Текст книги "Легкое бремя"

Автор книги: Самуил Киссин

САМУИЛ КИССИН (МУНИ). СТИХИ И ПРОЗА [2]2
  При жизни Муни опубликовал 18 стихотворений и 8 рецензий.
  Из рецензий мы печатаем одну «О стихах Ходасевича и Ахматовой» (см. Приложение), посвященную сравнительному анализу книг «Счастливый домик» (М.: Альциона, 1914) и «Четки» (СПб.: Гиперборей, 1914).
  Эта рецензия – единственное, что Муни написал о творчестве Ходасевича.
  Стихотворения, которые автор сам предложил в печать, приводятся, как правило, по первым публикациям. Другие (это касается как стихотворных, так и прозаических текстов) извлечены из архива Киссиных.
  Муни набрасывал стихи на отдельных страничках, на обороте деловых писем и рукописей. Сохранились также две записные книжки. Ранняя (1907–1908 гг.) – в черном коленкоровом переплете, потрескавшемся от времени, размером 17 х 11 см. И записная книжка меньшего размера (14x8,5 см.), которая неотлучно была с Самуилом Киссиным в последние месяцы его жизни. Красная обложка вылиняла и потерлась, углы разлохмачены и округлены, но записи, даже сделанные карандашом, видны отчетливо. На форзаце напечатано: «Трехмесячник. Октябрь-Ноябрь-Декабрь. Издание Неманской фабрики». Начата она в сентябре 1915 г. Муни заносил в нее и деловые и дневниковые заметки, вписывал только что сочиненные стихи и по памяти восстанавливал произведения прежних лет, начиная с 1907 г., которые казались ему наиболее значимыми. Иногда стихотворение вписывалось целиком, порой назывались заглавия («Октябрь»), В разделе «Сонеты» он переписал первые строчки 8-ми стихотворений: «В крови моей усталость, темный яд…», «В улыбке Ваших губ…», «День уходил. Блистателен и строг…», «Пусть ранний снег твои виски венчает…», «На плоском берегу заброшенной реки…», «Стоит невысокое солнце…», «Дорожка в парке убрана…», «Прошли года. Я ждать устал не мне обещанного счастья…» – три из них неизвестны.
  В семье Киссиных сохраняли и машинопись, большей частью – с правкой автора.
  Вторым чрезвычайно важным источником оказалась тетрадь, в которую Л. Я. Брюсова переписывала стихи мужа. Начата она скорее всего сразу после его смерти и открывается стихами 1913–1915 гг., обращенными к дочери. Не ставя дат, или проставляя их в редчайших случаях, не соблюдая хронологии она переписывала все попадавшиеся ей автографы. Переписывала тщательно, с высокой точностью: нам удалось сверить скопированные ею стихи с автографами, – всего одно слово оказалось прочтенным неточно, не разобрано: вместо «тихо тает в благости синей» Л. Я. Брюсова написала «в области синей» (описка выразительней, но это не Мунина лексика, не его способ сочетания слов).
  Тетрадь Л. Я. Брюсовой была скопирована мной в начале 80-х гг., когда Л. С. Киссина открыла архив для исследователей. После ее смерти отыскать эту тетрадь среди бумаг не удалось. Стихи из тетради публикуются по копиям и сопровождаются в примечаниях пометой: «Тетрадь Брюсовой».
  В эти же годы в архиве Киссиной работал и Н. А. Богомолов со своими аспирантами. Узнав о том, что готовится сборник Муни, он передал нам пачку машинописи. Стихи «Богомоловского списка» частью повторяют те, что вошли в тетрадь, частью – это неизвестные произведения или же неизвестные редакции. К сожалению, не отмечено, сделаны копии с автографов или машинописи. Но стихи эти значительно расширили представление о Муни-поэте. В тех случаях, когда стихи печатаются по машинописным копиям, сделанным Н. А. Богомоловым, мы указываем на источник («Богомоловский список») и в примечаниях приводим разночтения. Но и в том случае, если разночтений нет, мы даем ссылки на оба источника. При отсутствии автографа идентичность копий дает уверенность, что тексты прочтены верно.
  Даты под стихами Муни ставил в редких случаях. В журналах они, как правило, появлялись много позже того, чем были написаны. Таким образом даже датировку опубликованных стихов можно считать условной. Устанавливались даты, когда это было возможно, по ряду косвенных признаков: на обороте какой рукописи или документа написано стихотворение (это позволяет датировать «Самострельную» 18–21 марта: она набросана на обороте командировки) или с учетом известных нам эпизодов биографии Муни: если под стихотворением стоит «Лидино», можно с уверенностью сказать, что это – 1907 г. (лето 1907 г. Муни провел в Лидино), а «финский цикл» написан скорее всего летом 1913 г., когда семья Киссиных отдыхала на финском курорте Наантали. Даже развитие поэтического диалога между Муни и Ходасевичем, появление в творчестве этих поэтов «парных», «параллельных» стихов, вроде сонета «Прощания», «Элегии» и других, датированных Ходасевичем, дает представление о времени их создания.
  В 1906 г. напечатано первое стихотворение Муни, в марте 1916, написав «Самострельную», он застрелился.
  После смерти Муни Ходасевич стал готовить книгу его стихов. Подборку он опубликовал в газете «Понедельник» (бывш. «Понедельник власти народа») 3 июня (21 мая) 1918 г. Ходасевич дважды пытался выпустить книгу Муни: в 1918 г. в московском издательстве «Альциона» и в 1921 г. – в петроградском издательстве «Эрато».
  Как видно из письма его к Лидии Яковлевне Брюсовой от 28 октября 1921 г., книга должна была появиться в продаже уже в декабре, но и сборник не вышел, и рукопись, подготовленная Ходасевичем, с его вступительной статьей затерялась.
  В 1923 г. в журнале «Беседа» (№ 3) Ходасевич опубликовал цикл «Крапива», стилизовав его, архаизировав настолько, что стихи уже воспринимались как опыты поэта конца XVIII – начала XIX вв. После чего три года спустя в очерке «Муни» написал: «Самуил Викторович Киссин, о котором я хочу рассказать, в сущности, ничего не сделал в литературе».
  О Муни на долгие годы забыли: и более крупные поэты были вычеркнуты из российского культурного пространства. Муни обладал странной особенностью раздаривать себя, растворяться, таять. И вот, его стихотворение «В саду» известный литературовед приписывает Б.А.Садовскому, а фотография его военных лет – в шинели и папахе – украшает очерк об Александре Брюсове в таком представительном издании как биографический словарь «Русские писатели. 1800–1917.» Т. I. М., 1989. С.332 (правда, издатели ошибку заметили и в части тиража исправили).
  Если б не две любящие женщины: вдова и дочь, в дни революции, войн хранившие груду исписанных листков, – от Муни ничего не осталось бы; мы продолжали думать о нем как о тени, призрачном спутнике молодости Ходасевича.
  Первые упоминания о Муни, его произведения появились в 1986 г. – в «самиздатском» «Митином журнале». Как явствует из росписи номеров, напечатанной в № 50-м, – в № 9/10 (годы, к сожалению, не указаны) там была помещена подборка стихов С. В. Киссина (публикация Д. Северюхина), а в № 16 – повесть «Летом 190* года» и пьеса «Месть негра» (публикация Д. Б. Волчека). К сожалению, «Митин журнал» не выходил за пределы дружеского кружка или, во всяком случае, круга ленинградских литераторов.
  В 1989 г. Д. Б. Волчек опубликовал пьесу «Месть негра» и очерк Ходасевича «Муни» в журнале «Театральная жизнь» (№ 6).
  В 1993 г. подборка стихов Муни появилась в журнале «De visu» № 2 (3). (публикация И. Андреевой). В том же году вышла книга М. Л. Гаспарова «Русские стихи 1890-х-1925-го годов в комментариях», куда автор включил стихотворение Муни «В осенних листьях прелых…» (из «Богомоловского списка»), Гаспаров представил Муни и в антологии «Русская поэзия серебряного века. 1890–1917» (М., 1993).
  В начале 90-х гг. была также предпринята попытка собрать и выпустить стихи Муни, его переписку. Готовил книгу А.Б.Устинов, учившийся в то время в аспирантуре в Стэнфорде. Он же рассказал мне, что в 1940 г. нашелся человек, хотевший опубликовать стихи Муни. Андрей Устинов исследовал американские архивы в надежде разыскать рукописи Муни или упоминание о нем и обнаружил письмо Григория Арансона к Н.Берберовой (Йель, Байнеке), в котором Арансон спрашивал о судьбе текстов Муни и предлагал свою помощь и содействие в издании книги: он знал и помнил Муни по Москве.
  «Сама Н.Н. очень удивилась, когда я спросил ее об этой “второй попытке”. Значит, наша попытка – третья», – писал мне А.Б.Устинов 27 ноября 1993 г.
  Как мы видим, и эта, на самом деле четвертая попытка, окончилась неудачей.
  Прозаические произведения Муни, кроме упоминавшейся пьесы «Месть негра», прежде не публиковались. Небольшие фрагменты из повести «Летом 190* года» Н. А. Богомолов и Д. Б. Волчек цитировали в примечаниях к стихам Владислава Ходасевича (Библиотека поэта. Л., 1989).
  Пользуюсь случаем поблагодарить тех, кто принимал участие в подготовке книги советами и делами: Н. А. Богомолова, А. И. Розенштрома, А. Б. Устинова.


[Закрыть], [3]3
  Список условных сокращений и обозначений
  БП – издание «Библиотека поэта».
  ЛH – Литературное наследство.
  ИРЛИ – Рукописный отдел Института русской литературы. Пушкинского Дом РАН.
  РГБ – Отдел рукописей Российской государственной библиотеки
  PHБ – Отдел рукописей Российской национальной библиотеки.
  РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства
  ЦИАМ – Центральный исторический архив г. Москвы.
  ТБ – Тетрадь Брюсовой.
  БС – Богомоловский список.
  Угловые скобки обозначают редакторские конъектуры, в квадратные – заключены слова и строки, вычеркнутые автором; курсивом выделены слова, автором подчеркнутые.


[Закрыть]

 
Я вечор низала четки,
Ленты пестрые плела…
Странно ясны, странно четки
В тишине колокола.
 
 
Перед образом лампадки
Я с молитвою зажгла.
Как таинственны и сладки
В тишине колокола.
 
 
Я склонилась пред Тобою,
И душа моя светла…
Гудом, звоном спорят с мглою
В тишине колокола…
 

1906

 
Гляжу во тьму глазами рыси,
В усталом теле зябкий страх.
Достигну ли заветной выси
Иль упаду на крутизнах?
Широко звезд раскрыты вежды,
На белых стенах резче тень.
Ужель отринуты надежды
Увидеть беззакатный день?
Ужель забросить посох старый,
Упасть, заснуть во тьме ночной?
Но ярче звездные пожары
На темном небе надо мной.
О, пусть один! Мой верный посох,
Я снова твой, я вновь горю!
Я верю, на крутых утесах
Мы встретим новую зарю!
 

Ялта, июнь 1906

 
Пруд глубокий, илистый…
Шорох звезд беззвучный…
Светлый путь, извилистый,
Длинный, ровный, скучный.
 
 
Верная обету, я
Здесь, под тонкой ивой
Жду тебя, не сетуя,
Друг мой молчаливый!
 
 
Ночь крадется сонными,
Робкими шагами,
Ива наклоненными
Шелестит ветвями.
 
 
А тоска упорная
Жжет меня, волнуя.
Все равно, покорная,
До утра прожду я.
 

1907

 
Целую руки Тишины.
 

В.Х.

 
…И в голубой тоске озерной,
И в нежных стонах камыша,
Дремой окована упорной,
Таится сонная Душа.
 
 
И ветер, с тихой лаской тронув
Верхи шумящие дерев,
По глади дремлющих затонов
Несет свой трепетный напев.
 
 
И кто-то милый шепчет: «Можно!»
И тянет, тянет в глубину.
А сердце бьется осторожно,
Боясь встревожить Тишину.
 

1907

 
Вечер. Зеленая лампа.
Со мною нет никого.
На белых сосновых стенах
Из жилок сочится смола.
Тепло. Пар над стаканом.
Прямая струя дыма
От папиросы, оставленной
На углу стола.
На дворе за окошком тьма.
Запотели стекла.
На подоконниках тюльпаны,
Они никогда не цветут.
Бьется сердце
Тише, тише, тише.
Замолкни в блаженстве
Неврастении.
Если утром не будет шарманки,
Мир сошел с ума.
 

 
Моя печаль, как стертая страница
Любовного письма.
Что там – мечты или восторги,
Моление иль благодарность.
Щемит мне сердце. Горько. Вместе
Печаль и скука. Ничего не надо.
За окнами весна. На снег,
Чуть лиловатый с черным
И розовым, смотрю. Как скучно.
Даже не зеваю. Тоска такая
Невыносимая, как счастье.
И вот когда мне суждено
Постигнуть вечность! Вечность.
 

<1907>

 
Тощая зелень. Деревья ограблены ветром
непрошеным.
Золота реют клочки.
О милом, далеком, забытом и брошенном
Шепчут нешумные волны реки.
Мутной водою налиты дорожные рытвины.
Робкое солнце ржавую муть золотит.
В грусти вечерней сгораю молитвенно,
Прозрачной волною омыт.
 

 
Как этот ветер свеж и нежен
И тихим счастьем напоен,
Как ослепительно безбрежен
Весенне-яркий небосклон!
 
 
На солнце снег блестит зернистый,
Журчит и булькает вода.
О, если б этот день лучистый
Не прекращался никогда.
 

 
Нисходит полдень пыльный,
Лежу на спаленной траве.
Блуждает взор бессильный
В пустой небес синеве.
О, светлый, мой светлый жребий:
Раскинув руки лежать,
Забыть о земле, о небе,
Не любить, не томиться, не ждать.
 

 
На землю полдень мертвый пал,
Налитый золотом тяжелым,
И в блеске пламенно-веселом
Дробится озера опал.
 
 
Гудят косматые шмели,
Протяжен их медовый голос.
Налитый соком спелый колос
Главу склоняет до земли.
 
 
В ложбине узкой и бесплодной,
Там, где бессилен пыльный зной,
Гремит, блестит ручей лесной
Волной расплавленно-холодной.
 

 
Я дремлю. И мне грезятся пагоды
В позабытой священной стране.
С бузины тихо падают ягоды
На раскрытую книгу ко мне.
 
 
Мой гамак меж берез не качается,
Неподвижно застыл.
Жаркий ветер подул. Поднимается
Придорожная пыль.
 
 
Полонен я полдневной истомою.
Не встревожить меня. Не вспугнуть.
Слышу, кто-то походкой знакомою
Переходит заезженный путь.
 
 
Я почуял тебя еще издали,
Уловил торопящийся шаг.
И глаза мои зоркие видели
Васильковый венок в волосах.
 
 
Но, закованный сладкою дремою,
Я навстречу тебе не пойду.
Полонен я полдневной истомою
В придорожном и пыльном саду.
 
 
Дача, садик, дорожки знакомы мне,
Словно годы лежал я здесь так,
Словно издавна мне уготованы
Жаркий-полдень и шаткий гамак.
 

Апрель, 1907

 
Опять росистая пьянящая прохлада.
В вечерней тишине звончее бег ручья.
И с беззаботными бубенчиками стада,
Домой бредущего с вершины Галаада,
Сливается, звенит и тает песнь твоя.
Та песня дальняя туман полей колышет.
Те звуки, жадная и чуткая, ловлю.
И мнится, будто все, что здесь живет и дышит,
Дыханье затаив, и слушает, и слышит
Твое призывное, далекое: люблю!
О нард! пьяни меня, благоухай, алоэ!
На ложе пышном я рассыпала цветы,
Светильники зажгла в затихнувшем покое,
И тело миррой умастя нагое,
Я жду: вот дрогнет дверь! вот постучишься ты!
 

 
Спит легкий
Ветер полей,
А месяц
Встал за лесом
И глядится
В небольшое озеро в чаще.
Это я усыпила ветер.
Спи, мой милый.
Вздох, пролетевший по листьям,
Сырое дыханье ручья,
Во всем любовь моя, милый.
 

 
На бульварах погасли огни.
Близится час условленной встречи.
От тебя я далече,
Ты меня не кляни.
Ты знаешь, как тополя ветки душисты,
Первая зелень весны.
Так сладки весной безнадежные сны,
Так чисты.
Я проплачу всю ночь под зеленою веткой
в саду,
Ты не жди меня даром,
Не броди по пустым тротуарам,
Не приду.
 

 
Пьянящий острый аромат
Стогами сложенного сена.
Бежав от тягостного плена,
Зеленой ширью тешу взгляд.
Здесь, на обломках давней были,
Где землю воспоила кровь,
Моей любви не прекословь,
Воскресшей не противься силе.
И грудью полною вдохни
Благоуханный воздух степи.
В последний раз спадут с нас цепи,
И в первый раз мы здесь одни.
 

 
Меня манит в ночной простор
Твой взор, и темный и горящий,
В смолистый, душный, темный бор
С его шумящей, пышной чащей.
Пойдет веселая игра,
Пахучий вспыхнет можжевельник.
Здесь, на поляне у костра
Я – не тоскующий бездельник.
Я жрец – творю ночной обряд,
Шепчу смиренные моленья.
И ты, потупив гордый взгляд,
Мое приемлешь поклоненье.
Свой длинный день забыла ты,
Забыла хлопоты и скуку,
И здесь, под сенью темноты,
Ты молчаливо жмешь мне руку.
Ночным костром озарены,
На черных пятнах сонной хвои
Являем таинство живое
Мы – отголоски старины.
 

 
Вот лодка врезалась в камыш.
И треск стеблей, и острый шорох…
И ты недвижная сидишь
С недетской робостью во взорах.
 
 
О, как далек страстей обман!
Как бледен призрак непокорный!
Ты облекла свой тонкий стан
В наряд неприхотливо-черный.
 
 
Молчим. Тоскует тишина.
Гудки далеких фабрик дики.
Нас оглушит одна волна,
И кто услышит наши крики!
 

1907

 
От тебя, мой брат суровый,
Мне и некуда уйти.
Я метнусь во мрак еловый —
Ты, как бледный месяц, встанешь
На моем пути.
Ставни наглухо закрою,
Двери накрепко замкну, —
Потешаясь надо мною,
Ты стучаться в двери станешь,
Ты полночной птицей прянешь
К моему окну.
Прочь! Лежи в своей могиле!
(Иль не каждый мертвый спит?)
Иль тебя не схоронили?
Над тобою не служили
Панихид?
Иль не этими руками
Ты убит?
Нет, не каждый мертв убитый:
Под тяжелыми плитами
Пробуждается иной.
Так и ты, покинув плиты,
Всюду следуешь за мной.
 

Лидино, 25 июня 1907

Посвящается М. С. М.

 
Я – царевна пленная.
В башне я одна.
Моет камень пенная
Белая волна.
За решеткой черною
Взор полуослеп.
Я стопой упорною
Мерю тесный склеп.
Длятся дни постылые,
Тянутся в тиши.
Сны мои бескрылые
В тягость для души.
Жду тебя без веры я,
Сокол мой, жених…
Стены башни серые,
Крики часовых.
Лижет камень пенная
Белая волна
В скорби неизменная
Я одна, одна.
 

1907

 
Веет грустью ласковой, осенней.
Как светло-прозрачна синева.
Листья клена – золотые кружева.
Грустью веет ласковой, осенней.
 
 
Город тонет в утреннем тумане.
Нежно золотятся купола.
Речка неподвижна… замерла…
Серебрится в утреннем тумане.
 
 
Сонный ветер грезит… На деревьях
Осыпаются неслышные листы.
Сердце бедное мое, и ты
Словно ветра вздохи на деревьях.
 

<1907>

Посвящается Андрею Белому

 
Октябрь опять к окну прильнул,
И сердце прежней пытке радо.
Мне старый парк в лицо дохнул
Ночною резкою прохладой.
 
 
Кой-где на ветке поздний лист
Сияньем месячным оснежен.
И ветра полуночный свист
Разгулен, жалобен и нежен.
 
 
Взметай, крути сухую пыль,
Шуми в деревьях, бейся в ставни!
Твоя бродяжья злая быль
Старинной сказки своенравней.
 
 
Ты, вольный, мчишься без дорог.
То в лес шарахнешься сосл епа,
То, завизжав, рванешь замок
На старых, ржавых петлях склепа.
 
 
Осенний ветер, буйный брат!
Твой злобный вой, как голос друга.
И я, как ты, умчаться рад,
Залиться бешеною вьюгой.
 
 
Но я устал, но я без сил,
Я сердца мук не успокою.
Я только в парк окно открыл
И тихо-тихо вторю вою.
 

1907

П.М.

 
О милый век, изнеженно-манерный,
Причудливый и строгий, как сонет!
Дай услыхать твой чопорный привет,
Заученный, протяжный и размерный.
 
 
Прелестницы с улыбкой лицемерной
И гибким станом, стянутым в корсет!
Как манит взор ваш, нежный и неверный,
И ваших губок розовое «нет»!
 
 
И оттененный мушкою румянец,
И строгостью своей влекущий танец,
Ваш радостный, ваш плавный менуэт,
 
 
И светлый грех, и легкий, и безгрешный,
И жизни бег веселый и неспешный!
О дивный век! Пленительный сонет!
 

1907

 
Подстриженных деревьев низкий ряд.
Усыпанная гравием дорожка.
Здесь каблучком стучит порою ножка.
И мятым шелком юбки шелестят.
 
 
Когда не вовсе Ваш притворен взгляд
И Вы меня… жалеете немножко,
Вы поутру придете в тихий сад,
Чуть Феба первый луч блеснет в окошко.
 
 
Там у беседки мраморных колонн
Я Вам прочту, коленопреклонен,
Сонет, что вдохновлен сегодня Вами.
 
 
О, Вы простите дерзкие слова:
От Ваших глаз кружится голова,
А быть правдивым Вы велели сами!
 

1907

 
Меланхоличность буксовых аллей,
Дыханье ветерков неуловимых,
Златая гладь прудов невозмутимых,
Ленивое плесканье лебедей.
 
 
Но сердцу томному всего милей
Средь образов заветных и любимых
Беседка в розовых вечерних дымах,
Беседка – пышный замок в царстве фей.
 

 
Не тянет глубь. Не манит высь.
А пустота ночей страшна.
Недоброй гостьи берегись.
Беги полночного окна.
 
 
Она страшнее, чем гроза.
Она к стеклу прильнет, как вор.
И будут белые глаза
Глядеть тебе в лицо. В упор.
 
 
А ночь идет. А сон далек.
А горло сдавлено в тиски.
И белоогненный поток
В твои вливается зрачки.
 
 
А ночь идет. Огонь потух.
И мрак – всевластный господин.
Не воет пес. Молчит петух.
И с нею ты один. Один.
 
 
И медлит ночь. Часы ползут.
Улиток ход стократ быстрей.
Она с тобой. Она вот тут.
Ты не сведешь с нее очей.
 
 
Огнем горит недобрый зрак.
Все – яркий свет. Все – белый свет.
Упала ночь. Отпрянул мрак.
Но свет дневной не будет. Нет.
 

1907

 
За стеною матчиш на разбитом пьянино.
В коридоре звонки, разговор, беготня…
О, как грустно на склоне осеннего дня!
За стеною матчиш на разбитом пьянино.
 
 
Мелких звуков растет и растет паутина.
Близко звякнули шпоры… Постой, не беги!
Шелест юбок… Целуй! И затихли шаги…
За стеною матчиш на разбитом пьянино.
 
 
О Великий Господь, Властелин мой единый!
Как придет за душой моей дьяволов рать,
Неужель будет так же, все так же звучать
За стеною матчиш на разбитом пьянино?!
 

1907

 
Сухой осенний резкий воздух.
Ни облачка. Лазурь чиста.
И на чернеющих бороздах
Ворон крикливая чета.
Деревья черны, длинны, худы.
Не слышно листьев под ногой.
Их рдяно-золотые груды
Умчались в пляске вихревой.
Иду. Далек мой путь бесцельный.
Давно со мной моя тоска.
И голос ласково-свирельный
Уж не зовет издалека.
И в этой четкости осенней,
И в чистом небе узнаю
Мечту увядшую мою
Давно, без слез и сожалений.
 

1907

 
Окна завешены шторами,
Трещит, разгораясь, камин.
Сердце биеньями скорыми,
Сердце больными укорами
Твердит: ты один! ты один!
 
 
Маятник ходит размеренно,
Усталых часов властелин.
Угли трещат неуверенно.
Сердце стучит: все потеряно!
Стучит: ты один, ты один!
 

 
Стучится в дверь рука упрямая.
Войдите! Скучен мой досуг.
И дверь открыв, вошла Тоска моя,
Старинный, неизменный друг.
 
 
Подсела к жаркому камину ты
И смотришь на игру огня.
Зачем так строго брови сдвинуты?
Иль разлюбила ты меня?
 
 
Иль не с тобой часами длинными
Вели мы тихий разговор?
И кружевами паутинными
Усталый застилался взор.
 
 
И ночью, молчаливо-думная,
Склонившись ласково ко мне,
Не ты ли, кроткая, бесшумная,
Со мной рыдала в тишине?
 

1907

 
Волной расплавленно-холодной
Горит ручей,
В степи пустынной и бесплодной,
В степи моей.
Кругом поломанные травы,
Суха земля.
Вдали пленительной дубравы
Мои поля.
И жду, изведав солнца ярость,
Тоской объят,
Его пылающую старость,
Его закат.
 

1907

 
Склоняется мой день простых и молчаливых
Ненужных дел.
В томительных и пламенных отливах
Земных небес предел.
 
 
О злая скорбь моя! Пусть пурпурные крылья
Простер закат,
Но стоны злобные унынья и бессилья,
Как коршуны, парят.
 
 
И плавный их полет, уверенный и властный,
Быстрей, быстрей.
О злая скорбь души моей бесстрастной,
Сухой души моей.
 
 
Сбрось тягостную власть тоски твоей усталой,
Гори, гори!
О, никогда такой мучительной и алой
Я не видал зари!
 

1907

 
Брезжит утро. Свет неверный тихой ночи метит грань.
Дух упавший в бездну, слышит некий властный глас: восстань!
А в пещере тесной, смрадной, в свод ширяяся крылом,
Нетопырь трусливо-жадный лик свой кроет перед днем.
В белом небе на востоке, словно лик задернув свой,
Розовея, чуть алея, солнце всходит над землей.
Но мгновение, и с лика скинув легкую чадру,
Вольно, радостно и дико мчится в ярую игру.
И на тихой сонной глади ставит яркую печать.
«Лучезарный Бог твой – Солнце!» – может каждый прочитать.
 

 
За темной рощей на лугу
Горят огни Купальской ночи.
И красный свет слепит мне очи.
Я в сердце тайну берегу.
 
 
Тревоги полон суеверной,
Иду я чрез полночный сад.
И тени путь мой бороздят
Игрой причудливо-неверной.
 
 
Иду. И страха грудь полна,
И жуть огнем взыграла красным.
На небе чистом и бесстрастном
Стоит злорадная луна.
 

 
Душа твоя, как тихий звон
Апрельских вечеров.
Страстей земных не будит он —
Далекий чистый зов.
В росистом воздухе полей,
Над лесом, над рекой,
Лишь чутким ухом уловим,
Плывет в тиши святой.
И слышит радости обет
Усталая земля,
И внятно небесам, о чем
Поет, звенит, моля.
В прозрачно-светлой тишине
Безбольно гаснет зов.
Твоя душа, как тихий звон
На грани двух миров.
 

 
Мы легкое племя.
 

Тютчев

 
Золотые вьются листья
В золотой веселой пляске.
Сколько мудрой, легкой грусти
В этих прыгающих блестках.
 
 
Солнце тоже очень мудро:
Знает, где ему проглянуть,
Посмотреть на эти игры
Не сквозь сосны, а сквозь клены.
 
 
Ветер свищет в легком тоне,
То затихнет, то зальется.
Золотой предсмертный танец
Золотых эпикурейцев.
 

 
И все ж не уйду я из жизни:
Брожу по земле я и жду.
Не в дальней небесной отчизне,
Я здесь свое счастье найду.
 
 
Мне сон о свободе приснится,
Рассеется липкая мгла,
И в сердце сухое вонзится
Любви огневая стрела.
 
 
И сердце зажженное вспыхнет,
Как светоч смолистый во мгле,
И голос любимый окликнет
Меня на расцветшей земле.
 

 
Здесь утверждаю жизнь мою,
Здесь не молю и не желаю.
И ничего не проклинаю,
И ничего я не люблю.
 
 
Как просто и светло вокруг!
Какою ясностью одеты
Слова, и люди, и предметы,
И ты, – как все, далекий – друг.
 
 
Мой взор встречает пустоту.
Он не обрадован, не ранен.
Мой ясный ум не затуманен.
Что дать ему, – ужель мечту?
 
 
Так ручеек долиной злачной,
Не отражая ничего,
Бежит… Как легкий ток его,
Как волны, становлюсь прозрачной.
 

 
Как сладко стать ребенком снова,
Гореть от непонятных снов,
Поверить в радостное Слово
И чутким ухом слышать зов.
 
 
В слезах горючих и нежданных
Болеть, скорбеть не о себе,
Молиться о далеких, странных
Чужой нерадостной судьбе.
 

 
Вы опять подкрались незаметно,
Дни без дум, сомнений и тревог.
Все вокруг так тихо и приветно,
Сердцу радостному близок детский Бог.
 
 
Ветер клонит пожелтевший колос,
Тихо зыблет флаги на судах.
Вдалеке звенит твой робкий голос.
Я иду, замедлив робкий шаг.
 

 
Когда замерев,
Вершины дерев
Пред близкой грозой затихают
И (сумрачный час!),
Как слезы из глаз,
Янтарные листья роняют;
А там, вдалеке,
На светлой реке
Шумит городок незатейный,
Где бюргер бежит
(О, горестный вид!),
Спешит на обед свой семейный;
В осеннем саду
Сижу я и жду
(Меня тишина не обманет),
Как съежится мгла,
Взовьется стрела
И в сердце небесное грянет.
Навстречу бегу
Я вихрю-врагу,
Кружусь в золотом листопаде,
А ливень поет
(Песнь горных высот!),
Сечет меня спереди, сзади…
Ах, весь я промок,
Бегу в городок,
Спешу. Иль мне не торопиться?
Туда, где фонарь
Желтеет, как встарь.
Эй, кружку! Скорей! Не возиться!
 

М.Х.

 
Июльский день так прян и пышен
В убранстве, ярко-золоченом.
Пригоршню спелых красных вишен,
Смеясь, ты бросила в лицо нам.
 
 
Мы за тобою без дороги
Сквозь чащу лип и туй зеленых.
И смех в чертах притворно-строгих,
Вишневой кровью обагренных.
 

1907

 
Мерцанье строгое полночных свеч.
Колонн порфировых тяжелый ряд.
И ты безжалостно заносишь меч.
И ты бестрепетно подносишь яд.
 
 
Струистым облаком плывет напев.
Как бледны лица у суровых жриц!
Ты, длани снежно-белые воздев,
Стоишь. Я в трепете повергся ниц.
 
 
О, страшен выбор мой! Иль сладкий яд,
Иль меч, сверкающий в нагих руках.
Дай чашу: видишь ты, мой ясен взгляд.
Да краток будет твой звенящий взмах!
 

Посвящается Грэси

 
Не скажу тебе, зачем я в час, когда приходишь ты,
На пороге рассыпаю снежно-белые цветы.
Не скажу тебе, зачем я, как я в комнате одна,
Алый цвет заткнувши в косы, тихо сяду у окна.
 
 
Сам ты знаешь! Угадаешь! Сердце скажет, ум поймет,
Белый цвет о чем расскажет, алый цвет о чем споет.
Я скажу тебе, зачем я в час, когда луна нежней,
В огонек лесной бросаю горсть примятую стеблей,
 
 
Что за грешную молитву шепчут бледные уста.
А вокруг меня ночная, неживая красота.
И в лесной огонь бросая горсть примятую стеблей,
Об одном молюсь я небу – чтобы умер ты скорей.
 

1907

 
Яркий день обманет,
Яркий день измучит.
Ясный вечер глянет,
Тихому научит.
Приходи из дому
Ты к ручью лесному.
Там и струи плещут,
Там и звезды блещут.
Нож и светел и остер!
Разведу я мой костер!
 
 
Мы никем не зримы
Будем до утра.
Будем до зари мы
В пламени костра.
С раннею зарею
Ты уйдешь домой,
Унося с собою
Тихий пламень мой.
 
 
Тихий пламень разгорится,
Вырастет пожар.
Будет часто сниться,
Будет больно биться
Память летних чар.
Ночью зимнею, больная,
Не заснешь, грустя,
Колыбель качая,
Песней усыпляя
Чар лесных дитя.
 

 
Вставал закат, блистателен и строг,
За старых сосен медными стволами.
Вы шли со мной, объяты злыми снами,
И я ваш вздох невольный подстерег.
 
 
Вдали хрипел над сизыми полями
Надорванный тоскующий рожок.
День уходил. Блистателен и строг,
Стоял закат за медными стволами.
 
 
И в вас была торжественность заката
И девственность вечерней тишины.
И только вздох – как дальний звук струны,
 
 
Мне рассказал про горькое «когда-то»,
Про злую тень, что навсегда легла
На матовость высокого чела.
 

1907–1908

 
Мне радостей не принесла,
Живой водой не напоила,
Ты в чашу темный сок лила
И мне со смехом подносила.
 
 
Из гроздий ядовитый сок
Ты выжимала не однажды, —
И я испил и изнемог,
И вновь томлюсь от смертной жажды.
 
 
И жажда с болию одно!
Но в равнодушии глубоком
Ты мне сухое кажешь дно,
Еще запятнанное соком!
 
 
О светлых водах мне забыть!
Сгораю от нечистой жажды
Вина, что ты дала испить,
Но выжимала не однажды!
 

 
Белой рукой,
Нежной рукой
Сердца коснулась,
Покой
Даровала ему,
О, Безнадежность!
Мне улыбнулась.
Улыбки твоей не пойму.
О, как легки, как прозрачно-туманны
Вы, что теперь так далеки!
К вам моя нежность,
Щемящая нежность моя.
Вы не желанны.
Вопли надежды умолкли.
В сердце только любовь,
Только нежность.
О, Безнадежность,
Целительница.
 

 
Как аромат полыни горькой,
Струится сонно безнадежность,
И ты, любви последней нежность,
Горишь задумчивою зорькой.
 
 
Тебя царицею венчали.
Но праздник жизни дико-шумный,
Дитя! не стоит он бездумной
Всеозаряющей печали.
 
 
Тебе, бледнеющей невесте,
Несу я воли зов знакомый.
Склонившись тихо, припадем мы
К последней чаше. Вместе. Вместе.
 

<1907>