355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сайра Шах » Мышеловка » Текст книги (страница 9)
Мышеловка
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 23:16

Текст книги "Мышеловка"


Автор книги: Сайра Шах



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Я на цыпочках возвращаюсь к Тобиасу.

– Думаю, нам не стоит волноваться по этому поводу, – шепотом говорю я. – Она рассказывает ему о некоторых своих взглядах на жизнь. А это способно отпугнуть любого, даже самого завзятого охотника за богатством.

***

Мы купили Фрейе серебристый, надутый гелием шарик в форме рыбки. Тобиас привязал его к пеленальному столику рядом с ее головой. Она поворачивается лицом к нему. Я верю в то, что она внимательно рассматривает его. Когда я вставляю его нитку в ее туго сжатый кулачок, кажется, что она держит его. Она двигает кулачком, и шарик дергается вверх-вниз.

– Случайность, – говорит Тобиас.

– А я думаю, что она может делать это осознанно.

– Нет, чепуха. Ты фантазируешь. Просто очень хочешь видеть, что она развивается, – ты это и видишь.

– А вы что думаете об этом, Жульен?

В последние дни я ловлю себя на том, что все чаще и чаще обращаюсь к нему, чтобы услышать его мнение. Он отвечает не сразу. И мы все несколько мгновений следим, как маленький кулачок вместе с шариком синхронно поднимается и опускается.

– Я не уверен, знает ли она, что ее рука соединена с ниткой, – наконец говорит он, – но мне кажется, она понимает, что, когда шевелит рукой, шарик тоже двигается.

– Вот видишь, Тобиас!

Жульен улыбается.

– Я пришел, чтобы пригласить вас на вечеринку, – говорит он. – У меня дома. Кажется, вы там еще не были. Это будет празднование прихода весны. И, пожалуйста, возьмите с собой Фрейю – в конце концов, она ведь тоже одна из нас.

Я до смешного тронута. Я склоняюсь над Фрейей и перекатываю ее к себе; кулачок по-прежнему сжимает нитку. Она поднимает руку, и мы с ней оказываемся связанными.

– Разрешите, – говорит Тобиас. – Дайте-ка мне распутать свою семью.

В какой-то момент, когда он пытается ослабить нитку, рука его соскальзывает, и мы, расположившись по кругу, оказываемся связанными уже втроем. Я с некоторым удивлением вдруг думаю: мы – семья.

***

Вечером, вместо того чтобы идти спать одной, я сижу рядом с Тобиасом в студии и смотрю на его сосредоточенное лицо, а он прослушивает в наушниках свою музыку. Оказалось, что на самом деле насчет «Мадам Бовари» ничего еще не ясно. Это какое-то совместное производство, и они не укладываются в смету финансирования. Снимать уже закончили, но нужны еще деньги на послесъемочные этапы работы над лентой. Салли хочет, чтобы Тобиас написал – и как можно дешевле – фрагменты музыкального сопровождения, а они продемонстрировали бы их потенциальным инвесторам.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает он.

– Жду тебя, – говорю я. – Не хочешь дать мне немного послушать?

Он снимает свои наушники.

– Оно… еще не готово. Не сейчас. Потом.

Однако он, похоже, не собирается занимать оборонительную позицию. В кои-то веки. И я решительно двигаюсь вперед.

– Почему до тебя так трудно достучаться в последние дни? Я тебя раньше никогда таким не видела, когда ты работал над музыкой.

– Это большая работа. Она действительно очень важна для меня.

– Но дело ведь не в этом, верно?

– Я не могу объяснить. Ты все равно не поймешь.

– А ты попытайся.

– Когда я в последнее время попадаю в студию, меня не покидает ощущение, что я пишу музыку ради того, чтобы выжить. В буквальном смысле этого слова. Что я уже поглощен и уничтожен, и только если я смогу удержаться и справиться с этой работой до конца, у меня может появиться какой-то шанс. Все это идет очень непросто: половину времени я пишу и переписываю одну и ту же сцену только для того, чтобы Салли написала мне по имейлу, что они ее вырезали в угоду какому-то потенциальному клиенту. У меня такое чувство, будто я пытаюсь плыть в патоке. Как будто я… корабль, получивший пробоину ниже ватерлинии и изо всех сил старающийся дотянуть до берега. Но я все равно тону, просто сам еще этого не знаю.

Он обнял меня и тихонько говорит это мне прямо в ухо. Я чувствую его дыхание, которое легко касается кожи моего лица.

– Понимаешь, Эмма Бовари попала в западню и окончательно запуталась. Не имело значения, кто она такая, насколько она красива, талантлива или, наоборот, порочна, насколько жив в ней мятежный дух, на что она надеется, о чем мечтает. В этом удушающем окружении она была обречена. Я чувствую то же самое. И это ощущение удушья… оно просачивается в мою музыку.

Я не могу уловить его мысль, но заставляю себя сочувственно кивать.

– Анна, мы с тобой оба сейчас в одиночестве на ощупь движемся в темноте, пытаясь по-своему справляться с проблемами Фрейи. Я знаю, что я уходил, отдалялся… но мне было это необходимо. Мне нужен какой-то способ скрыться от всего этого, даже если оно только в моей голове. Знаешь, я так боюсь… Я все время пребываю в страхе.

– Чего ты боишься?

– О, множества разных вещей. Я боюсь, что ты влюбишься в нее, а я не посмею последовать за тобой. Потому что, чем больше мы позволяем себе любить ее, тем большую боль она нам причинит. Я боюсь будущего. Боюсь, что нужно будет навещать уже взрослую Фрейю, всю в пролежнях, в какой-нибудь больнице. Я боюсь, что наша жизнь скроется в… в водовороте страдания по ребенку, который даже не будет знать, кто мы такие. Я чувствую себя все более и более одиноким. Ты мечешься, постоянно что-то делаешь, а я просто сижу здесь, бьюсь над музыкой, которая не выходит, и мучаюсь от постоянно нарастающего чувства, что если я не решу эту трудную задачку, то просто исчезну – исчезну без следа.

– Ш-ш-ш, – шепчу я, словно успокаиваю ребенка. Я крепче прижимаюсь к нему, и мы долго сидим, обнявшись. – Ох, Тобиас, я люблю тебя, – все так же шепотом говорю я. – Думаю, что без тебя я вообще бы не смогла жить. Я мечусь только потому, что мой метод преодоления кризиса – это уладить его. И все свое время я провожу за тем, чтобы попытаться… решить проблему с Фрейей. Упорядочить, казалось бы, несовместимые вещи, сообразить, как мне сохранить своего ребенка, своего мужа и при этом еще и не потерять рассудок. Как мне вернуть контроль над своей жизнью. Я тоже все время боюсь. А что, если мы не будем любить ее?

– Ох, Анна, ты так и не поняла. – Тобиас крепче обнимает меня, и его искренние голубые глаза испуганно расширяются. – Гораздо важнее, что получится, если мы будем любить ее?

***

С каждым днем наш шарик потихоньку сдувается, рыбка с виду становится какой-то подвыпившей. Постепенно она тонет. И в один прекрасный день я ее выброшу. Но пока что я не могу заставить себя сделать это.

Я просыпаюсь рано, и восходящее солнце гонит меня из дома. Я оставляю Фрейю, спящую в своей колыбели, и Тобиаса, похрапывающего в постели.

На улице все золотистое и мокрое от росы, птички поют, как мне кажется, с каким-то удовлетворением, как будто знают, что впереди их ждет несколько месяцев хорошей погоды.

Время от времени я думаю, что на самом деле мне следовало бы вернуться в дом. Но чуть дальше по тропинке на глаза мне попадается что-то свежее и захватывающее: дикий нарцисс, черная с желтым саламандра, удод с абсурдно-экзотическим хохолком и искривленным клювом, похожим на ятаган.

На подходе к памятнику жертвам войны, в лесу я слышу далекие голоса. Это меня озадачивает: сейчас слишком уж рано, чтобы встретить тут еще кого-то.

Впереди я вижу группу пожилых мужчин в какой-то униформе. Среди них Людовик, грудь его увешана медалями. Пройти просто так, мимо, мне кажется неприличным, но я как-то не чувствую, что имею право навязываться. Так что я останавливаюсь вдали от группы и просто наблюдаю. Старики кажутся болезненными, а их медали – бесполезными перед лицом истории.

Когда группа немного распадается, Людовик замечает меня.

Ah, bonjour, la parisienne! [45]45
  А, здравствуйте, парижаночка! (фр.)


[Закрыть]

– Что вы здесь делаете?

– Вспоминаем. В этот день в 1944-м здесь произошло сражение. С бошами[46]46
  Презрительная кличка немцев во Франции, появившаяся во время Первой мировой войны 1914—1918 гг.


[Закрыть]
.

– Не может быть, чтобы вы были таким старым, что успели повоевать! – Глупо было говорить такое: звучит как-то снисходительно.

– В 1944-м мне было пятнадцать лет. А разные поручения от макú – французского Cопротивления – я выполнял с тринадцати.

– Это было опасно?

Еще один дурацкий вопрос. Людовик не обращает на него внимания.

– Вы идете домой? – спрашивает он. – Я тоже. – Некоторое время мы идем молча, а потом он добавляет: – Это был очень важный для маки район.

– Вы тоже участвовали в том бою? Ну, который вы все вместе вспоминали?

Он только качает головой.

– Посмотрите на этот лес, какой он густой, – говорит Людовик. – В 1944-м там был лагерь, жили люди – прятались среди сосен, как дикие звери. Никаких удобств, сплошная антисанитария. О, и еще этот запах: дым костров и дерьма… У каждого животного есть свой запах. У нас тоже. Я свистел особым свистом из двух нот, и на него из ниоткуда появлялись люди. Я приносил им еду – всего понемножку: немного масла, немного хлеба, немного сыра.

Мы сошли с тропы и углубились в сосны. Мы с Тобиасом всегда обходим этот лес стороной: он слишком мрачный и слишком бесплодный. Деревья растут очень близко друг к другу, заслоняя солнечный свет даже своим нижним ветвям. Под ними ничего не растет. Удручающее место.

– Прямо здесь, вот под этим деревом, лежал большой рюкзак со взрывчаткой, – говорит он. – А сюда Бенедикт притащил зеркало в оправе из красного дерева. Мы подшучивали над ним, потому что он каждый день брился. Его не стоило осуждать за это: у него была красивая молодая жена.

– И что же случилось?

– Какой-то подлый осведомитель рассказал бошам про этот лагерь. И те провели операцию. Меня в тот день здесь не было, вот я и выжил.

Он мотает головой, а я стою рядом и глупо пялюсь на его медали, сияющие под утренним солнцем так, будто их только что отчеканили. Похоже, что сказать мне на это просто нечего.

– Я думал о вашей проблеме с мышами, – наконец говорит Людовик. – Может быть, это у вас и не мыши. Вероятно, это loirs. – Он изображает руками быстро бегающее животное. – Такие маленькие зверьки с большими глазами и толстыми хвостами. У меня на чердаке как-то завелись эти loirs. В итоге мне пришлось взять цемент-пушку и пройтись ею по всем стенам и потолку – единственный выход.

– О, думаю, что нам бы не хотелось этого делать.

– Если это loirs, то это единственный выход, – повторяет Людовик.

***

– Соня-полчок, – говорит Тобиас, роющийся в интернете.

– Что?

Loir. Соня-полчок, их еще называют «соня съедобная». Смотри, вот она на картинке. – Похоже, что его заинтересовала только определенная часть рассказа Людовика.

Несмотря на титанические усилия Керима, всякий раз, когда я захожу на кухню, меня издевательски встречают свежие катышки помета. Совершенно очевидно, что эти грызуны все равно находят, как пробраться сюда.

– Выглядят такими симпатичными.

Соня-полчок – это почти бурундук. И иметь на кухне их, а не мышей, намного приятнее.

– Они вырастают до двадцати сантиметров в длину. Это может объяснить, почему их помет великоват по размеру для мышиного, – говорит Тобиас. – О, взгляни-ка: эти сони когда-то считались деликатесом! Римляне держали их в больших глиняных горшках, которые назывались долиум, и откармливали их на диете, изобиловавшей грецкими орехами. Подавали их на десерт, залитыми медом с маком.

– Что ж, хороший рецепт для моих будущих кулинарных учеников.

– Не хотелось бы мне быть животным, – говорит Тобиас, – в название которого входит слово «съедобный».

Мы дружно смеемся – впервые, кажется, за целую вечность. В хорошие дни у меня хватает резервов мощности быть великодушной к Тобиасу и дать ему помокнуть в ванной, пока я кормлю Фрейю. В хорошие дни мне удается дождаться, пока он выйдет из своей студии, чтобы мы с ним могли пойти спать в одно время. В хорошие дни он благодарен мне за это и, соответственно, очень мил со мной. Мы с ним оба чувствуем себя на лезвии ножа и балансируем на пределе того, что в состоянии выдержать.

***

Ивонн начала работать в нашей кухне для обработки дичи. Она приходит и занимается своим таинственным делом без всякой суеты. Время от времени из этой кухни доносятся манящие аппетитные запахи, но сам процесс закрыт завесой секретности.

Мы с ней становимся подругами. В отличие от остальных темпераментных личностей, время от времени появляющихся в нашем доме, она – величина постоянная: надежная, предсказуемая, заслуживающая доверия. Она всегда готова помочь присмотреть за ребенком и часто работает, блаженно прижав Фрейю к своей пышной груди.

– Вы как-то говорили, что хотели бы, чтобы я помог вам по саду? – спрашивает Жульен вскоре после ее первого визита. – Я тут подумал, что пара монет мне, в конечном счете, не помешает. Но из-за особенности моей ситуации, я, конечно, должен работать неофициально.

За свои услуги он называет цену, демонстрирующую удивительно точное знание им расценок на рынке труда в современном мире.

«Не обольщайся, – говорю я себе, – он здесь исключительно потому, что на нашей кухне для дичи трудится Ивонн. Наконец-то у меня появилось то, что ему нужно».

***

Этим утром в нашем почтовом ящике находится письмо для Керима. С написанным от руки адресом. Пока мы ждем юношу к завтраку, моя мама рассматривает его.

– Возможно, это от его матери, – говорит она.

Минуты проходят за минутами. Появляется Керим.

– О, Керим, дорогой, вот и вы! – выводит свою трель моя мама. – Здесь для вас письмо. Откройте же его! Мы томимся в неизвестности.

Керим смотрит на конверт. Краска начинает заливать его от самой шеи и доходит до границы волос. Затем он быстро распечатывает его и жадно пробегает содержание.

– Ко мне приезжает fiancée[47]47
  Невеста (фр.).


[Закрыть]
. И школьный друг тоже. Oh, putain![48]48
  Ох, черт! (фр.)


[Закрыть]
Сегодня! Это на них похоже. Мне нужно бежать на вокзал прямо сейчас. Можно мне одолжить вашу «Астру»?

Лицо его сияет. Мы уже привыкли к его улыбке в тысячу ватт, но сейчас все по-другому: у него как будто меж глаз горит лампочка.

– Конечно, вперед! – говорю я.

– Я привезу их познакомиться с вами сегодня на вечеринку к Жульену.

Мы сидим ошеломленные и слышим, как хлопнула передняя дверь и во дворе завелась машина. В конце концов молчание нарушает моя мама:

– Вот это номер! Проклятье. Я знала, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой…

***

Моя мама вся как на иголках. Сегодня она особенно тщательно занимается своим туалетом.

– Дорогая, ты не могла бы помочь мне уложить волосы? А я могла бы помочь тебе. Я думаю, нам следует постараться ради молодой дамы Керима. Она может подумать, что он попал в банду головорезов.

Тобиас понял ее абсолютно неправильно. Да, она любит пофлиртовать, но только до известной степени. И теперь она по-детски искренне возбуждена возможностью познакомиться с невестой Керима.

– Я очень надеюсь, что она хорошая девушка. Мне бы не хотелось видеть, что он разменивает себя на кого попало. Как бы то ни было, мы должны на некоторое время оставить ее у себя. Мне так хочется произвести на нее хорошее впечатление! Интересно, почему он о ней никогда не упоминал? Только о своей матери. Мне это так в нем нравится – что он столько говорит о своей маме!

Сразу после полудня мы засовываем Фрейю в перевязь и карабкаемся по гряде скал, которая соединяет нашу гору с соседней.

– Мне всегда казалось, что она похожа на хребет дракона, – говорит Лизи.

– Не смеши меня, – возражает моя мама, но Лизи права: именно так все это и выглядит.

Мы представляем себе, что идем по спине какого-то спящего чудища. На полпути я вдруг спрашиваю:

– Что за изумительный запах?

Мы останавливаемся и стараемся определить местонахождение источника благоухания, такого знакомого, связанного с детством и почему-то пожилыми дамами. Однако вокруг, кроме зазубренных скал, ничего такого не видно.

– Вон там, – говорит Лизи, показывая на горную расселину.

Когда я в последний раз заглядывала туда, бока каменного дракона были коричневыми, с пятнами зеленого мха. Сейчас же они поразительного фиолетового цвета.

– Фиалки!

Они кажутся невозможно хрупкими, растущими прямо из камня, а их аромат одновременно и нежный, и всепроникающий.

У «заводи с невидимым краем» Лизи ведет нас по крутой тропе. Мы подходим к громадному белому дубу, у подножия которого лежит большая каменная плита, опирающаяся на две другие. На ней сидит большой серый кот с янтарно-желтыми глазами и, не мигая, как сова, смотрит на нас.

– Да это же дольмен! – возбужденно говорит Тобиас, внимательно рассматривая каменную плиту. – Посмотрите – на нем изображение чаши и кольца. Поразительно! Подумать только, этот камень пролежал здесь многие тысячи лет!

– Священное место, – с придыханием говорит Лизи.

– Это домашний очаг, – говорю я. – Кухня. Здесь горшки и сковородки, а под ними место для огня.

Я замечаю деревянную лестницу, рядом с которой вверх по стволу дерева, как поручень, уходит живая вьющаяся лоза. Я прикрываю глаза от солнца ладонью и смотрю вверх: там дом. Не просто шалаш на дереве. Настоящий дом. С окнами. И кровельной дранкой на крыше вместо черепицы. И с верандой.

– Нет-нет, дорогие мои, – говорит моя мама. – Нам явно не туда. Вечеринка будет проходить вон там.

Она показывает за дуб, в сторону вишневого сада с прекрасным открытым видом на горы. Под деревьями на козлах стоят столы со скамьями вокруг них.

В саду шумно. Он заполнен какими-то дерущимися собаками, детьми, носящимися, как пули, людьми, курящими травку, танцующими язычниками; здесь и оркестр музыкантов с диджериду[49]49
  Музыкальный духовой инструмент аборигенов Австралии, представляющий собой деревянную или бамбуковую трубу длиной около двух метров.


[Закрыть]
и другими заморскими инструментами. Вокруг полно медных котлов с тушеным мясом, на открытом огне жарится целый барашек, стоят пластиковые ведра с медовухой. Сад до краев полон жизни.

В самом центре событий, где плотность биомассы людей и животных наивысшая, мы замечаем Жульена. Он явно целое утро пробовал медовуху и теперь очень рад нас видеть.

– Я не думал, что вы все вот так сделаете, – постоянно повторяет он.

– Жульен, как вы, черт возьми, оказались здесь? – спрашивает Тобиас.

– Я здесь родился. В юрте. Дом на дереве я построил сам. Давайте я вам покажу.

Он бросается в сторону дуба. Я удивляюсь, как он собирается подниматься туда в таком состоянии, но он ловок, как горный козел. За ним, как верный пес, следует его кот. Мы пыхтим следом, цепляясь за лозу-перила, спотыкаясь на неровных деревянных ступеньках. Когда я бегу, Фрейя глухо бьется о мою грудь в своей перевязи.

– Добро пожаловать в мой дом! Здесь открывается самый лучший вид на горы – ну, возможно, за исключением вида из вашего дома.

– Вау! – говорю я. – Очень… впечатляет. – Я имею в виду лозу.

– Это glycine, – говорит Жульен. – Глициния.

На ней еще нет листьев, из темной древесины, как дымка, проступают лишь намеки на те места, где скоро будут цветы. А сама лоза похожа на гигантскую руку, схватившую хижину своими корявыми черными когтями.

– Что за дом? – Тобиас удивлен.

Хижина гнездится на изгибе дерева между стволом и большой веткой. Здесь нет никаких прямых линий: стены изогнуты, даже окна скруглены, а оконные стекла разделены раздвоенными ветками. Крыша из кровельной дранки, спускаясь, соединяется с верандой на глицинии.

– Здесь есть все современные удобства. Передняя дверь из настоящего дуба, ключ не нужен, потому что она никогда не запирается.

Он распахивает дверь. Внутри мы видим единственную комнату с печью, которая топится дровами. Никакой мебели, кроме деревянной кровати, подвешенной на живой ветке, каким-то образом входящей в конструкцию дома. Стены, пол, потолок, – все сделано из дерева.

– Здесь трудно понять, где заканчивается комната и начинается дерево.

– Я построил его на дереве и из дерева, – говорит Жульен.

– А кухня? – строго спрашивает моя мама.

– Внизу – отвечает Жульен, провожая нас обратно к дольмену.

– Я догадалась, – говорю я.

– Очень практично, – говорит Жульен. – Я не разрушаю камни и могу приготовить любое блюдо, какое только захочу.

– Ванная комната? – продолжает допытываться моя мама.

Жульен указывает куда-то в сторону тропинки.

– Моя ванная – это заводь с невидимым краем. Немного холодновато зимой, но, согласитесь, вид оттуда все компенсирует.

– Вы оригинальный горный человек, – говорит Тобиас. – Приходите к нам принять горячий душ в любое время, когда захотите.

– А вы родом из этих мест? – спрашиваю я.

Он качает головой.

– Мои родители переехали в Лангедок из Парижа после 1968 года. Думаю, что вы могли бы назвать их представителями поколения хиппи. В те времена была масса людей, которые пробовали вернуться обратно к земле. Потомственные крестьяне сначала относились к ним подозрительно.

– Должно быть, это было жесткое противостояние, – заметил Тобиас.

– Многие люди этого не выдержали и вернулись домой. Мои родители упорно работали и остались здесь. Они в принципе не верили в частную собственность. Один старик одолжил им этот участок земли в обмен на то, что они будут собирать вишни у него в саду. Они поставили здесь юрту, и в конечном счете родился я. Никаких свидетельств о рождении, никакой регистрации, никакого налогообложения. Сейчас мои родители уже умерли, как и тот старик, но его сын позволил мне остаться здесь на тех же условиях.

Через его плечо я замечаю Ивонн, которая в лакированных розовых туфлях на невысоком каблуке пробирается через грязь; на ней белая узкая прямая юбка и блузка с глубоким вырезом, подчеркивающая ее формы, соломенно-желтые волосы перехвачены вызывающей банданой в розовый горошек, а аксессуары – блестящие пластмассовые сережки, пластмассовое ожерелье, сумочка и даже губная помада, – все подобрано в том же цвете ядовито-розовой жевательной резинки, что и ее туфли.

Я замечаю ее раньше Жульена. А он тем временем рассказывает еще один случай из своей жизни:

– Местная школа была настоящим адом. Дети… короче, с ними было нелегко. Однажды я пас овцу моих родителей, мне тогда было одиннадцать. Меня увидел один из местных paysans. Его сын учился в той же школе, на несколько классов старше меня – один из моих главных мучителей. Он тогда как раз уехал в город искать работу. Так вот, в тот день его отец спросил у меня: «Такое утро, Жульен, как у тебя дела?» Только это, ничего более. Но это ощущение я не забуду никогда: впервые местные признали меня своим в одиннадцать лет. От этого на душе стало очень тепло.

Он усмехается. Когда он вот такой, расслабленный и задумчиво-непроницаемый, перед ним трудно устоять. Затем в поле его зрения попадает Ивонн в своей бандане в розовый горошек и узкой юбке, и он забывает, о чем только что говорил. Рядом с ней он становится косноязычным и скованным, теряет все свое обаяние и уверенность в себе.

Несмотря на нелепый наряд, Ивонн выглядит красивее, чем всегда. Она похожа на искусно раскрашенную фарфоровую куклу. И это должно было стоить ей немалых усилий. Без сомнений, это означает, что она его тоже любит.

***

Жульен уходит суетиться вокруг Ивонн. Чары разрушены.

Мимо нас неровной походкой, попыхивая косячком, проходит бородатый хиппи.

– Вы пришли или уходите? – спрашивает он.

– Я ухожу предсказывать всем судьбу по линиям руки, – объявляет Лизи.

Я вижу, как вокруг нее сразу же собирается небольшая толпа из потенциальных клиентов, протягивающих к ней свои раскрытые ладони.

Я угнетаю бедную Лизи своими требованиями выполнения домашней работы. Я настолько погружена в свои собственные планы и разочарования, что совсем забыла, какая она на самом деле свободолюбивая и жизнерадостная.

– Я не могу читать судьбу по всем рукам сразу, – смеется она.

– Мне, мне следующему, – настаивает Тобиас, хотя не верит ни в какие гороскопы.

Она берет его руку и, продолжая смеяться, переворачивает ее.

– Я должна посмотреть на ваши ногти, – говорит она, – чтобы узнать, есть ли у вас характер.

Он улыбается:

– К этому времени ты это и так должна была бы уже знать!

– Я действую без предубеждения. Просто читаю то, что вижу на вашей руке.

– Ну так как же?

– Что?

– Есть у меня характер?

– Посмотрите – вот здесь холм Венеры. Вы очень страстный человек. И творческий. И добрый.

– И неотразимо привлекательный? – подначивает он ее.

Она внимательно изучает его ладонь.

– Это кто как думает. На руке этого быть не может. Вот это ваша линия головы.

– Умный?

– Ленивый.

Она, по сути, всего лишь подросток, но ведет себя спокойно и очень уверенно. Мужчины могут легко влюбиться в Лизи. Тобиас, похоже, испытывает к ней слабость. А если еще и она будет испытывать слабость к нему – что ж, тогда мой плохой характер очень все для нее упростит.

Внезапно мне ужасно хочется убраться подальше от этого предсказания судеб. Я беру свою медовуху и иду через сад.

Ивонн сидит на бревне, поджав ноги и подтянув свою белую прямую юбку до самых бедер, чтобы уберечь ее от грязи, которой и так уже забрызганы лакированные розовые кожаные туфли. Жульен принес ей стакан с медовухой, но она сердито оттолкнула его руку. Ее лаковая сумочка такого же розового цвета – видимо, тоже самая лучшая у нее – лежит рядом. Бандана в розовый горошек на ее опущенной голове висит, как поникший флаг побежденной армии. Такое впечатление, что она изо всех сил старается сдержать слезы.

Я сажусь рядом с ней.

– Вы замечательно выглядите, – говорю я.

Она смотрит на всю эту вакханалию.

– Это… неподходящая публика. И Жульен тоже… Я думала, что когда-нибудь… Но он никогда не станет правильным. Все дело в его воспитании.

– Я наблюдала за ним, – говорю я. – Когда он видит вас, он ни на чем не может сосредоточиться.

На мгновение мне кажется, что я зашла слишком далеко. В конце концов, это совершенно не мое дело. Но ее вдруг прорывает:

– Мой отец взял бы его в помощники. Мы смогли бы урегулировать проблемы с его бумагами… Лет через десять он мог бы стать в нашей деревне мясником. У него появилось бы положение в обществе. Мы могли бы купить участок земли и построить хороший особняк на краю города. С оборудованной кухней, а может быть, даже с бассейном…

– Ах, Ивонн, не думаю, что он мог бы быть счастлив в особняке.

Она издает какой-то глухой хрип, идущий откуда-то изнутри, который начинается всхлипыванием, а заканчивается скорбным воплем души:

– А как, скажите на милость, я могу быть счастлива, живя с ним здесь, на дереве?

***

Садится солнце, зажигаются штормовые фонари, вовсю играет неистовый оркестр, медовуха течет рекой, завывают собаки и дети, а грязь взбивается ногами в пенящееся месиво. Моя мама танцует с лучшими мужчинами. Сначала ее кружит Жульен, затем – пожилой мужчина с длинной седой бородой и наконец какой-то новоявленный кельт в непонятном войлочном одеянии и с охотничьим рогом, болтающимся на цепи, которой кельт подпоясан.

– Дорогая! Это все равно, что танцевать просто твист, – кричит мне она, и я вижу ее молодой, неотразимой, переполненной joie de vivre[50]50
  Радость бытия (фр.).


[Закрыть]
.

Затем она кричит:

– Керим! Керим! Ох, дорогая, он здесь. Ее я не вижу, но с ним его школьный друг. Керим! Где же ваши манеры, дорогой мой? Представьте нам вашего друга. И где же ваша fianсé?

– Позвольте представить вам Густава.

– Здравствуйте, Густав. Я очень рада познакомиться с любыми друзьями Керима.

– Это и есть fiancé.

Кажется, что в этот миг музыка с грохотом обрывается, танцоры замирают на ходу, а на поляну обрушивается мертвая тишина. Это, конечно, не так, но следующие слова моей мамы почему-то звучат очень громко, и их слышат буквально все.

– Боже мой! – вскрикивает она. – О, это просто ужасно! Какие вы оба отвратительные мальчики!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю