Текст книги "Книга жизни"

Автор книги: Сабир Рустамханлы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Этот музей помогает сохранить десятки, сотни слов, которые составляют целый пласт нашей культуры, но сейчас, к сожалению, забываются, исчезают из жизни: сарыбугда (желтая пшеница), каракылчык (черноостая), киркире (ручная мельница), гирвенке (фунт), чанаг (корыто), гед, кейуз, ярымкейуз, чувал, елек (сито), халбир (решето), шадара, кога, дишек чекичи, шана (борона), йаба (вилы), чомаг сюнбюль, гырмызы сюнбюль (золотой колос), гырдиш бугда, аллаф (хлеботорговец), вель (молотильная доска) бойундуруг (хомут), хашам, хырман (гумно), совруг, дерз (сноп), сафа, голчаг, саджайаг (тренога для саджа; в музее экспонируется саджайаг X века). В музее экспонируется глиняный шампур VII века. Он найден при раскопках кургана Гурд вблизи агдамского села Карадаглы.

Работник музея Камран-киши сам напоминает экспонат старины. Порой он вступает в нашу беседу, и мы ощущаем дыхание давно забытого мира.

Особо хочу поговорить о трех ценных экспонатах музея хлеба.

Прежде всего, это хлеб, побывавший в космосе, оказавшийся в самых высях неба. Директор Дома космонавтов в Звездном городке Н. И. Ефимченко, услышав об открытии в Агдаме такого музея, послал письмо и этот хлеб. Прекрасный подарок!

Ценность этого куска хлеба еще и в том, что он возвращает наши мысли к земле. Как бы ни возвысился человек, чего бы не достиг, без хлеба ему не жить. Слава человеку, вырвавшемуся из земного притяжения и воспарившему до небес! Куда хуже, если так "воспарит" цена хлеба... Хлеб помогает человеку устоять на земле! Земля же у нас под ногами! Часто мы даже не обращаем на нее внимания. Я думаю о тех, кто превратил нашу землю в болото мазута, обрек почву на эрозию, отравил невиданными раньше ядохимикатами, разрушил варварской эксплуатацией, наконец, тех, кто не знает цену земле, в которой покоятся наши предки, кто превратил землю в предмет купли и продажи, в источник личного обогащения – я думаю о них и говорю, слава тебе, родная земля, за твое долготерпение, за то, что ты не отвернулась от нас. Только ты и в состоянии выдержать такие напасти! Стоит тебе отвернуться от человека, хотя бы на год – и будут перечеркнуты миллионы лет человеческого опыта, человеческого труда. Сокровищница опыта и памяти, накопленная капля за каплей, в один миг исчезнет в пугающей пустоте, подобной "черным дырам" во вселенной.

Второй экспонат еще более впечатляющий! Все время мы призываем уважать хлеб, ценить землю, ценить труд землепашца, но никогда я не встречал такого небольшого кусочка хлеба, который без лишних слов вызывал бы столь великое благоговение. Это был дневной паек, который выдавали в осажденном Ленинграде во время Веской Отечественной войны. 125 граммов черного хлеба. Ленинградка Канаева Галина Андреевна сберегла свою однодневную норму, чтобы этот кусочек хлеба стал уроком будущим поколениям. Через сорок лет, узнав об открытии музея, она сама приехала в Агдам и свой "дневной паек" передала в музей. Здесь же и фотографии Г. А. Канаевой, снятые в Агдаме. Я склоняю голову перед широтой души этой русской женщины, с которой никогда не виделся, склоняю голову перед ее сединами, я склоняю голову перед этим крохотным кусочком черного, заплесневелого хлеба и вновь осознаю такую истину: мы многим обязаны нашим матерям, может быть, самим существованием этого мира обязаны Матери-земле и родившим нас Матерям!

Можно ли сравнить самого человека и этот кусочек черного хлеба, величиной со спичечную коробку? Но осознаем, что в осажденном Ленинграде этот "спичечный коробок" и был, ценою в жизнь человека и сотни тысяч людей погибли из-за отсутствия такой "малости".

