355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сара Рейн » Темное разделение » Текст книги (страница 1)
Темное разделение
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 16:34

Текст книги "Темное разделение"


Автор книги: Сара Рейн


Жанр:

   

Триллеры


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Сара Рейн
Темное разделение

Глава 1

Меньше всего на свете Гарри Фитцглену хотелось писать об открытии картинной галереи в Блумсбери [1]1
  Блумсбери – район Лондона и особняк, получивший свое название по имени первого владельца. В начале 1900-х годов здесь встречались писатели, художники и ученые, входившие в группу «Блумсбери». Самыми известными из них были: Леонард и Вирджиния Вулф, И. М. Форстер, Роджер Фрай, Ванесса и Клив Белл, Дункан Грант и другие.


[Закрыть]
.

Давиться переохлажденным вином и деревянными закусками в компании самодовольных дамочек, не знающих, чем заняться от избытка денег… об этом даже думать было страшно. Посещать все эти высокохудожественные светские мероприятия – занятие сугубо женское, отметил Гарри не без горечи, и эта фраза так ему понравилась, что он повторил ее еще раз, чтобы все присутствующие в редакции его наверняка услышали.

– Да брось, мы же знаем, что в глубине души ты сам старомодный романтик, – поддел его заместитель редактора.

Гарри запустил в него орфографическим словарем и направился в кабинет главного редактора. Гарри нанялся работать в «Глашатай» не для того, чтобы писать репортажи о пьянках в Блумсбери. Если босс об этом забыл, придется ему напомнить.

– Открытие галереи состоится в следующем месяце. – Клиффорд Маркович не обратил никакого внимания на его возмущение. – Двадцать второго. С шести до восьми. Выставочный зал называется «Галерея Торн». Новая игрушка Анжелики Торн.

– О господи, – вымолвил Гарри. – Откуда же у Анжелики Торн деньги на то, чтобы открыть в Блумсбери модную галерею?

– Именно в этом тебе и предстоит разобраться, – ответил Маркович.

– Видимо, отступные от бывшего любовника.

– Если этот любовник – член парламента, и к тому же женатый, то было бы неплохо узнать его имя, – оживился Маркович. – Но вообще-то Анжелика известна как законодатель хорошего вкуса и покровитель Искусства с большой буквы, так что открытие галереи достойно нескольких колонок уже хотя бы поэтому. Запомни, мне нужны…

– Имена, – закончил за него Гарри. – Известные имена. Чем больше знаменитостей – тем больше тираж.

– Это наше золотое правило.

– Знаю. Оно вырезано на дверях твоего кабинета, как приветствие на дверях ада в «Божественной комедии».

– Порою, Гарри, я серьезно сомневаюсь, подходишь ли ты для этой работы, – заметил Маркович.

– Я тоже. Что там дальше? Полагаю, на открытии галереи будут присутствовать все богатые и знаменитые? Анжелика Торн знает половину «Дебретта» [2]2
  «Дербетт» – ежегодный британский каталог самых влиятельных людей страны


[Закрыть]
, вернее, ей наверняка довелось просыпаться в постели со многими из них.

– Да, только давай обойдемся без компромата, – предупредил Маркович. – Пусть будут сплетни, но не клевета. И заодно посмотри выставочные экспонаты. Насколько я знаю, там будут и серьезная живопись, и современная фотография. Ее партнерша – фотограф.

– Если на этих фотографиях расчлененные овцы, замаринованные в формальдегиде, репортаж ты будешь писать сам.

– Ты вообще знаешь, кто такая Анжелика Торн? – поинтересовался Маркович. – Видимо, нет. Ее имя вряд ли совместимо с расчлененными овцами.

Он с минуту помолчал, а затем неожиданно перегнулся через стол и добавил серьезным голосом:

– Вот что, Гарри. Больше всего меня интересует ее партнерша. Журналистам она известна как Симона Мэрриот, но я тут немного покопался… – Маркович обожал слово «копаться». – Ее настоящее имя – Симона Андерсон.

Маркович откинулся в кресле, изучающе глядя на Гарри.

– Теперь ты понимаешь, о чем речь? И почему я решил обсудить это дело задолго до открытия выставки?

Гарри задумался.

– Симона Андерсон… но ведь прошло больше двадцати лет. Ты уверен, что это именно она?

Конечно, это именно она. Маркович никогда не ошибался. У него была обширнейшая картотека, содержащая информацию обо всем, что могло вызвать интерес лет через десять – двадцать. Гарри поставил бы свою зарплату на то, что старый хитрец Маркович давно хранит в памяти это имя. Недоброжелатели говорили, что содержимое «Глашатая» похоже на роскошный банкет из объедков многолетней давности, но Маркович не обращал внимания на сплетни. Для него журнал был образцом хорошего вкуса, и, если кто-то этого не понимал, значит, они вообще были неспособны понять, что такое хороший вкус и чем он отличается от плохого.

– Симона Андерсон, – задумчиво повторил Гарри.

– Вспомнил?

– Да, – ответил Гарри с деланным безразличием. Когда речь идет о работе, не следует демонстрировать излишний энтузиазм. Нужно всегда придерживаться образа: упрямый писака с Флит-стрит; ему выпал трудный жребий, но он с честью выдержит все испытания.

– Разумеется, мы напишем о галерее Торн, – продолжал Маркович. – Но меня намного больше интересует история Андерсонов. Покопайся в этом как следует. Только не нужно пережевывать старые факты…

Для «Глашатая» это что-то новенькое, отметил Гарри про себя.

– …не нужно пережевывать то, что все и так знают, – твердо закончил Маркович. – Постарайся найти новые детали. Поскольку Симона Андерсон снова, так сказать, вышла на свет, давай попытаемся выяснить, чем она занималась раньше – школа, колледж, университет, если таковой был. Подружки, друзья, любовники – может быть, любовницы. Почему она начала заниматься фотографией? Есть ли у нее способности? Как она связалась с Анжеликой Торн? Я полагаю, ты справишься с этим заданием.

– Может быть.

Помимо энтузиазма, также никогда не следует демонстрировать оптимизм. Бери пример с частных сыщиков из второсортных американских фильмов. Голос должен звучать так, словно в верхнем ящике комода спрятана початая бутылка «Чивас Регал».

– Если я за это возьмусь, может быть, я и найду одну-две новые детали, – вяло проговорил Гарри. – Но ты уж будь добр, не забывай, что я тебе не мальчик на побегушках.

– Гарри, с этой семьей случилось что-то очень странное. Я помню, какие тогда ходили слухи, половина Флит-стрит сбилась с ног, пытаясь что-то вынюхать. Это было двадцать лет назад, но я помню, как сейчас. Люди умирали и исчезали в этой семье, Гарри, и никто не смог добраться до правды, хотя все подозревали неладное. Говорили, что они скрывали какое-то убийство, и еще говорили о врачебном подлоге.

– Подлоге? Каком подлоге?

– Я не знаю. Так никто и не выяснил.

– И ты надеешься, что я докопаюсь до правды спустя двадцать лет?

– Не исключено. Но даже если нет, все равно, возвращение Симоны Андерсон – Симоны Мэрриот – это уже история, представляющая общественный интерес.

«Глашатай» специализировался на историях, представляющих общественный интерес. Нет ничего лучше, чем пощекотать нервы публике трехстраничным репортажем о чете знаменитостей или членах королевской семьи, да еще снабженным скандальными фотографиями.

Кроме этого, иногда они боролись за восстановление справедливости, например, подавали прошение об освобождении невинно осужденных.

Скорее всего, всех этих невинно осужденных Маркович выбирал наобум. Конечно, Гарри никогда не говорил этого вслух, ведь ему нужна была работа. По правде говоря, он был согласен на любую работу, и хорошо еще, что ему не приходится писать публичные обращения об освобождении преступников.

– И еще: записывай все свои разговоры. Заноси все в компьютер, и обязательно – в картотеку. – Маркович так и не научился доверять компьютерам. – Мало ли, может быть, через двадцать лет у этой истории будет продолжение. Я сохраню это на всякий случай.

