Текст книги "Мышеловка"

Автор книги: Сайра Шах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

На кухне я распахиваю холодильник. Вместо желанного дыхания холода в лицо мне ударяет поток теплого вязкого воздуха.

– Глазам своим не верю, – говорю я, – холодильник поломался. Он же новехонький!

– О, наверное, просто вилка выскочила из розетки, – говорит Тобиас.

Вместе мы отодвигаем его от стены. Позади него мы находим труп жирной крысы с зажатым в зубах электрокабелем, который ее и убил.

***

Сегодня утром Тобиас разрешает мне взять «Астру», чтобы съездить в Монпелье. Он провожает меня и целует на прощанье. Но ехать со мной не хочет, как я его об этом ни просила. На шоссе я чувствую знакомое ощущение где-то в животе – опустошенность и злость. Сама себе я представляюсь эдаким «Ё-ё». Сколько бы я ни скакала вверх-вниз, все мои усилия сохранить семью не имеют шанса на успех, если он не поддержит меня, чтобы моя нитка больше не раскручивалась.

Приехав в отделение, я вижу, что нянечки уже катают Фрейю в коляске.

Но мне она кажется странной. Куда подевался мой очаровательный хрупкий эльф? Что это за толстощекий рыжий ребенок с поросячьими глазками? Стероиды сделали свое дело. Я беру ее на руки. Она пахнет больницей. Я понимаю, почему животные бросают своих детенышей, если люди слишком долго держат их у себя. Она даже по ощущениям совсем другая: более тяжелая, более жесткая, с новой привычкой выгибать дугой шею назад. Мне хочется забрать ее домой, искупать, прижать к себе, хочется снова сделать ее своей. Но какая-то моя часть хочет уехать прямо сейчас, пока я еще могу это сделать. Чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

К Сами пришли гости. Пожилая женщина – вероятно, его бабушка – и маленькая девочка лет четырех или пяти.

– Это мать моего мужа, – говорит Найла, – и с ней моя младшая дочка, Амина.

Пожилая женщина заговаривает со мной без приветствия и каких-то предисловий, как будто она знает меня уже сто лет:

– Опять больница, а погода такая жаркая. И все же это пройдет. Это пройдет…

***

Когда я приплетаюсь наконец домой, то застаю в гостиной Тобиаса и Лизи, которые склонились над его компьютером.

– Я обучаю Лизи искусству поиска в интернете, – говорит Тобиас. – Я думаю, что компьютерная грамотность изменит ее жизнь.

– Я открыла для себя новую замечательную систему предсказаний, – говорит Лизи. – Инки выложили ее в интернет бесплатно. Анна, вы помните дату и точное, до минут, время рождения Фрейи? Я составляю ее гороскоп.

– Лизи, – говорю я, – как-нибудь в другой раз. Я ужасно устала. И к тому же, разве это не инки вырывали людям сердца заживо?

– О, да брось ты, Анна, это всего лишь будет забавно, – говорит Тобиас.

А Лизи взволнованно смотрит на меня широко открытыми глазами. Я раздраженно думаю, почему она еще здесь? Я должна убедить Тобиаса, что нам нужно избавиться от нее, и немедленно. Но сейчас я слишком утомлена, чтобы вступать в пререкания, которые это решение неминуемо повлечет за собой.

– Подумайте, будет достаточно даже просто даты, – говорит Лизи. Ее пальцы летают по клавиатуре, после чего она лихорадочно что-то пишет у себя в блокноте. Внезапно она восклицает: – Но это же все объясняет!

– Отлично, – говорю я.

Мой сарказм Лизи нисколько не смущает.

– Фрейя не делает, она есть, – с триумфом в голосе говорит она. – Она влияет на жизнь людей вокруг нее. Она приносит с собой перемены.

– Лизи! – взрываюсь я. – Не смейте никогда нести всю эту чушь о моем ребенке!

Но Лизи, похоже, не слышит меня. С рассыпавшимися по плечам длинными черными волосами она сейчас похожа на какую-то шаманку из Южной Америки.

– Она пришла на землю, чтобы пробуждать чувства, особенно чувство любви, – говорит она. – Вот для чего она здесь. Чтобы притягивать к себе людей и открывать для них любовь.

