Текст книги "Нейромания. Как мы теряем разум в эпоху расцвета науки о мозге"

Автор книги: Салли Сэйтл

Соавторы: Скотт Лилиенфельд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Сам Либет не расценивал эти результаты как основание для абсолютного отрицания роли сознания в руководстве поведением. Он полагал, что хотя осознание вступает в игру с опозданием, у людей все же сохраняется свобода «вето» или подавления движения, которое было порождено неосознаваемыми процессами. То есть можно сказать, что если даже мы не обладаем свободой воли, то мы обладаем «свободой не действовать» (20). Однако другие интерпретировали результаты Либета более радикально – как доказательство, что наш разум или личность (сущность, которую мы воспринимаем как «себя») ничем не распоряжается. Психолог Дэниел Уэгнер является сторонником этой точки зрения. Мы так уверены, что это мы сидим на водительском сиденье, говорит он, потому что мы стремимся ощущать «авторство» своих действий (21).

В иллюстративном эксперименте Уэгнер просил испытуемых втыкать булавки в куклу-вуду в присутствии другого человека, который играл роль «жертвы». Он велел «жертвам» раздражать испытуемых– «шаманов» своим опозданием на эксперимент и грубым обращением. Другая группа «жертв» не получала задания злить своих «шаманов». Все жертвы симулировали головную боль после «обряда вуду», но именно те «шаманы», которые были спровоцированы своими жертвами, как правило, заявляли, что это их колдовство вызвало головную боль (22).

Уэгнер приводит другие яркие примеры, когда действие человека не управляется сознательным намерением. Один из таких примеров – это явление конфабуляции, когда люди придумывают объяснения, почему они предприняли те или иные действия, которые со всей очевидностью были вызваны внешними факторами. Скажем, во время операции на мозге нейрохирурги могут заставить пациента подвигать руками, стимулируя соответствующую управляющую область моторной коры. Когда они спрашивают пациентов, почему те пошевелили руками (во время многих операций на мозге пациент находится в сознании), пациенты конфабулируют причину, в которую они искренне верят, – например, чтобы привлечь внимание врача (23).

Те, кто выходит из гипнотического транса, тоже ведут себя подобным образом, объясняя, почему они совершают внушенные им действия[71]71
  Зигмунд Фрейд первым описал этот феномен и назвал его рационализацией. Это один из психологических защитных механизмов, используемых сознанием для прорывающихся в него бессознательных процессов. – Прим. ред.


[Закрыть]. Фактически мы все время от времени конфабулируем. Психолог Тимоти Уилсон придумал термин «адаптивное бессознательное» для обозначения того типа автоматических и не требующих усилия когнитивных процессов, которые непостижимы для нашего сознания, но при этом отвечают за большую часть нашего поведения. Действительно ли мы «знаем», например, почему мы влюбились в Мэри, а не в Джейн, почему не можем терпеть Джоэла, но не Дэвида или предпочитаем одну профессию другой? Мы придумываем объяснения для своих желаний или сделанного выбора, но можем ли мы вообще знать правду? Мы «чужие себе», как сказал об этом Уилсон, поскольку мы не вполне уверены в том, как и почему мы делаем многие вещи, и бываем особенно сбиты с толку, когда в конечном счете саботируем свои собственные интересы (24).

Но всегда ли мы отчуждены? Работа Либета, посвященная осознанию намерения совершить движение, остается значимым напоминанием о том, что многие наши действия совершаются не по нашей воле, в том смысле, в каком мы привыкли об этом думать. Но крайне спорен вывод о том, что все наше поведение совершается автоматически —

то есть что мы по сути своей существа, в поведении которых сознание не играет решающей роли (25). Это леденящий вывод: если наши действия не имеют разумного основания, зачем вообще что-то делать? К счастью, есть разумные альтернативы этому умозаключению. В конце концов, тот факт, что наши намерения действуют иногда в обход наших сознательных желаний, не означает, что наше поведение всегда «случается» с нами, особенно когда личные и правовые последствия определенного поведения очень весомы.