– Для меня можешь не хранить. Через десять лет меня здесь точно не будет, вернее, даже через пять. Впрочем, тебе очень повезет, если я останусь здесь до следующей недели. Так вот, я думаю, – раздраженно закончил Гарри, – что лучше будет отдать это дело кому-то другому.

– Я даю его тебе.

– Я не хочу этим заниматься.

У них часто случались такие разговоры, но увольнение до сих пор не упоминалось. Маркович никогда не забывал, что Гарри пришел к ним из высших эшелонов Флит-стрит, откуда его вышвырнули после скандала с разводом. Гарри, в свою очередь, все время помнил о том, что его дом и банковский счет остались у Аманды и что в первую очередь ему нужны деньги.

– Мы поставим твое имя в заголовок.

– Зачем мне это? – засмеялся Гарри. – Я не хочу связывать свое имя с тем бредом, который публикует твой журнал. Можем договориться так: если после моей публикации тираж увеличится, я получу премию.

Ни о какой премии не могло быть и речи, в «Глашатае» не существовало такого понятия. Гарри встал и направился к выходу, но не успел дойти до двери, как Маркович окликнул его:

– Гарри!

– Да?

– Больше всего меня интересует ее мать.

– Мне уже пришла в голову такая мысль.

– Она, наверное, уже умерла, – сказал Маркович. – В свое время мы не смогли найти ее следов, она исчезла бесследно.

– Она была красива? – Гарри понятия не имел, зачем он спросил это.

– В ней было что-то… особенное. Что западало в душу. – На мгновение голос Марковича даже стал задумчивым.

– Сколько ей сейчас, лет сорок?

– Может быть, даже немного больше. Ее звали Мелисса Андерсон. Я очень хочу узнать, что с ней случилось, Гарри. Постарайся найти тропинку и пробраться в прошлое.

– Для этого тебе понадобится не журналист, а следопыт, – фыркнул Гарри.

– Куда ты?

– В ближайший паб. Буду искать северный магнитный полюс, – сказал Гарри.

Из дневника Шарлотты Квинтон

28 октября 1899 г.

Сегодня за ужином мне вдруг захотелось, чтобы существовала тропинка, по которой можно пробраться в будущее. Узнать, что ждет меня впереди, и обойти поджидающие опасности.

Хорошо хоть Эдвард очень доволен – мы получили подтверждение, в январе почти наверняка родятся близнецы, как мы и подозревали, и он теперь говорит о том, чтобы после рождения детей переехать в дом побольше. Этот дом слишком темный и мрачный, детям здесь не место (как будто я сама не понимаю!), и потом, нужно будет нанять больше слуг, мне это не приходило в голову? Как ни странно, приходило.

Уже всем знакомым рассказал про близнецов (некоторым даже по несколько раз), раздулся от важности, как индюк. Видимо, для него это – признак особой мужественности.

Д-р Остин обещал облегчить мне роды – наверное, применит хлороформ, его сейчас используют все дорогие врачи, хотя мать Эдварда, ужинавшая у нас сегодня, не одобряет это нововведение и говорит, на это воля Господа, чтобы дети появлялись на свет в боли и страданиях. Сообщила ей, что медицина полностью одобряет облегчение боли при родах – это лучше и для матери, и для ребенка, на что она ответила, что я бестактна, и это результат моего общения с писателями и художниками из Блумсбери.

Подозреваю, что Эдвард придерживается такого же мнения, как его мамочка. У него много мнений, у этого Эдварда, и большинство из них совершенно неприемлемые. Жаль, что я не знала об этом до того, как вышла за него замуж.

10 ноября 1899 г.

Обсуждали, какие имена дать детям, хотя мама Эдварда предупреждала нас, что гордыня предшествует падению и что лучше не искушать провидение.

Итак, Эдварду нравятся Джордж и Вильям, это настоящие английские имена, а не какой-то иностранный вздор. Он напомнил мне миссис Тигг, она так разговаривает с продавцами. «Мадам, выберите мне, пожалуйста, седло английского барашка для воскресного обеда. Да-да, вот это подойдет».

В крайнем случае, Эдвард согласен назвать близнецов Джордж и Элис, ведь всегда приятно иметь дочь, и, если имя Элис годится для дочери Ее Величества, значит, и для Квинтона подойдет.

Спросила его, как насчет Джорджины и Элис, на что он ответил: что за глупости, дорогая, ведь ты создана, чтобы вынашивать мальчиков, это же очевидно. Ненавижу, когда Эдвард подлизывается! Раздраженно ответила ему, что я со своими узкими бедрами вряд ли сгожусь на роль многодетной матери, и вообще не хочу, чтобы он воспринимал меня как наседку, на что он потрясенно воскликнул: куда катится этот мир, если жена позволяет себе столь неприличные высказывания, а потом добавил, что его мама была полностью права, говоря, что порою я бываю крайне бестактна. Ответила ему, что неприлично и бестактно со стороны мужа обсуждать жену со своей матерью.

В результате наш ужин прошел в мрачном молчании. Никогда бы не подумала, что можно быть мрачным, поедая пудинг с говядиной и бисквиты, но Эдварду это удалось.

Вопрос: как меня угораздило выйти замуж за этого самовлюбленного эгоистичного индюка, который даже ужин ест с мрачной миной?

Ответ: я пыталась отомстить Флою (которому, боюсь, совершенно наплевать на то, где я и что делаю).

Ответ признан правильным во всех отношениях. И если бы я действительно знала тропинку, ведущую в будущее, я никогда (три раза подчеркнуть!) не стала бы жертвой сладкоречивого обольстителя Флоя.

Глава 2

Несмотря на то, что и вино, и закуски оказались куда более изысканными, чем он ожидал, в целом открытие галереи Торн прошло именно так, как Гарри предсказывал. Толпа хорошо одетых и ухоженных людей перемещалась по залу, шепотом обсуждая картины. Женщины украдкой оценивали внешний вид друг друга. Хорошее освещение и идеально отполированный паркет.

Среди экспонатов не оказалось ни ободранных овец, ни расчлененных трупов, ни вообще какого-либо намека на авангард или экзистенциализм. По правде говоря, некоторые из полотен были на удивление хороши.

Галерея была расположена в очень старом здании, высоком и узком. Возможно, Анжелика Торн была не столь пафосной особой, как о ней говорили, а может быть, городские власти проявили благородство, но внешний вид здания остался совершенно нетронутым. Впрочем, что бы ни было в этом доме раньше, для своей нынешней роли он подходил как нельзя лучше. На первом этаже были выставлены полотна, на втором – фотографии. Гарри дал своему фотографу несколько указаний и принялся изучать обстановку.

Среди присутствующих оказалось не так уж много ярких женщин, и Гарри сразу же заметил Анжелику Торн. Бросалось в глаза, что к своей публике она относится с преувеличенным жаром, свойственным неофитам. Наверняка ей не раз говорили, что она напоминает картины Берн-Джонса: копна сверкающих медно-рыжих волос несомненно относилась к периоду прерафаэлитов; ее облик требовал струящегося шелка накидок и нежного бархата вечерних платьев.

Симоны Мэрриот в зале не оказалось, не было даже никого похожего на нее. Гарри выбрался из толпы, оперся о дверной косяк и записал в блокнот имена нескольких более-менее известных посетителей. Таким образом, он сделает приятное Марковичу и заодно даст понять присутствующим, что перед ними журналист, то есть человек, от которого можно ожидать чего угодно. После этого он взял еще один бокал «Шабли» и поднялся на второй этаж.

Там людей было намного меньше. Возможно, потому, что вечер еще только начался, и гости не успели сюда добраться, а может быть, причиной было вино, которое разносили только внизу, или же для большинства присутствующих вина оказалось чуточку больше, чем нужно, и открытая винтовая лестница теперь представлялась им непреодолимым препятствием («Сломать шею, свалившись с лестницы на виду у всего высшего общества? Ну уж нет!» – так, должно быть, подумало большинство из них).

Несмотря на несколько бокалов вина, Гарри преодолел лестницу достаточно легко. Пройдя последний виток, он вышел на второй этаж. Здесь были такие же изящные ампирные окна, как и на первом; из одного из них был даже виден Британский музей. Очень мило. Он медленно прошелся вдоль ряда снимков под стеклом.

Его ожидало два сюрприза.