***

Сегодня Фрейю должны выписать.

Возможно, стероиды и сделали ее похожей на маленького борца сумо, но зато они по крайней мере позволили взять под контроль ее приступы. Они также вызвали у нее появление свирепого аппетита. Ее новые пухлые щечки розовые, как розочки. Она выглядит крепкой.

Я одеваю ее в наряд, который пошила моя мама: синее с белым хлопчатобумажное платьице с оборками на груди. В нем она выглядит очаровательно. Но, что еще лучше, она выглядит, как все остальные дети. В такой ситуации легко позволить надежде вновь закрасться в сердце.

Тобиас по-прежнему хочет оставить ее в больнице. Но я чувствую, что он сдается. Несмотря на все его тирады, в душе он человек мягкосердечный. Он неохотно, но все же согласился поехать и встретиться с нашим консультантом.

Сначала мы выслушиваем бесконечные инструкции по лекарствам. Фрейя должна принимать их в обескураживающе огромных количествах: три противосудорожных средства разного типа, два препарата для защиты ее желудка от побочного действия медикаментов против эпилепсии и плюс ко всему целая батарея всевозможных витаминов и минералов. Необходимо дважды в день проверять ее мочу и кровяное давление. Сеансы психотерапии три раза в неделю. Мы получили назначение к целой армии медиков и работников социальных служб, не говоря уже о направлениях к десятку других специалистов.

Она набрала больничных счетов на тридцать тысяч евро.

К счастью, согласно взаимному соглашению между всеми странами Евросоюза, мы со временем сможем потребовать возместить нам расходы на ее медицинское обслуживание. Но, к сожалению, мы еще не имеем права на действующие во Франции льготы по уходу за ребенком или инвалидом. В моем состоянии хронического недосыпания сама мысль о том, что по поводу программы ухода за Фрейей придется иметь дело с бюрократией Великобритании и Франции, кажется мне невообразимо пугающей.

– Во Франции, – говорит Тобиас, – можно не иметь мозга, и все будет о’кей, но если у тебя нет carte d’identité[64]64
  Удостоверение личности (фр.).


[Закрыть], ты влип.

Из лучших побуждений доктор Дюпон начинает читать нам лекцию, чем еще больше усугубляет дело.

– Вы оба должны упорно трудиться, чтобы помочь Фрейе развить свой потенциал, – говорит она.

– А почему, собственно? – спрашивает Тобиас.

Она не улавливает опасную нотку в его интонации.

– Но это же естественно, что вы должны хотеть этого. Вы любите ее, потому что вы ее родители.

– На самом деле, – говорит Тобиас, – мы серьезно думаем над тем, чтобы отдать ее в приют. И не стоит нам рассказывать, нужно ли нам любить свою дочь и в каких количествах.

Доктор Дюпон выглядит ошарашенной и сразу меняет тон:

– Разумеется, это тяжело. Такие вещи могут разбить семью. И очень важно, что вы остаетесь вместе и что вы любите друг друга.

– А что будет, если мы не заберем ее домой? – смело спрашивает Тобиас.

– Мы будем вынуждены обратиться в социальную службу. Но, знаете, во Франции большое внимание уделяется помощи семьям с детьми-инвалидами. И всегда есть возможность поместить ее в специальное учреждение, unétablissement, через четыре-пять лет.

– Мы бы хотели знать, чего нам ожидать по медицинской части в течение ближайших месяцев, – говорит Тобиас. – Чтобы у нас была информация для принятия решения относительно ее будущего.

– Что ж, у Фрейи сейчас очень деликатный период. Это сложное для нее время, потому что в возрасте от четырех до восьми месяцев мозг формируется. Поскольку структура глубинной части ее мозга имеет сильные отклонения от нормы, весьма вероятно, что это отразится на данном процессе. Возможно, нам никогда не удастся полностью устранить ее припадки. Все, что мы можем сделать, – это попробовать управлять ими с помощью лекарств. И вы тоже должны внести свою лепту. Это довольно сложный режим, но он имеет для нее жизненно важное значение. Вы должны придерживаться графика и никогда не забывать давать ей лекарства – отклонение от этого может спровоцировать сильный приступ, который, в свою очередь, может привести к тому, что она потеряет и те способности, которые уже в себе выработала.

