Текст книги "Такой способ понимать"

Автор книги: Самуил Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

ОСЕННИЙ РОМАНС

Певчих стрекоз не бывает, дорогая Герцогиня. Дедушка Крылов шутит. Позволяет себе поэтическую вольность – изображает как удобней воображению. Стрекоза вообще-то стрекочет, но не как сорока – скорей, как кузнечик, – короче сказать, в полете крылья у нее трепещут: от каждого – как будто ветер, и каждое – как бы парус, и воздух, растираемый крыльями, гнется и скрипит, – не ее это голос, понимаешь? Но ведь и муравьи не говорят!

На то и басня: вроде как цирк, только наоборот – там дрессировщик заставляет животных – нет! нет! конечно, не заставляет! – конечно же, воспитывает… он их так воспитывает, чтобы они подражали нам, людям – то есть чтобы выказывали ум: катались на велосипедах, качались на качелях, танцевали, кланялись… Словом, чтобы хорошо себя вели, слушались укротителя.

Кстати! Дедушка Крылов думал, что смирные даже лучше умных – во всяком случае, нужней: за что, например, крестьянин любит свою лошадку? ведь с нею обмениваться мыслями не интересно, у нее, небось, все мысли только про еду – вот именно: как у – но это спрашивает Лиса, она ревнует Крестьянина к Лошади, отнюдь не прочь с ним дружить одна – не постигает, отчего ей, толковой, предпочитают существо столь ограниченного интеллекта.

 
– «Эх, кумушка, не в разуме тут сила!» —
Крестьянин отвечал: «Все это суета;
Цель у меня совсем не та:
Мне нужно, чтоб она меня возила,
Да слушалась кнута».
 

Вот какой земледелец несентиментальный, не то что некоторые. А кнут – это такой рычаг управления – вообще, мы отвлеклись.

Значит, так: цирковые звери – ученые, то есть послушные настолько, что представляются веселыми и умными – все как один. А звери басенные играют в человеческую глупость – причем обычно в глупость непослушных, от которой, по мнению многих, все несчастья, – и тут у каждого роль своя. Сочинитель басни назначает, кому водить – кто в природе смешней похож на человека, похожего на какой-нибудь изъян человеческого ума. Вот Стрекоза: состоит из одного легкомыслия – почти как мы с тобой. Это плохо – Стрекозу надо проучить – погубить или хоть пристыдить, а еще лучше – и то и другое. В этом смысл игры, с этой целью дедушка Крылов и заманил Стрекозу (хоть она и не зверь) в басню и покумил с Муравьем.

Нет, настоящая, живая стрекоза – хорошая, обижать ее ни в коем случае нельзя. Вот, смотри, в энциклопедии написано: стрекозы истребляют комаров, мошек и других вредных насекомых, – «чем приносят пользу».

Я же говорю – игра. Дедушка Крылов, конечно, знал, что в природе нет ленивых, ни беспечных, и все, например, насекомые отдают всю жизнь и все силы борьбе за счастье своих потомков.

Другое дело, что одни – вредные, а другие – полезные: по крайней мере, так в энциклопедии. Между прочим, как раз про муравьев там ученые ты только послушай что пишут: « Многие М. относятся к числу вредных насекомых прежде всего потому, что они охраняют тлей – вредителей культурных растений; кроме того, значительное число видов М. являются вредителями садовых, полевых, технических культур, тепличных растений и пищевых запасов…»

Видишь? Все дело в пищевых запасах! Муравей, когда ни увидишь его, непременно тащит в челюстях какую-нибудь дрянь – вероятно, съестное, – а стрекоза питается своими комарами на лету! Порхает с пустыми крыльями, да еще знай стрекочет – вот и похожа на лентяйку – на какую-нибудь недальновидную тетеньку; одно слово – попрыгунья: лучшее биографическое время проводит в увлечениях, развлечениях, – нет чтобы консервировать на зиму овощи, копить сбережения на черный день, всю жизнь готовиться к старости, – брала бы пример с Муравья…