В первую очередь его удивили фотографии. Они были сделаны мастерски, а в некотором смысле их можно было бы даже назвать провокационными. Во многих снимках использовалась оптическая иллюзия: с первого взгляда картинка казалась обычной и непримечательной, но, присмотревшись, можно было обнаружить внутри нее нечто совершенно другое. Все не так просто, как кажется, подумал Гарри, останавливаясь перед фотографией затемненной комнаты, в смутных очертаниях которой угадывалась зачехленная мебель – а может быть, что-то другое, более зловещее. Три ветви дерева за окном складывались в тюремную решетку, а одна из веток была сломана и свисала вниз, напоминая веревку на виселице. Гарри долго смотрел на эту последнюю фотографию, уже не слыша болтовни и звона бокалов, доносившихся снизу.

– Вам нравится этот снимок? – раздался голос у него из-за спины. – Это не самый мой любимый, но вполне хороший. Ах да, я должна объяснить, что не пытаюсь заигрывать с вами или что-то в этом роде. Меня зовут Симона Мэрриот, я отвечаю за этот зал галереи Торн, так что мне приходится сидеть тут и вести интеллектуальные беседы с гостями.

Вторым сюрпризом в этот вечер была Симона Мэрриот.

– Мне показалось, что с вами будет легче заговорить, чем с другими, – сказала она. – Не знаю уж почему.

Они сидели рядом на одном из узких подоконников, где-то за горизонтом уже садилось солнце, и вокруг них струились теплые запахи старого дома. Похоже, вечеринка внизу подходила к концу, было слышно, как Анжелика Торн созывает оставшихся гостей, предлагая поехать всем вместе куда-нибудь поужинать.

У Симоны были длинные темно-каштановые волосы с мерцающим красным отливом, мягким каскадом обрамляющие лицо; простой черный свитер, узкая юбка и высокие черные ботинки. Единственным ярким пятном в ее облике был длинный шелковый шарф нефритово-зеленого цвета, повязанный вокруг шеи. На первый взгляд она казалась совершенно непримечательной – маленькая, худенькая, невзрачная. Ничего особенного, подумал Гарри. Но когда она заговорила о фотографии, ему пришлось пересмотреть свое мнение. Ее глаза – такого же цвета, как и шарф, – засверкали воодушевлением, совершенно преобразив лицо; она улыбнулась – и Гарри заметил крошечную щербинку на переднем зубе, придавшую ей неожиданно мальчишескийвид. Он поймал себя на том, что хочет снова увидеть, как она улыбается.

– Мне очень понравились ваши работы, – сказал он. – Хотя признаюсь, от некоторых из них становится не по себе.

– Например, этот снимок – с круглым окном и деревом, напоминающим виселицу?

– Да. Но мне нравится то, как вы подмечаете во всем темную сторону и подчеркиваете ее какой-то образной деталью – веткой дерева, стулом или тенью.

Гарри отметил, что ей понравились его слова.

– Да, я всегда стараюсь найти эту темную сторону.

– Темная сторона есть почти во всем, разве нет?

Она посмотрела на него, словно пытаясь понять, не смеется ли он над ней. Убедившись, что он серьезен, она ответила:

– Действительно почти во всем, правда? Меня это очень увлекает – находить эту темноту.

– Могу я еще раз посмотреть фотографии? Только на этот раз – с вашими комментариями.

– Да, конечно. Подождите минутку, я наполню ваш бокал.

Она спрыгнула с подоконника. Никакой особой грации, но смотреть на нее было в высшей степени приятно, и Гарри неожиданно задумался: не унаследовала ли она от своей матери то, о чем давеча с такой задумчивостью вспоминал Маркович?

Они вместе прошлись вдоль ряда застекленных снимков.

– Мне нравится противопоставлять друг другу ухоженные и заброшенные пейзажи, – говорила Симона. – Когда я делала эту серию для…

– Национального Треста против брошенных домов.