Этот кусочек хлеба – урок жизни, крик о ценности и хрупкости жизни! Он учит всех, кто не знает цену хлеба!

Глубоко волнующим является третий экспонат. Это – земля Сталинграда! Горсть орошенной кровью земли, помнящей последний удар сердца тысяч наших бойцов!

Эта земля дарует нам хлеб, эта земля – последняя наша обитель!

Камран-киши говорит: "Когда хлеб становится дорогим, жизнь становится дешевой!".

Виды пшеницы, говорящие о благодатности земли, о ее возможностях преодолеть голод, накормить человечество: туранская пшеница, исфаганский перни, апшеронская рожь, арабская, египетская, иранская, муганская пшеница, шарозернистая, современные виды – кавказская, "Севиндж", "Азербайджан"...

И наряду с ним, радующие глаз разновидности хлеба! В Азербайджане известны десятки видов выпечки. В музее наряду с азербайджанским, демонстрируются виды хлеба из Самарканда, Дагестана, Грузии, Урала.

Хлеб, который хранит в себе тепло сердец наших матерей, тепло их рук.

Я смотрю на хлеб и вспоминаю, как в начале пятидесятых годов, Когда прошла жестокая засуха, соседка, муж которой погиб на фронте, на садже поджаривала ячмень, растирала его между складок скатерти, а потом, очистив от шелухи, ложкой делила его между своими детьми. Эта сцена так отчетливо врезалась в мою детскую память, что я и сейчас, когда пишу эти строки, ощущаю тепло того саджа, затухающее пламя подложенных головешек, и помню страдальческое лицо этой женщины, ее натруженные руки, очищающие шелуху "молотого" ячменя. Я вижу эту сцену так ясно, будто произошла она час тому назад.

И еще ясно помню аромат круглого муганского хлеба, испеченного Захра-биби – тетей Захрой. Захра-биби была общей любимицей и самой искусной в нашем роду мастерицей печь хлеб, цвет ее хлеба походил на цвет ее лица, когда она занималась любимым делом, – нигде больше я не встречал хлеба подобного тому, что пекла Захра-биби в одном из сельских дворов, в Пушкинском районе.

Я вспоминаю хлебный базар Самарканда. Огромные, величиной в круглый поднос, лепешки, выставленные вдоль стены, напоминали выставку хлеба: на каждом из них был свой рисунок и своя надпись.

Я вспоминаю, как моя мать пекла в тендире лепешки, каждая из которых была длиной в вытянутую руку, вспоминаю, как мы собирались вокруг тендира, как норовили отломить ломоть от горячего, душистого чуда, чтобы тут же умчаться на улицу, в поле, какие это были прекрасные мгновения – тогда казалось, что они будут вечными, никогда не кончатся – наивные детские чувства, впрочем, только издалека кажущиеся наивными.

Прежде чем выйти из музея, я вновь подхожу к повешенной на стене карте и рассматриваю ее. Карту эту сделали в Закаталах. Карта Азербайджана! Сделана она из зерен пшеницы, риса, кукурузы, гороха!

Самая прекрасная и самая благодатная карта в мире? Невольно я повторяю как заклинание: всегда будь такой, Родина моя, пусть твои земли будут плодородными, твой стол обильным, чтобы хлеб – всему голова – всегда был в чести и почете, чтобы никогда не иссякла твоя вера в святость хлеба!

Чтобы никогда люди, с которыми ты делила хлеб-соль, не забывали это, не оскверняли память об общем хлебе!

Ковер.Ковроткачество – корневое азербайджанское искусство. Лучшие мастера ковроделия в Закавказье – азербайджанцы и, как отмечают специалисты, из ста знаменитых в мире кавказских ковров – девяносто являются азербайджанскими.

Вытканные в средние века в Карабахе ворсовые и безворсовые ковры хранятся в Берлине, Лондоне, Нью-Йорке и ряде других музеев мира. В свое время карабахские ковры были украшением выставок в Париже, Вене, Петербурге, Москве.

Ковры, которые мне довелось увидеть в Карабахе – в домах, в музеях являются подлинными произведениями искусства. В Джебраиле, в маленьком музее хранятся разнообразнейшие ковровые изделия, использовавшиеся в быту, что само по себе говорит о том, какое место занимали ковры и ковроткачество в нашей жизни. В этом музее я встретил давно забытый предмет – инструмент для валяния войлока, странный "механизм", напоминающий древние арфы.

После открытия в Баку специального музея ковра, интерес к этому уникальному художественному творчеству еще более возрос. Даже те народы, которые не занимаются ковроткачеством, вознамерились открыть музеи ковра. Но где найти экспонаты? Вновь пришлось обратиться к Азербайджану или к азербайджанским селам в Армении и Грузиию Тратились огромные деньги, чтобы закупить их... Сколько извращений оказалось в созданных подобным методом музеях, сколько фальсификаций? Но ведь шила в мешке не утаишь. У ковра есть свой язык. Ковер – это азбука, слово, история! Нам известны корни любого орнамента азербайджанского ковра, каждый его символ – это своеобразный язык, на котором говорили древние мастера. Язык ковра – это язык народа, который его создал, и он говорит с ним на этом языке!

Из наших сказок. Плененная девушка, чтобы сообщить о себе своему нареченному, в какой части города, в каком подземелье она спрятана, каким способом можно отсюда вырваться – прибегает к помощи вытканного ею ковра. Нареченный ее, увидев ковер, понимает язык "сообщения", "карта" на ковре прокладывает ему путь.

Одна из тайн карабахских ковров заключена в шерсти овец особой местной породы.

Однажды писатель Сабир Ахмедов, показав мне на базар около реки, сказал, что раньше здесь была красильня. Разноцветные нитки развешивались для сушки, и казалось, все цвета мира собраны здесь.

Потом эти нитки превращались в сказочное многоцветье наших ковров.

Такие красильни, можно сказать, были вo всех районах Азербайджана... Сейчас, к сожалению, их число поубавилось.

* * *

Карабах! Зеленые луга с еще не высохшей росой, сельские дома с окнами навстречу солнцу, высокие тополя вдоль дороги, напоминающие воткнутое в землю журавлиное перо – от этой панорамы возникает такое пронзительное чувство родства, что я невольно шепчу про себя: "Здравствуй, мое благословенное поле, мое благословенное село, моя благословенная земля! Вечного плодородия вам!".

Перед нашим взором перелистывается огромная книга. В этих степях, в этих снежных вершинах заключена тайна этого древнего мира, судьбы множества людей, которые здесь жили.

Карабах – целый мир с долинами и горами, низинами и возвышенностями. Когда едешь здесь от востока на запад, от равнин в сторону гор, удивляешься тому, что длительное время горизонт кажется неподвижным. Будто его провели линейкой. Эту прямизну нарушают лишь миражи дальних селений и тянущиеся вдоль дороги старые, древние тополя. Потом вдруг обнаруживаешь, что горизонт начинает "волноваться". Оказывается, мы незаметно въехали на крутизну и движемся уже по предгорью.

Все дороги Карабаха ведут к Шуше, к "маленькому Парижу" наших гор. Дальше за Шушой начинается дорога в Лачин, петляющая среди круч.

На карабахские горы не взойти одним махом. Прежде чем начать свое восхождение, я сажусь на поросшую мхом траву, чтобы перевести дух...

Я упомянул дорогу в Лачин, и вспомнились мне горные цветы высотой в человеческий рост, река Хакари, гора Ишыглы и еще песня "Соловьи".

Это мой первый приезд в Лачин... Товарищи мои опаздывали, и мне два дня пришлось дожидаться в гостинице.

Из окна были видны горы и дорога, ведущая в Кафан и Нахичевань.

Когда попадаешь в новое место и к тому же оказываешься один, тебя обуревают странные чувства.

Меня радовало, что я остался наедине с собой, наедине с Лачином. А нагрянут друзья, покоя уже не жди – и уже не до сосредоточенности, не наглядишься на этот прекрасный мир, не опомнишься, не поразмышляешь...

Не однажды доводилось в сельских районах наших участвовать в импровизированных компаниях, в дружеских застольях. Большинство из них позабылось. А эти два дня в Лачине, наедине с собой, наедине с землей Карабаха остро запечатлелись в моей памяти.

Углублял мое одиночество и неизвестный волшебный голос, который доносился из соседней комнаты, – голос этот заставлял забыть суету, заботы и проблемы, и еще больше причащал к окружающему миру, к его чарующей красоте. Голос этот девичий был удивительно мягким, ласковым и одновременно одиноким, и это одиночество и печаль исходили из песни, которую пел этот голос день и ночь:

Как с горы вода пойдет,

соловьи мои...

Путь сквозь камушки пробьет,

соловьи мои.

Если милой милый мил,

соловьи мои,

Встанет спозарань, придет,

соловьи мои!..

Сад цветами расцвечу,

соловьи мои...

Запалю к свече свечу,

соловьи мои...

Как услышу, что идешь ты,

соловьи мои...

Путь огнями освещу,

соловьи мои...

Певунья оказалась прелестной и нежной девушкой, под стать соловьям, о которых пела. Для кого пела она свою песнь, о ком томилась? Как оказалась она в гостинице маленького городка, затерянного в горах, в чем была причина неизбывной печали в ее голосе?

Несколько дней мы провели в Лачине, бродили среди гор, искупались в бурных водах реки Хакари, осмотрели места, которые когда-то были пристанищем Гачага Наби и Хаджар, вновь услышали крик уязвленной души Сары Ашуга, запечатленный в его песнях, звуки саза захлестнули нас бурей бушующих чувств. Мы посетили, пожалуй, единственную в мире рощу чинар в Зангеланском районе и ловили необыкновенно вкусную рыбу из горной реки, протекающей по этой роще... Но все время из памяти моей не выходил этот томительный девичий голос. Мне казалось, что это не случайность, что голос этот доносился из глубины веков, и пела подруга суженого, который ушел в далекое странствие или отправился защищать свою родину, и ожидая его, женщина эта поверяла свою боль, горечь разлуки горам и долам, цветку, воде, дереву, летящим в небе птицам...

У каждой песни есть песнотворец и исконная родина. Мне казалось, что песня "Соловьи" была создана для этой девушки, рождена ее судьбой, ее чувствами.

Азербайджанские народные песни похожи на исповедь сердца перед миром и судьбой, – они прокладывают мосты в прошлое народа, к его мыслям и чувствам, к его духу. В Карабахе же не только песни, а каждая тропинка ведет в далекое прошлое, и стоит заговорить с любым камнем, он поведает тебе о героической старине.

Земля, как и родина, не терпит фальши, не терпит лжи – ей нужна правда, истина! По моим представлениям истина, как и эти высящиеся передо мной карабахские горы, вечна и несокрушима. Отдаляясь от них, видишь что они становятся более значительными, более величественными, можно сорвать здесь травинку, листок, можно собрать цветы, найти редкий камень и унести с собой, – но горы эти незыблемы, их не сдвинуть с места.

ШУША

Дороги в Шушу напоминают движение мугама. Начинаясь с низов, они постепенно поднимаются к верхам. В Аскеранской крепости мугам внезапно прерывается. Крепостные стены сродни тем, которые и встречал во многих местах Азербайджана – Бешбармаке, в Дербенте, на горных склонах в Закаталах, Белоканах, по побережью Аракса. И если продолжить музыкальную аналогию, то не мугам их вызвал к жизни, а мелодия "джанги", ее маршеобразный ритм, ее воинственный пыл. Музыка дорог, идущих в Шушу, прерывается этим героическим кличем. Эти каменные стены скреплены не силой цемента, а звуками кара-зурны, яростью клинков и искрами, сверкающими из-под копыт скачущих коней. Панах-хан построил две подобные стены, ограждающие от врага дороги в Шушу. Сколько судеб, сколько радостей, надежд, разочарований, слез заключено в этих каменных стенах?! Вспоминаются строки Алиага Кюрчайлы;

Аскеранская твердыня

Вековечная святыня.

Ей стоять, как и доныне,

Моей тайной, моим сказом...

У дороги – село Ходжалы. В Ходжалы – свой "Гек-гель". Я вспоминаю чудесные дни, когда мы купались в этом озере, вспоминаю стихи родившегося в этом селе Аламдара Кулизаде, в которых оживают прекрасные картины карабахской земли.

Дорога поднимается вверх, в сторону Шуши. Отсюда открывается панорама одного из прекрасных городов Азербайджана – Степанакерта – бывшего Хан кенди, – Ханского села. Город этот, раскинувшийся в живописном месте, у подножия гор, образец вдохновенного сотворчества и азербайджанцев и армян свидетельство того, сколь многого могут добиться оба народа, когда они рука об руку. Небольшое Хан кенди ныне превратилось в большой промышленный и культурный очаг – столицу автономной области. Однако, как и во многих новых городах, в Степанакерте есть однообразие современной застройки – меня больше привлекает своеобразная Шуша.

Страничка воспоминания. Мы, студенты, поехали в Агдам для сбора фольклорных материалов, Жили в общежитии школы-интерната. Как-то в один из воскресных дней отправились на прогулку в лес, расположенный напротив Степанакерта. Вечером, перейдя через реку, мы заехали в Степанакерт. Вдоль ущелья тянулись огороды. На картофельном поле, вдоль дороги работали две-три девушки армянки. Мы что-то спросили у них, пошутили. Они поинтересовались, кто мы, откуда приехали, куда направляемся. Потом, смеясь, ухватили меня: "Ты хороший парень, оставайся с нами, пусть эти "старушки" отправляются без тебя" (Они-то сами были всего на три-четыре года моложе наших "старух"), "Вы не ошиблись, – подхватил я шутку, – я старый опытный картофелевод".

Прошли годы, но как-то случилось, что воспоминания о тех прекрасных, веселых девушках, об их озорных шутках не изгладились из моей памяти, не исчезли под ворохом лет, – я их помню до сих пор, хотя наверно, им уже много лет, они, пожалуй, обзавелись семьями, детьми.

Наверно, помню еще и потому, что в этих шутках была естественность и чистота, свойственная этим горам, была непосредственность, свойственная долгим годам совместной жизни наших народов.

Я вспоминаю своих друзей, живущих в Степанакерте: проректора Степанакертского педагогического института, доктора филологических наук, автора ряда интересных работ по нашей литературе, Наджафа Кулиева, участника Великой Отечественной войны, лишившегося в боях руки, профессора того же института, глубокого знатока прошлого и настоящего Карабаха Назима Ахундова; ученого-историка, автора серьезного исторического романа Шахлара Гасаноглы; поэта Энвера Ахмеда; нашего армянского друга, в одно время с нами учившегося в университете на азербайджанском языке, Арарата Григоряна и других...

Вспоминаются отдельные люди, а за ними непохожие друг на друга, сложные человеческие судьбы.

* * *

В лево от дороги расположен мраморный завод. Я не могу спокойно говорить об этом заводе, хотя понимаю, что он дает республике ценный строительный материал, не кажется, это не просто мраморный завод, а некий червь гложет душу гор. Или будто чья-то жестокая пила день и ночь пытается перепилить ствол дерева, на ветке которого золотым яблоком взошла Шуша... По мере приближения к Шуше, по мере того, как все отчетливее видны крепостные стены и "Ворота Гянджи", будто раскрытыми глазами "смотрящие" на карабахские низины, по мере того, как во всю ширь распахиваются карабахские дали, сердце захлестывает странное смятение. Эта ширь, эта высь, на которую ты взобрался, эта красоте вокруг усугубляют смятение: трудно поверить, что так просто, без особых усилий, можно попасть в "райские кущи"...

Каждый раз, когда по горному серпантину еду в Шушу, непроизвольно мне вспоминаются строки Наби Хазри, положенные на музыку;

Как тянутся в горы пути и дороги,

В цветущие кущи – крутые дороги...

Останавливаешься на одном из этих поворотов, чтобы перевести дух, окидываешь взглядом эти прижавшиеся друг к другу цепи гор, заглядываешь в бездонные ущелья, погружаешься в этот прекрасный и величавый мир – и вспоминаются старинные, то лукавые, то печальные карабахские баяты:

Занялась заря огнем,

В Карабахе – Ханский дом.

Между двух грудей забыться б

Сердцу беспечальным сном...

Над Тертером дом у них.

Одеяло на двоих.

Мне бы с милою обняться,

Пусть бросает в пот двоих.

Карабах...

Что за кара, Карабах?

Будь же проклят лиходей,

Карабах совсем зачах...

Скала Эрим-гапди (Мой муж вернулся). Красавицы Шуши, похожие на прекрасных лебедей, с этой скалы смотрели на петляющие дороги – здесь они ожидали своих желанных, которые ездили на отхожий промысел, работу в низине или на ратные дела. Когда подъезжавшие к Шуше преодолевали последний поворот, женщины узнавали своих мужей и с радостью восклицали: "Мой муж вернулся!".

В этих словах время сохранило свидетельство женской верности, преданности! Об этой верности прекрасно написал в своих стихах поэт Мамед Араз.

С чего начать, когда говоришь о Шуше, что выделить? Ее красоту? Море цветов, радующих глаз всю весну и лето? Умиротворяющее безмолвие снежного "одеяле", покрывающего зимой все вокруг? Памятники города или великих творцов культуры, родившихся здесь? Веселые, игривые беседы, или красавиц, собирающихся у родника, при виде которых невольно вспоминаются "красавицы, подобные зеленоголовому селезню", воспетые Вагифом, Джидыр-дюзю – знаменитое плато, место скачек, или притягательное Дашалты – ущелье под скалой, Чанак-кала – "крепость-чаша", или память, оставленную о себе поэтессой Натаван-Хан-кызы? Известный всем в Азербайджане родник Иса-булагы или густые чащи с глубокой завораживающей тишиной? И пронзительные "Журавли" М. П. Вагифа, и газели Натаван, написанные слезами и печалью, и вулканическая мощь оперы "Кероглу" Узеира Гаджибекова, и пьесы Н. Б. Везирова, А. Ахвердиева, изобразивших глубокие пласты народной жизни, и уникальные, колоритные романы Ю.В.Чеменземинли "В крови" и "Родник девушек" и головокружительные фифитуры Бюльбюля и Хана Шушинского, ошеломлявшие даже самих соловьев – все это родилось или созрело в жаркой душе в Шуше, напоено этим воздухом, этой землей, живущими здесь издревле культурными традициями. Кажется, сам бог создал этот город, чтобы он рождал и окрылял таланты, каждый из которых явил собой отдельную страницу азербайджанской культуры, целый этап в духовной жизни народа.

Шуша – яркое свидетельство военного таланта и прозорливости Панах-хана, избравшего это место в качестве центра Карабахского ханства. Горы подняли город на свои плечи, будто намереваясь показать его всему миру. С трех сторон город окружают суровые кручи, встающие неприступной стеной, высотой не менее 200 – 300 метров. Возможно, что и название города происходит от слова "шуш" – "шиш" (островерхий), если представить торчащие окрест кручи. С восточной стороны, где город повернут в сторону долины, как продолжение круч были возведены крепостные стены, которые в настоящее время восстанавливаются.

Этот город дорог нам еще и потому, что в его архитектурном решении принимал участие наш великий поэт М. П. Вагиф (1717 – 1797), бывший визирем при хане. В свое время в Шуше ряд общественных и административных зданий был возведен под его руководством.

Грустное сравнение. Смотрю на Шушу, и почему-то мне вспоминается царь Петр I и его величественный Петербург.

Россия была на подъеме. Стремясь "пробить окно в Европу", раздвинуть империю, выйти к океану, ценой неимоверных усилий и жертв царь заложил город на Неве. В Азербайджане, переживавшем упадок и раздробленном на части, владетель небольшого ханства, Панах-хан, перед угрозой набегов и нашествий могучих держав, счел необходимым отгородиться горами и избрал местом столицы высокогорное плато.

Странное сопоставление? Но, если вдуматься, этот контраст отражает исторические условия. В обоих случаях, личность действует в соответствии с временем и ответственностью перед собственным народом.

В прошлом столетии Шуша была одним из самых больших торговых и культурных центров Закавказья. К началу нашего века население ее достигло 50 тысяч человек. (Для сравнения скажем, что сейчас население города более 10 тысяч человек). В городе было около пяти тысяч основательных жилых зданий, общественных сооружений. Было запланировано подвести сюда железную ветку.

Сохранился рисунок Шуши второй половины прошлого века. Без этого свидетельства трудно понять, почему город получил название "маленького Парижа".

Я стою на Джидыр-дюзю, на краю глубокого ущелья, внизу с шумом течет река Дашалты; вокруг раскинулись снежные вершины и неприступные стремнины и среди них до сих пор сохранилось одно из убежищ Ибрагим-хана. Действительно, воинству тех времен не подступиться было к этому гнезду.

Я смотрю в пропасть, в сторону леса Топхана, и поражаюсь каннибальской одержимости Каджара, который, пытаясь взять Шушу, приказал выложить дно ущелья Дашалты седлами и прочими предметами – хочу представить себе, какой же численности была армия Каджара...

Когда оглядываешь окрестность, вдыхаешь опьяняюще чистый воздух, уже не удивляешься тому, что земля эта родила столько талантов, стала колыбелью вдохновенного искусства. Это искусство является продолжением, окружающей природы.

Богатство Шуши, талант ее мастеров, ее художников всегда привлекали иноземных завоевателей.

Каждый год из ее рыночных площадей, мастерских ремесленников, силой уводили в другие страны многочисленных "Уста Али" – подлинных мастеров своего дела, но кладезь талантов не иссякал, Шуша отстраивалась вновь и вновь, появлялись новые и новые таланты: на месте увезенного "Уста Али" каждый раз находился новый, столь же блистательный и искусный. Впрочем, такое "изобилие талантов" было свойственно и другим городам средневекового Азербайджана.

Всякий раз, слушая у родника Иса-булагы поистине соловьиные голоса местных певцов, вспоминая неувядаемое мастерство известных шушинских ханенде, которым семьдесят-восемьдесят лет – не помеха, невольно склоняешь голову перед неиссякаемым родником талантов, перед благословенной шушинской землей.

Думы на Джидыр-дюзю. Когда я впервые направлялся в Джидыр-дюзю, мне казалось, я увижу широкую равнину. Увидел же небольшой пятачок, совершенно не подходящий для настоящих скачек. Неужели не нашлось более подходящего места для скачек, чем здесь, в частоколе торчащих скал, – думал я.

Я примостился на одной из глыб. Дальше, над крутизной, куда не всякий полезет, на камне запечатлены автографы нашего озорства и беззаботности, память о давнем хорошем дне – вместе со своими сверстниками мы решили "увековечить" свои имена... Сейчас-то я, наверно, не стал бы заниматься такими художествами. Звуки реки Дашалты доносятся как будто из другого времени. На сердце у меня удивительно легко. Как легко и дышится в Шуше...

Джидыр-дюзю был свидетелем многих событий: и народных празднеств, и народного горя.

Я вспоминаю письмо Каджара и ответ Вагифа из драмы Самеда Вургуна "Вагиф". Кажется мне, что свое дерзкое послание Вагиф писал на этом самом месте. Каджар же читал письмо на той стороне, на противоположных кручах и, придя в ярость, проклял эти места.

Джидыр-дюзю слышал крылатые слова Вагифа. Слышали предсмертную мольбу обреченного поэта: "Сначала убейте меня, чтобы я не видел казни собственного сына".

Огненное сердце великого поэта взошло из-под земли: здесь сейчас возвышается его мавзолей, орнамент которого напоминает тончайшие кружева мугамов.

Я смотрю на этот мавзолей, и вспоминаю яркие праздники поэзии, которые мы проводили здесь каждое лето, – дни поэзии Вагифа, Сколько их, гениальных личностей, прославивших небольшие, подобно Шуше, города Азербайджана, могилы их, святыни народной памяти, рассыпаны по всему Азербайджану: в Тебризе – Хагани, в Гяндже – Низами Гянджеви, в Ардебиле – Хатаи, в Казахе Видади, в Шемахе – Сеид Азим Ширвани и Сабир, в Куткашене – Исмаилбек Куткашенский, в Агдаме – Натаван, в Нахичевани – Найми... Гусейн Джавид...

Мысль моя движется дальше, и я вспоминаю города за пределами Азербайджана: в Конье – Шама Тебризи, в Алеппо – Насими, в Багдаде – Физули.

А те, кто сгорел дотла, от кого не осталось даже могилы, подобно Хади.

А те, кто погиб в далеких просторах Сибири... Апшеронские колодцы, дно Каспия, безжизненные заброшенные острова – где только не истлевал их прах...

Были времена, когда каждая округа в Азербайджане будто соревновалась с другой, кто больше родит талантов, чей вклад в азербайджанскую культуру окажется большим. Тебризи, Ардебили, Марагалы, Гянджеви, Ширвани, Бакуни, Бейлагани, Нахичевани, Ордубади, Земджани, Хамадани, Иревани – за этими псевдонимами, обозначавшими исконный адрес, стояли целые поколения крупнейших поэтов, ученых, художников, ремесленников, врачей, философов. Сейчас же будто иссякают таланты, суживается их география. Все собираются в Баку... А затем...

А затем современные умники, проживающие в Баку, начинают решать, что следует делать, что надлежит строить в далеких от Баку городах и районах республики. Так "изобретается" новшество для Шуши – на знаменитом Джидыр-дюзю, гордости Шуши, месте традиционного отдыха его жителей, начали строить специальный дом отдыха для номенклатурных "избранных". Небольшое место, ограниченное кручами, место, священное для каждого шушинца, для каждого азербайджанца, в результате этой горе-стройки еще более сузится. Каким-то чинушам приглянулась живописная площадка, и им уже "наплевать" на чувства народа, на природу. Наглость, глухота самодовольных чиновников поражает...

Удивляешься и избирательному вниманию областных властей к шушинской церкви, реставрируемой полным ходом и с размахом, в то время, как памятники иной религии пребывают на положении пасынков...

На скале у Джидыр-дюзю, я думаю о великих личностях, которые жили в Шуше, об их тернистой судьбе, и мне вспоминаются слова Узеира Гаджибекова: "Как назло, везде люди талантливые и умелые остаются необеспеченными в бытовом отношении... Они родились, наверно, не для самих себя, а чтобы нести добро и прогресс всей нации или даже всему человечеству.

"В пору, когда у нас большая потребность в культуре и прогрессе, никто не ценит людей, способных нести эту культуру и прогресс... Напротив, талантливых людей бьют по голове, убивают в них интерес, мучают, совершают в отношении них много неприличного и недостойного... В самом деле, мы остро нуждаемся в обществе, способном стать хорошим садовником".

Но вот "садовники" в XII веке обрекли Хагани Ширвани на изгнание, в XIV веке растерзали Найми, привязав к конскому хвосту, содрали кожу с Насими, в XVIII веке снесли голову с плеч Вагифу, в XIX веке обрушили на М. Ф. Ахундова град хулы, задушили Сеид Азима Ширвани в створках двери, в XX веке свели в могилу Сабираг рассеяли по миру прах Хади, постранично продававшего свои стихи, заставили Мирзу Джалила сжечь свои рукописи, отправили на погибель Гусейна Джавида, Микаила Мушфика, Али Назима...

...А затем...

А затем... мавзолей Вагифа, украшенный резным мрамором, вознесся знаком славы Шуши. Прохладный ветер Джидыр-дюзю обвевает мне лицо, мне видятся источающие свет большие глаза на волевом и интеллигентном лице. Юсиф Везир Чеменземинли... Никто другой столь ярко не живописал духовный мир Шуши, веселый, горделивый нрав шушинцев, истоки и природу этого нрава...

Я сижу на Джидыр-дюзю и думаю о тех армянах, занесенных сюда суровыми ветрами времени в поисках пристанища, ставших соседями азербайджанцев, соседями в радости и в горе.

Сколько славных страниц посвящено этому братству, страниц высоких, пламенных, блестящих... В трудные дни мы были опорой друг другу, друг ради друга шли насмерть...