(Чего дедушка Крылов, скорей всего, не знал – а дедушка Лафонтен и подавно, – как и я до сих пор, – это что европейские наши, типичные, дачные муравьи: озабоченные, целеустремленные, явно – крепкие хозяйственники… так вот, они – кто бы мог подумать? – все поголовно тоже как бы тетеньки – «недоразвитые в половом отношении самки», – сказано тут же в энциклопедии. Попроси наша Стрекоза убежища не у такой вот бескрылой рабочей особи, а у полноценного крылатого муравья – вдруг разговор вышел бы другой? Грамматический-то род непоправим, даром что у стрекоз – «вторичный копулятивный аппарат самцов высоко специализирован и не имеет аналогов среди насекомых»…

Какие пустяки! не все ли равно? бюджет муравейника не предусматривает затрат на попрошаек, на разных там вынужденных переселенцев, – частной же собственности, как известно, у муравьев нет.)

Прости, задумался. Итак, Стрекоза не умеет жить – плохо ей придется зимой – так ей и надо – сама виновата – пускай пропадает, – я шучу, шучу!

И дедушка Крылов шутит: он, конечно, спасет Стрекозу – допустим, приютит ее на зиму в Публичной библиотеке, – там знаешь сколько мух!

А запасливый, но скаредный, неутомимый, но неумолимый, злорадный Муравей… Не бойся: никто его не обидит, – он же ни при чем, это Баснописец наделил его холодным сердцем, а сам по себе он симпатичный. Наверняка ему начислят достойную пенсию, как ветерану труда и санитару леса, – плюс консервы со склада, и опять же поголовье тлей… Счастливая зима предстоит Муравью!

(Скитаясь по тесным, непроглядным, жарким коридорам, беззвучно приговаривать в такт шагам:

 
– «Ты все пела? это дело:
Так поди же, попляши!»
 

Выпад – укол! Еще выпад – опять укол! Обманное движение: так поди же… – и последний укол, наповал! Фехтовальная фраза!

Как восхитительно разрисовывал этот мастер чужие мысли, ничьи, из неприкосновенного запаса толпы – в том числе, и с особенным наслаждением, главную – что уши выше лба не растут… Впрочем, это у старушки басни наследственный порок – Эзопов комплекс. Ядовитая, стремительная, тяжкоблистающая речь закована в градусник рабской морали.

Твердят наперебой, что Крылов был гораздо умней не только своих покровителей, почитателей, но и собственных басен. Кто его знает; людей он, кажется, презирал буквально до безумия; нарочно им внушал – неряшеством, так скажем, и обжорством – отвращение; даже, говорят, как-то в молодости попробовал нагишом поиграть на скрипке у открытого в Летний сад окна. А жизнь досталась долгая – проигрался, присмирел, притворился. Предпоследний придворный шут: а последним был Тютчев – но уже другого тона: в тунике античной не плясал. Крылову басни доставили славу и покой. Не сорвать черепахе панцирь, обгаженный столичными голубями – – —)

Нет никакой черепахи, сам не знаю, что бормочу. Крылов был очень хороший поэт, Герцогиня. Подрастешь – обследуй непременно свод басен, полюбуйся старинной работой: синтаксис и метр, даже в безнадежно трухлявых, – сплошной восторг. Что Змея практически всегда знаменует иностранца, что вольнодумствующий писатель опасней разбойника – не важно: благонадежность, возведенная в добродетель, равняется маразму, – а мы с Иваном Андреевичем жили в полицейское время… Прелестнейшие вещи, само собой, – в тени: «Мот и Ласточка», «Крестьянин и Смерть», – смотри не пропусти. Обещаешь?

Навеки твой

19 ноября 1999

К ПОРТРЕТУ КОВАЛЕВА, или ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

Утешительный.Так; но человек принадлежит обществу.

Кругель.Принадлежит, но не весь.

Утешительный.Нет, весь.

Кругель.Нет, не весь.

Утешительный.Нет, весь.

Кругель.Нет, не весь.

Утешительный.Нет, весь!

Швохнев (Утешительному).Не спорь, брат: ты не прав.

« Игроки»

Табель о рангах сконструирована была Петром Великим по эскизу Лейбница как вечный двигатель государственной махины, однако же не без отблеска мечты о мышином цирке. Полчища мелких грызунов, по специальным желобкам в лопастях пробираясь от приманки к приманке, вращают главный вал с усердием как бы разумным, – империя живет, и музыка играет.

На рабочем чертеже видим подобие Вавилонской башни о четырнадцати ярусах; почти сразу после смерти Петра два ушли в почву, осталось двенадцать, – но за нижним так и осталось название четырнадцатого класса…

Сюда мог проникнуть во время о’но любой верноподданный из лично свободных и грамотных. Еще бы: когда на пространстве двух материков единственное средство связи – лошадь, а всей оргтехники – гусиное перо, кадры писцов, почтальонов, станционных смотрителей решают все; попробуйте без них творить историю; особенно чувствуется нехватка писцов; наплевать, откуда бы ни взялись – полцарства за славный почерк! Положим, приличного жалованья всей этой неисчислимой мелюзге никакой бюджет не выдержал бы, но бывают, как сказано у Шекспира, магниты попритягательней: с момента поступления в четырнадцатый класс вчерашний простолюдин становился «вашим благородием»; считалось, что нельзя ударить его совсем безнаказанно: законом изъят от побоев, равно и от податей; мундир и на торжественный случай шпага ему полагались; наконец, дозволено ему было (по крайней мере, с 1814 года) владеть населенными имениями, попросту – крепостными людьми. Одним словом, он был дворянин – но личный, сугубо личный, только покуда жив: гениальная идея соавторов Табели!

Умирая, чиновник четырнадцатого класса – и двенадцатого! и десятого! и девятого! – сирот своих оставлял разночинцами, то есть в положении самом ненадежном, на самом краешке права. Заушать его сыновей, бесчестить дочерей было слегка предосудительно; им говорили «вы» – только и преимуществ; а деревни, если были, казна забирала в опеку и продавала с молотка – в пользу наследников, разумеется, но при феодализме не в деньгах счастье: дети мздоимцев, как и дети бессребреников, срывались вниз, в податное сословие – начинать восхождение сызнова, с уязвленным самолюбием и наперекор непрестанно воздвигаемым препятствиям. С 1827 года, например, в статскую службу их уже не принимали без университетского аттестата…

Короче говоря, Табель создавала обитателям нижних четырех ярусов такие условия, чтобы особи чадо– и честолюбивые, независимо от упитанности, перебирали лапками изо всех сил. Что́ – жалованье, даже завидное? что – взятка, самая лакомая? чт о —пенсион – предположим, достаточный – когда-нибудь, на благополучном закате? Этим существам предносилась мечта поярче. В трех шажках – в двух! – перед ними сиял ослепительный призрак – Цель Жизни.

В Табели о рангах она обозначена волшебными словами: дослужившиеся до маиора, или коллежского асессора – «в вечные времена лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах равно почтены быть имеют, хотя бы они и низкой породы были».

Текст революционный, роковой, но – словно впопыхах – неотчетливый: в авантажах почтены – нечто неосязаемое, из области этикета; и потом, в военной службе разве не все чины благородны? к чему же упоминание о маиорах? даже прапорщика мыслимо ли приравнять к какому-нибудь подьячему, к приказному, к станционному смотрителю? пусть прапорщик тоже числится в четырнадцатом классе – на то высочайшая воля, – а все равно станционный смотритель ходи перед ним ходуном!

Последовали разъяснения исчерпывающие: военным над статскими полный преферанс – в нижних классах, до девятого включительно; а восьмиклассный чиновник, то есть коллежский асессор, – дело другое: чин штаб-офицерский, отчего маиор и подвернулся к слову; именоваться маиором коллежскому асессору возбраняется (им только позволь!), – но он дворянин без оговорок:

«Потомственными дворянами по чинам считать одних восьмиклассных чиновников и военных обер-офицеров; noлучивших же обер-офицерские чины по службе гражданской и придворной признавать дворянами личными».

Тут и ключ к Табели о рангах: заветный чин коллежского асессора знаменовал победу над судьбой – удачу в прямом смысле сказочную. Стоило мышке добежать, дотерпеть до пятого снизу яруса – и она превращалась в крысу, в хомяка, в степного суслика, в речного бобра – в кого хотела. Положим, для самых шустрых был припасен еще через две ступеньки соблазн утонченней: чин статского советника – в сущности, генеральский, титулуют «высокородием», должности поручают серьезные – настоящая-то карьера только тут и начиналась, – но при тщеславии умеренном восторги первого преображения сладки неповторимо.

Кто счастливей свежеиспеченного коллежского асессора? Только его дети, если они уже достаточно взрослые, чтобы понимать, в какой стране живут.

«Любезный папенька,

Григорий Никифорович!

С искреннею радостию спешу поздравить Вас с получением отличия, не схваченного, а заслуженного Вами. Желаю, чтобы Вы с такою же честию носили его, с какою и заслужили…

Ваш сын

Виссарион Белинский».

Ф. М. Достоевский сделался сыном столбового и потомственного [15]15
  Смысл обоих прилагательных совершенно затуманился: потомственный стало означать не того, чьи потомки, допустим, дворяне, – а того, наоборот, чьи предки, скажем, пролетарии; столбовой дворянин уже у Даля – «древнего рода, коего дворянство прошло чрез несколько поколений», – а Даль, как известно, оракул непререкаемый. Спасибо, Пушкин среди анахронизмов романа «Юрий Милославский» замечает: «Например, новейшее выражение столбовой дворянин употреблено в смысле человека знатного рода». Гоголь в биографии Чичикова: «Темно и скромно происхождение нашего героя. Родители его были дворяне, но столбовые или личные – Бог ведает». Столбовой – антоним личного, и только.


[Закрыть]семи лет от роду, А. Н. Островский – пятнадцати, В. Г. Белинский – двадцати (но дворянскую грамоту получить удосужился менее чем за год перед смертью). Батюшка Н. В. Гоголя, как человек благоразумный, женился только дослужившись до коллежского асессора.

При сильной протекции дослужиться было нетрудно не только сыну полкового писаря, – но даже незаконнорожденному иностранцу с придуманной фамилией. Восьми лет его записывают в службу (1820), семнадцати – произведен в губернские секретари, двадцати – в коллежские секретари (все так же не заглядывая в контору, где числится, но зато учась в университете); еще через два года он – титулярный советник; в этом чине пришлось-таки послужить, причем в провинции, ровнехонько шесть лет, – и дело сделано! Теперь (1840) он коллежский асессор и костромской помещик, – но лишь через шесть лет, уже в следующем чине, просит государя всеподданнейше —

«Дабы повелено было, на основании представленных мною документов, внести меня с семейством в подлежащую часть дворянской родословной книги Московской губернии и выдать мне и сыновьям моим грамоты…

К сему прошению надворный советник Александр Иванов сын Герцен руку приложил».

Все, конечно, было исполнено – закон обратной силы не имеет, – но вообще-то Николай I эту практику еще в 1845 году, 11 июня, прекратил. Коллежские асессоры чересчур бурно размножались. Приходилось опасаться, что к концу девятнадцатого века их потомки составят большинство дворян, – а также что к концу двадцатого дворянство станет многочисленнейшим сословием империи. Создатели Табели о рангах то ли не предвидели такого оборота, то ли не боялись его, – а Николаю было противно [16]16
  Как в воду глядел: скажем, в 1744 г. калужский купец Афанасий Гончаров был пожалован в коллежские асессоры за устройство полотняных фабрик; внучка его внука в 1830 г. считалась дворянкой хорошей фамилии – не хуже Пушкиных, за одного из которых вышла замуж, – а внучка этой дамы обвенчалась с внуком самого Николая I.


[Закрыть]. По манифесту сорок пятого года права потомственного дворянства давал в военной службе чин майора, в гражданской – чин статского советника. (Личное дворянство – военным обер-офицерам всем, а чиновникам – только начиная с титулярного.) Среди бесчисленных разочарованных оказались двое наших общих знакомых: А. А. Фет, произведенный в кирасирские корнеты уже после манифеста, и М. А. Девушкин, самолюбивый Бедный Человек.

Впрочем, по правде говоря, у Девушкина – и у Башмачкина в «Шинели» – шансов и прежде было немного. Наследники Петра без конца редактировали Табель о рангах. Екатерина упорядочила сроки прохождения службы с таким расчетом, чтобы чиновники не из дворян продвигались помедленней. При Александре I известный Сперанский изобрел экзамен на чин коллежского асессора: кандидат испытывается в науках словесных, исторических, математических, физических – и в правоведении; вообще-то ничего страшного: сочиненьице, задачка, легонький французский разговор, – но Акакию Акакиевичу и Макару Алексеевичу не выдержать ни за что.

Тут пошли в ход способные к ученью, вроде А. В. Никитенко: даром что едва из крепостных: студент университета – первый чин, окончил кандидатом – другой, оставили на кафедре адъюнктом – третий, а там рукой подать до профессора, а профессор – это и значит коллежский асессор – вот он и дворянин, и влиятельное лицо, и Гоголь благодарит его письменно за ценные цензурные поправки в «Мертвых душах».

А все же и для неспособных и неприлежных была лазейка, покуда уже Николай ее не законопатил. Ее очень ясно описывает Белинский, рассуждая в письме к родителям о том, что делать, ежели исключат из университета:

« Куда сунуться? В военную я не гожусь по слабости здоровья и по ненависти к сей службе,о приказной части и говорить нечего. Остается только одна дорога: в Сибирь, на Кавказ или в Североамериканские российские владения…»

По-моему, это три дороги, но главное дальше:

«За сибирскую и кавказскую службу дается чин вперед, двойное жалованье и каждый год службы считается за два; за северо-американское же…»– но это не важно: займемся кавказскою.

Письмо Белинского отправлено 30 апреля 1832 года из больницы; его сведения устарели ровно на месяц: наверное, все это время он не читал газет; но когда слег – расписанные им прелести еще существовали.

Действительно, еще в 1803 году был издан именной указ – О повышении чинами отправляющихся в Грузию на службу:

«…Находя нужным доставить отправляющимся туда для прохождения статской службы Канцелярским чинам вящее ободрение, повелеваем; 1. При назначении желающих вступить в Грузии в отправление Секретарских и разных Канцелярских должностей, награждать их следующими чинами. 2. Получившие чины должны по крайней мере прослужить в Грузии один год, считая с прибытия их на место… 4. Тем из них, кои продолжат там службу в течение четырех лет и пожелают выйти в отставку или определиться к другим делам вне Грузии, сверх узаконенного производства в течение сего времени за отличие и лета службы, давать при увольнении следующие чины, хотя бы и не выслужили они положенного для награждения при отставке времени…»– ну и прочие неслыханные льготы.

В 1822 году действие указа было распространено и на чиновников, отправляющихся в Кавказскую губернию, то есть в Чечню: покоренные территории скучали по канцеляриям. Желающим туда определиться способным чиновникам выдавали, сверх установленных прогонов, такую же сумму просто для аппетита. Желающие и способные тут же, само собой, нашлись: прежде-то в Чечне за внеочередной чин служить надо было три года, – и нашлись в таком количестве, что очень скоро потребовался новый указ – чтобы все эти добровольцы «не иначе туда отправляемы были, как по предварительном о таковом их желании и способностях к службе сношении с Кавказским областным правлением…»

Отчего молодой Башмачкин, отчего молодой Девушкин не решились оставить на время Петербург? За какой-нибудь год перескочить через чин, да и деньгу сколотить – шутка ли? Боялись, что в Грузии климат нездоров? (Пушкин в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года»: «Военные, повинуясь долгу, живут в Грузии, потому что так им велено. Молодые титулярные советники приезжают сюда за чином асессорским, толико вожделенным. Те и другие смотрят на Грузию как на изгнание».)Но в Чечню-то чем плохо прогуляться за казенный счет и на двойном жалованье? И фортуна, и карьера… Судя по тому, что Николаю пришлось на второй год по воцарении (1827) издать указ – «О неповышении чинами отправляющихся на службу в Кавказскую область вторично», – там была настоящая кузница столбовых дворян.

А некоторые симпатичные персонажи русской литературы промедлили – и прогадали.

Николай I восстановил в Кавказской области старинный, еще екатерининский порядок чинопроизводства – с некоторой скаредной поблажкой:

«Чиновникам не из дворян, служащим в вышеозначенных местах, срок для получения чина Коллежского Асессора из Титулярных Советников сокращается вполовину, то есть назначается шесть лет вместо двенадцати».

Иными словами – лафа кончилась.

Этот указ датирован 30 марта 1832 года.

Самый ранний набросок повести Гоголя «Нос» относится к последним месяцам 1832 года или к началу следующего.

Первая там фраза: «23 числа 1832 года случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие».

В окончательном варианте – просто « Марта 25 числа»,без года.

Все вышесказанное представляет собою простое распространенное примечание к одной страничке повести Гоголя «Нос» – к той страничке, где нарочно обронен почти невнятный в наши дни намек – отчего необыкновенно странное происшествие случилось именно с Платоном Кузьмичем Ковалевым:

«Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Ковалеве, чтобы читатель мог видеть, какого рода был этот коллежский асессор. Коллежских асессоров, которые получают это звание с помощью ученых аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми коллежскими асессорами, которые делались [17]17
  Согласитесь: это прошедшее время дорогого стоит.


[Закрыть] на Кавказе. Это два совершенно особенные рода. Ученые коллежские асессоры… Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет. То же разумей и о всех званиях и чинах. – Ковалев был кавказский коллежский асессор. Он два года только еще состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придать себе благородства и веса, он никогда не называл себя коллежским асессором, но всегда маиором».

О, я знаю, знаю, что Набоков прав, как никто другой: самые потрясающие события в прозе Гоголя – события слога. Для меня, например, в повести «Нос» ничего нет важней и страшней фразы, где седовласый господин бросает старухам и дворникам записки в глаза, —и сцены в Казанском соборе – и всех этих физиономий без очертаний, вперяйся хоть в упор… И я не умею внятно вымолвить, почему это важно и страшно, – и Набоков, подозреваю, не сумел.

Но все же Гоголь был отчасти человек, притом литератор; не то чтобы он искал понимания – скорей не желал быть понятым неверно. В частности – не рискнул бы в эпилоге на вызывающую реплику: мол, от подобных сюжетов пользы отечеству решительно никакой (эпилог – 1842 года, т. е. уже напечатано и всем известно про смех сквозь слезы), – не рискнул бы, если бы на виду у всех не размешал в сюжете щепотку благонамеренной сатиры с привкусом злобы дня.

Нос – карикатура на Ковалева: такое же мнимое существо, такой же обман зрения. Ковалев – пародия на дворянина. Кавказский коллежский асессор – не просто мещанин во дворянстве, каких тьмы и тьмы: он – дворянин по недоразумению, по недосмотру начальства – подчеркнем: по устраненному недосмотру прежнего начальства. Итак, Нос – карикатура на пародию: если уж Ковалев сделался к тридцати пяти годам штаб-офицер и дворянин – если вообще возможно, чтобы дворяне изготавливались таким способом, какой сплошь да рядом применялся при покойном государе, – отчего бы тогда и носу этого Ковалева не превратиться в особу даже пятого класса?

Ковалев – последний вывод из Табели о рангах, ее последний выползок. Самого Готфрида-Вильгельма Лейбница, самого Петра Великого и всех императоров обвел вокруг пальца, и вот – утробно счастлив, ликует… как же не обдать его внезапным, необъяснимым ужасом? Просто шутки ради, а там отпустим, пусть его якобы существует, пусть воображает, будто сбежавший нос – прошедший сон и что есть нелепости почище реальности.

Гоголь охотился на счастливцев – чтобы не забывали, для чего человек живет. Счастливые неподвижны, время в них и вокруг них остановилось, – они мертвы. (Взгляните на А. И. Товстогуба, старосветского помещика: мертвец, но и младенец – прожорливый, плодущий – плодит крестьян; тут бесславный постскриптум к «Тарасу Бульбе» – к «Миргороду» – к истории мировой; но «Коляска» – еще жестче: повесть Белкина без романтических теней.) Майор Ковалев не мертвец – его просто нет, его не разбудишь. А на блаженствующего в ничтожестве кроткого беднягу Башмачкина дунуть непогодой, судьбой – донага разорить эту уверенность, что все в порядке. А к другим подослать провокатора либо ревизора…

Слово дворянинвыговаривается у Гоголя всегда с особенным выражением (словно трагическую роль играет шут гороховый):

«Как? дворянина? – закричал с чувством достоинства и негодования Иван Иванович. – Осмельтесь только! подступите…» А какой он дворянин? «Доказательством же моего дворянского происхождения есть то, что в метрической книге, находящейся в церкви Трех Святителей, записан как день моего рождения, так равномерно и полученное мною крещение…» Не дворянин он и не помещик, наш неукротимый Довгочхун, и соль истории вроде бы в том, как смешна жантильомская щекотливость в зажиточном однодворце, – но это для читателей-современников, – или как пуста, из каких низких слов и телодвижений состоит жизнь? – это для других читателей, воображаемых, поумней, – а в толще текста сквозят ни с того ни с сего силуэты несчастных демонов: обращенные в животных, но обреченные на человеческую участь, они тщетно молятся о чем-то в темной церкви – совсем как Нос. Бедные чудовища – скучно им на этом свете! А злополучный гусак– не оскорбление, скорей предательство: кто смеет оглашать наши тамошниеклички!

Гоголь был, как сказано, внук полкового писаря (будто бы из польской шляхты, да грамоты королевские пропали), зато сын коллежского асессора. Аттестат Нежинской гимназии давал ему вдобавок право на чин четырнадцатого класса. В Петербурге он поступил в канцелярию старшим писцом (не сразу: до того в другой канцелярии провел месяца два за штатом) – и был утвержден в чине (1830). Очень скоро получил повышение – помощник столоначальника, – но, конечно, остался в четырнадцатом классе. Тут кто-то – вероятно, Дельвиг – свел его с Жуковским, Жуковский – с Плетневым, а Плетнев, служивший в Патриотическом институте, пристроил там Гоголя учителем истории в младших классах. И вот что случилось.

Гоголь уволился из департамента 9 марта 1831 года, определился в институт 10 марта. Учитель истории четырнадцатого класса из дворян… А 1 апреля того же года появился императорский указ, коим на Патриотический институт распространялись преимущества, присвоенные учреждениям, состоящим под покровительством вдовствующей императрицы. Там было сказано:

«Инспекторам и учителям сих заведений, если высших чинов не имеют, присвоить следующие чины и выгоды:

1. Инспекторы классов состоят в 8-м классе Государственной службы; Старшие учители, то есть Учители Наук и Словесности – в 9-м…. Прослужив четыре года, каждый утверждается в принадлежащем его званию классе…»

Из коллежских регистраторов Гоголь вдруг прыгнул (причем, с позволения сказать, задним числом) в титулярные советники! Правда, с условием прослужить в нынешней должности четыре года – не то прощай девятый класс.

Так что когда Гоголь, добиваясь профессуры в Киевском университете, писал в июне 1834 года Максимовичу: « Если бы какие особенные препятствия мне преграждали путь – но их нет! Я имею чин коллежского асессора…» —и так далее, – он прилгнул.

И в чине титулярного-то советника не был утвержден.

Путешествовал с подорожной, где значился коллежским регистратором, – и подчищал в ней (рассказывают и Анненков, и Аксаков) чин и фамилию: коллежский асессор Гогель – или Гегель – или Моголь.

Через год эта игра потеряла смысл, какой бы то ни было: Пушкин выхлопотал ему место на кафедре истории в университете Петербургском.

Без году неделя титулярный советник стал без пяти минут – без нескольких лет – профессором: « состоящим по установлению в восьмом классе».Но преподавал только два семестра…

В полицейском рапорте о смерти Гоголя он поименован отставным коллежским асессором, – со слов друзей: соответствующие документы не отыскались – вероятно, сгорели. Но вообще-то, ежели рассуждать по строгости законов, у сына майорши Гоголь вряд ли имелся патент на восьмиклассный чин. Он был всего лишь титулярный советник, хотя дворянин природный, – как Пушкин, как Поприщин.

«Он, увидевши, что нет меня, начал звать. Сначала закричал: „Поприщин!“ – я ни слова. Потом: „Аксентий Иванов! титулярный советник! дворянин!“ Я все молчу…»

Кстати: «Записки сумасшедшего» в тетради Гоголя начаты на странице, увенчанной заглавием: «Несколько слов о Пушкине», – и Гоголь не зачеркнул его, не переменил.

Удивительно, что ни говорите.