделал!

Жук мощно оттолкнулся, крылья взмахнули и засновали вверх-вниз, как гигантские опахала, взвихривая воздух и взметая седые волосы старика.

Они взлетели по крутой дуге и пронеслись среди полуголых ветвей клена. Багровый пятипалый лист, громадный, как праздничное панно, проплыл рядом, раскачиваясь и желая счастливого пути.

Старик бросил прощальный взгляд на землю: там, уменьшаясь с каждой секундой, поворачивалась, пропадала в холодном блеске солнца крыша его дома. А здесь, в небе, их уже поглощала тень облака, а потом и оно само.

Они влетели в пушистый космос, дохнувший ему в лицо свежей ледяной прохладой; в таинственное царство сил, тонкое взаимодействие которых управляло жизнью облака и превращало пух – в каплю, аморфное – в строгую форму, невесомое – в тяжесть…

Сейчас он увидит это своими глазами!

Прошло минут десять, а старик не возвращался. Сопровождавшие забеспокоились. Прошло еще пять минут.

– Идем, – принял решение старший.

Громыхая по железу, они поднялись на гребень крыши и обогнули печную трубу.

Старик лежал на спине, вольно закинув руки за голову, как лежат мальчишки, наблюдая за движением облаков, полетом птиц или безотчетно любуясь вечными красками природы.

Он глядел в небо неподвижным взором. Таким неподвижным, какой никогда не бывает у живого человека, даже если он замер в предельной сосредоточенности перед тем, что разглядывает или силится разглядеть…

Там, над ним, в высоком небе осени, два ветра гнали навстречу друг другу белое облако и темное облако, Облака пришли в соударение и стали вливаться одно в другое. Белое победило. Светлый воздушный замок, холодный и величавый, вознес свои громады от края до края небес, весь в игре легких теней, подсвеченный снизу закатным солнцем.