Текст книги "Мышеловка"

Автор книги: Сайра Шах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Ноябрь

Я почти жду, что Тобиас появится здесь, в аэропорту, чтобы остановить меня. Он должен догадаться, куда я направляюсь. В конце концов, у него есть машина – он мог меня опередить.

Я не знаю, что буду делать, если он там. Мое сознание не воспринимает такой вариант. Но знакомой высокой фигуры не видно: меня никто не ждет.

Мне больно, но ненадолго. Я снова охвачена оцепенением, меня автоматически подталкивает вперед, без каких-то альтернатив.

Я покупаю билет, но, когда добираюсь до стойки регистрации, посадка уже закончена. Я как бы со стороны наблюдаю, как упрашиваю неприветливую ассистентку пропустить меня. Вероятно, она меня не пустит – обычно они не пускают. Тогда я буду вынуждена остановиться и подумать. И если я это сделаю, то вернусь назад. То, что я делаю в данный момент, можно проделать только бессознательно.

Я слышу собственные всхлипывания:

– Mon bébé, l’hôpital[101]101
  Мой ребенок, больница… (фр.).


[Закрыть]…

Слезы мои настоящие. Ассистентка дает мне дорогу, что-то скороговоркой передав по рации. Короткий бросок по бетонным плитам аэродрома к самолету. Я последняя поднимаюсь на борт.

Свободное место есть в середине первого ряда кресел. Я падаю на него. Самолет выруливает на взлетную полосу. Теперь мне уже не сойти, даже если я этого сильно захочу. Дело сделано.

– Вы успели в самую последнюю минуту, – говорит мой сосед.

– Это точно, – запыхавшись, отвечаю я.

Самолет начинает разгоняться. Мимо проносятся пыльные поля – и вот мы уже в воздухе. Я наклоняюсь к иллюминатору через своего соседа, чтобы посмотреть, как исчезает позади моя старая жизнь. Сосед – пожилой мужчина, родившийся в век рыцарства. Вместо того чтобы рассердиться, он улыбается и отклоняется назад, чтобы мне было лучше видно. По мере того как рельеф земли становится круче, гладкая мозаика равнины делается морщинистой и собирается складками. Я ненадолго ловлю взглядом свои холмы: где-то там, внизу, лежит Ле Ражон, и все в нем живут своей жизнью, без меня.

Еще долго после того, как он исчез, я продолжаю сидеть, наклонившись над соседом и глядя на то, как под нами уплывает земля. Затем мы входим в облачность, и смотреть больше не на что.

– Вы живете там? – спрашивает мой сосед.

– Я… э-э-э… – Я не имею ни малейшего понятия, как ответить на этот вопрос. – Вроде того.

– Ага, вы как раз в процессе переезда, да?

– Да, можно так сказать.

– У меня на это тоже ушло много времени. Мы с женой приезжали сюда в отпуск, но никак не могли решить, будем ли жить здесь все время. Думаю, ей бы этого хотелось. Но это кажется таким серьезным шагом. А потом, когда она умерла, совершенно неожиданно стало вполне естественным. Действительно парадоксально. Где вы живете?

– Мы только что пролетали над этим местом. Это в Аван-Мон.

– У вас есть семья?

– Маленькая дочка.

– Ваша первая? Сколько ей?

– Уже почти год.

– Мы с Аннабель, моей женой, ездили на первый день рождения нашего внука как раз перед ее смертью. И он сделал свои первые шаги прямо там, вокруг чайного столика, на глазах всех своих дедушек и бабушек. Это был восхитительный момент!

Лицо у него морщинистое и доброе, коричневое от загара. Он выглядит идеальным дедушкой, достаточно активным для подвижных игр и сочувствующим сбитым коленкам. Я вспоминаю своего отца: мне не хватает его. Я жалею, что его здесь нет, чтобы видеть Фрейю. Чтобы любить ее и направлять меня.

– Все пролетает так быстро, – говорит он. – Казалось, еще вчера я носил на руках его мать – мою младшую дочку. Мы делали это долго: у нее при рождении не было тазобедренного сустава. Ей пришлось делать операцию, а после этого она еще четырнадцать месяцев была в гипсе. Я везде таскал ее с собой в ранце за спиной. Мы ходили с ней гулять по выходным и все такое. А потом в один прекрасный день ей сняли гипс, и не успели мы опомниться, как она уже ходила на своих ногах, а я почувствовал себя покинутым.

Я не отвечаю ему.

– А ваша дочка уже ходит?

– Нет, пока еще нет.

– Она еще наверстает это.

– Ну… э-э-э… нет.

– О, не волнуйтесь на этот счет. У некоторых деток на это уходит больше времени, но в конце концов все справляются.

Он обнадеживающе улыбается мне. Я открываю рот, а когда начинаю говорить, остановиться уже невозможно.

– Боюсь, она не справится. Она родилась с обширными отклонениями. Мы обнаружили это сразу после ее рождения. В начале первой недели доктора сказали, что у нее может быть небольшая дальнозоркость, а к концу этой недели они уже попросили нас написать в ее бумагах «не реанимировать».

– А как она чувствует себя сейчас? Какая она?

– Что ж, она славная. Она не может держать головку, или перекатываться, или говорить, но зато она улыбается, и еще она… В общем, тело у нее совсем мягкое, и это делает ее очень приятной на ощупь, и если взять ее на руки, она как бы повторяет контур вашего тела и кладет головку вам на плечо, а по ночам подплывает к вам и прижимается. Она любит людей, она любит… Ну, она просто любит любить и быть любимой. Это все, что она на самом деле умеет. Будущее ее пугающее. Ее будущее – это вентиляция легких, кормление через трубку и механические подъемники. Некоторое время мне удавалось не заглядывать в ее будущее, но сейчас мы уже сталкиваемся с ним. Врачи считают, что она забыла, как есть самостоятельно. И я боюсь, что это только предвестник грядущих несчастий. Потому что я не переживу того дня, когда я улыбнусь ей, а она забудет, как улыбнуться мне в ответ. И если бы мы просто оставили ее сразу в больнице, когда она только родилась, было бы намного легче, потому что, понимаете, мы ее теперь лучше знаем.

Он улыбается.

– Знаете, я всегда больше любил свою младшую дочку, потому что мне пришлось четырнадцать месяцев таскать ее на себе. И ее беспомощность научила меня любви. У вас будут еще дети, я в этом уверен, но вы всегда в глубине души будете любить ее больше всех. Потому что вам пришлось сделать для нее намного больше, чем для других. У вас есть с собой ее фотография?

Я лезу в бумажник и достаю оттуда снимок Фрейи на руках у Тобиаса.

– Она очаровательна, – говорит он. – Идеальный ребенок.

Мы прощаемся с ним в аэропорту назначения. Адресами не обмениваемся.

***

Своей базы в Лондоне у меня больше нет. Я звоню матери и спрашиваю, можно ли мне приехать и пожить у нее в Севеноуксе. Я не объясняю, почему.

– О, дорогая, но дом не готов! Твоя комната не проветрена. И я даже не сделала покупок в гастрономе.

– Я сама схожу за продуктами. Все в порядке.

Голос ее звучит суетливо. Я понимаю, что она стареет и начинает притормаживать.

– Послушай, – говорит она, – почему бы тебе не подождать, по крайней мере, до уикенда? Проведи несколько дней в Лондоне и побудь с Мартой.

Я не могу встречаться с Мартой или с кем-то из своих друзей с их нормальной, хорошо отлаженной жизнью. Я останавливаюсь в гостинице.

Номер у меня крошечный. В нем жильцам предоставляется миниатюрный пластмассовый электрочайник, толстая фарфоровая кружка, одноразовые упаковочки сухого молока и бумажные пакетики с нитками залежалого чая. Фен прикован к стене цепью. Это микроскопическое пристанище стоит мне кучу денег.

Делать мне абсолютно нечего.

Просто поразительно, как мало я скучаю по Фрейе. Она уже отступила куда-то в тень. Может быть, так оно и было бы, если бы я отказалась от нее? Или же это самообман, потому что я знаю, что она в безопасности с Тобиасом, и если я захочу, то могу в любой момент дать ее похожим на листочки папоротника ручкам обвиться вокруг моей шеи и снова притянуть меня к себе?

В комнате постоянно стоит приглушенный гул уличного движения. Люди в Лондоне – пешеходы, а не человеческие существа. Они постоянно спешат со своими зонтиками в руках. Они ловят такси или ждут на остановках автобус.

Я долго сижу, прижавшись носом к двойному оконному стеклу, и смотрю, как по нему скатываются капли дождя. Иногда они прокладывают свои извилистые тропинки в одиночку, а иногда вдруг необъяснимо сворачивают в сторону и присоединяются к другим каплям. И все заканчивают свой путь внизу, на оконной раме.

Оцепенение ослабевает, и начинает обратно просачиваться страдание. Я поднимаю телефонную трубку и принимаюсь назначать встречи. Я не могу сделать себя счастливой, но я, по крайней мере, могу попробовать все организовать.

***

В 9 часов утра я выхожу на дождливую улицу и останавливаю черное такси.

Мы направляемся в центральный Лондон, мимо блестящих от дождя парков, мокрых голубей и викторианских статуй. Я выхожу возле высокого здания времен Регентства с черными коваными перилами и скромной латунной табличкой.

Вчера я договорилась о встрече с юристом по семейному праву. У нее строгий костюм, строгий взгляд, и она очень деловая. Думаю, что за триста фунтов в час нельзя позволять себе не уделять внимание даже мелочам.

– Ваш брак разрушен, и вы не можете ухаживать за своим ребенком-инвалидом? Что именно вы хотели бы, чтобы мы для вас сделали?

– Я определенно не могу оставить ее. Но я… я не хочу потерять ее след. В нашей системе. Мне нужно знать, какие у меня есть родительские права по закону.

– Отдать своего ребенка на попечение – это очень серьезный шаг, – говорит она. – С самого начала будет найдена приемная семья. Однако воспитание ребенка в приемной семье не рассматривается как перманентное решение вопроса. Социальные службы будут прилагать все усилия, чтобы воссоединить вас с вашим ребенком, но, когда будет решено, что отношения ваши безвозвратно разорваны, они начнут предлагать ее на удочерение.

Я начинаю тихо плакать. Она пододвигает мне коробку с бумажными салфетками и продолжает:

– Это рассматривается как более стабильное окружение, и, кроме всего прочего, здесь присутствует простой прагматизм: приемной семье власти платят, а усыновление бесплатное. Если ей будет найдена семья для удочерения, вы уже больше не будете для своей дочери законным родителем. Хотя у вас будет право навещать ее, вы должны понимать, что ребенка могут направить в стране куда угодно.

– Здесь должно быть что-то еще. Она очень больна. Ей необходим уход специалистов. Профессионалов, – говорю я.

Она качает головой.

– Если вы говорите о попечении по месту жительства, я должна вам сказать, что в настоящее время в Британии существует очень мало приютов для детей и еще меньше для младенцев. Они обычно не считаются лучшим выходом с точки зрения интересов ребенка.

– Ладно, а как я могу отвечать ее лучшим интересам? Мы не могли справиться с ней, когда были вместе, и я точно не смогу справиться с ней сама. Кроме того, мне необходимо работать. Я шеф-повар. Работаю сама на себя.

– Такую печальную картину мы наблюдаем довольно часто. Отец уходит, а мать остается, чтобы поднимать семью сама. А где сейчас находится ваш ребенок?

Я медлю с ответом.

– Она со своим отцом. Во Франции. Впрочем, я не могу себе представить, что он может захотеть оставить ее у себя.

Адвокат бросает на меня проницательный взгляд.

– Но если она в данный момент не на вашем попечении и даже вне пределов страны, я не думаю, что мы можем что-то сделать. Вы должны привезти ее сюда, должны жить с ней здесь, и тогда мы можем еще раз рассмотреть вашу ситуацию.

А я-то полагала, что как только вернусь в Англию, смогу решить все вопросы. Но тут все оборачивается еще хуже.

Адвокат смягчается.

– Послушайте, что я скажу вам не как юрист: мне кажется, что вы в смятении и очень устали. И это ужасный момент для того, чтобы принимать долгосрочные решения насчет будущего вашей дочери. Если хотите, я могу позвонить в местный хоспис. Загляните туда, чтобы понять, какую помощь они могут вам предоставить. Потом поговорите с мужем и спросите у него, что он собирается делать, – он может вас удивить.

***

Хоспис расположен всего в нескольких кварталах отсюда. Я иду туда пешком, неотрывно глядя на мокрые плитки тротуара, как делала, когда была маленькой девочкой. Тогда это было связано с тем, что я боялась наступать на трещины. Сейчас же я просто не вижу смысла смотреть куда-то выше.

Нянечка, открывшая мне дверь, приветливо здоровается со мной. Вероятно, они здесь уже привыкли к готовым расплакаться родителям, которые обращаются к ним со своими бессвязными просьбами.

– Мы являемся центром для детей в состоянии, которое угрожает их жизни или ограничивает их возможности. Из того, что я слышала о Фрейе, она могла бы попасть к нам, если бы вы жили в районе, который обслуживается нашим учреждением. Послушайте, я понимаю, сейчас обстоятельства могли привести вас в растерянность. Мы для того, чтобы помогать людям. Давайте я вам все здесь покажу.

Мы входим в светлую комнату, полную игрушек. Тут находится всего один ребенок, который сидит в кресле-каталке. Возраст его определить невозможно: он совершенно лысый и иссохший, словно восьмидесятилетний старик. Нянечка подбивает его поиграть легко смываемыми красками для рисования пальцами. Он с сомнением смотрит на открытые цветные баночки. Она берет его тонкую руку и осторожно окунает ее в ярко-синюю краску. Он сжимает пальцы в щепотку и мгновение внимательно смотрит на них. Внезапно он делает стремительное движение в ее сторону, мазнув ее краской по носу. Она смотрит ему в глаза. Оба смеются. Его рот и зубы кажутся непомерно большими на его высохшем лице.

Мне снова хочется плакать.

– Здесь так спокойно, – говорю я.

– Да, сейчас просто учебный семестр. У нас тут нет учебных заведений, так что нам не разрешают держать детей школьного возраста во время семестра. Если они только не смертельно больны, конечно.

– А много у вас тут смертельно больных?

– Есть несколько человек. Но большинство детей такие, как Фрейя: у них очень сложные потребности. Например, они могут питаться только через трубку, а трубка эта работает от насоса. Или у них может быть кислородный баллончик. Обычно они передвигаются на каталках. И разумеется, все они на коктейлях из разных лекарств. Первое, что мы должны сделать, – это узнать от родителей, как выполнять их повседневный режим.

Перед глазами возникает мимолетное видение будущего Фрейи.

– Это так утомительно, – говорю я. – А как справляются их семьи?

– Все они реагируют по-разному. Мы, конечно, видим, что некоторые настолько в отчаянии, что готовы отделаться от своих детей и сбежать. Но другим трудно выносить разлуку со своими неполноценными детьми даже по праздникам. У нас тут есть комнаты, где можно остановиться; мы делаем всю тяжелую работу, в то время как они просто расслабляются для смены обстановки. В этом смысле мы очень гибкие.

– Так вы могли бы взять Фрейю? Насовсем? – Я не ожидала, что мой вопрос прозвучит так резко.

Следует секундная пауза.

– Я не уверена, что вы меня правильно поняли, – говорит она. – Мы ухаживаем за детьми только как подмена родителей. Чтобы семьи могли взять выходной.

– А есть где-нибудь такое место, куда ее могли бы взять на все время?

– Самое лучшее место для ребенка на все время – это его семья, – назидательно говорит она, как будто читает текст из инструкции.

– Но я мать-одиночка.

– Как и очень многие из наших клиентов. И обычно у них несколько детей, за которыми нужно присматривать.

Я какое-то время беспомощно смотрю на нее. Она смягчается и улыбается мне.

– Но всем время от времени требуется передышка, – говорит она. – Фрейе мог бы быть предоставлен уход у нас на две недели в год.

***

Последняя моя встреча должна состояться на Харли-стрит. Я понятия не имею, как я смогу это себе позволить, но я не могу вынести разлуку с Фрейей без какой-то замены. Мне нужны мои близнецы. Я должна превратить их в реальность.

Я пыталась забеременеть естественным путем, и это обернулось катастрофой.

В итоге я пришла к убеждению, что проблемы Фрейи и мой выкидыш были обусловлены дефектным геном, носителем которого является кто-то из нас с Тобиасом.

Я уговариваю себя, что пришла сюда, потому что у меня нет шанса вернуться к Тобиасу, но на самом деле это из-за того, что я не доверяю природе. На этот раз мне необходимо, чтобы все было регулируемо и находилось под контролем.

Еще одно здание времен Регентства. Еще одна латунная табличка. Я поднимаюсь по ступенькам к внушительным парадным дверям и звоню в частную клинику экстракорпорального оплодотворения – ЭКО.

Пациентки в зале ожидания все женщины: профессионального вида, хорошо одетые, чуть старше того возраста, которого можно было ожидать от матери. Из оправленных в рамочки коллажей со стен на нас взирают тысячи младенцев, зачатых в этой клинике. Мы все сидим под взглядами этих деток в полной, ничем не нарушаемой тишине, какая бывает в библиотеках. Я оглядываюсь по сторонам в поисках доброжелательного лица. Но никто мне в ответ не улыбается.

Я ожидаю со стороны мужчины-консультанта скрытого морального осуждения, в особенности потому, что в заполненном мной формуляре в графе «статус отношений» я указала, что одинокая и без партнера. Но похоже, что ЭКО в большей степени коммерческое мероприятие, чем медицинское.

– Мы можем поставить вас в очередь на донорскую сперму, – говорит он. – Использование другого партнера, разумеется, виртуально исключает любой риск, если состояние вашей дочери было связано с рецессивным геном, присутствовавшим у вас или вашего бывшего мужа. По закону вам необходимо пройти диагностический тест на ВИЧ и гепатит С. Вероятно, было бы неплохо пройти начальное обследование на уровень фолликулостимулирующего гормона – это даст нам информацию, насколько хорошо у вас проходит овуляция. Если позволяет резерв яичников, я предложил бы начать с ВМО – внутриматочного оплодотворения. Мы просто введем сперму вам в матку. Это дешевле и менее инвазивно. Если это не сработает, следующим шагом будет полное оплодотворение in vitro – в пробирке. И, конечно же, если будут какие-то сомнения насчет того, что на ваш выкидыш могло повлиять качество вашей яйцеклетки, мы можем рассмотреть вопрос с донорской яйцеклеткой. – Он смотрит на тонкие золотые часы у себя на руке. – Вы можете сдать анализ крови прямо сейчас. Медсестры дадут вам формуляры для заполнения. Через несколько дней мы вам позвоним и сообщим о результатах.

***

В конце концов я не выдерживаю и звоню Марте. У нее очередная запарка, но она готова сбежать и встретиться со мной в «Шордиче»[102]102
  Отель в центре Лондона с рестораном и баром. (Примеч. ред.)


[Закрыть], возле архитектурного бюро, где она работает.

Официантка усаживает меня рядом с двумя молоденькими девушками в модных нарядах. Восьмидесятые возвращаются или, может быть, это просто прихоть молодежи. Девушки едва вышли из подросткового возраста. Возможно, они вместе учились в школе, как мы с Мартой, а теперь впервые вновь встречаются в большом городе.

Так все это и начинается: следят за тем, как они одеты, как выглядят, их переполняет неуверенность в себе и одолевают мелкие проблемы. Затем жизнь крепко бьет их разок-другой, и некоторые из друзей отсеиваются, но некоторые остаются, чтобы пройти через невзгоды вместе. Пока не станут потрепанными, помятыми, в морщинах и шрамах, как физических, так и метафорических. Пока не перестанут притворяться. У меня есть друзья, которых я знаю почти все свои тридцать девять лет, и если я дотяну до восьмидесяти, то, надеюсь, будут у меня друзья, которых я буду знать почти восемьдесят лет.

Появляется Марта и обнимает меня.

– Ты так изящно выглядишь, – говорю я. – У тебя такая челка. Тебе идет.

Помимо новой стрижки, на ней розовое шерстяное платье, черные кожаные ботинки и черная кожаная куртка, как у байкера. Городской прикид.

– Увидеться с тобой здесь – это какой-то фантастический сюрприз, – говорит она. – Ты приехала прошвырнуться по магазинам или что-то еще? Как твоя жизнь?

– Давай сначала ты.

Марта, если того требуют обстоятельства, иногда может быть тактичной.

– Слишком много работы, как обычно, – медленно говорит она. – Видела парочку хороших фильмов. Так пока и не встретила перспективного партнера для совместной жизни. Ходила на пару свиданий, которые казались мне многообещающими, но не повезло. Мужчины вокруг все какие-то… эгоистичные, что ли. Сосредоточенные на себе. В Лондоне слишком много классных женщин, которые крутятся вокруг слишком небольшого количества нормальных мужиков. И это делает их самодовольными. Мужиков, я имею в виду. Честно говоря, послушала сейчас себя и поняла, что жизнь моя могла бы быть и поинтереснее. Теперь твоя очередь.

Я стараюсь поддержать такой же небрежный тон, каким говорила она.

– В общем… мне наконец-то стало ясно, что мы больше не можем держать Фрейю у нас дома. Но Тобиас, похоже, в настоящий момент с этим не согласен. Вот я и приехала сюда, чтобы отдать ее в приют. И провести ЭКО, чтобы у меня были мои близняшки. От другого партнера, понятное дело. Банк спермы.

Марта бросает на меня один из своих пронзительных взглядов.

– Когда я говорила, что хотела более интересной жизни, – говорит она, – я не имела в виду, что она должна быть настолько уж интересной, как твоя. – Она выдерживает секундную паузу. – Анна, ты что, совсем спятила, окончательно и бесповоротно?

– Вовсе нет. Все это – чистая правда. Тобиас не хочет оставлять ее. Поэтому я оставила их обоих. Все это к лучшему, правда. Теперь я в этом просто уверена.

– Ты разыгрываешь меня? Ты бросила своего ребенка?!

– Марта, это должно было когда-то случиться – рано или поздно. Я слишком долго прятала голову в песок. Не имеет смысла прикидываться, что все еще будет в порядке. Потому что в порядке не будет. Для меня внезапно прошла проверка реального положения вещей. И слава Богу, что это произошло. Потому что и так уже слишком поздно.

– А как же твой муж? Как Тобиас?

– Честно говоря, Марта, наши отношения уже несколько месяцев как зашли в тупик.

– Теперь я и вправду вижу, что ты их потеряла. Если хочешь знать, вы с Тобиасом, видимо, были главной причиной того, что я не встретила своего мистера Правильного Мужчину. Я не могла согласиться на что-то менее… страстное, веселое и заботливое, чем у вас. Не говоря уже обо всех тех невозможных вещах, которые вы с ним вдвоем делали, совершенно не прилагая никаких усилий.

– О, как раз без усилий ничего не было. Я наконец-то получила разрешение открыть свою кулинарную школу, но тут, кажется, все одновременно встало на моем пути: и ребенок, и Тобиас, и пересыхающая земля, и рушащийся дом, и портящиеся фрукты, которые нужно консервировать, и все это поместье, переполненное крысами. Не говоря уже о погоде: ураганоподобные ветры, то засуха, то наводнение, минусовая температура или жара, в которой можно спечься. И целая куча разных эксцентричных персонажей, которые ведут себя совершенно неконтролируемо. И этот беспорядок… Я не могу ничего добиться. Слишком много отвлекающих факторов. Мне просто мешает сама жизнь.

– Знаешь, Анна, – медленно говорит Марта, – у меня замечательная работа. Моя карьера, которая удерживает меня занятой все время. Любой может работать, пока не умрет. Но я хочу жизни.

***

Со смерти своего отца я избегала возвращаться в дом, где выросла. Он остался в точности таким же. Короткая дорожка через сад. Аккуратно покрашенная передняя дверь, латунное дверное кольцо. Стойка для зонтиков и запах восковой мастики в прихожей. Меховые пальто моей матери и шерстяные пальто моего отца, висящие каждое на своих крючках. Гостиная с эркерным окном и удобными креслами, накрытыми той же тканью «либерти», из которой сделаны шторы. Дубовые журнальные столики. Элегантная белая с синим ваза, полная свежих цветов. Гравюры в рамках с изображением лошадей. Все эти вещи знакомы мне так же, как мое собственное лицо. И каждый из этих предметов вызывает какое-то свое воспоминание из детства.

Всего одиннадцать утра, но моя мать встречает меня в дверях в блестящем черном платье, при полном макияже, с жемчужным ожерельем на шее. Волосы аккуратно уложены, мне не верится, что все это ради меня.

– Должно быть, ты проголодалась, дорогая. Присаживайся в гостиной. У нас с тобой будет ранний ленч.

– Я пойду помогу тебе.

Холодильник ее забит совершенно несуразным количеством продуктов.

– Мама, ты не должна была этого делать. Я даже не знаю, сколько я у тебя пробуду.

– Я так хотела, чтобы твой визит прошел успешно, – говорит она с душераздирающей искренностью в голосе. – С точки зрения еды, по крайней мере.

Едим мы на кухне. На обед у нас очень вкусный мамин овощной суп, копченый лосось с черным перцем и ломтиками лимона, свежий черный хлеб и салат.

– Я подумала, что мы могли бы с тобой немного прогуляться, – говорит она.

Мы с ней десять минут идем вверх по улице до продуваемого всеми ветрами угла, откуда открывается вид на раскинувшиеся вокруг поля графства Кент.

– Когда мы вернемся домой, я должна тебе что-то сказать, – говорит моя мама. Так что, разумеется, мы поворачиваем назад.

– Я не хочу никаких споров по этому поводу, – говорит она. – В прошлом ноябре – перед тем, как родилась моя внучка, – я вдруг поняла, что после смерти твоего отца я тратила деньги маниакально. Поэтому я начала экономить и без всякого напряжения копить. Мне нужна была цель, нужна была причина экономить, поэтому, когда родилась Фрейя, я начала откладывать деньги для нее. Теперь я хочу открыть для внучки соответствующий трастовый фонд, и для этого мне нужно разрешение ее родителей.

– Это не обязательно.

Мама набрасывается на меня с ожесточением, необычным для нее.

– Знаешь, она ведь не только твоя, она принадлежит всем нам – Тобиасу, твоему отцу, Марте, даже Кериму с Густавом и той радостной девочке, которая все время слонялась там без дела. И я не хочу, чтобы ты проявляла в отношении нее собственнические настроения.

– Я очень тронута, – говорю я, – но…

– Она тронута! Тронута? Да как ты смеешь быть тронутой! – кричит моя мама. – Мы ведь семья!

***

Дом моего детства остался не настолько не изменившимся, как мне это показалось вначале. Постепенно я начинаю замечать, что, хотя снаружи все выглядит безукоризненно, чуть глубже под поверхностью царит беспорядок. Ножи и вилки свалены в выдвижные ящики на кухне кое-как, шкаф для белья забит до отказа. Я открываю буфет и обнаруживаю, что моя супераккуратная мама хранит там старые газеты.

– Зачем они тебе нужны? – спрашиваю я.

Она обиженно смотрит на меня.

– Просто нужны, вот и все.

В комоде у меня в спальне полно моли, которая медленно ползает по моим детским вещам. И лопает накладки моих шерстяных колготок.

Я вытаскиваю всю эту кипу, стираю то, что еще можно спасти, и укладываю все вещи в герметично закрывающиеся пластиковые пакеты. Каждый новый день я перехожу к следующему шкафу в этом доме.

На дне гардероба в маминой спальне я обнаруживаю портфолио с ее старыми рисунками, еще со школы.

– Мама, они замечательные, – говорю я.

– Это я готовилась поступать в колледж искусств, – говорит она. – Школа Слейд. Знаешь, и меня ведь взяли туда.

– Почему ты мне об этом никогда не рассказывала? Что произошло?

– От меня ожидалось, что я хорошо устроюсь, выйду замуж и заведу детей. Мои родители считали, что для меня гораздо больше подойдет домоводство. Ну и конечно, к тому времени я уже встретила твоего отца.

– Но почему ты никогда не занималась живописью после этого? Просто так, для своего удовольствия, я имею в виду.

– Думаю, это был страх, дорогая. Как только ты что-то наносишь на бумагу, тебя уже можно отнести к какой-то категории. А до тех пор ты можешь быть просто непризнанным гением. Я долгие годы думала, что вот, наступит день, и я продемонстрирую всему миру, какой я великий художник, а потом однажды я стала старой и поняла, что этого никогда не произойдет.

Она аккуратно складывает свои рисунки обратно в портфолио.

– А знаешь, я горжусь тем, что ты сделала карьеру. Я хорошо готовлю, но ты – ты профессионал. В каком-то смысле ты – художник, которым я так никогда и не стала.

Поэтому я сегодня готовлю для нее.

Я накрываю кухонный стол белой льняной скатертью и расставляю ее лучшую посуду и столовые приборы. Она протестует, но вяло. На самом деле ей все это нравится.

Я делаю филе-миньон под соусом с черным перцем – любимое блюдо отца. И несмотря на ее возражения, открываю бутылку очень хорошего бургундского.

– Когда я впервые стала матерью, – говорит она, – я боялась, что буду не в состоянии справиться с этим. Твой отец для помощи мне нанял одну из акушерок. Это был сплошной кошмар: она постоянно уносила от меня моего ребенка. Говорила, что приносить его нужно по расписанию. Не одобряла кормление грудью. О, я много часов провела в слезах, потому что за стенкой кричит от голода мой ребенок, а меня к нему не пускают. Наконец я не смогла больше этого вынести и пробралась туда. Сестра По крепко спала и похрапывала. Я незаметно перенесла младенца к себе на кровать. Я дала ему свою грудь, и он долго сосал и сосал. Именно в этот момент я влюбилась в тебя. Твои глазки были просто очаровательны – как озера, в которые можно погрузиться. Совсем как у Фрейи. Я никогда в жизни не испытывала такой любви. И уже не испытаю. На следующий день я набралась храбрости и уволила эту нянечку.

Мы чокаемся своими бокалами.

– Ты была моей единственной, – говорит она. – Я знала о тебе все на свете. Поэтому я и хотела, чтобы ты узнала, как замечательно быть матерью.

– О, мама, – говорю я, – ничего замечательного в этом нет. Я – плохая мать, а попытки быть хорошей разрушают мою жизнь. Я сыта этим по горло, я злюсь, и я… обижена. Кажется, что все вокруг примирились с тем, что произошло с Фрейей, – все, кроме меня. Даже Тобиас. Но я не могу. Я вижу на улице маленьких девочек с их мамами и чувствую… такую тоску, которую просто не могу описать. У меня забрали кого-то, кого я даже не успела узнать. Это хуже, чем тяжкая утрата: у меня даже нет никаких воспоминаний. Она не такая, какой должна была бы стать, и никогда такой не будет. И лучше не будет – я точно знаю, что не будет. Потому что мы с ней связаны. Я буду страдать так же, как будет страдать она. Она уже никогда не отпустит меня. Но она неполноценная.

Моя мама обнимает меня и держит так же крепко, как делала это, когда я была маленькой. А я так же неконтролируемо плачу, судорожно хватая ртом воздух. Каждое слово дается мне с трудом.

– От деток ожидают, что они будут маленькими… капсулами… с надеждами и мечтами. Смотришь на них и представляешь себе… как будто перескакиваешь во времени… первый день в школе, поступление в колледж, свадьба. Эти мысли поддерживают тебя всю ночь. Смотришь на плачущее личико и видишь… будущего премьер-министра или просто счастливого человека и думаешь, что жизнь у них будет лучше, чем твоя. Это помогает переносить ночи без сна, тревоги и страхи, боль в спине и в сердце, потому что дети – это надежда, это будущее. Фрейя очень славная, но она просто подарок. Она никуда не идет – разве что, может быть, куда-то назад. Не думаю, что я настоящая мать. Я даже не думаю, что люблю ее.