Легкое бремя
Текст книги "Легкое бремя"
Автор книги: Самуил Киссин
Жанры:
Поэзия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
У Омфалы. – ТБ. БС. Написано по мотивам трагедии Софокла «Трахинянки». В монологе Геракла (Геркулеса) автор соединил два эпизода, повлекшие страдания героя и его гибель из-за женщин.
Омфала – лидийская царица, у которой Геракл три года томился в рабстве. Она наряжала его в женские одежды, заставляла ткать. Сама же, надев львиную шкуру и опоясавшись мечом Геракла, насмехалась над ним.
Мне суждена одежда Несса… – Несс – кентавр, некогда покусившийся на жену Геракла Деяниру, за что и был убит стрелой. Перед смертью коварный Несс сказал Деянире, что если она хочет навсегда сохранить любовь мужа, должна собрать его кровь и пропитать ею одежду Геракла. Несс был убит стрелой, омоченной в желчи лернейской гидры, и кровь его была ядовитой.
Деянира ждала возвращения Геракла; когда до нее долетели слухи, что он собирается жениться, она пропитала плащ ядовитой кровью кентавра и послала Гераклу. Яд причинял ему страдания столь ужасные, что он просил сына убить его. Геракла подняли на гору Эта, возложили на костер. Когда пламя разгорелось, боги вознесли его на Олимп.
Отголоски мифа слышны и в стихотворении Ходасевича «К Лиле» (1929): «Кентаврова скорее кровь // В бальзам целебный обратится // Чем наша кончится любовь».
[Закрыть]
О, нет, не у любви в плену,
Не под ярмом тяжелым страсти
Я нить неровную тяну
Под звон ненужных мне запястий.
В наряде легком хитрых жен,
В руке, что тяжела для лука,
Веретено – и так склонен
У ног твоих, Омфала-Скука.
На палицу чуть опершись
И тонкий стан Немейской шкурой
Обвив, ты гордо смотришь вниз
На Геркулеса облик хмурый.
Мне сила ведома твоя,
И я, сдавивший горло змею
В младенчестве, – муж, – ныне я
И нити разорвать не смею.
Но знай, не до конца я твой,
Мне суждена одежда Несса,
Костер на Эте роковой
И вопль предсмертный Геркулеса.
«Я камень. Я безвольно-тяжкий камень…». – Автограф в красной книжке.
Сизиф – легендарный основатель Коринфа. За непослушание и разглашение тайн богов Зевс приговорил его вечно вкатывать на вершину горы камень, который тут же падал вниз.
[Закрыть]
Я камень. Я безвольно-тяжкий камень,
Что в гору катит, как Сизиф, судьба.
И я качусь с покорностью раба.
Я камень, я безвольно-тяжкий камень.
Но я срываюсь, упадая вниз,
Меня Сизиф с проклятьем подымает
И снова катит в гору, и толкает,
Но, обрываясь, упадаю вниз.
Я ведаю, заветный час настанет,
Я кану в пропасть, глубоко на дно.
От века там спокойно и темно.
Я ведаю, заветный час настанет.
В твоих чертах зловещая гримаса,
В твоих чертах голодная тоска.
Так не минуешь ты положенного часа,
И гибель страшная близка.
И ты цепляешься за глинистые глыбы,
И за тобой, скользя, летит обрыв,
И нет людей, что поспешить могли бы
На твой призыв.
И жизни жалкая прикраса
Так далека.
В твоих глазах голодная тоска,
В твоих чертах холодная гримаса.
Прости меня за миг бессильной веры,
Прости меня. Тебе не верю вновь.
С востока облак зноя пыльно-серый,
На западе пылающая кровь.
Как больно мне. Растянутые кости
Под жесткими веревками трещат.
В засохших ранах стиснутые гвозди
Жгут, как огонь, и ржавят, и горят.
И никнешь ты. Твое слабеет тело,
Взор, потухая, светится мольбой,
Рай близок? Ад? А мне какое дело.
Но всюду быть. Но всюду быть с Тобой.
«И вот достигнута победа…» – ТБ. БС. Русская поэзия серебряного века. 1890–1917. Антология. С. 342.
По настроению близко стихотворению Ходасевича «Авиатору» (1914):
Что тебе до надоблачной ясности?На земной, материнской грудиОтдохни от высот и опасностей, —– Упади – упади – упади! Полеты первых воздухоплавателей вызвали сильный резонанс в поэзии начала XX века: в авиаторах видели и смельчаков, покоряющих новые пространства, и предвестников конца света.
Муни и Ходасевич увидели в летательных машинах торжество технического, даже механического начала над духом, творчеством. «Бескрылый раб чужой мечты…» – писал об аэроплане Муни. «И, смотря на тебя недоверчиво, //Я качаю слегка головой…» – вторил Ходасевич в стихотворении «Авиатору».
Горькие предчувствия толкнули Ходасевича написать заметку «Накануне», одновременно наивную и пророческую:
«Наши дни – последние дни старой эры. Скоро история будет разделяться на две эпохи: до-воздухоплавательную и воздухоплавательную. <…>
В Англии поговаривают о “министерстве воздуха”. Профессора международного права занимаются разрешением “воздушно-территориальной” проблемы и собираются приравнять воздух к океану.
Это уже пахнет аэро-броненосцами. Да так и есть. Германия строит “цеппелин” за “цеппелином”. <…>
Но не должно ли кричать и кричать теперь, пока еще не совсем поздно, что “новая эра” грозит новыми, неслыханными ужасами, если мы не изменим всего строя международной жизни?
“Воздушный корабль” во власти современного человечества – не бритва ли в руках сумасшедшего?
Весело блестит лезвие…
И лихо режет!».
(Раннее утро. 1909. 25 июня. № 144. Подпись: Кориолан. А также: Владислав Ходасевич. Собр. соч. под редакцией Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. 1990. Т.Н. С. 66–67).
Александр Брюсов, близкий приятель Ходасевича и Муни, напротив, торопил XX век, эру, по его представлению, созданную, обустроенную открытиями в области науки и техники. В автобиографических заметках, где он вывел себя под инициалами А. П., он писал: «Однажды вечером за чаем зашла речь о конках и их медлительности. А. П. не удержался и стал картинно описывать транспорт будущего – трамваи, автомобили, троллейбусы, метрополитен. Это вызвало смех присутствующих. “Пей лучше чай, чем фантазировать, – заметил ему отец. – Может быть, это будет когда-то, но мы, и даже внуки до этого не доживем”.
Еще печальнее кончилось в другой раз. Он попытался описать в виде предположения авиацию будущего. Громкий хохот встретил его слова. А когда он дошел до космонавтики и “спутников”, старшие посоветовали ему не увлекаться фантазиями и быть посерьезнее. На том разговор и прекратился.
В такие минуты А. П. чувствовал себя не только взрослым, но и непонятым пророком будущего. Он видел, что люди еще не созрели не только для того, чтобы осуществить великие завоевания XX века, но и для того, чтобы понять возможности их. Но он знал, что существуют уже люди со смелым умом – Эдисон, Попов, Маркони, Блерио, Жуковский, – изобретения которых вскорости поразят весь мир и положат начало новой эры» (РГБ. Ф. 708. Оп. 1. Ед. хр. 26). В плане, предшествующем повести, Александр Брюсов изобразил смену XIX-го века ХХ-м как череду технических открытий, в корне изменивших жизнь человечества: керосиновые лампы, лампы-молнии. Лампы накаливания или калильные лампы. Телефон. Фонограф. Граммофон. Радио. Телевидение, кинематограф (позднее – говорящий) и т. д. – длинный список в два столбца, – вплоть до ракет, атомной и водородной бомб. Александр Брюсов в молодости экспериментировал с цветной фотографией, держал магазин фотографических принадлежностей, представлял свои изделия на Нижегородской ярмарке.
Архимед – др. греч. ученый и изобретатель.
Винчи – Леонардо да Винчи – итал. живописец, архитектор, скульптор, ученый и инженер эпохи Возрождения. Он обдумывал конструкцию летательного аппарата, и, судя по рисункам, пришел к идее геликоптера.
Икар (миф.) – сын искуснейшего архитектора, скульптора, изобретателя Дедала. Чтобы улететь с о. Крит, из неволи, Дедал сделал себе и сыну крылья, склеив перья воском. Но Икар поднялся слишком высоко, и солнце растопило воск.
[Закрыть]
И вот достигнута победа,
И птицею взмывая, ты
Венчаешь подвиг Архимеда
И Винчи вещие мечты.
Но пусть с решимостью во взоре
Летишь ты, новых дней Икар.
Тебя не солнце ввергнет в море,
А легкий рычага удар.
А солнце – где? А небо? Выше,
Чем в оный день над Критом, ты
Кружишься над ангара крышей,
Бескрылый раб чужой мечты.
Железных крыльев царь и узник,
Кружишь. Нам весел твой полет.
А Феб, не враг и не союзник,
Тебя презреньем обдает.
<1912–1913>
«Мир успокоенной душе моей…» – Автограф в красной книжке.
В ТБ с разночтениями в 6-й и 7-й строках: «Глубокого застывшего пруда, // Где колокол с высот своих упав…». Это и следующие три стихотворения написаны летом и осенью 1913 г.
[Закрыть]
«Мир успокоенной душе моей»,
Немного призраков осталось в ней.
И сердцу мир – без боли, без огня,
Не мучит и не радует меня.
Что жизнь моя? – Тяжелая вода
Глубокого заросшего пруда,
Где мшистый камень с высоты упав,
Безгрезно спит в лесу подводных трав.
На мшистых камнях колокольчики синие
Синей, чем в росистых полях.
Так вот где забыть о тоске и унынии,
О злых и ликующих днях.
Здесь море заставлено шхерами тесным,
Здесь кроткое солнце и лень
Под легкими сводами, бледно-небесными
И в самый ласкательный день.
Здесь море и ветер, играющий шлюпкою,
Не знают, что значит прибой.
Так вот где оно, это счастие хрупкое
Молчанья и мира с собой.
<1913>
На серых скалах мох да вереск.
Светлы безрадостные дали.
Здесь сердце усмиренно верит
Безгневной и простой печали.
Кругом в воде серо-зеленой
Такие ж сумрачные шхеры,
И солнца диск неопаленный
Склоняется за камень серый.
И в ясности, всегда осенней,
Звучит безгорестною чайкой
Твое ласкательное пенье,
Офелия, Суоми, Айко…
<1913>
Сырые дни. В осенних листьях прелых
Скользит нога. И свищет ветр в тени.
Плохие песни. Лучше б он не пел их.
На край небес краснеющий взгляни.
Лохмотьями кумачными рубахи
Висит закат на лужах. Злые дни!
Дрожат деревья в чутком, вещем страхе.
Земля, как труп неубранный, лежит,
Как труп блудницы, брошенной на плахе.
Глаз выклеван. Какой ужасный вид!
Зияет здесь запекшаяся рана.
Здесь кровь струёй из синих губ бежит,
Здесь дождь не смыл дешевые румяна.
Желтеют груди в синих пятнах все.
Припухшая мягка округлость стана.
Вороны гимн поют ее красе.
Такой ты будешь поздно или рано.
Такими – рано ль, поздно – будем все.
Чу! Крик ворон ты слышишь из тумана.
«Пройдут бессчетные века…» – ТБ. Стихотворение открывает Цикл, написанный по мотивам книги Иоанна Богослова (Откр. 8.10–12).
[Закрыть]
Пройдут бессчетные века,
В глухую бездну время канет,
А правосудная рука
Казнить народы не устанет.
Не он ли, сеятель, вложил
В нас семена, и труд, и время;
Но грех, как плевел, заглушил
Его спасительное семя.
Когда взойдет его посев,
К нам, закосневшим, непробудным,
С небес дымящихся слетев,
Вострубит ангел гласом трубным.
Мир захлебнется в дымной мгле.
Вот небеса уже не сини.
Треть человеков на земле
Погибнет от звезды Полыни.
Иных знамений и чудес
Остатный смертный будет зритель.
Зверь исцелен, как бы воскрес.
Но близок отомститель.
Они идут в одеждах пыльно-серых,
В широких складках укрывая лица.
Кто раб из них? Кто пышная царица?
Ни пола нет, ни возраста в химерах:
Они родились в облачных пещерах,
Их зачала бесстыдная блудница…
О, будьте прокляты, о, нет, благословенны,
Недели кроткие без дум и без тревог.
Ваш бог, воистину, есть мира кроткий бог,
Бог светлой тишины, бог нищеты смиренной.
О, как покинуть вас и как забыть вас мог
И в шумный мир уйти, угрюмый и надменный.
Мы – чада хаоса. Мы – маски карнавала,
Слепых безумий воплощенный бред.
О царство разума, ты марой жалкой стало,
И призрачен огонь твоих пустых побед.
Мы дети хаоса. И снова мы на воле.
Снуем, роясь в стихии нам родной.
О, древний пращур, мрак, ты снова на престоле,
Твой черный стяг взвивается волной.
Извечно дремлем мы во глубине сознанья.
Но вот мы вырвались, и нам преграды нет.
И мир дневной далек, как светлое преданье,
И явью стали мы, мы – воплощенный бред.
Мы кружимся во тьме, сплетаясь в хороводы,
Покорны хаосу, владыке своему.
Мы провозвестники грядущих дней свободы,
Мы отпеваем свет, пророча миру тьму.
В моих полях пустынно-серых,
Где ветер гонит дольний прах,
Нет недостатка лишь в химерах.
И с ними я в пустых полях.
Драконьи зубы я посеял,
Разжав жестокий, страшный зев.
И ветер по полю развеял
Мой приневоленный посев.
И странные взошли химеры:
Их стебель ломок, цепок хвост.
И я в отчаянье без меры
Гляжу на их проворный рост.
Вчера какой-то ком паучий,
Лишь пыльно-бархатный налет,
Сегодня тянет хвост колючий
И головы и лапы вьет.
Какие странные уродцы!
Осклаблена, зевая, пасть.
Я сам же выкопал колодцы,
Чтоб им от засухи не пасть.
И сладко ранит, сладко манит
Рать полустеблей, полузмей.
Мой взор уставший не устанет
Следить за нивою моей.
Колышется живая нива,
Шуршит и тянет языки.
По ветру стелется лениво,
Пищит и стонет от тоски.
Дай-ка в косички заплету тебе я
Пушистые волосики – золотистый лен.
Маленькая девочка – вся любовь моя,
Маленькая девочка – мой светлый сон.
Золотую лодочку мы с тобой возьмем.
Запряжем павлинов. Полетим по небесам.
Вместе упадем мы золотым дождем
В сад, где ходит милый мальчик Курриям.
Маленький Курриям ходит в желтом халате,
Маленький Курриям немножко китаец.
К нему прилетает канарейка на закате
И садится на тонкий протянутый палец.
У Куррияма есть большой ручной жук,
Он живет в собачьей конурке.
Они вместе ходят в лес и на луг
И с желтенькими птицами играют в жмурки.
Большой жук – красный носорог.
Он на носу носит корзинку.
Курриям набирает в нее много грибов
И прямо в рот кладет землянику.
«Ну, а дальше что будет, мама?»
Глазки закрываются, захотели спать.
Завтра будет новое про Куррияма,
Завтра буду рассказывать опять.
1913–1914
Ряды тяжелых книг. Пергаментные свитки.
Над каждой строчкою взор не один потух.
Далеких мыслей золотые слитки,
Отжившего живой и вещий дух.
К словам тяжелым отзвучавшей речи
Я глух, о древние мои предтечи.
Лишь имена смогу я разбирать,
Тех, что и мыслили и умерли далече,
Чей был удел любить, страдать и ждать.
«Уж не Армидины ль сады…» – De visu. 1993. № 2 (3). С. 40.
Именье Бера – имение в Калужской области, на крутом лесистом берегу Оки, летом 1914 г. сдавалось дачникам. Как вспоминала Лидия Иванова: «На лето 1914 года мы поехали в “Петровское на Оке” (Костромская губерния). Там, на крутом, лесистом берегу Оки находилась усадьба. В ней было четыре флигеля, которые сдавались на лето как дачи. Мы сняли один из них, Муратов другой, Балтрушайтисы третий».
Юргис Балтрушайтис и Вячеслав Иванов посвятили этому лету стихи. Стихотворение Вяч. Иванова так и называлось «Лето в Петровском» (1915).
Л. Иванова ошиблась в одном: семейство Муратовых к тому времени распалось, и в Петровском жили Евгения Владимировна Муратова с сыном Никитой.
Ее и запомнила мемуаристка: «Она была босоножка, проделывала в купальне свою эстетическую гимнастику и за компанию обучала нас с Верой своему искусству» (Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце. М.: Культура. 1992. С. 56–57).
В своем стихотворении Муни обыграл стихотворение Балтрушайтиса «Мой сад» (1910), посвященное Валерию Брюсову:
Мой тайный сад, мой тихий садОбвеян бурей, помнит град…В нем много-много пальм, агав,Высоких лилий, малых трав, —Что в вешний час в его тени,Цветут-живут, как я, одни…Все – шелест, рост в моем саду,Где я тружусь и где я жду —Прихода сна, прихода тьмыВ глухом безмолвии зимы. Пламенник – слово из словаря символистов, в частности, Вяч. Иванова. «Пламенники» – назывался роман Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, так ею и неоконченный, но в 1904 г. В. Иванов вел о нем переговоры с В. Я. Брюсовым, надеясь напечатать роман в «Весах». И в стихах Вяч. Иванова читаем:
Мне Смерть в ответ: «Гляди: мой свет – палит.Я – пламенник любви. Твоя ПсихеяВперед, святой купели вожделея,Порхнула в мой огонь…» (Спор. Поэма в сонетах. 1908)
[Закрыть]
Уж не Армидины ль сады
Перенеслись в именье Бера?
Иль это – сон, мечта, химера?
Рассеется – и где следы?
Там внемлешь сладостный глагол
Неумолкаемых фонтанов,
Там золотистый ореол
Взрастил на темени Иванов.
Веков и стран далеких весть,
Он пламенник в полдневном зное,
Сто лет живет, чтобы расцвесть,
Благоуханное алоэ.
Там Юргис, дик и одинок,
Безмолвно высит ствол тяжелый.
Блажен, кто раз услышать мог
Его суровые глаголы!
Блажен, кто зрел улыбку уст,
Что навсегда сурово сжаты.
О, Юргис, Юргис, дикий куст
Без шелеста и аромата.
1914
Лень моя. – ТБ. Понедельник. 1918. 3 июня (21 мая). Подпись: С. Киссин. Разночтения в 3-й строфе: «Ты хаос, где шевелятся тела, // Ты мать бесплодная, но сладострастья // Исполненная женщина…». См. также: De visu. 1993. № 2 (3). С. 40. Написано, очевидно, в декабре 1914 г.
В стихотворении можно расслышать отголосок стихотворения Ивана Коневского: «В крови моей – великое боренье…» (1899), которому предпослан эпиграф из Владимира Соловьева: «Genus – genius».* [* «Род – дух-хранитель» – лат.] Сравните: «В крови моей усталость, темный яд, // Тяжелой жизни праотцев осадок…»
Влияние Коневского заметно и в других стихах Муни, причем, как правило, ссылаясь на стихи Коневского, на его интонацию опираясь, по существу он с ним спорит. Сравните: «И не дамся я тихой истоме» (Коневской И. «С Коневца». 1898) – «Полонен я полдневной истомою» (Муни).
Е. И. Боричевский, которому Муни отправил стихотворение, откликнулся письмом 14 января 1915 г.
«Дорогой Муни!
Очень благодарен тебе за стихи и буду очень рад, если за ними последуют и другие. Они прекрасны и по замыслу и написаны с большим чувством. Не удовлетворила меня только 3-я строфа: образы ее кажутся мне или надуманными (видимое влияние комментария) или слишком индивидуальными; я их не понимаю.
Ты спрашиваешь меня, каково мое философское суждение. Собственно говоря, с точки зрения философии лень не имеет права на свою философию: создавая свою метафизику и эстетику, она перестает быть собой. Но лично я не сочувствую обыкновению философии замыкать рот лени, сомнению и греху указанием на внутреннее противоречие.
Твои стихи выразили некоторые истины о лени, но твой комментарий совершенно ложен. Лень в седьмой день не есть лень, а заслуженный отдых. Лень долчефарниентовая** [** От dolce far niente (итал.) – сладостное ничегонеделание] не есть лень, а душевное сосредоточение и собирание сил перед творчеством. Истинная же лень это та, которая извечно была и останется собой до бесконечности времен. Может ли такая лень иметь свое метафизическое и эстетическое оправдание? Думаю, что перед людьми и вслух ей лучше не оправдываться и согласиться: Да, я – мать всех пороков. Но шепотом произнесенное, оправдание про себя, она может иметь.
Творчество есть торжество реализма: переход от потенциального бытия, т. е. свободного, к бытию актуальному, т. е. связанному, ограниченному и, что хуже всего, окончательно определившемуся. Но и для жизни, и для самого творчества нужно, чтобы потенциальное бытие никогда целиком не перешло в реальное, чтобы всегда сохранялся тот призрачный мир,
“где искрится игрою праздных радуг
мечтаний неустанный водопад”.
Очевидно, этот мир должны охранять призванные бездельники, и в этом их оправдание. Подозреваю, что к их числу принадлежим и мы с тобой».
[Закрыть]
В моей крови усталость, темный яд,
Тяжелой жизни праотцев осадок.
Уж с детства был мне только отдых сладок,
И праздность жизни выше всех наград.
О лень моя! Ты – вожделенный сад,
Где ясен день, где небо без загадок,
Где искрится игрою праздных радуг
Мечтаний неустанный водопад.
О лень моя! Ты – дышащая мгла,
Ты хаос, где рождаются тела,
Ты мать бесплодная, ты сладострастья
Исполненная женщина, ты стон
Мучительного призрачного счастья.
Ты боль. Ты радость. Ты любовь. Ты сон.
1914
Ранняя осень. – Автограф в красной книжке. Понедельник. М. 1918. 3 июня (21 мая). № 14. Подпись: С. Киссин. Разночтение в предпоследней строке: «Не сердитая, не злая».
[Закрыть]
Воздух легкий, как забвенье,
Еле слышный листьев шелест,
Только будто Парки пенье,
Только будто смертью веет.
Не скрываясь, не играя,
Нити ножницами режет,
Не веселая, не злая, —
Иронически и нежно.
Как много ласковых имен
И уменьшительных словечек
Ты мне принес, мой легкий сон,
Мой синеглазый человечек.
Вот в комнату ко мне вбежал,
Пугливо вспрыгнул на колени.
Легли на призрачный овал
Неверные ночные тени.
На лобик жалобный кладу
Успокоительные руки
И сладостно и долго жду
Какой-то злой и новой муки.
Вскочил и смотрит на меня
Так подозрительно и прямо.
И вдруг срывается, звеня:
– Уйди, ты злая, злая, мама!
<1914–1915>
У нас весна. Звенят капели.
И день, и ночь веселый звон.
Как будто птицы налетели
Со всех концов, со всех сторон.
Лучи блестят на красной крыше,
Дробятся в миллионах луж.
И ясен день. И солнце выше.
И под ногою серый плющ.
Вот слышен скрип полозьев острый.
Все дальше, дальше, дальше – стих.
И по двору шмыгают сестры:
В бараках нынче нет больных.
<1915>
С утра над городом кружат аэропланы
В сентябрьской синеве, последним солнцем пьяной,
Скользят, бесшумные. Так далеки, что глаз
Чуть различает их сквозь неба тонкий газ.
Вот ближе, ближе вот. Исполнены угрозы,
Уже не комары над нами, а стрекозы,
Взлетевшие затем, чтоб с легких крыл своих
Бросать и смерть, и гром. Испуганно затих, —
Нет, не испуганно, а только любопытно, —
Вокзальный пестрый люд. Сердца трепещут слитно:
Что, бросит или нет? И если да, то где?
И смотрят, смотрят вверх. Нет, никогда к звезде
Так не прикован был взор человека жадный
С боязнью…
<1915>
Ваш профиль египетский, Ваш взор усталый,
Ваш рот сжатый, – алая печать.
Вам, наверное, шли бы на шее опалы
И на лбу высоком забытая прядь.
Забытая прядь – уреус царицы;
Вот дрогнули веки – чу, звон мечей…
Все это глупости, но Вы будете сниться,
Вы мне будете сниться много ночей.
1915–1916
«Шмелей медовый голос…» – Понедельник, 1918. 3 (21 мая). № 14. Подпись: С. Киссин.
[Закрыть]
Шмелей медовый голос
Гудит, гудит в полях.
О сердце! Ты боролось.
Теперь ты спелый колос.
Зовет тебя земля.
Вдоль по дороге пыльной
Крутится зыбкий прах.
О сердце, колос пыльный,
К земле, костьми обильной,
Ты клонишься, дремля.
«Я в этом мире, как слепой…» – ТБ. БС.
Автограф в красной книжке с разночтениями в 1-й и 8-й строках: «В широком мире, как слепой…», «Иду медлительно, как тень…». Ему предпослан эпигграф: «“В сем мире, как впотьмах” Ф. Т.» – строки из стихотворения Ф. Тютчева «Не то, что мните вы, природа…» (1836).
[Закрыть]
Я в этом мире, как слепой,
Иду и ничего не вижу,
Но ничего и не обижу
Своей бессильной клеветой.
Я знаю: солнцем красен день,
Цветут цветы, цветут надежды;
Но, легкие сомкнувши вежды,
Иду, медлительная тень.
Мой зоркий глаз – моя клюка,
Не упаду в пути на камни.
Я не живу, но не легка мне
Моя предсмертная тоска.
<1915>
Крапива. – Автограф в красной книжке. Запись сделана карандашом сентябре-октябре 1915 г. Без названия.
1-е стихотворение цикла «У калитки куст крапивы…» вошло в подборку, напечатанную в газете «Понедельник» (1918. 3 июня (21 мая). № 14). Разночтения во 2-й 13-й строках: «Пыльный полдень, жаркий день…», «С ветром, шумом, гулом, треском…». От автографа и публикации отличается вариант БС:
У калитки куст крапивы.Пыльный полдень, жаркий день.По забору торопливо Пробегающая тень.Ну так что ж, что день мой скучен,Ну так что ж, что пуст мой сад,Что с печалью неразлученМой сухой и мутный взгляд?Жду, и жду, и жду упорно,Жду, как ждут земля и сад:Вот – рассыпанные зерна —Капли в крышу застучат.С свежим ветром, с гулким трескомВзрежет небо синий змейИ зажжет лучистым блескомПыль и зной души моей. Как цикл, состоящий из двух стихов, объединенных названием «Крапива», впервые напечатан в журнале «Беседа» (Берлин, 1923. № 3. С. 161–162). Публикация разительно отличается от известных нам вариантов и несет на себе след редактуры Ходасевича. Он намеренно архаизировал стихи Муни, культивировал в них черты допушкинской и пушкинской поэтики. Муни писал: «Взрежет небо синий змей», Ходасевич исправлял: «возлетит», у Муни – «Капли в крышу застучат…», у Ходасевича: «Капли в кровлю застучат». А.И. Розенштром обратил мое внимание на то, что задолго до рождения Василия Травникова, Ходасевич стилизовал стихи Муни «под Травникова».
Произвольно меняя порядок строк, Ходасевич совершенно испортил 2-е стихотворение. Приведем публикацию из «Беседы».
Крапива
1.
У калитки куст крапивы.Пыльный полдень, душный день.По забору торопливоПробегающая тень.Ну так что ж, что день мой скучен,Ну так что ж, что пуст мой сад,Что с печалью неразлученМой сухой и мутный взгляд?Жду, и жду, и жду упорно,Жду, как ждут земля и сад:Вот – рассыпанные зерна —Капли в кровлю застучат.С гулом, шумом, ревом, трескомВозлетит крылатый змейИ зажжет лучистым блескомПыль и зной души моей. 2.
Где водоем старинный пуст,Расту, крапивы тощий куст.Полдневный ветер налетит,Зашелестит и запылит.Я – в волосках, меня не тронь,Мой каждый волосок – огонь.Коснется ль нежная рука —Я обожгу ее слегка.Сожмет ли грубая ладонь —В нее пролью я свой огонь.Ах, ни любви и ни обидСухое сердце не простит.
[Закрыть]
У калитки куст крапивы.
Пыльный полдень. Жаркий день.
По забору торопливо
Пробегающая тень.
Ну так что ж, что день мой пылен,
Ну так что ж, что пуст мой сад,
Что свести с земли бессилен
Мой сухой и мутный взгляд?
Жду я, жду я, жду упорно,
Жду, как ждет земля и сад:
Вот рассыпанные зерна —
Капли в крышу застучат.
С громким шумом, свежим треском
Взрежет небо белый змей
И сожжет лучистым блеском
Пыль и зной души моей.
1915
Где водоем старинный пуст,
Расту, крапивы тощий куст.
Полдневный ветер налетит,
Прошелестит и запылит.
Я – в волосках, меня не тронь,
Мой каждый волосок – огонь.
Ужалит злей, больней шипа,
Безумна злоба и слепа.
Сожмет ли грубая ладонь —
В нее пролью я свой огонь.
Коснется ль нежная рука —
Я обожгу ее слегка.
Ах, ни любви и ни обид
Сухое сердце не простит.
1915
Ваши губы так румяны,
Так замедленны слова,
Так идет лицу Светланы
Под глазами синева.
Жизнь – томительная сказка:
Вы ни живы, ни мертвы.
Ваша легкая гримаска —
Маска Смерти и Совы.
1915
«Судьба моя проста я…» – БС. В красной книжке – набросок 1-й строфы:
Судьба моя простаяИскать и не найтиЗа счастьем гнаться, зная[Стремиться к счастью]Что нет к нему пути…
[Закрыть]
Судьба моя простая:
Искать и не найти,
За счастьем бегать, зная,
Что нет к нему пути,
Стучать клюкой дорожной
В чужие ворота,
Входить где только можно,
Где дверь не заперта;
За трапезою скудной
(И нищим подают)
Знать, что дворец есть чудный,
Где пляшут и поют,
Днем пляшут и смеются
И песни без конца,
А ночью слезы льются
С потухшего лица.
О жизнь, без слез, без песни,
Лихая жизнь моя,
Круг суетный и тесный
Земного бытия!
1916
Самострельная. Автограф. Написано на обороте командировки, карандашом, без знаков препинания. 18–21(?) марта 1916 г.
[Закрыть]
Стихи 1903–1905 гг. Фрагменты [55]55
Господа я не молю,
Дьявола не призываю.
Я только горько люблю,
Я только тихо сгораю.
Край мой, забыл тебя Бог:
Кочка, болото да кочка.
Дом мой, ты нищ и убог:
Жена да безногая дочка.
Господи Боже, прости
Слово беспутного сына.
Наши лихие пути,
Наша лихая судьбина…
18-21 марта 1916
Стихи 1903–1905. Фрагменты. Стихотворения этого раздела печатаются по ТБ, кроме одного: «Отзвенели крылья гусаров…» (Красная книжка).
[Закрыть]
Мы ехали за город шумной толпой,
Мы веселы были и пели.
Звенел, разносился наш смех молодой,
Сливаяся с шумом метели.
Все, что попадалося нам на пути,
Остроты и смех возбуждало;
Старик, что с дороги замедлил сойти,
Когда его тройка нагнала,
Ухабы и снег, что обильно на нас
С беззвездного неба валился.
И тройка за тройкой со звоном неслась,
И шум голосом разносился.
Мы лесом поедем, и вторит нам лес,
Звучат колокольчики бойко.
А город из виду давно уж исчез…
Эй, ты, разудалая тройка!
Мы песню затянем, и песня звучит
Тоскою о бедном народе,
Что спину, под палки подставивши, спит
И грезить забыл о свободе.
То грянем другую: проснется народ,
Конец его сну‑исполину;
Поймет он, кто кровь его жадно сосет,
И в руки возьмет он дубину.
Вот кончится лес, и мы полем летим;
Огни показались деревни.
Как скоро! И мы ямщику говорим:
Левее, левее, к харчевне!
Не в пустословии речей, —
В страданиях народа,
В безумных криках палачей
Рождается свобода.
Чтоб старый мир был обновлен
Взаимною любовью,
Он должен быть дотла сожжен
И залит алой кровью.
Когда он будет испеплён,
И кровью все покрыто,
Лишь из кровавых выйдет волн
Свобода – Афродита.
Гляжу в лицо я пылающей тверди.
Тверд и ровен мой гулкий шаг.
Шелестит на высоко поднятой жерди
Победное знамя – красный флаг.
3а мною в волнах зычных напева
Мерный топот тысячи ног,
И полна наша песня священного гнева:
Нам ненавистен царский чертог [56]56
«Нам ненавистен царский чертог…» – цитата из «Марсельезы» в переводе П.Л. Лаврова (1875 г.).
[Закрыть].
Пусть не один предатель меж нами
С поднятым взором, горящим лицом.
Глухо дрожит земля под ногами,
Солнце пылает полдневным венцом.
В воздухе пыльном ходит волнами
Дерзкая песня – полуденный гром.
Опять дышу полей целительной отравой.
Весенний небосклон и ясен и глубок;
И осиян лучей воскресшей славой,
Как пышный храм, как храм золотоглавый,
Горит зарей забрызганный восток.
И воздух молодой, не нежащий и пряный,
Меня холодною водою обдает.
Иду в полях, весенним ветром пьяный,
И в теле крови ток багряный
По жилам бег стремительный несет.
Как любо мне впивать всю ширь, всю
мощь земную,
………………………………….до дна.
Я…….. забыл, о прошлом не тоскую.
Я вольный зверь. Я только смутно чую
И нежности твоей не знаю, о Весна!
Скажи, зачем в безлунный час, царевна,
Когда высок и светел небосклон,
Твой темный взор над свитками склонен,
……………………………………гневно.
О, знаю, ты едва ли различишь,
Где горестный и где победный стих…
Я ушел далёко. Спал и видел сны.
Видел, видел око светлое Весны.
Радостное чудо – грезы первых снов,
Светлый мир откуда вечно юн и нов.
Сплю, благой и тихий, грежу без конца,
Творчеством великий, нежностью Отца..
На что мне блеск зари златистой
И полдня пламенные сны?
Милей звезда на тверди чистой,
Дыханье полночи душистой,
Улыбка томная луны…
Жизнью правят неизменно
В белый резкий день,
И скрываются смиренно,
Как стезей своей священной
Наплывает тень…
Здравствуй, милый! Как здоровье?
Как хозяйство? Так и сяк.
Только первое условье:
От дождя беречь костяк.
Домовина подгнивает,
Камень съехал. Как тут быть?
Уж немножко поддувает.
Тяжеленько стало жить.
Сплетни тоже надоели,
………Смекни, брат, сам:
За последних две недели
Сорок баб прислали нам…
Ваш поцелуй, мне данный неохотно,
Надменный взор, сказавший гордо: пусть!
Вы все ж рассеяли души сухую грусть,
И вот опять я весел беззаботно.
Чтоб обмануть себя, достаточно ль…
Нет, нужно что-нибудь и проще и ясней.
Взор, поцелуй, и вот опять на много дней
Моя любовь и счастие без меры.
Пусть взор светился Ваш
…………брезгливостию грубой
Его мне дали Ваши губы.
Уходит, сбиваясь, дорога,
Уходит на темный пустырь.
Обетов нарушил я много,
Покинул святой монастырь.
Иду я, угрюмый безбожник,
Куда только очи глядят…
Мы за море пустились.
Вы едете далеко.
Простите! Добрый путь!
Авось, домой вернетесь,
Домой когда-нибудь.
Но только вот условье:
Когда………………………
Как будете домой.
Я в ночь ухожу без возврата,
Один, истомленный и сирый.
Моя светозарная тень,
Ты краткий румянец заката,
Ты вздох отлетающей лиры,
Больной, угасающий день…
Отзвенели крылья гусаров,
Не вздымают кони их пыль.
Только сосны в дыме пожаров
Вспоминают старинную быль.
Только помнят широкие степи
Про налеты гусаров лихих,
Только в сердце темном, как в склепе,
Еле теплится память о них.
…Ой вы, гуси, вы серые птицы,
Пролетите над степью, звеня,
От чужой, от немилой границы
Унесите, возьмите меня!
Не могу я томиться здесь больше,
Сердце жжет пробудившийся жар…
На поля обездоленной Польши,
……………………………….пожар
На поля, где посеяны кости,
Где пируют незваные гости…
АФОРИЗМЫ [57]57
Пускай мой прах в стране немилой
Сокроет хладная земля, —
Над здешней вечною могилой
Нетленны Ваши тополя.
Афоризмы. Авторизованная машинопись. Август-сентябрь 1907.
В начале века афоризмы – жанр чрезвычайно популярный и любимый читателем. Издавались афоризмы Ницше и Шопенгауэра, Метерлинка и Оскара Уайльда. Афоризмы Муни написаны под впечатлением от книги Бодлера «Мое обнаженное сердце. (Дневник)» (М.: Дилетант. 1907), вышедшей в переводе Эллиса.
Муни воспроизводит стиль Бодлера, щедро цитирует, а чаще пересказывает цитаты: «О, вечная возвышенность денди!» (С. 6) или: «Нужно презирать здравый смысл, сердце и вдохновение» (С. 16).
Пожалуй, больше всего привлекает его гимн дилетантизму как протест против официальной сложившейся литературы и литераторов, «которые появляются на похоронах, чтобы пожимать руки и рекомендоваться». Бодлер отвергает литературу как профессию, что должно было найти отклик у Муни. Дилетантизм в представлении Бодлера не означает небрежности в работе, напротив, весь дневник – заклинание вдохновения и роспись распорядка дня, творчество для него естественное осуществление жизни и в то же время реакция на жизнь «нервного лентяя».
Отвечая на вопрос, что же такое денди, дендизм, Бодлер пишет: «Это не специалист. Это человек досуга и общего развития». И в другом случае: «Мне всегда казалось одной из самых гнусных вещей – быть человеком полезным». «Благодаря моему досугу, я отчасти вырос – к моему огромному вреду, ибо досуг без средств увеличивает долги, обиды – результат долгов, к большой моей выгоде в смысле развития восприимчивости, мыслительных способностей и возможности быть денди и дилетантом.
Остальные писатели большей частью гнусные кропатели и невежды» (С. 19).
Пигмалион и Галатея (миф.) – сюжет этот часто использовался в литературе, в произведениях Ж-Ж. Руссо, А. Шлегеля, Б. Шоу и др. Скульптор Пигмалион, сделав статую прекрасной женщины из слоновой кости, влюбился в нее. Афродита оживила статую, и она стала женой Пигмалиона.
«Кровь – это душа» – слова из Книги Левит: «Ибо душа всякого тела есть кровь его; она душа его…» (17, 14).
Емельянов-Коханский Александр Николаевич (1871–1936) – поэт и автор порнографических романов, переводчик. В стихах иронически перепевал Валерия Брюсова и Александра Добролюбова, пользовался «бодлерианскими» образами. Его книга стихов «Обнаженные нервы» (1895) сопровождалась портретом автора в костюме оперного Демона и была посвящена «мне и египетской царице Клеопатре».
«Как богат я в безумных стихах» – первая строка стихотворения Афанасия Фета (1887).
[Закрыть]
Вместо предисловия: О дурных подражаниях. Стоит умному совершить умный поступок, как дурак из подражания делает глупость. Пример Боричевский или мои афоризмы.
О флирте. Фаллический культ и поклонение вечной Женственности. Флирт взял худшее у обоих.
О счастье. Человеческое счастье отвратительно. Боже, пошли мне страдание. Неприятностей с меня достаточно.
Как писать стихи. Пишущий медленно – вымучивает, быстро – легкомыслен. Владеть формой – дурной тон. Не владеть – непозволительно. Нужно разучиться. Так ли?
О художнике. Он должен быть трудолюбив, умен и талантлив. Первые свойства так же нужны, как и последние. Гуляки праздные – миф, вернее, ископаемые весьма древней эры.
О моей религии. Я боюсь сказать, какую религию я исповедую. Неужели рифмованно-фаллически-женственную?
О вечности. Воистину, холодна ты, Вечность! Не ледяные ли твои руки? Не грудь ли из гранита?
О вечности. Ты Галатея, может быть. Но я не Пигмалион.
Народные пословицы. Народные пословицы – или лживы или безнравственны. Самое выражение: народная мудрость – насмешка над мудростью.
О глупости. О силе. Глуп – только сознавший себя глупым. Слаб – тоже. Отсюда лживость поговорок.
Я не пойду, долго, как только смогу, к N. Она не понимает, но ведь это унижение. Ведь она презирает меня. Даже не жалеет. Это бы объясняло презрение. «Последнее унижение» – правда. И этому человеку я писал: мой дорогой. Это не просто начальная фраза письма. Господи! Когда у меня будет бессонница и я поседею! Господи! Будь благословен!
Антидендизм. О, вечная возвышенность денди! (Ш. Бодлер). Денди и удивление. Денди и скептицизм. Денди и ирония. Красота и красивость. Изящество. Удельный вес невозмутимости, скептицизма, иронии и изящества в денди. Дендизм, как небольшая боль. Возможность быть денди. Денди и Бодлер. Денди и Уайльд. Денди и джентльмен.
Денди – лубочная маска. Да здравствует джентльмен.
О джентльмене. Кто ни в коем случае не джентльмен? Джентльмен – всечеловек. Отсутствие дендизма и присутствие джентльменских черт в Христе. Ницше – денди или джентльмен?
Сегодня в ночь с 1-го на 2-ое сентября 1907 г. (без нескольких минут час) на Малой Бронной, не доходя до Спиридоньевского переулка, я видел N. с каким-то человеком в шляпе, смеялись и весело болтали. N., думаете ли Вы когда-нибудь обо мне? Хоть как-нибудь…
Об иронии. Ирония – смесь механизма и конфузливости.
Об афоризмах. Людям, постоянно пишущим, полезно пробовать себя в афористической форме. И наоборот: мне писать афоризмы – вредно.
О вечности. Слова св. Терезы: «Умираю, ибо не могу умереть». Благодушные, благодушествуйте, а мне не мешайте бояться.
О деточках. Преодолел Достоевский, или, не дойдя до грани, повернул обратно?
О крови. «Кровь – это душа». Это и для фаллической религии козырь.
О Боге. Принимая Бога, человек отказывается от своего бытия. Или я есмь, или я сон Божества. Или я, или Бог! Политеизм! как тяготеют к нему люди. Если я сон, что же в политеизме возмутительного?
О возмездии. Оно положено в основу даже христианства. Возмездие означает и награду, и наказание (месть).
Обо мне. Я бы хотел быть всем – от солнца до виги, от Гете до Емельянова-Коханского. Но тогда что же «я»?
Об односторонних людях. Только они достойны уважения. Все понимать – это быть посредственностью, только внешним человеком. Но если ты таков, совершенствуй свои способности.
О мысли. Мыслить могут не многие. Даже мечтать не все. Горе тому, кто знает: он не мыслит, не удивляется. Даже слова эскимосского языка кажутся ему знакомыми. Денди жалок.
Необходимо поддерживать в себе самомнение.
Нужно быть уединенным и целомудренным. Базар и развращенность я слишком знаю. Да и базарные товары выделывают дома.
О любви. Видеть Неаполь и умереть. Так и полюбив.
«Как богат я в безумных стихах!» Слова всегда больше мыслей. Больше всего и меньше. Муки слова – бедность в слове (Баратынский). Слова, слова, только слова (Бальмонт).
О смерти. Я бессмертен: мне страшно. Я смертен: не хочу.
О, взоры людей, все видевших! Как пусты эти взоры!
Образы. Будь добродетелен и терпелив, искусен и сведущ, образы не придут к тебе. Напиши трактат о рыболовстве, – тебе все-таки не поймать уклейки.
Мой черный бог. Он бесстрастен: он мертв. Все вещи мертвы. Как человек не боится окружать себя кладбищем.
О кладбище. Мертвые либо мертвы, либо нет: оттого страшно у могил ночью. Ведь не боюсь я столов, домов, кукол.
«Нужно презирать здравый смысл, сердце и вдохновение». Сколь одаренным этими качествами нужно быть, чтобы написать так.