– Какие это способности? – спрашиваю я.

– Она может потерять способность сосать или независимо дышать.

Я чувствую, как у меня тоскливо заныло под ложечкой.

– Можно, мы на секунду прервемся? – спрашивает Тобиас.

Когда мы выходим из комнаты, я понимаю, что он плачет. Все его напускное безразличие просто является способом скрыть тот факт, что он в ужасе.

Я обнимаю его, чувствуя, как его плечи содрогаются у меня под рукой, и стараюсь успокоить.

– Она такая славная, – всхлипывает он. – И такая дефективная.

– Видела бы тебя сейчас наш консультант, – говорю я. – Она думает, что ты просто ужасный. Ты был таким… откровенным. Люди могут думать так, но они обычно об этом не говорят.

– Да пошла она, эта консультант. Пошли все они, – говорит он. – По мне, так лучше пусть меня считают полным ничтожеством, чем жалеют меня. Послушай, я уже высказал все невысказываемое. Самое тяжелое я уже сделал. Это может быть наш последний шанс выбраться из всего этого, пока еще не поздно.

– Этого не будет, – говорю я. – Именно это я имела в виду, когда говорила, что не собираюсь проходить через все это дерьмо, как семья Сами. Мы заключим соглашение: проведем черту на песке. Чтобы мы с тобой оба точно знали, насколько далеко готовы зайти.

– Ну и насколько? Просто, чтобы я знал.

– Как тебе такой вариант: кормление через трубку. И вентиляция легких. Первый признак одного из таких исходов – и мы вручаем ее прямиком в руки социальных служб. Идет?

– Ты думаешь, что сможешь это сделать? Потому что ты сама знаешь, что к этому придет. Доктору легко говорить. Сможешь ты взять ее домой, зная, что это ненадолго? Ты думаешь, что сможешь… быть достаточно жесткой, когда придет такой момент?

– Поверь мне, я буду достаточно жесткой. Я должна быть.

И я на самом деле так думаю. Я никогда больше не должна проходить через это снова. Я не могу себе позволить любить Фрейю без всяких условий. Я должна где-то сдерживать себя.

Июль

Я решила спрятать хорошую одежду Фрейи. В основном это подарки от друзей и родственников, сделанные до того, как они узнали о том, что она списана со счетов. Плюс несколько сверхщедрых от людей, уже узнавших эту новость.

Лично мне особенно нравится следующее: шерстяное впитывающее одеяло, которое я купила, когда была беременна, синее с белым платьице со сделанными вручную оборками, которое пошила для нее моя мама, рубашечки из индийского батика от Марты. Это также украшенные вышивкой хлопчатобумажные носочки и трусики с ажурным кружевом. И еще льняное постельное детское белье с инициалами. Что толку от всего этого семимесячному младенцу, который даже не может держать головку? Возможно, я когда-нибудь смогу использовать все это для другого ребенка…

В последнее время я все чаще и чаще позволяю себе погружаться в блаженные грезы наяву.

…Я снова беременна. Нет никакой тошноты, недомоганий и дискомфорта, какие были у меня с Фрейей. На этот раз у меня близнецы: один запасной – на случай, если демоны продолжают преследовать нас. Я наконец научилась отчужденности – возможно, именно для этого и появилась Фрейя. Дети рождаются без всяких трудностей, и, когда они появляются на свет, Тобиас радостно плачет, как будто это в первый раз, и мы снова переживаем волшебный миг, только на этот раз за ним по пятам не следует кошмар.

Это безумная фантазия, но я должна верить, что такое когда-нибудь случится. Я надеюсь, что у меня с моими двойняшками будет много забот и не останется времени на то, чтобы переживать, когда у меня заберут Фрейю. Когда ее поместят в детское учреждение, я буду руками стирать вышитые платьица для деток, которые могут ходить и разговаривать, а не агонизировать по поводу того, что она лежит где-то одна, купаясь в собственной блевотине.

Я смотрю на Тобиаса, который по-прежнему спит на кровати. Фрейя лежит рядом с ним, и головы их указывают одно направление. Оба они забросили одну руку вверх. Они похрапывают. Они похожи как две капли воды. Такие умиротворенные, такие красивые. Оба. И прежде чем я успеваю опомниться, любовь снова подкрадывается ко мне и, вонзив свой нож, проворачивает его в ране.

Я стягиваю стопку детских вещей с полки и быстро просматриваю их. Я сую обратно все, что можно легко постирать в машине: комбинезончики из махровой ткани, акриловые кофточки, хлопчатобумажные рубашечки. Все, что из чистой шерсти, с оборками, вышивкой или нецветное тут же идет в сверхкрепкий, наглухо закрывающийся пластиковый пакет. Я кладу его повыше, на верхнюю полку – пусть подождет того дня, когда моя жизнь снова войдет в колею.

***

Лизи переполняет странная энергия.

– Грядет новая эра! – постоянно говорит нам она. – Время изобилия!

В каком-то смысле я с ней согласна. Внизу, в долине у реки, процветают огородные участки: со стеблей свисают темно-красные помидоры, артишоки тянут вверх свои огромные головки, а стройные грядки пестреют огненно-красной фасолью, цукини, перцем и баклажанами.

Колбасы Ивонн висят на мясницком крюке в кладовой для дичи в восхитительном изобилии.

– Вау! – восклицаю я, когда мне позволяется туда заглянуть. – Только они еще немного сыроваты.

– Это часть процесса, – объясняет она. – Лишняя вода должна стечь. Останется только чистое мясо. Влажность способствует росту диких дрожжей. Скоро они покроются белой плесенью.

– Замечательно!

– Это все равно что делать хорошее вино или сыр. Их нужно оставлять на воздухе в прохладном месте для выдержки – все небыстро и с любовью.

– А что вы здесь готовите? – спрашиваю я.

– Фрикандо, – говорит Ивонн. – Оно делается из нескольких кусков постной и нескольких кусков жирной свинины. А также, конечно, из abats ливера. Оно должно готовиться медленно в crépine de porc – в жиру, который окружает желудок свиньи. Очень вкусно! Ох, Анна, может быть, если я выиграю этот конкурс, я смогу иметь такую же laboratoir, как эта!

– Вы вполне можете пользоваться этой, Ивонн. Вы могли бы давать уроки моим ученикам. Трудно придумать лучшую рекламу для моей кулинарной школы, чем наличие своей собственной charcutière.

– Особенно, если я получу médaille d’or[65]65
  Золотая медаль (фр.).


[Закрыть], – мечтательно говорит Ивонн. – Наверное, мне следует посвятить свою жизнь собственной charcutière, а не замужеству. Потому что Жульен меня не любит.

– О, Ивонн, что вы, он любит вас.

– Если бы любил, он бы выучился какому-то серьезному делу. Стал бы мясником, например. Женился бы на мне. Он говорит, что не верит в женитьбу. – Взгляд ее падает на Фрейю, которая висит в перевязи у меня на груди. – Я боюсь, что могу упустить свой шанс, – говорит она. – Шанс стать maman[66]66
  Матерью (фр.).


[Закрыть].

– Вы же знаете, как Жульен любит всякие пирушки, – говорю я. – Возможно, если вы согласитесь сыграть неофициальную свадьбу там, у него на поляне, он на это пойдет.

– Я не буду его сожительницей, – говорит Ивонн. – И не стану позориться перед всей долиной.

– Может быть, он пойдет и на официальную свадьбу, если вы согласитесь провести ее в домике на дереве.

Но Ивонн, обычно такая сговорчивая, в этом вопросе совершенно непреклонна:

– Я всегда хотела венчаться в церкви. В белом подвенечном платье. Папа купил бы мне такое.

Единственный проблеск надежды видится мне в том, что Жульен назначен хранителем saucissons – колбас. Ему единственному разрешено заглядывать в эту святая святых, он один может наблюдать за секретными процессами и ему единственному доверен ключ от этих дверей, который он, как я заметила, носит на цепочке на шее как какой-то знак принадлежности к клану жрецов.

Как я подозреваю, Ивонн еще не окончательно потеряла надежду, что в один прекрасный день его удастся уговорить стать учеником мясника.

***

Сегодня утром солнце заливает нашу спальню своим светом с полседьмого. Как только луч касается Фрейи, она издает свое «уа-а-а!» и бьет меня кулачком. Рука мокрая в том месте, где она ее сосала. Она бьет меня по лицу и соскальзывает вниз по носу к губам, оставляя теплый липкий след.

Я поднимаю веки и смотрю ей в глаза. Они уже не голубовато-серые, как шифер. Один из них светло-коричневый, как у меня, а другой, со зрачком, напоминающим мазок краски, голубой, как у Тобиаса. Я лежу, смотрю на нее и думаю, как это интересно и необычно иметь ребенка, у которого глаза разного цвета.

Просыпается Тобиас и, наклонившись над ней, невольно улыбается.

Фрейя – мгновенно и абсолютно определенно – улыбается ему в ответ.

– Вау! – вырывается у Тобиаса.

Я никогда раньше не видела, чтобы он так смотрел на нее: сосредоточенно и восторженно, как будто наблюдая за рождением новой планеты.

И я думаю: это случилось, это все-таки наконец случилось… Он сражен. Та волшебная химия, которой обладают маленькие детки, чтобы пленять своих отцов, равно как и своих матерей, наконец-то вступила в действие.

– Это ее первая улыбка, – говорит Тобиас. – И она адресована мне, ее папе.

Время течет мимо. Мир сжимается, и в нем остаемся только мы втроем. Наша кровать укачивает нас мягко и неутомимо, как на морских волнах. Мы с Тобиасом – преданные рабы Фрейи. Она переводит взгляд с одного на другого и дарит нам свою перекошенную улыбку. Она лежит между нами и по-лягушачьи лягает нас своими ножками, обоих одновременно. Она смотрит на свою вытянутую руку и, максимально сконцентрировавшись, умудряется поднести ее к своему лицу. После пары неудачных попыток ей удается сунуть в рот сустав своего пальца. Она ликует, словно ищет признания такого умного своего поступка.

– У нее режется зуб, – говорит Тобиас. – Посмотри – спереди внизу. Такой крошечный. Правда, замечательный?

Мы вдвоем воркуем над ее зубом, разумеется, как обычная семья, гордимся ее прогрессом – восторгаемся нормальными вещами.

– Это нужно отметить, – говорю я. – Я принесу нам кофе в постель.

Я спускаюсь на кухню, накрываю поднос матерчатой салфеткой, ставлю на него розу в вазочке из граненого стекла и лучший кофейный сервиз. Я ставлю детскую бутылочку на водяную баню и несу все это вместе наверх.

– Давай, – говорю я, протягивая Тобиасу кофе. – Это, может быть, для нас и праздничный день, но нам многое нужно сделать.

Он ставит свой кофе на прикроватную тумбочку, переносит Фрейю на лежащую на полу овечью шкуру, затем отбирает у меня мою чашку и тянет меня на кровать рядом с собой. Его объятия наполовину страстные, наполовину игривые. Я смеюсь от счастья и думаю: все это было несерьезно. Просто потребовалось какое-то время, чтобы мы освоились и встали на ноги. И все будет хорошо.

Разные люди, в особенности женщины, всегда говорят мне, насколько привлекателен Тобиас, какие у него широкие плечи, какие голубые глаза, какие у него густые темные волосы, но я люблю его за другие вещи. Даже когда он серьезный, в уголках глаз у него собираются веселые морщинки, отчего кажется, что он в любой момент готов разразиться смехом. На подбородке у него есть небольшая ямочка, которая сводит его с ума, когда он бреется. Он понятия не имеет, что он – красивый мужчина.

Он строит мне рожицу, полную самоуничижения, и я отвечаю ему гримасой. Мы оба ведем себя застенчиво, как незнакомцы: осторожно кружим вокруг да около, тянемся друг к другу, как будто долго были в разлуке и преодолели громадное расстояние, чтобы опять быть вместе.

После этого мы лежим в объятиях друг друга, выплывая и вновь погружаясь в сладостный полусон. Мы чувствуем, как утро сменяется днем, и в нашей комнате становится жарко.

Из гостиной доносится монотонное песнопение.

– Лизи, – говорю я. – Слушай, я уже на самом деле сыта ею по самое горло.

Тобиас взирает на меня с невинным видом, как будто это для него большая новость.

– Не иметь из-за нее личного пространства, – продолжаю давить я. – Платить ей, даже если это всего лишь гроши. Полностью обеспечивать ее едой и жильем. Не говоря уже о том, чтобы таскать ее за собой на всякие общественные мероприятия, где она с ума сходит – так ей это нравится. За это помощница-иностранка должна бы, по идее, работать пять часов в день. Тобиас, прошу тебя, мы действительно должны ее уволить.

– Уф-ф-ф, – внезапно раздраженно говорит Тобиас. – Проклятая жарища! От нее кто угодно свихнуться может.

Он вскакивает и начинает рыться в гардеробе.

Продолжая лежать на спине, я закрываю глаза.

– Ладно, прости. Сейчас абсолютно неудачный момент, чтобы поднимать этот вопрос. А можно мне как-нибудь вернуть обратно моего сексуального Тобиаса?

Но момент уже упущен.

– Мое музыкальное оборудование плохо переносит такую жару, – говорит он, все еще копаясь в шкафу. – Хотя, честно говоря, финансирование «Мадам Бовари» снова застопорилось, и в данный момент заказов на документальное кино тоже нет. Так что я также могу сделать перерыв. Пойду посижу у реки. Если хочешь, возьму с собой Фрейю.

– Не стоит. Думаю, для нее на улице сегодня жарковато.

– На свежем воздухе все равно лучше, чем здесь, в этой печке.

– У реки много комаров. Я оставлю ее с собой.

– Тебе виднее.

От жары Тобиас всегда делается сварливым. Он с шумом выходит из дома, а я остаюсь, удивляясь, какого черта я вообще захотела переехать в теплую страну.

В спальне душно. Фрейя лежит, уставившись в белый потолок, и издает гнусавые протестующие звуки. Я пытаюсь протереть ее губкой; ее сердитое раскрасневшееся лицо представляет собой зеркальное отражение лица Тобиаса. Я иду к платяному шкафу, чтобы взять ей комбинезончик полегче, и, взглянув на полку, застываю на месте.

Вся лучшая одежда Фрейи аккуратными стопочками уложена обратно. Тобиас. Должно быть, это все он. От моего герметично закрывающегося пластикового пакета не осталось и следа.

***

С тех пор как Фрейю выписали из больницы, все мои дни заполнены встречами. Нас рвется увидеть целая армия работников здравоохранения и социальной сферы, которые просто в ужасе оттого, что Фрейе так долго удавалось ускальзывать от их радаров.

Сначала меня переполняло чувство облегчения. Как я не понимала, что здесь имеется сетка безопасности, предназначенная как раз для таких случаев, как у нас? Но постепенно я чувствую, что измождена и отупела от этого сурового испытания – необходимости снова и снова пересказывать длинную и жуткую историю моей Фрейи.

Тобиасу практически всегда удается сбегать с таких встреч.

– Твой французский намного лучше, чем у меня, – говорит он, выскакивая из комнаты якобы работать над своей музыкой. – К тому же ты всегда рыдаешь, и в результате это оказывается гораздо более действенным.

Насчет слез он прав, только это не помогает. Стоит мне начать рассказывать историю рождения Фрейи, как меня одолевают мучительные срывающиеся рыдания – как раз тогда, когда я хочу показать, какая я уравновешенная и здравомыслящая. Чиновники с пониманием смотрят на меня, строчат какие-то записи в объемных папках с историей нашей болезни и раздают обнадеживающие обещания помощи по дому и в уходе за ребенком.

Но для начала каждый такой чиновник делает свой вклад в обескураживающий пакет документов на французском языке, которые я понятия не имею, как заполнять, и которые должны рассматриваться минимум шесть месяцев соответствующими инстанциями двух стран. Эта раскачивающаяся гора разных бумаг уже занимает половину стола в гостиной, затмевая собой даже внушительную кипу документации, которая требуется для открытия кулинарной школы местной кухни.

А пока эти бумаги будут рассмотрены, те же самые люди, которые только что говорили, что наш случай для них первоочередной, говорят мне: Mais vous n’avez pas le droit… И с этими словами они удаляются.

«Однако вы не имеете права…» Эта фраза, наряду с mal fait, стала для нас самой пугающей фразой на французском языке.

Мы с Тобиасом оба от беспокойства просыпаемся затемно.

– Я слышу, как крысы грызут балки, – шепчу я.

– А чего ты шепотом? – спрашивает Тобиас. Тоже шепотом.

– Тс-с-с! Слышишь их? Такой ритмичный чавкающий звук. Боюсь, как бы из-за них не обвалилась крыша.

– Не знаю, что с этим можно сделать.

Я вздыхаю.

– Я знаю. Просто… – Я замолкаю.

– Что «просто»?

– Я знаю, неправильно ждать от тебя, чтобы ты мог сам делать такие вещи. Но это же вроде как… в общем, мужская работа. По крайней мере, все вокруг считают именно так.

– О боже, опять! Никак не уймешься, ничто не может заставить тебя перестать переживать по поводу этих крыс в перекрытиях.

– Я б и хотела, только не знаю как. Как бы там ни было, но я считаю, что уже и так выполняю предостаточно тяжелой работы. Сейчас пять часов, а через два часа мне вставать, чтобы готовить Фрейе ее утреннюю порцию лекарств. Тогда попытайся записать ее на прием к офтальмологу – я не могу пробиться через больничный коммутатор. Не говоря о том, что меня ждет еще один гнетущий день со всеми этими встречами и безуспешными попытками разобраться с ее бумагами. Может, мы будем как-то делить между собой эти обязанности?

– Опять ты на меня наезжаешь! Ты как учительница начальных классов: вместо «Черт, сделай же что-то!» начинаешь: «Давай установим правило…» Все, меня уже тошнит от этого!

– Ей нужно попасть на дополнительные приемы к специалистам по всем вопросам – от диеты до генетической структуры. Большинство из них находится в Монпелье – это, кстати, почти два часа езды. И туда всегда езжу только я.

– А теперь подумай: какое все это имеет отношение к крысам?

– Не говоря уже о том, что я за день смешиваю пять разных комбинаций лекарств. Регулирую дозировку. Два раза в день меряю ей давление, если наступает абреакция[67]67
  Здесь: разрядка, снятие эмоционального напряжения. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Проверяю ее мочу. Это огромная ответственность.

– Ну почему все эти дискуссии обязательно происходят среди ночи?

– Тобиас, мне нужно, чтобы ты меня понял правильно. Каждый день я чувствую себя так, будто… иду по натянутому канату. Я постоянно балансирую с Фрейей и ее лекарствами. Чуть больше доза – откажет ее печень и еще бог знает какие органы; доза недостаточная – начнутся конвульсии. Невероятно шаткое равновесие. Но оно работает, стабилизировало ее приступы. Именно это позволяет ей сейчас проявлять свою личность. Именно поэтому она начала нам улыбаться. Так что я должна продолжать. Если же мы промахнемся… Неужели ты не видишь, что я нахожусь в постоянном ужасе, оттого что могу ошибиться?

Тобиас смягчается.

– О’кей, какая из этих обязанностей пугает тебя больше всего?

– Ну, думаю, вся эта бумажная волокита в попытке заставить национальную систему здравоохранения возместить нам французские медицинские счета. В данный момент мы ежемесячно тратим две сотни фунтов на лекарства. Не говоря уже о том, что мы задолжали больнице. Я так переживаю из-за денег! Все время.

– Дай мне еще немного поспать, и я помогу тебе с этим сегодня утром. Обещаю.

Я смотрю на него подозрительно.

– Правда? Точно поможешь?

– Честное слово скаута.

– Когда конкретно? В какое время?

– Анна, тебе обязательно нужно поймать меня на слове. Ну, скажем, в девять.

– О, Тобиас, у меня прямо гора с плеч!

Мы обнимаемся, и я думаю о любви между нами. Мне нужно за нее держаться.

***

Я то проваливаюсь в дремоту, то просыпаюсь. Светает. В семь я в полусне даю Фрейе лекарства и укладываю ее к себе в постель, чтобы еще хоть немного поспать. Она уютно устраивается у меня под мышкой, выталкивая на самый край кровати.

Кажется, прошло всего несколько минут, а уже девять часов. Тобиаса рядом нет. Я вскакиваю и несусь вниз. В гостиной сидит Лизи и барабанит пальцами по клавиатуре ноутбука Тобиаса.

– Лизи, что ты делаешь? – спрашиваю я.

– Составляю для вас обоих гороскопы инков.

– Но мы ведь не верим во все эти вещи, верно, Тобиас?

– Так это Тобиас попросил меня составить их, – с невинным видом говорит Лизи. – Разве не так, Тобиас?

Тобиаса хватает на то, чтобы, по крайней мере, смутиться.

– Это совершенно безобидно, – мямлит он, хотя я точно знаю, что он считает эту идею Лизи идиотской. Я замечаю, что перед ней лежит листок бумаги, на котором рукой Тобиаса написаны наши с ним даты рождения.

– Тобиас – белый змей, он имеет дело с вещами физическими. Вы, Анна, – красная собака, ваша жизнь состоит в том, чтобы найти баланс между сердцем и головой.

– Лизи…

– Ваша неожиданная сила, – продолжает Лизи, – приходит через игру.

– Я по уши сыта всей этой ересью!

– Ваши взаимоотношения – это золотой орел.

– Никогда не говори о наших взаимоотношениях!

– Но золотой орел – это важно. Он означает, что вместе с Тобиасом вы можете видеть все в правильном свете.

– Тобиас, может, хочешь чашку кофе, прежде чем мы начнем разбираться с французскими бумагами?

– О да, пожалуйста.

Но еще до того как успевает закипеть вода в чайнике, Лизи говорит:

– Так вы не передумали насчет той прогулки сегодня?

И Тобиас отвечает:

– Конечно, не передумал.

– Он не может пойти: сегодня утром у нас много бумажной работы.

– Но мы должны пойти, потому что сегодня – день голубой галактической вспышки. В этот день нужно высвобождать энергию и возвращать ее в космос.

– Почему бы тебе тоже не пойти с нами? – говорит Тобиас.

– Я не могу, нужно заниматься этими бумагами. Ты обещал мне помочь…

– Но сегодня ведь день галактической активности, Анна, – говорит Тобиас. – Ты же сама слышала.

Я чувствую, как меня охватывает злость. «Ну давай, – мрачно думаю я, – сделай все еще хуже, потому что тогда я смогу почувствовать свою ярость и беспомощность, к которым уже привыкла».

– Ладно, – ворчу я. – Я останусь дома и сделаю это сама. Как обычно.

– И помните, Анна, – бросает Лизи, прежде чем уйти, – делайте все это в стиле игры.

***

Нет никаких сомнений, что Фрейя становится папиной дочкой. Тобиасу она дарит свои самые широкие и лучистые улыбки и с восхищением смотрит ему в глаза. А он в трансе смотрит на нее.

Сегодня утром она уставилась на нашу полосатую подушку.

– Тебе очень нравится, верно? – говорит Тобиас. – Ты думала, что тебе долго придется дожидаться, пока мы встанем.

Фрейя протягивает руку – причем открытую ладонь, а не кулак – и осторожно прикасается к подушке.

– Это твое самое любимое время дня, так? – слышу я слова Тобиаса, уходя делать кофе. – Твой папа и твоя полосатая подушка… Просто праздник!

Я останавливаюсь в дверях спальни и слежу за ними. Тобиас кладет себе на голову подушку и начинает из-под нее корчить Фрейе гримасы, пытаясь заставить ее улыбнуться. И сразу прекращает, когда видит, что я за ними наблюдаю.

***

Дикая лаванда уже завяла, ее цветы скрылись при первом проявлении летней жары. Но она упрямая и полностью не исчезла: невозможно пройти по склону холма без того, чтобы на одежде и руках не осталось следов ее ароматического масла.

Теперь настала очередь цвести культурной лаванде. Над горшками с этими цветами, которые я выставила вдоль крытого мостика, служащего балконом рядом с нашей спальней, довольно жужжат пчелы. Когда мы впервые осматривали Ле Ражон, это было единственным местом, от которого не исходила угроза. Я рассматривала его как место личного уединения и поставила тут два стула в надежде, что мы с Тобиасом будем сидеть здесь по вечерам.