– Да-да, точно. Когда я работала над ней, самые ветхие здания я приберегла напоследок. Это как в детстве, когда сначала съедаешь корочку с фруктового пирога и оставляешь мягкий кусочек с фруктами напоследок. Вот это – замок в графстве Поуис. Одна из старинных пограничных башен, некоторые ее фрагменты практически не изменились с четырнадцатого века. Очень красивый замок, правда? Разрушенный, но изумительно разрушенный, руины очень хорошо сохранились, в них словно навеки застыла частица прошлого.

– А этот снимок вы решили ему противопоставить.

Ему показалось, что она на мгновение замешкалась, прежде чем ответить:

– Это замок семнадцатого или восемнадцатого века. Он символизирует умирающее прошлое – здание было заброшено на долгие годы, по сути, оно уже почти полностью сгнило. Должна вам признаться, этот снимок я включила в экспозицию из тщеславия – я сделала его, когда мне было лет двенадцать, своим самым первым фотоаппаратом, и он просто вызывает у меня сентиментальные чувства. В целом он достаточно неплох, и я решила включить его в качестве противоположности предыдущему.

– Да, он достаточно хорош. Где это? – спросил Гарри, наклоняясь ближе, чтобы прочесть подпись.

– Его называют Мортмэйн-хаус, – ответила Симона. – Он расположен на границе Шропшира – западная граница, где Англия переходит в Уэльс. Я жила там в детстве.

– Мортмэйн… Это переводится как «мертвая рука»?

– Да. В Средние века люди передавали землю церкви, чтобы после их смерти детям не пришлось платить феодальные пошлины. А потом наследники забирали землю обратно. Своего рода афера, которую впоследствии раскрыли, и был издан закон, пресекающий подобные случаи, – его называют «Законом мертвой руки». Я не слишком много говорю?

– Нет-нет, продолжайте, это очень интересно. Он напоминает, – сказал Гарри, внимательно рассматривая место, которое Симона назвала Мортмэйн-хаус, – замок из классического фильма ужасов.

– Похож, правда? – Она сказала это немного более беспечно, чем следовало. – Но я ничего не преувеличила. Он действительно выглядит именно так.

– Наверное, он наполнен тенями и кошмарами.

– Кошмар – понятие субъективное, не так ли? У каждого из нас есть свой кошмар.

Гарри взглянул на нее сверху вниз. Ее макушка была на уровне его плеча. Он сказал:

– Боже мой, я бы и в ореховой скорлупе считал себя властелином необъятного пространства, если б только не дурные сны [3]3
  В. Шекспир. Трагедия о Гамлете, принце Датском. Акт И. Сцена 2. Перевод К. К. Романова.


[Закрыть]
.

– Да. Да. – Она улыбнулась, словно ей было приятно видеть, что он понимает.

Интересно, подумал Гарри, а если бы я сейчас сказал ей: «У каждого из нас есть свой кошмар, но вы, дорогая моя, не знаете, что я пришел сюда, чтобы повернуть время назад, чтобы найти тропинку в ваше прошлое…»

Разумеется, он не сказал этого вслух. Никогда не снимай маску. Только если это вопрос жизни и смерти.

Вместо этого он спросил:

– Умение видеть в жизни темные стороны – это ваша отличительная черта?

Симона надеялась, что она не слишком много наговорила этому журналисту из «Глашатая» про темноту, Мортмэйн-хаус и все такое. Но ей казалось, что он все понимает – ведь он вспомнил эту цитату про ночные кошмары. Его интерес казался искренним.

И она неожиданно расстроилась, когда два дня спустя Анжелика, анализируя результаты открытия галереи, между делом сообщила ей, что Гарри Фитцглен позвонил ей и пригласил поужинать.

– Это очень мило. – Симона не хотела ревновать Анжелику, ведь это именно она дала ей потрясающую возможность проявить себя. Говоря про Анжелику, люди обычно добавляли: « Та самаяАнжелика Торн, понимаете – одна из тех самыхдевушек девяностых годов. Дюжины любовников, самые безумные вечеринки. Она перепробовала все на свете». Но сейчас Анжелика решила заняться меценатством, и Симона была одной из ее протеже, так что Симону не касалось то, чем она занимается – хоть черной магией или каннибализмом. Она не хотела завидовать тому, что Гарри Фитцглен пригласил Анжелику на ужин, даже несмотря на то, что Анжелика, со своей особенной кошачьей улыбкой, сообщила ей, что идут они в «Баклажан» в Челси.

– Если он может позволить себе «Баклажан», значит, у него отлично идут дела.

– Мне нравятся преуспевающие люди. Вообще-то… Боже мой, это что, счет за электричество? Не может быть, ты только посмотри на сумму! Не могли же мы использовать столько обогревателей, у нас тут, черт возьми, не оранжерея!

Они сидели в галерее Блумсбери, в офисе наверху. Симона любила этот тесный уголок, затерявшийся среди многочисленных офисов; окна выходили на крохотную лондонскую площадь, кое-где из-за домов выглядывали Британский музей и университет – казалось, что эти маленькие фрагменты живут своей собственной жизнью, словно они решили отделиться от своих зданий и устроились там, где им удобно. Офис был символически отделен от остальной мансарды и получился совсем маленьким, поскольку они старались оставить как можно больше места для самой галереи, зато отсюда можно было видеть Лондон далеко поверх крыш – в неизменной туманной дымке, поскольку стекла в старинных окнах стали шероховатыми от времени.

Еще Симона любила запахи этого дома; несмотря на все реконструкции, живущие здесь запахи принадлежали совсем не этому веку. В 1900-х годах Блумсбери был модным местом среди так называемых интеллектуалов – поэтов, писателей и художников. Порою ей казалось, что в какой-нибудь из щелей еще сохранился отблеск прошлого, и, заглянув туда, она увидит, как в комнате, уставленной свечами, разговаривают, смеются и спорят эти люди – хотя нет, в те времена свечами не пользовались, ведь было газовое освещение. Это совсем не так романтично.

И все же было бы интересно проследить историю здания, узнать о людях, которые здесь жили, когда в этом доме были квартиры. Можно было бы сделать небольшую выставку на эту тему: может быть, удалось бы найти и отреставрировать старые фотографии. Интересно, у Гарри

Фитцглена есть доступ в архив газет и фотоагентств? Может, попросить Анжелику, чтобы она поговорила с ним? Обычно Анжелика с энтузиазмом берется за все, что касается галереи, но она может не захотеть обсуждать свои планы с малознакомым человеком.

Симона украдкой рассматривала Анжелику. Сегодня на ней были новые очки с огромными стеклами в черепаховой оправе. Анжелике не нужно носить очки, это просто часть нового имиджа. В них она похожа на очень сексуальную оксфордскую преподавательницу, подумала Симона. Пожалуй, только Анжелика способна выглядеть необычайно сексуальной и в то же время предельно серьезной. Симоне вдруг захотелось сделать ее портрет, попытаться запечатлеть эту ее особенность. Интересно, а Гарри Фитцглен тоже заметил в Анжелике эти две стороны, когда пригласил ее на свидание? А если заметил, то какая из них привлекла его больше? Сексуальная, разумеется. Как и любого мужчину.

А может, и нет. Он куда более умен, чем пытался показать в разговоре с нею, и куда более проницателен. Симона сразу же это почувствовала, даже если не принимать во внимание эту цитату из Шекспира. Он увидел темноту в мраке Мортмэйн. Впрочем, ее заметил бы любой человек более-менее нормальным зрением. Но вопрос, который он задал Симоне – про то, видит ли она темную сторону вещей, – этот вопрос означает многое. Никому, кроме него, еще не удавалось ощутить присутствие этой темноты внутри ее собственного разума.

Никто не знал про маленькую девочку, которая следит за ней.

Ей было всего четыре года, когда эта внутренняя темнота появилась впервые, а около пяти она начала понимать, откуда она приходит.

Вторая маленькая девочка, человечек, которого никто никогда не видел и не слышал, была спрятана внутри Симоны. Симона не знала ее имени и называла просто девочкой.

Сначала это было совсем не страшно. Симона даже не знала, что у других людей нет такого невидимого друга.

Ей нравилось, что рядом всегда есть эта вторая девочка, нравилось разговаривать с ней, слушать ее чудесные истории. Она вообще любила слушать всякие истории, например, когда вслух читали книжки – хотя не все умели правильно читать истории из книжек.

