Текст книги "Мышеловка"

Автор книги: Сайра Шах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Июнь

Проблема с вызовом скорой заключается в том, что сам этот факт декларирует данный момент точкой кризиса. Мы неделями спорили с Тобиасом, достаточно ли Фрейя плоха, чтобы отправляться в больницу. Теперь, когда я произнесла в трубку слова «ребенок» и «конвульсии», мы уже находимся в другом мире.

– Сколько ей лет? Сколько длится приступ? Мы вышлем пожарную машину с медицинским оборудованием – она и побыстрее будет, и там аппаратура для поддержания дыхания получше.

Я начинаю паковать сумку в больницу с вещами для себя и Фрейи. Прежде чем я успеваю закончить, на дороге по склону холма уже ревет пожарная сирена.

– Это настоящая красная пожарная машина, – говорит Тобиас, который, похоже, считает необходимым держаться отстраненно. – Дыхательное оборудование здесь, конечно, чтобы откачивать от дыма. У французов очень слаженная спасательная служба.

Шестеро крепких пожарных укладывают Фрейю на носилки и относят в машину.

– Запрыгивайте, – говорит один из них.

Тобиас теряет все свое самообладание и, вскочив, тоже залазит в фургон.

Еще минуту назад со мной все было в порядке, а сейчас я уже сметена драматизмом ситуации: крошечная детская фигурка лежит на взрослых носилках, лицо ее закрыто кислородной маской, над головой ее мигает монитор. Я прижимаюсь к Тобиасу и плачу.

Пожарная машина с ревом несется по крутым виражам горной дороги в долину. Через маленькое, высоко расположенное окошко в задней двери я мельком вижу пролетающие мимо виноградники и ухоженные огороды, на которых, опираясь на лопаты, стоят старики, переставшие копать, чтобы посмотреть, как мы проезжаем.

Сама долина реки Эг находится в горном Лангедоке. По мере того как мы спускаемся, холмы становятся более низкими и более скругленными, а затем вообще исчезают. Вытянув шею, я смотрю вперед через ветровое стекло и вижу широкую, залитую солнцем равнину, за которой вдали поблескивает Средиземное море.

Мы на большой скорости летим по иссушенному желтому ландшафту.

– К концу лета все здесь будет сухим, как пыль, – говорит командир пожарных. – Деревья будут готовы вспыхнуть от малейшей искры. А если пожар начнется еще и в ветреный день, ну тогда…

Он безнадежно надувает губы. Коренастый и крепко сбитый, он не похож на героя – скорее, один из chasseurs[60]60
  Егерь (фр.).


[Закрыть]. Я представляю себе, как он и его люди отправляются в пылающий ад лесного пожара просто потому, что кто-то должен попытаться его погасить. Таких людей должно было быть очень много среди маки.

В отделении экстренной помощи центральной больницы Монпелье мы с ними прощаемся. Командир пожарных похлопывает нас по спине и произносит короткую импровизированную речь:

– De l’avant! Il faut toujours aller de l’avant! Bon courage![61]61
  Вперед! Всегда нужно решительно идти вперед! Не падайте духом! (фр.)


[Закрыть]

Они по очереди жмут нам руку.

– Что ж, – говорит Тобиас, – ты сама слышала, что сказали эти парни. Лучше будем двигаться вперед.

В отделении скорой помощи нам велят подождать: на автостраде произошла автомобильная катастрофа. «Что мы делаем здесь, – думаю я, – среди всех этих людей с настоящими травмами, настоящей кровью, заливающей их лица?»

Затем у Фрейи снова начинается приступ.

Я хватаю ее с носилок и бегу к медсестре, протягивая скованное маленькое тельце на вытянутых руках, как жертвоприношение. Медсестра выхватывает ее у меня. Вокруг суетятся доктора, которые дают ей кислородную маску и пытаются поставить катетер. Они долго не могут найти подходящую вену и колют ее иглой снова и снова. Она выходит из припадка и кричит во всю мощь своих маленьких легких. Интерн втыкает иглу ей в ногу. Хлынувшая кровь забрызгивает его.

Ее быстро увозят по коридору, чтобы эти люди в белых халатах творили с ней разные таинственные вещи.

– Она снова становится их объектом, – говорит Тобиас. – Теперь она принадлежит им.

***

В больнице разрешают ночевать только одному из родителей, поэтому мы поселяемся в расположенной рядом убогой гостинице. Белье на вид чистое, но среди ночи от матрасов поднимается какой-то теплый животный дух, который пробирается в мои сны в образе толстых потных рук, затягивающих меня в болото.

Когда я просыпаюсь, руки исчезают, но запах пота никуда не уходит. В гостиничном номере невыносимо душно. В три часа ночи я встаю и тихо одеваюсь, уговаривая себя, что мне нужно выйти, чтобы глотнуть свежего воздуха.

Я прохожу по пустынному приемному отделению больницы и на лифте поднимаюсь к палате Фрейи. У ночной сиделки я, похоже, не вызываю ни удивления, ни интереса.

– Приступы у нее идут каждый час или около того, – говорит она. – Пока вы здесь, можете записывать момент начала приступа и сколько времени он длится. Если он будет продолжаться больше пяти минут, я увижу это у себя на мониторе и приду. – Она показывает мне в сторону двери. – Заходите потихоньку – там лежит еще один ребенок.

В палате Фрейи всего две детские кроватки. Рядом с каждой из них стоит взрослая кровать, причем заметно, что одна из них уже примята. Фрейя лежит, обложенная подушками, и крепко спит, издавая громкие хрипящие звуки. Одна трубка воткнута ей в нос, другая выходит изо рта.

Я скованно укладываюсь на свою кровать и смотрю, как над ее кроваткой мигают лампочки монитора. Удары ее сердца выстраиваются на графике горной грядой. Тонкая зеленая линия без устали взбирается по одному склону и скатывается вниз по другому. Линия пониже показывает ее дыхание – она более неровная, но такая же подвижная, как зигзаг занятого своей работой паука. Обе линии достигают правого края экрана точно в один и тот же момент, срываются вниз и начинают выписывать новые графики слева без даже мгновенной паузы.

Фрейя издает стон. Паутинки линий останавливаются. Пищит сигнал тревоги.

Я подхожу к ее кроватке и вижу, что ее рука делает знакомое качающее движение. Я отмечаю время на лежащем рядом листке бумаги: 3.45. Я глажу ее лобик и подавляю горячее желание схватить своего ребенка и забрать ее из этого места. Приступ прекращается через три минуты – он недостаточно долгий, чтобы тревожить медсестру. Монитор с датчиком дыхания перестает пикать и возвращается к вычерчиванию своих графиков – неумолимому, скрупулезному.

Неожиданно меня охватывает непреодолимое желание взять моего ребенка на руки. Я стою у ее кроватки в холодном воздухе под больничным кондиционером и соображаю, как мне забрать ее, чтобы не поднять тревогу. Меня трясет. В конце концов я замечаю кнопку с надписью: «Отключение тревоги на две минуты». Нажав ее, я отсоединяю всякие проводки и быстро укладываю Фрейю на мою кровать. Я засыпаю, глядя на ее посапывающее личико и чувствуя на своей щеке ее мягкое дыхание.

Дневная сиделка будит меня в шесть. Когда я открываю глаза, у меня такое ощущение, что мне их высасывают через трубку. Никто даже не вспоминает о том факте, что Фрейя находится в моей кровати.

Женщина, которая встает с соседней кровати, выглядит помятой, копна черных волос беспорядочно рассыпалась по плечам. Она скручивает ее, и живописная грива преобразуется в аккуратный узел, отчего ее приятное худощавое лицо сразу становится аскетичным и строгим. Она набрасывает на голову платок.

– Я Найла. А вы англичанка? Мы по происхождению тоже иностранцы. Хотя теперь уже, конечно, французы.

Из кроватки рядом с ней раздается короткий крик, и она склоняется над своим ребенком.

– Это Сами. Ему уже девятнадцать месяцев.

Сами очень чахлый. Его длинные руки и ноги болезненного цвета похожи на побеги бамбука, а суставы на них выпирают, как какие-то узлы. Он смотрит на меня громадными черными глазами.

У Найлы извиняющийся вид.

– Мы пытались кормить его, но он не ест, – говорит она, и в голосе ее слышатся грустные нотки. – У него конвульсии, много конвульсий; он устал. Мы очень долго пробовали кормить его дома. Завтра они должны научить нас, как вставлять ему в нос трубку.

В восемь часов появляется Тобиас с чашкой кофе для меня.

– О, – говорит Найла. – Ваш муж. Мой муж не очень-то любит приходить ко мне. Он работает, а его мать сидит у нас дома и присматривает за нашими остальными детьми.

Внезапно оказывается, что Фрейя еще не самый худший вариант.

– Вы познакомитесь с моим мужем завтра, – говорит Найла. – Они сказали ему, что он должен прийти сюда, чтобы научиться вставлять ему трубку в нос.

У нас палатный обход. Наш консультант, молодая и профессионально строгая врач, представляется как доктор Дюпон. На ней белый больничный халат и серебристые сандалии на ремешках. За ней тянутся два интерна с планшетами для записей в руках. В самом конце следует толпа медсестер.

– Фрейя сильно заторможена, – говорит доктор Дюпон на великолепном английском. – У нее было несколько приступов сразу по прибытии и в течение ночи. Мы дали ей большую дозу фенобарбитона.

– С ней все будет в порядке? Вы сможете стабилизировать ее состояние?

– Есть один курс лечения, который мы могли бы попробовать. Это лечение кортикостероидами. Никто не знает, как оно работает, но это может облегчить приступы. Дело это непростое: например, ребенок может стать раздражительным, может не спать ночью и быть сонным днем, может много плакать, могут быть отеки, задержка жидкости. Вы должны хорошенько подумать. У вас в Великобритании есть специалист, который знает вашу дочь. Там ваши друзья и родственники. Вы не знаете французскую систему здравоохранения. Возможно, было бы лучше организовать ей отправку домой под наблюдение врачей. Остаться вам тут самим и проходить такой курс лечения здесь… В общем, тогда вам нужно будет приготовиться к очень тяжелым временам.

Мы уходим из больницы с ощущением, что нас тут не любят. Кажется, что все стараются отфутболить нас. Тобиас кладет руку мне на плечо.

– Эй, все не так уж и плохо, – говорит он. – За нашим ребенком круглосуточно присматривают. Давай попытаемся воспользоваться этим в плане ознакомительных экскурсий по городу.

Остаток дня мы проводим, бродя по Монпелье. Это большой город; кажется, что каждая улица выводит тебя на еще одну средневековую площадь, где полно баров и ресторанов. Опускаются сумерки, и сюда выходят покутить студенты университета. Из распахнутых дверей и окон звучит музыка. Мы усаживаемся в уличном кафе и едим изысканную еду, которую в Британии можно заказать только в самых роскошных заведениях: свежие устрицы, мозговая косточка в бульоне, соленая треска. Мы выпиваем на двоих бутылку охлажденного белого вина.

– Я не хочу возвращаться в Лондон, – говорит Тобиас.

Я чувствую то же самое. В данный момент Лондон кажется олицетворением смерти и поражения. Жизнь и надежда для нас находятся здесь, во Франции.

– О’кей, – говорю я. – Давай продолжать. De l’avant[62]62
  Вперед (фр.).


[Закрыть].

***

Родителей Сами учат, как кормить его через трубочку. Последние полчаса они стояли, беспомощные и безмолвные, глядя, как медсестра пытается затолкать ему трубочку через нос, в то время как он все кричит, кричит и кричит.

Отец Сами – суетливый полный маленький мужчина. Перед этим суровым испытанием он был таким открытым и очень важничал, подчеркнуто официально представляясь нам:

– Я чрезвычайно рад познакомиться с вами. Меня зовут мсье Хаким. Вы уже знакомы с моей женой Найлой и моим младшим сыном Сами. Все дети – это благословение Аллаха. Но, по нашему верованию, такие дети, как Сами, особенно благословенны.

Найла, как я заметила, во всем полагается на него и спрашивает его мнение о таких вещах, в которых, безусловно, разбирается лучше, чем он: как следует одеть Сами к приходу медсестры, что ее сын предпочитает есть.

Когда же появляется медсестра, он вновь разражается напыщенной речью насчет Аллаха и детей вроде Сами.

– Внимательно следите за моими действиями, – прерывает его медсестра. – В следующий раз вам придется делать это самим.

Только увидев трубку, мальчик начинает молотить своими отчаянно худыми конечностями. С громадным трудом медсестре все-таки удается вставить кончик трубки ему в ноздрю. Она прижимает этот маленький скелет к себе и начинает проталкивать трубку вниз. Сами громко рыгает.

– Если он рыгает, сделайте небольшую паузу, а затем продолжайте, – говорит медсестра. – Вы должны открыть ему рот и убедиться, что трубка не свернулась в кольцо у него на нёбе. Смотрите, я использую для этого фонарик.

Она продолжает проталкивать трубку вниз, и кажется, что она прошла уже куда-то дальше, чем позволяет желудок. В криках Сами появилась какая-то безысходность: теперь, когда им приходится прорываться мимо предмета, вставленного ему в пищевод, они стали булькающими и сдавленными.

Я бы не смогла этого сделать. Ну, возможно, и смогла бы, но я не стану этого делать.

– Вы должны проверить, что трубка у него в желудке, а не попала в легкие, – говорит медсестра. – Подуйте немного в нее, вот так, и послушайте в стетоскоп, какой будет звук. Затем втяните поршень и выведите немного жидкости – проверьте ее кислотность, чтобы убедиться, что это желудочный сок.

Мсье Хаким весь белый – в лице не осталось ни кровинки. Он наклонил голову и уставился в одну точку, куда-то вниз и влево от корчащейся в страданиях фигурки Сами.

– Все хорошо, Сами, – говорит Найла, гладя его по руке.

Сами старается оттолкнуть ее.

– Они уже не могут отказаться от него в этом возрасте, даже если бы захотели, – шипит мне в ухо Тобиас. – Он уже слишком взрослый. Он уже может бояться. Видишь, сейчас он узнаёт их.

Медсестра вытаскивает трубку и поворачивается к мсье Хакиму.

– Теперь ваша очередь, – говорит она.

Он пятится на шаг назад:

– Нет-нет. Это сделает моя жена.

– Нет, – настаивает медсестра, которая сейчас говорит с ним медленно и нарочито разборчиво, как с умственно отсталым. – Вы тоже должны учиться. А вдруг ваша жена однажды заболеет. Очень важно, чтобы вы оба умели это делать.

С огромной неохотой мсье Хаким берет трубку.

– Это временно, – ободряет его медсестра. – Если он не начнет есть снова, мы поставим ему трубку в желудок. Это будет намного проще.

Пакет с питанием перекатывается в руке мсье Хакима. Мальчик смотрит на него черными как угольки глазами. Потом, когда он понимает, что его опять предали, лицо мальчика сморщивается, и он разражается новым потоком криков.

– Нам нужно избавиться от Фрейи, – говорит мне Тобиас, – пока она еще маленькая. Ты должна сделать это пораньше, иначе… привяжешься к ней. Дела у нее идут все хуже и хуже, и к тому времени, когда все станет просто ужасным, будет уже слишком поздно. Она будет уже доверять нам. И мы никогда не будем в состоянии что-то ей объяснить. Мы погрязнем в этом на всю жизнь, а когда однажды умрем, она все равно окажется в приюте. И ей от этого будет намного хуже, потому что она привыкнет к другому.

Отец Сами потихоньку приближается к своему сыну.

– Я подержу его, – говорит медсестра. Ей с большим трудом удается сдерживать его тоненькие ручки и ножки.

– Система социального обеспечения у французов замечательная, – льстивым тоном продолжает Тобиас. – Но это не должно нас обманывать: у них все это действует точно так же, как в Великобритании. Если мы не заберем ее отсюда домой, они обязаны будут найти какой-то другой вариант.

Я не могу оторвать взгляда от мальчика, зажатого в объятиях медсестры. Он забросил голову назад, как можно дальше от ненавистной трубки. Со своими длинными конечностями и большими черными глазами он похож на бьющегося в панике жеребенка.

Его отец предпринимает тщетную попытку приблизить трубку к его носу. Мальчик уже не может отбиваться от нее, но издает низкий испуганный стон.

Мужчина тут же бросает трубку.

– Я возвращаюсь в свой магазин, – говорит он. – Это сделает моя жена.

Дверь за ним захлопывается. Медсестра что-то сердито бормочет и отпускает Сами. Потом она берет трубку и дает ее в руки его матери.

– О’кей. Он может попробовать сделать это потом. Теперь ваша очередь.

Найла смотрит на закрытую дверь и открывает рот. Затем закрывает его. У нее такой вид, что она вот-вот расплачется.

– Посмотри, – говорит Тобиас, – уход за ребенком вроде Фрейи занимает все время. Это работа для профессионалов. Несправедливо заставлять родителей делать эти вещи самим.

Он протягивает ко мне обе ладони со слегка раздвинутыми пальцами, как будто предлагает вытащить меня из бассейна. Руки у него всегда были замечательными – руки музыканта: пальцы длинные, ровные, надежные. Руки, которые я так хорошо знаю.

На лице его умоляющее выражение.

– Я люблю тебя. Ты мне необходима. Мне очень жаль ставить тебя в такое сложное положение, но ты должна выбирать. Или я, или она. Я возвращаюсь обратно, на наши холмы.

Есть ли у меня этот выбор на самом деле?

Не говоря ни слова, я беру его за руку, после чего мы разворачиваемся и уходим.

***

Наступает сезон зеленого инжира. Роза называет его La fleur de figue – цветок инжира. Рано начинающих созревать фруктов не так много, как в основной урожай поздним летом, но зато они слаще – обещание приближающегося изобилия.

Нам позвонили из больницы и едко поинтересовались, куда мы делись. «Я бы приехала, моя маленькая детка, я бы приехала к тебе, но мне нужно закрыть фрукты в банки».

Сбор инжира – работа успокаивающая. Деревья эти открытые и щедрые. Их широкие листья напоминают протянутые ладони, предлагающие еду и тень. Когда срываешь лист, на стебле выступает липкое белое молочко. Я знаю, какое оно на ощупь: я пытаюсь остановить молоко, сочащееся из моей груди: это делает меня слишком зависимой от Фрейи, слишком связанной с ней.

Это не такая уж бессмысленная вещь. Ей сейчас шесть месяцев. Большинство работающих мамочек в Лондоне делают то же самое. Кроме того, она становится прожорливее: я уже начала дополнять ее меню детскими молочными смесями.

Когда вы кормите грудью, ваш ребенок и ваша грудь образуют некий альянс, который диктует вам свои условия. Вы должны быть готовы практически без предупреждения – в любой момент – отложить все остальные дела. Что бы там ни говорили, кормление грудью и занятие серьезной работой на хорошей должности обычно несовместимы.

Конечно, серьезной работы у меня больше нет. Однако это не означает, что у меня нет обязанностей. Инжир должен быть собран, – пишет Роза в своей тетрадке, – в le bon moment[63]63
  Подходящий момент (фр.).


[Закрыть].

Эта концепция мне по душе. Никаких жестких крайних сроков – ни в последний момент, ни в первый, а именно в подходящий. Это может зависеть от целого ряда различных факторов: погода, место на склоне долины, положение конкретного фрукта на ветке. Слишком рано – и у фрукта нет вкуса. Слишком поздно – и он увял на солнце и превратился в джем.

– Роза иногда посылала меня собирать инжир два-три раза в день, – говорит Людовик, – обеспечивая, чтобы я срывал каждый плод именно в le bon moment.

Добавление небольшого количества красного вина улучшает вкус и цвет варенья из инжира, – пишет Роза. – Сахар не нужен, хотя, если у вас есть улей, можно добавить мед. Самый простой метод заготовки заключается в высушивании инжира на солнце. Проденьте нитку у ножки плодов и развесьте их на дереве на веревках. Если у вас есть выжимки винограда, имеет смысл положить их вместе с инжиром в большой, плотно закрывающийся глиняный горшок.

– Я не могу достать плоды на верхушке дерева, – говорю я.

– Сорвите их с помощью пустой консервной банки на палке, – советует Людовик. – Плод упадет в банку. Или нагните ветки вниз с помощью крючка – дерево инжира очень гибкое. Я вам помогу.

Мы собираем фрукты примерно с полчаса: Людовик наклоняет ветки, а я обрываю плоды. Я рада принять предложенную помощь, откуда бы она ни поступала. Тобиаса никогда не допросишься. Моя мама занята глажкой. Густав уехал в английский колледж, пока мы были в больнице, а Керим обновляет спальни. Ну а Лизи занята чем-то своим.

– Как ваша la petite? – спрашивает Людовик.

Я считаю его хорошим вежливым соседом, поэтому отвечаю уклончиво, что она получает великолепный уход в больнице. Но он наезжает на меня:

– А что послужило причиной? Это были конвульсии? Или инфекция дыхательных путей? В какую больницу ее отвезли? Что говорят доктора? Кто ее лечащий врач?

Он пошел гораздо дальше, чем предполагает обычный соседский интерес. И чем предполагает вежливость. Его вопросы уводят меня от крупных спелых инжирин, падающих в мою корзинку, обратно к стерильности больничного отделения и его мониторам, отслеживающим дыхание.

– Тридцать лет назад у нас с Терезой был ребенок, – говорит он. – Мальчик. Мы назвали его Томасом. Прошло несколько месяцев, прежде чем мы вынуждены были признать, что у него болезнь Дауна. Тереза тогда была уже стара для материнства: после этого она уже не могла бы родить ребенка. Она всегда любила его без всяких вопросов. А вот я… для меня все это было не так просто.

Я никогда не думала о Людовике как о чьем-то отце, хотя он на это и намекал.

– Честно говоря, – говорит он, – мне хотелось, чтобы он исчез. Но самое удивительное, что, когда он в конце концов действительно умер, я был убит горем. – Он сделал паузу и нагнул еще одну ветку. Предлагая мне свои лучшие плоды, она сложилась почти вдвое. – Думаю, я, должно быть, его любил, сам того не зная, – говорит он. – Должно быть, я любил его все это время.

***

Крысы заняты устройством гнезд. Они стянули проволочную мочалку из строительных инструментов Керима, тянут стекловолокно с крыши, вещи из наших шкафов.

– Обычные ловушки тут не помогут, – говорит Людовик. – Крысы – животные коммуникабельные. Они разговаривают друг с другом. Вам нужно взять сухую штукатурку и смешать ее с пармезаном. Потом расставить это в мисках по дому. Одна крыса наестся штукатурки, и та превратится в камень у нее в желудке. Затем эта крыса будет медленно умирать, издавая своеобразный предсмертный крик. Все крысы тогда испугаются. Они оставят ваш дом и больше никогда сюда не вернутся.

– Ради бога, в этом доме с его шипящим привидением и так уже достаточно хреново, – говорит Тобиас. – Не хочу я тут жить еще и под предсмертный крысиный крик.

В настоящее время он постоянно на взводе. Он находит присутствие моей матери угнетающим. Да, честно говоря, и мое тоже. Он проводит все свое время в студии звукозаписи с изоляцией из яичных упаковок: его агент шлет ему поток заказов на музыку к документальным фильмам, и Тобиас не смеет отказаться от них, потому что понятия не имеет, когда ему заплатят за «Мадам Бовари», если вообще заплатят.

– Им всегда это нужно было еще вчера, – ворчит он. – Мне только что позвонил режиссер шоу о жизни дикой природы с канала «Дискавери». Он хочет получить музыку к фильму об акулах и медведях сегодня к шести вечера, а завтра это будут угри с барсуками.

Когда он не работает, он уходит вниз по течению реки, где обычно можно найти Лизи.

В доме полно людей, которым от меня что-то требуется. Мне нужно, чтобы он тоже в этом поучаствовал. Но загнать Тобиаса в угол – это все равно, что поймать руками волну: он не сопротивляется, а просто ускользает через щели.

– Дорогой, Керим спрашивает, что ему делать дальше. Не мог бы ты пойти поговорить с ним? Я бы сама это сделала, но очень занята с инжиром.

– Конечно, – рассеянно говорит Тобиас, отправляя в рот полную ложку инжирного варенья. – Мне кажется, что ты положила слишком много сахара.

– Моя мама говорит, что у нее в комнате что-то скребется. Я сказала ей, что это белки на дереве инжира за окном, но боюсь, что это… ты сам знаешь кто. Не мог бы ты посмотреть, есть ли там под плинтусом щели, через которые туда могли бы пробраться эти грызуны?

– Конечно.

– К нам на обед должен заглянуть Жульен. Я должна сделать курицу, где-то к шести часам. Думаю, это будет «Коронованная курица» с жареным картофелем и салатом из домашней зелени. Ты забрал курицу, которую мы заказывали у отца Ивонн вчера?

– Конечно.

– И где же она тогда?

Тобиас смотрит на меня отсутствующим взглядом.

– Курица. От отца Ивонн.

Он хлопает себя ладонью по лбу:

– Черт! Знал же, что я что-то забыл.

– Тобиас, – говорю я, стараясь убрать из голоса раздраженные нотки, – пойди, пожалуйста, сейчас и забери курицу, или никакого ужина не будет, а, видит Бог, команда эта поесть умеет.

– Конечно, – говорит он. – Только я сначала сделаю себе кофе. И приму душ.

– Сейчас двадцать минут двенадцатого. Магазин закрывается в двенадцать. Можешь попить кофе или принять душ, но что-нибудь одно – не оба варианта сразу.

Тобиас смотрит на меня обиженными глазами и включает кипятильник. Затем идет в ванную. Я слышу, как шумит открытый душ.

– Я чувствую себя сварливой каргой, – жалуюсь я своей матери. – Это так несправедливо! Тобиас заставляет меня придираться к нему. Я совсем не властный человек, в отличие от тебя. И мне очень не нравится быть такой.

Моя мама выглядит озадаченной.

– Ну, разумеется, ты должна придираться к Тобиасу, – говорит она. – Иначе как он узнает, что ты его любишь?

– Я собираюсь прекратить это. Прямо сейчас. Это того не стоит. Я не буду превращаться в сварливую жену.

– Я тут подумала, дорогая, – говорит она. – Если тебе трудно найти время, чтобы посетить Фрейю в больнице, может быть, я должна поехать вместо тебя?

– Не думаю, что…

– Я могу легко доехать на автобусе и, возможно, что у них в отделении найдется какая-нибудь раскладушка. Я уверена, что появление бабушки будет для нее почти так же приятно, как мамы.

– Я действительно не хочу…

– Я могу сказать им, что у тебя дома есть другие дети, за которыми нужно ухаживать. Я уверена, что это разрешается. Как ты можешь бросить других детей?

– Мама! Нет!

Я снова ору на нее. Ну почему у меня все всегда кончается криком?!

– Ладно, ладно, дорогая, – говорит она, старательно делая вид, что не обиделась. – Это было просто на уровне идеи, на случай, если это тебе бы помогло. Собственно, видеть Фрейю мне совсем не важно. Абсолютно. Единственный человек, ради которого я приехала во Францию, – это ты.

***

Когда я заготавливаю фрукты, мне нравится думать, что этим я спасаю их от неизбежного в противном случае процесса разложения и порчи. Без меня жить им предстояло бы несколько дней. А в плотно закрытых банках они смогут сохранять свою замечательную форму до года.

Я представляю себе, что инжир в моих банках приветствует меня как своего спасителя, а плоды, еще оставшиеся на деревьях, умоляют собрать их. Сегодня, во второй половине дня, я закатываю пятьдесят поллитровых банок инжира в виноградных выжимках.

– Не рассчитывал застать вас здесь, – говорит Жульен. – Я слышал, что Фрейя в больнице.

– Это действительно так.

– Скорая помощь на пожарной машине… Об этом толкует вся долина. Когда она возвращается?

– Пока что она там. Мы… нам нужна передышка.

Произнося эти слова, я инстинктивно смотрю в землю. Внезапно я чувствую, что мне необходимо посмотреть ему в глаза. Он задерживает свой взгляд на мне на мгновение дольше, чем это было бы комфортно. Затем коротко улыбается.

– Итак, вы заготавливаете инжир.

Не знаю почему, но мне хочется оправдываться.

– Возможно, мы могли бы снабдить их наклейками и продавать туристам. Кто знает, может, мы на этом заработали бы.

– Я подпишу вам несколько наклеек. Впрочем, это не для туристов. Сколько банок вы хотите оставить себе?

– О, где-нибудь двадцать.

Некоторое время мы работаем вместе. Никто из нас не заговаривает; мне нравится это в Жульене: он не боится молчать. Я слышу скрежет его фломастера, когда он подписывает ярлыки для наших банок.

– Надеюсь, что Фрейе скоро станет лучше.

Прежде чем я успела обернуться, он уже ушел.

Заканчиваю я только к полуночи. Выставляя банки на полки, я впервые читаю, что он написал на наклейках.

Это инжир, который вы закрыли тогда, когда наша маленькая Фрейя была в больнице. Когда эта банка откроется, пусть она будет снова со своей мамой, где и должна быть.

Из моей груди начало сочиться молоко. Мне невыносима мысль о том, чтобы отказаться от Фрейи. Никогда.

***

Без десяти шесть утра я жду автобус на Монпелье. Тобиас категорически отказался ехать со мной, и еще он говорит, что ему необходима машина. Он заставил меня пообещать, что я вернусь автобусом, который идет обратно после обеда.

К девяти я уже в больнице. Вид Фрейи, подключенной ко всем этим мониторам, трубкам и электродам, больше не вызывает у меня ужаса. Я на шаг отдалилась от нее.

Фрейя на стероидах. Вместо того чтобы прижиматься ко мне всем телом, она лежит негнущаяся и конвульсивно молотит меня своими кулачками, издавая протестующие крики. У нее постоянно дергается челюсть и дикий взгляд человека, наглотавшегося таблеток, – похоже, она сейчас вообще не спит.

Я держу ее на руках и, отказавшись от своих намерений, даю ей взять губами мой сосок. Она сосет ритмично, но без удовольствия.

В соседней кроватке спит Сами. На щеке его высохший след от слезы. Рядом сидит Найла и держит его за руку.

– Как он? – спрашиваю я.

Она только безнадежно машет рукой.

– Ему это не нравится. Как и мне. Но что я могу сделать? Я его мать.

Проснувшись этим утром, я смотрю на лучи солнца, просвечивающие сквозь чистые занавески. Ветки инжира медленно помахивают мне в своем ленивом приветствии. С дерева раздается какофония звуков: там полно мелких птичек, долбящих инжир своими клювами. Они дырявят плоды все до одного. Вот оно, окончание le bon moment. Я пропустила всего один день заготовки инжира, и все это закончилось.

Но теперь я обнаружила высоко в горах место, где до сих пор цветет бузина. Она обладает тяжелым ароматом, похожим на запах лекарств. Его можно поймать, этот дух раннего лета. Его можно закрыть в бутыль с сахаром и цедрой лимона. Через двадцать четыре часа эта смесь начинает пениться. И превращается в эссенцию.

Я люблю эту алхимию, эту определенность. Ингредиенты подчиняются правилам, которые хорошо известны и понятны. При определенных условиях все это ведет себя определенным образом. Но у моей любви есть границы. Я должна провести черту на песке.

Я расталкиваю Тобиаса.

– Тобиас, ты прав.

– Ш-шо?

– Я все решила. Я не собираюсь проходить через то, через что проходит та, другая семья. Я не могу. Я просто не могу.

– Правильно, – говорит Тобиас. – В этом я с тобой. На сто процентов. Значит, ты больше не поедешь в больницу?

– Ну, этого я как раз не говорила. Собственно, я даже не очень уверена, что именно хочу сказать.

– Мне кажется, что ты разрываешься в двух противоположных направлениях, – говорит он. – Полученная тобой возможность быть матерью тянет тебя к Фрейе, а инстинкт самосохранения отталкивает тебя от нее.

– Возможно, ты и прав, – говорю я. – И они… эти направления… они взаимоисключающие. Они просто как бы смяли меня. Я не могу думать, не могу даже что-то чувствовать. Могу только мучиться от навязчивой идеи взять все под свой контроль.

Мы некоторое время целуемся, потом я со вздохом отстраняюсь.

– Давай лучше пойдем вниз и позаботимся о завтраке для народных масс.