Наши мозги весьма искусны в мышлении, и вы заняты им прямо сейчас, в процессе чтения. Мы вынашиваем идеи, размышляем над ними и намереваемся осуществить соответствующие этим идеям действия. В ходе этого процесса самоизменяющийся, пластичный мозг учится на собственном опыте и в результате в следующий раз «рассуждает» по-другому (26). Сознательное мышление позволяет нам устремляться к долговременным целям, проигрывать различные сценарии и осмысливать прошлые события, особенно когда мы попадаем в незнакомые ситуации.

Короче говоря, маловероятно, что наши психические процессы никогда не влияют на наше поведение. Несмотря на то что испытуемые Либета вполне могли двигать пальцами или кистью до того, как осознавали выраженное намерение совершить это действие, само это движение уже было встроено в последовательность добровольных действий. Испытуемые решили принять участие в эксперименте, нашли дорогу в лабораторию и следовали указаниям экспериментатора о том, что им делать. Фактически они планировали свои действия точно так же, как профессор продумывает, в какой научный журнал лучше отправить свою статью, защищающую спорное положение о том, что принятие решений всегда осуществляется помимо сознания (27).

В конечном счете деятельность является комбинированным продуктом автоматики и аналитики. Подумайте об этом. Многие из нас могут не задумываясь печатать вслепую, но при этом мучаются над выбором тех слов, которые нужно напечатать в анкете для поступления на работу, или на сайте знакомств, или в брачном договоре. Или возьмем игру

в теннис. Прежде чем подать теннисный мяч, игрок выполняет серию осмысленных подготовительных действий (например, договаривается о встрече с партнерами и заставляет себя тренироваться). С этого момента большая часть игры представляет собой в основном автоматическую деятельность, осуществляемую без планирования каждого отдельного движения. Как подтвердит любой тренер или спортсмен, сама суть спортивных тренировок состоит в намеренном достижении автоматизма, чтобы казалось, будто человек движется так от природы.

Может ли быть так, что наши действия постоянно обходят наше сознание и это случается все время и со всеми?

Если бы мы не экономили свою когнитивную энергию за счет подобных автоматизмов, мы бы были доведены повседневными требованиями принятия осознанных решений до состояния, близкого к параличу. Только представьте себе необходимость уделять полное осознанное внимание каждому мельчайшему элементу хореографии нашей жизни, например чистке зубов, попыткам поймать такси, сохранению контроля над собственными эмоциями или соблюдению ограничения скорости. На самом деле большая часть таланта игрока в теннис – как и большая часть нравственного кодекса – состоит в развитии комплекса навыков, где преобладают автоматические действия. «Нравственность формируется в человеке благодаря совершению им своих действий», – гласит знаменитое изречение Аристотеля (28).

Таким образом, не стоит думать о свободе воли в ракурсе «все или ничего», черное или белое. Мы должны относиться к этому как к мозаике оттенков серого. Временами определенные параметры нашего поведения находятся под сознательным контролем (особенно когда нам надо принять трудное решение, когда мы строим планы или слишком многое поставлено на карту), а в иных ситуациях сознание остается в стороне. Вероятно, практически каждое действие возникает из сплава сознательных и неосознаваемых процессов, которые в разной степени проявляют себя – в соответствии с требованиями момента.

Покуда человеческие существа обладают осознанными психическими состояниями, которые способствуют управлению поведением и самоконтролю, наше чувство нравственности и законы не нуждаются в радикальном пересмотре.

Даже жесткие детерминисты вроде Грина и Коэна соглашаются, что мы можем использовать сознание для контроля своих действий. Однако они хотят очистить закон от карательного наказания, поскольку видят в преступниках «жертв нейронных обстоятельств», которые, как следствие, неспособны к истинному выбору. Их идеалистическое видение того, как должна работать система уголовного права в мире без «заслуженного воздаяния», поднимает ряд интересных вопросов: действительно ли мы способны убрать понятие вины из правовой сферы? Можем ли мы просто выломать его из наших укоренившихся представлений о том, как функционирует человеческое существо?

Перспектива мира без моральной ответственности входит в лобовое столкновение с нашим врожденным чувством, что люди могут делать свободный выбор. Уже в возрасте пяти лет большинство детей воспринимают действия других как намеренные и выполненные по собственной воле. В одном показательном эксперименте дети детсадовского возраста наблюдали за экспериментатором, которая сдвигала крышку с ящика, опускала в него руку и дотрагивалась до дна коробки. Когда детей спрашивали, обязательно должна ли она была коснуться дна или «она могла сделать вместо этого что-то другое», большинство детей были уверены, что она могла сделать и что-то другое. Но когда исследовательница положила на крышку мяч, сдвинула крышку и мяч упал на дно ящика, лишь несколько детей сказали, что мячик сам мог «сделать что-то другое вместо этого» (29).

Это интуитивное представление, что люди могут сделать что-то по своей воле, не исчезает с возрастом. Взрослые, живущие в разных странах, принадлежащие к разным культурам и конфессиям, твердо отвергают идею, что решения, которые мы принимаем, предопределены и что никакие иные наши действия невозможны (30).

Человеческим существам присуще чувство справедливости воздаяния. Сообщества людей наполнены сплетнями о скандальных поступках, о том, кто что кому сделал. Они ведут счет («я сделал два хороших дела для тебя, а ты для меня только одно») и норовят наказывать изменников, которые не ответили взаимностью. Аборигены дождевых лесов Амазонки так же настойчивы в выявлении любителей пожить за чужой счет и так же готовы наказывать преступников, как и студенты колледжей в Соединенных Штатах, Европе и Азии. В своей книге «Человеческие универсалии», вышедшей в 1991 году, антрополог Дональд Браун представил всеобъемлющий обзор нравственных представлений, разделяемых людьми всего мира. Среди них объявление вне закона убийства и изнасилования, а также нормы возмещения ущерба (31).

Проведя исчерпывающий обзор антропологических данных, психологи Джонатан Хэйдт и Крэйг Джозеф обнаружили, что во всех человеческих культурах индивидуумы склонны реагировать быстрыми, автоматическими чувствами гнева, отвращения и негодования, когда они видят людей, причиняющих другим страдание. Универсальность этих реакций позволяет предположить, что интуитивное представление о «справедливости, вреде и уважении к авторитетам встроено в человеческий разум эволюцией», – говорят Хэйдт и Джозеф. «Все дети, которые росли в разумной обстановке, обязательно вырабатывают эти идеи, даже если взрослые не учат их этому» (32).

В лабораториях экспериментальной экономики у людей также обнаруживаются установки, связанные с представлением о справедливости. Дэниел Канеман с коллегами зафиксировали, как участники исследования добровольно навлекали на себя санкции, чтобы наказать других за нечестное поведение. Еще более удивительны обнаруженные ими свидетельства, что люди, не являющиеся непосредственными участниками нечестной сделки, готовы заплатить другому человеку, чтобы наказать того, кто, как они считают, совершил намеренный обман (33).

Проявления нравственного поведения начинаются в раннем возрасте. В серии исследований психологи Карен Уинн и Пол Блум обнаружили, что дети до трех лет, которые смотрят кукольное шоу, где одна кукла «крадет» мячик, а другая кукла возвращает его законному владельцу, гораздо чаще давали конфету кукле-помощнице, чем «плохой» кукле, и обычно забирали конфету у «плохой» куклы (34).

В более общем смысле нарушение справедливости вызывает эмоции, которые запускают потребность воздаяния, особенно когда преступник намеренно наносит вред невинному человеку. Социальный психолог Филип Тетлок и его сотрудники представили испытуемым сценарий жестокого нападения, результатом которого стало неизлечимое поражение мозга у жертвы. Вне зависимости от того, что дальше произошло с агрессором – в одном гипотетическом сценарии он

Даже жесткие детерминисты соглашаются, что мы можем использовать сознание для контроля своих действий.

пережил тяжелый несчастный случай, в другом его вылечили с помощью лекарств, – желание испытуемых совершить правосудие оставалось неизменным. Превращение преступника в безобидное существо или случайное причинение ему боли их не удовлетворили (35). Именно поэтому некоторые страны направляли своих правоохранителей для преследования 80-летних нацистских военных преступников, тихо живущих в Латинской Америке или где-нибудь в другом месте, даже когда они больше не представляли угрозы. Наше чувство справедливости призывает нас уравновесить чаши нравственных весов.

Неотъемлемой частью восприятия воздаяния является идея, что люди должны страдать пропорционально причиненному ими страданию. Джонатан Хэйдт с коллегами показали испытуемым нарезку эпизодов из голливудских фильмов, изображавших несправедливость (один с изнасилованием и убийством ребенка, другой – где ловец беглых рабов изуродовал ступню раба). Затем испытуемым дали спектр возможных окончаний для эпизодов и спросили, какой приносит наибольшее удовлетворение. Среди альтернативных вариантов была месть: несчастная мать жестоко убивает насильника своей дочери, а хромой раб отрубает

часть ступни у того, кто его изувечил. В варианте «катарсиса» мать проходит психотерапию, а раб рубит лес, представляя себе ногу ловца. В варианте «прощения» жертвы присоединяются к группе поддержки или становятся более активными прихожанами церкви и учатся прощать совершенные прегрешения. Зрители получали гораздо меньше удовлетворения от сценариев, в которых жертвы примирились со своими трагедиями и простили обидчика. Они хотели, чтобы виновники заплатили за содеянное[72]72
  В Библии этот принцип описан метафорой «око – за око, зуб – за зуб», и, согласно Новому Завету, Христос призывал отказаться от него в первую очередь. – Прим. ред.


[Закрыть], и в наибольшей степени их удовлетворяла ситуация, где наказание соответствовало преступлению. В то же время зрители считают неоправданным и менее удовлетворительным такой конец истории, где раб в отместку убивает своего обидчика (36).

Этот результат совпадает с данными обширного труда психологов Кевина Карлсмита и Джона Дарли. После серии экспериментов они обнаружили, что, когда речь заходит о наказании нарушителей, испытуемые оказываются очень чувствительны к тяжести преступления (скажем, кража 100 долларов, чтобы накормить голодающего ребенка или чтобы приготовить самую большую в мире порцию «Маргариты»[73]73
  Коктейль на основе текилы. – Прим. пер.


[Закрыть]) и обычно игнорируют степень вероятности повторных преступлений. Испытуемые «наказывают» людей исключительно пропорционально уже причиненному вреду, а не за тот вред, который может быть нанесен в будущем. «Люди хотят, чтобы наказание ограничивало в правах и сдерживало, но их чувство правосудия требует, чтобы санкции были пропорциональны моральной тяжести преступления», – пришли к заключению исследователи. Наказание, непропорциональное преступлению, оскорбляет подспудное человеческое чувство справедливости (37).

Хотя жесткие детерминисты отрицают понятие виновности, они все же соглашаются, что осуждение может иметь практическую ценность. Как знает любой родитель, хорошо отмеренное неодобрение наряду с поощрением незаменимо при воспитании детей, если вы хотите, чтобы они думали о правах других, по-доброму относились к пострадавшим и уязвимым и отвечали взаимностью тем, кто оказал им помощь. Ни одно общество, современное или первобытное, не может функционировать и сохранять свою целостность, если его граждане не включены в систему личной ответственности, порицающую одни действия и приветствующую другие (38). Наказание дает обществу сигнал о том, кому нельзя доверять, а его серьезность отражает величину преступления. Но ни одна из этих функций наказания не требует, чтобы кто-то был обвинен. В утилитарном смысле наказание могло бы применяться просто для того, чтобы формировать дальнейшее поведение людей.

Воздаяние – это совершенно другая вещь. В своей идеальной, теоретической форме воздаяние провоцируется фактом, что кто-то в своем уме и по собственной воле совершил преступление. Цель наказания состоит в том, чтобы заставить нарушителя страдать соразмерно тому вреду, который он уже нанес жертве и обществу. Возникающие побочные положительные эффекты для широкой общественности (укрепление существующих норм или защищенность от будущих преступлений) не принципиальны (39). Однако в реальном мире неотвратимость наказания тоже неизбежно имеет большую практическую ценность.

С одной стороны, неотвратимость наказания укрепляет существующие в обществе моральные обязательства людей друг перед другом. Одна из таких норм – это то, что жертвы должны цениться как человеческие существа. Рассмотрим следующую историю. Серийный насильник Джон, напавший на Мэри, признан виновным и отправлен за решетку. Несколько месяцев после этого Джона лечат кастрексом, фантастическим новым лекарством против изнасилований, которое гарантированно навсегда уничтожает агрессивные сексуальные побуждения. Кастрекс начинает работать сразу после нескольких приемов, и несколько недель спустя Джон оказывается на свободе. Он больше не представляет ни для кого угрозы. Его реабилитация прошла успешно. Но легкое наказание Джона болезненно отзовется на Мэри, ее семье и обществе в целом.

Если общество не осуждает агрессора или просто бьет его по рукам, жертвы чувствуют себя неотомщенными, а потому обесцененными и обесчещенными. Если преступники погибают до суда или их убивают в тюрьме до того, как они могли быть адекватно наказаны, жертвы и их семьи порой приходят в ярость. Уголовники, которые не «заплатили по счетам», могут подвигнуть жертв и их семьи на мысли о личном возмездии, и иногда так и происходит. В противоположность общепринятому мнению такие чувства не всегда возникают в приступе гнева и жажды крови. Мотивация к тому, чтобы воздать нарушителю по заслугам, может порождаться горем или чувством священного долга восстановить справедливость (40).

Люди пытаются противостоять тому, что они воспринимают как неадекватное наказание. Кларенс Дэрроу получил кучи писем от тех, кто хотел, чтобы его клиенты были повешены, и эти письма были, по его словам, «в высшей степени жестоки и брутальны». Возьмем более поздний пример, процесс 2011 года над Кэйси Энтони, 25-летней женщиной из Флориды, которая не сообщила о пропаже своей двухлетней дочери. Многие были убеждены, что она убила своего ребенка или, по крайней мере, замешана в ее смерти, и Энтони продолжали угрожать смертью уже после того, как обвинение в убийстве было с нее снято. Присяжные тоже часто говорят о своем моральном долге обеспечить удовлетворение жертв и их семей. Когда судья окружного суда США приговорил к 150 годам заключения дискредитировавшего себя финансиста из Нью-Йорка Бернарда Мэдоффа, присвоившего путем мошенничества миллиарды долларов, принадлежавшие тысячам клиентов, он объяснил прессе, что исключительно длительное наказание для пожилого человека, который, скорее всего, умрет в течение ближайшего десятилетия, было символическим способом помочь жертвам оправиться от удара (41).

Восстановление социального статуса жертвы – еще одна жизненно важная функция воздаяния. Когда закон предусматривает неадекватное наказание для преступников или позволяет им вообще избежать наказания, деморализующее послание общественности читается ясно: жертва настолько несущественна, что на ее право безопасности и собственность можно безнаказанно покушаться. Именно поэтому соразмерное наказание должно осуществляться при пристальном внимании общественности на открытых процессах, анонсироваться в прессе и должно предваряться отчетливым посланием об общественном моральном осуждении. Тем самым каждому члену общества стремятся напомнить, что подобное неподобающее обращение с другими людьми допускаться не будет.

В серии экспериментов правовед Кенуорти Билз просила испытуемых оценить жертву насильника, который был осужден за изнасилование, и похожую женщину, напавший на которую насильник был признан виновным в менее серьезном преступлении. Испытуемые сначала оценивали обеих женщин до того, как им сообщили о том, какое именно наказание понесли их насильники. Когда испытуемые узнавали, что насильник был осужден по всей строгости, они оценивали жертву как более «уважаемую», «ценимую» и «достойную восхищения», чем вначале, когда они не знали о наказании. Если же испытуемые узнавали, что насильник был осужден за другое, меньшее преступление, то они снижали оценки социального статуса жертвы (42).

Что происходит, когда общество не имеет возможности вершить правосудие? В середине 1960-х социолог Мелвин Лернер разработал гипотезу «веры в справедливый мир» (43). В соответствии с ней у каждого из нас есть сильная потребность верить, что мир – это место, где люди получают то, что заслуживают, место, где действия имеют предсказуемые последствия. Вера в справедливый мир сродни «контракту» с миром в отношении результатов нашего поведения: мы делаем правильные вещи – и получаем вознаграждение или, по крайней мере, примерно знаем, каких последствий ожидать. Лернер понимал, что представление о справедливом мире является иллюзорным, но утверждал, что чувство справедливости помогает нам планировать свою жизнь и достигать своих целей.

В одном из своих знаменитых экспериментов Лернер просил испытуемых просмотреть десятиминутный видеосюжет, где их сокурсница будто бы участвовала в учебном опыте, посвященном изучению памяти. Студентка была опутана разветвленной сетью проводов, подсоединенных к электродам, и якобы получала болезненный электрический разряд всякий раз, когда она неверно отвечала на вопрос (конечно, она не получала никакого удара током, но правдоподобно это изображала). Затем исследователи поделили зрителей на группы. Одна должна была

проголосовать за решение отсоединить жертву от аппарата и вознаграждать ее деньгами за правильные ответы. И все испытуемые, кроме одного, проголосовали за спасение жертвы. Другой группе экспериментаторы сказали, что жертва будет продолжать получать болезненные удары током. Варианта с вознаграждением здесь не было предусмотрено. Потом зрителей просили оценить жертву, и испытуемые из группы, которой была предложена возможность вознаграждения, оценили девушку выше (например, как более «привлекательную» и «очаровательную»), чем те, кому не говорили о возможности вознаграждения и в чьих глазах жертва должна была пострадать больше.

Заключение Лернера удручающе. «Вид невинного человека, страдающего без возможности воздаяния или компенсации, приводит к тому, что люди недооценивают привлекательность жертвы, чтобы установить для себя более приемлемое соответствие между ее участью и ее характером», – написал он. Другими словами, если интуитивное чувство справедливости человека удовлетворено, его вера в справедливый мир поддерживается. Но когда испытуемые (читай: общество) не имеют возможности восстановить справедливость, они обвиняют жертву, как бы уверяя себя, что она каким-то образом сама на это напросилась (44).

Не только жертвы, но и сама правовая система страдает, когда преступники избегают наказания, хотя и не любое наказание подойдет. Санкции должны выглядеть соразмерными проступку. Если ситуация воспринимается как отклонение в любом направлении – слишком мягкое или слишком жесткое наказание, – закон может утратить свою моральную силу. Вспомните Родни Кинга, человека, за которым калифорнийская полиция гналась на высокой скорости, пока он не был пойман и жестоко избит. Вскоре после оправдания в 1992 году сотрудников полиции, участвовавших в избиении, половина всех опрошенных в Калифорнии сказала, что они утратили веру в судебную систему. В системе, которая воспринимается как несправедливая, члены жюри присяжных могут игнорировать указания судей, полицейские могут руководствоваться своими собственными соображениями о том, кого следует арестовывать, а также фабриковать обвинения или жестоко

обращаться с подозреваемыми. Свидетели, в свою очередь, могут отказываться сотрудничать со следствием или давать показания в суде.

Исследователи выяснили, что люди легче совершают небольшие правонарушения, например нарушают правила дорожного движения, совершают мелкие кражи или нарушают авторские права, когда законы в широком смысле не соответствуют их восприятию хорошего и плохого. Присяжные более чувствительны к аннулированию (оправданию обвиняемых, которые виновны с точки зрения закона), когда вердикт, диктуемый законом, противоречит их чувству справедливости и представлению о нравственности и правосудии. К примерам такой ощущаемой несправедливости относятся случаи, когда судья не принимает доказательства к рассмотрению, обвинение протестует против представленных доказательств, а полицейские превышают служебные полномочия или дают ложные показания в суде (45).

И, наконец, наше интуитивное понимание правосудия служит мощным стимулом для социальных изменений. Движение за права жертв выросло из сильного чувства незавершенного дела. Несвершившееся правосудие заставляет отвернуться от присяжных, судей и прокуроров. Таким образом, подрывается авторитет закона, института, надежность функционирования которого опирается на искреннюю веру в его носителей. Прагматические усилия, нацеленные исключительно на снижение будущей преступности, а не на строгое воздаяние за прошлые деяния, заставят многих жертв сомневаться в моральном авторитете закона. Такие жертвы не обязательно хотят жесткого обращения со своими обидчиками, но они безусловно хотят, чтобы судьи назначали соразмерное наказание. Больше всего они желают, чтобы закон признал то, что с ними произошло, неправильным и причиняющим моральный ущерб (46). Идея заявления потерпевшего в суде как раз и заключалась в том, чтобы судья, выносящий приговор, мог непосредственно услышать, какую душевную боль вынесли жертва и ее близкие. Некоторые жертвы хотят услышать извинения от своих обидчиков – не вместо наказания, а в дополнение к нему.

Подведем итог. Некоторые ученые заявляют, что ждут того дня, когда нейронаука объяснит механизмы работы мозга настолько детально, что общество будет вынуждено признать тот «факт», что люди не выбирают своего поведения и поэтому должны быть освобождены от обвинения. Такой взгляд представляется встающим на путь конфронтации с тем психологическим и социальным значением, которое воздаяние имеет для жертв, их близких и общества. Жертвы преступления очень тонко чувствуют отношение общества к людям, нарушившим их права. Если правовая система не осуществила заслуженное наказание, жертвы чувствуют себя обесцененными и страдают от потери морального авторитета в своей среде. Общество тоже страдает, когда граждане не видят свершения правосудия и в силу этого теряют веру в авторитет закона.

Философы веками обсуждают вопрос, как может существовать моральная ответственность в мире, где каждое наше действие определяется каскадом предшествующих событий. Но как правовед Стивен Морс напоминает нам, закон не требует победы (47). Чтобы воспринимать людей в качестве ответственно действующих субъектов, закон требует, чтоб они были способны сознательно контролировать свои действия, знали, что они делают, и понимали установленные нормы. Та длинная цепь физических причин и следствий, которая предшествует преступлению, не подрывает способность – и обязанность – закона обвинять и наказывать.

Кларенс Дэрроу говорит так: «Можно ли обвинять Дики Леба за то, что по вине неведомых сил, вступивших в сговор, чтобы сформировать его... он родился без [внутренних переживаний]?» Если можно, «то должно быть новое определение правосудия», – провозглашает Дэрроу (48). Многие нейробиологи соглашаются с этим и развивают утилитарную модель правосудия, предназначенного исключительно для предотвращения преступлений путем средств сдерживания, ограничения дееспособности и применения реабилитации. Более того, эти ученые, похоже, убеждены, что по мере того, как широкая общественность ознакомится с новейшими открытиями, касающимися работы

мозга, она неизбежно придет к тому, чтобы принять их взгляд на нравственную ответственность.

Это, однако, выглядит слишком экстравагантной надеждой. Высокая степень консенсуса разных культур в отношении ценности справедливого наказания предполагает, что человеческое интуитивное представление о справедливости и правосудии так глубоко уходит корнями в эволюцию, психологию и культуру, что новые нейробиологи– ческие откровения едва ли смогут с легкостью заменить его, если это вообще возможно. И вовсе не потому, что люди не способны к изменениям. Наоборот, отношения к вещам могут со временем изменяться, и современная история подтверждает это. Только за последние два столетия мы стали свидетелями глобальной нравственной трансформации, начиная от отмены рабства до правовой защиты от расового и сексуального неравенства и до одобрения миллионами людей однополых браков. Тем не менее эти вехи нравственного прогресса не были бы достигнуты вообще, если бы не универсальная человеческая жажда справедливости и правосудия.

Однако давайте предположим чисто теоретически, что власти объявят мораторий на обвинение на следующей неделе. Превратится ли Вселенная постепенно в место, более гуманное по отношению к преступникам, как то утверждают нейродетерминисты? (49) Возможно ли, что она станет обителью добра для всех нас? Можно ли помыслить, что отношение жертв к проблеме изменится столь радикально, что две таблетки кастрек– са для их насильников будут казаться логичным способом решить дело? Это, безусловно, вопрос эмпирический, но мы подозреваем, что отказ от представления о вине будет иметь серьезные негативные последствия.

С одной стороны, мир без вины будет достаточно неуютным, в нем не будет места таким согревающим душу проявлениям, как прощение, искупление и благодарность. В среде, где ни один индивидуум не несет ответственности за свои действия, так называемые нравственные эмоции были бы непонятны (50). Если мы больше не считаем определенные действия предосудительными и не наказываем нарушителей

соразмерно их преступлению, мы отказываемся от важнейшей возможности восстановить собственное достоинство их жертв и поддержать коллективное представление о справедливом обществе. Если мы не будем отражать нравственных ценностей граждан, которые включают в том числе и справедливое наказание, закон потеряет часть – и, возможно, большую часть – своего авторитета.