Мама всегда читала правильно. Симона любила слушать мать, смотреть, как она читает. У нее был очень нежный голос, все считали ее тихой и мягкой. В школе часто говорили: боже, у тебя такая чудесная мать, разве что немного слабохарактерная. Но на самом деле характер у нее был достаточно твердый, чтобы поддерживать существующие в их доме правила: не смотреть слишком долго телевизор, делать уроки, ложиться спать не позже семи – правда, все говорили, что так ведут себя и другие матери. Симоне очень повезло, что у нее не было утомительных родственников, с которыми пришлось бы вести себя по строгим правилам, – всех этих кузин, которые остаются ночевать и требуют уступить свою постель, дядюшек, которые слишком много пьют, или тетушек, которые постоянно ссорятся. Нет ничего хорошего в том, чтобы жить в большой семье.

Хотя Симона хотела, чтобы ее семья была немножечко больше, и обрадовалась, когда девочка сказала: «Теперь мы с тобой будем одной семьей».

Вторая девочка жила не так, как Симона. Она совсем не ходила в школу, хотя часто готовила какие-то уроки и что-то учила наизусть. Все это Симона узнала не сразу, общая картина складывалась из фрагментов, внезапно возникающих перед глазами по ночам, когда она не могла заснуть и слушала голоса, доносящиеся из телевизора внизу, – слишком тихие, чтобы понять, о чем говорят. Она всегда чувствовала, когда появляется девочка: внутри возникало ощущение неясного беспокойства, словно порыв ветра, вызывающий рябь на поверхности воды.

Однажды она попыталась нарисовать девочку. Это оказалось намного легче, чем она ожидала, настолько легче, что ей стало страшно. С каждой линией лицо девочки все четче и четче проявлялось на рисунке, словно она слой за слоем стирала пыль с закопченного старого зеркала.

Девочка смотрела теперь прямо на нее. У нее лицо сердечком, подумала Симона, должно быть, она очень симпатичная. Но она совершенно не казалась симпатичной. У нее были такие хитрые глаза, что Симоне стало не по себе. Сначала рисунок ей понравился, но когда она рассмотрела выражение глаз, то скомкала листок и тайком, пока мама не видела, выбросила его в мусорную корзину. Но даже это не избавило ее от ощущения, что глаза по-прежнему смотрят на нее снизу – сквозь картофельные очистки и мокрые чайные листья.

Из дневника Шарлотты Квинтон

30 ноября 1899 г.

Эдвард обратил мое внимание на то, что, если подсчеты верны, близнецы родятся как раз 1 января 1900 года. Он думает, что это хороший знак. Он даже дошел до того, что позволил себе заметить, что помнит ту мартовскую ночь после моего дня рождения; видимо, он считает это очень волнующим. Вообще-то все вокруг сейчас стали очень внимательны ко мне. Если так и дальше будет продолжаться, это будет просто чудо Господне.

Начало нового года и нового века – начало двух новых жизней, говорит Эдвард, довольный своим остроумием. И с увлечением добавляет: может быть, уже в новом доме, как я и хотел. Там, в Далвиче, есть несколько очень милых вилл.

Когда ходила утром за покупками, видела у Хатчарда последнюю книгу Флоя. Это был неприятный сюрприз – вся витрина уставлена этими книгами, особенно потрясло меня то, что в центре повесили фотографию Флоя. У него было такое лицо, словно в студию фотографа его затащили силой. Очень грустно идти мимо портрета бывшего любовника, который сердито глядит на тебя из витрины Хатчарда.

Пришла домой и сразу закрылась в спальне, сказав Эдварду, что мне нехорошо и кружится голова. Было ужасно неловко, когда он вызвал доктора Остина, поскольку мне пришлось описывать несуществующие тошноту и головокружение.

Пришлось выдержать долгое и мучительное обследование. Правда, доктор Остин вел себя очень профессионально и благовоспитанно. Что ж, может быть, это отучит меня лгать. Он осматривал меня, измерял мне бедра, задавал вопросы, а потом с очень серьезным видом сказал: ах, вам не о чем волноваться, миссис Квинтон, я пришлю вам микстуру от тошноты.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю