Текст книги "Книга жизни"
Автор книги: Сабир Рустамханлы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Новоназначенному наместнику Азербайджана удалось подкупить и склонить к измене начальника жандармерии национального правительства Мирзу Гусейн-хана Мажора. Это тот самый Мирза Гусейн-хан, который в 1944 году повторит свою вероломную палаческую роль и будет направлен в Тебриз во главе шахских войск...
Мирза Гусейн нашел предлог, чтобы вывести из Тебриза вооруженные силы национального правительства – Хиябани оказался беззащитным. 14 сентября 1920 года в доме Гасана Мияначи казаки окружили Мохаммеда Хиябани. Шейх в одиночку долго отстреливался, однако казаки ворвались в дом, застрелили его, а затем изрубили шашками.
Так был погашен новый огонь революции, а азербайджанский народ потерял одного из самых блистательных своих сыновей.
Хиябани был социальным мыслителем: "Настроение общества есть конечный итог настроения индивидов".
Хиябани был провозвестником свободы: "Первое условие славы народа – его независимость. У народа, лишенного независимости, нет достоинства и престижа. Независимость народу может обеспечить сила его духа. Независимость каждого народа защищаема его мужеством и доблестью".
Хиябани верил в силу своего народа: "Народ сам должен определять свою участь... Горе народам, потерявшим свою самостоятельность в результате равнодушия, нерадивости и безответственности!".
Хиябани видел смысл жизни в служении отечеству: "Женщины наши должны посвятить свои усилия и доблесть, силы и энергию таким делам, которые были бы во благо родине и народу".
Хиябани призывал народ к солидарности: "В вопросах идейных и мировоззренческих, основное условие – дисциплина. Доныне в нашей стране идеалы и идеи являлись весьма разноречивыми и хаотическими. Например, кто-то приехал из Парижа и пытается внедрить здесь парижские идеи. Другой приехал из Лондона и насаждает лондонские уставы. Третий привез из Берлина берлинские теории и здесь распространяет их.
... В результате этого появляется отчужденная масса, которой трудно управлять".
Хиябани проповедовал высокую нравственность: "Вра го народа, которые хотят всегда видеть народ в темноте, забитости, бедствиях и униженности, как только появляется возможность и повод, стремятся подорвать нравственность народа".
Хиябани был правдолюбцем: "Ученые говорят: "Сила сможет оказаться впереди правды; но она не в состоянии заменить ее".
С подавлением движения Хиябани в Южном Азербайджане начался невиданный по своей жестокости разгул реакции.
Трагедию этих дней описал народный писатель Мирза Ибрагимов: "Сотни сыновей Азербайджана были расстреляны, повешены, тысячи... были посажены в тюрьмы... высланы в сухие, жаркие, напоминающие ад пустыни на юге Ирана. Было запрещено читать и писать на азербайджанском языке. Все учреждения Азербайджана большие и малые, были заполнены фарсидскими чиновниками. Рза-шах сделал все от него зависящее, чтобы стереть с карты название Азербайджан. В годы правления Рза-шаха города Азербайджана превратились в пустоши. Доходы от азербайджанской земли выкачивались за его пределы. Страна погрязла в безработице, бедности и нищете. Кроме всего прочего, еще более усугубилось недоверчивое и оскорбительное отношение к азербайджанскому народу.
... Те, кто говорил на азербайджанском., были изгнаны из учреждений. Суды велись на фарсидском языке... Предосудительным считалось читать литературу, писать стихи или слушать песни на азербайджанском языке...".
* * *
Бежит поезд у Аракса... И я вспоминаю, сколь большую миссию исполнила наша художественная литература в демократическом движении в Иране. Как писала иранская печать, "Хопхопнаме" Сабира сыграла в те дни такую же роль, какую способна сыграть целая армия. В связи с этим был принят специальный "черный закон" шаха: кто читает или декламирует "Хопхопнаме", безе всякого суда обрекается на десять лет заточения в Гасри Каджар. Книга великого Сабира доныне запрещена в Иране. И сегодня в Иране боятся великой, поэтической правды Сабира, которая, как известно, глаза колет.
Мчится поезд... В моем воображении открывается третья глава книги трагедий народа Южного Азербайджана в двадцатом веке. Судьба азербайджанского национального правительства, созданного в декабре 1945 года, очень похожа на участь революционных движений под руководством Саттархана и Хиябани. Атмосфера новой борьбы родила своего лидера, своего руководителя и по печальной, трагической традиции, новую жертву: Сеида Джафара Пишевари...
Из обращения Азербайджанской Демократической партии: "Мы говорим: на земле Азербайджана живет пятимиллионный народ, который заявил о своем существовании. У народа этого есть свой язык, свои традиции и обычаи. Народ этот заявляет: мы хотим, наряду с защитой независимости и целостности Ирана, быть автономными и свободными в управлении своими внутренними делами...".
Эти требования перекликаются с программами Саттархана и Ш.М.Хиябани, показывают единство цели, не алтарь которого народ принес столько жертв.
... Народ, наконец, создал свое национальное правительство, достиг своей мечты. Всюду открывались азербайджанские школы, в короткое время были выпущены учебники, уроки проходили на родном языке, невиданный размах получили книгоиздание и пресса на родном языкв. Подлинным национальным праздником стало открытие Тебризского университета и Тебризской филармонии.
Начиная с первых дней национальной автономии, особое внимание было уделено национальным меньшинствам – курдам, армянам: открывались школы, создавались условия для развития своей печати.
За один год народ Южного Азербайджана совершил столетний рывок и пришел к выстраданным идеалам национального возрождения.
Отступление: 8 декабре 1976 года., со своим другом со студенческих лет Сейраном Сахаватом, мы поехали в Физули, откуда он родом. Я слышал, что в приречье у Аракса телевизор иногда принимает передачи из Ирана. Мы включили телевизор, чтобы узнать, что нового на той стороне Аракса. Из Тегерана показывали какое– то торжественное мероприятие. Шах стоял на трибуне. Торжества были посвящены 30-летию разгрома Демократической партии Южного Азербайджана или, говоря словами шаха, "Азербайджанской реакции". Слова "Азербайджанская реакция" как молния пронзили меня. Праздник правящего народа являлся трауром Южного Азербайджана! Так сталкиваются в одной стране судьбы правящей нации и порабощенного народа...
Шах взирал с трибуны. Однако на лице его сквозила не радость, а смятение и беспокойство. Казалось, узоры азербайджанского ковра, на который он возложил державные длани, вспыхнут сейчас жарким огнем. Не так-то-просто дается кощунственная радость по поводу злосчастья древнего народа, составляющего большинство населения страны! Шах хорошо знал, что среди марширующих перед ним солдат, офицеров и даже генералов – большинство азербайджанцы! – Также тиран должен был чувствовать, что не пройдет без последствий и то, что он заставил нацию "пировать во время чумы Тебризское восстание, давшее толчок революции 1979 – года, подтвердило это.
"Азербайджанская реакция"... Стоило народу Южного Азербайджана чуть-чуть высунуть голову из-под "иранского одеяла" и поглядеть на свет божий, как иранские шовинисты заклеймили ослушников: "реакция!.."
Из услышанного. Жил в одном селе болтун. Как-то, с одним из, сельчан отправился он в райцентр, путь неблизкий, и всю дорогу он молол языком. Ему и дела нет, соглашался или не соглашался его спутник – знай, несет свое. К исходу пути наш говорун решил напиться из родника. Когда он приложился губами к воде, спутник пытался воспользоваться заминкой и вставить словечко, но не тут-то было – болтун задрыгал ногой: погоди, я еще не досказал...
... Как только Азербайджан пытается заикнуться о своих правах, тут же фарсидская реакция обвиняет его в попытке "нарушить целостность Ирана". Получается, что за счет изничтожения одного народа можно защитить, чью-то целостность...
"Азербайджанская реакция"... В народе говорят: вор поднял ор, чтоб честного кондрашка схватила. Еще говорят: вот прикинусь непонятливым предок твой в гробу перевернется. В нашем случае: свалю на тебя свои грехи вот и мучайся... Нас нет, мы никто, мы не в счет, подадим голос – накажут... Говоря словами Мирзы Джалила: "Стоит нам только пикнуть, как нас начинают стращать вурдалаком". И... выставят на посмешище, да еще заставят самим на себя поклеп возвести...
На деле же то, что в 1946 году шахская тирания потопила в крови национальное движение в Южном. Азербайджане, было варварством, которое не выразить, даже словами "вероломство", "реакция", "погром". Тогдашние правящие круги США и Англии исполнили роль "шаферов" шахских палачей со сноровкой многоопытных международных жандармов. В ирано-азербайджанских событиях лицо заокеанского империализма предстало без маски и во всей неприглядности. Как позднее – во Вьетнаме, у берегов Кубы, Гренаде, Ливии...
С благословения США в 1946 году в ООН обсуждалась жалоба Иранского правительства. Организация Объединенных Наций не приняла во внимание трагическую участь целой нации. Можно сказать, что не только Иран, а вся международная реакция ополчились на Азербайджан. Вооруженная до зубов иранская армия двинулась на оставленный без помощи народ. Первого сентября 1946 года, когда холеные дети господ из метрополии поспешили в школу, на детей революции пошли танки. Чтобы избежать новых жертв, азербайджанские организации демократов призвали народное ополчение прекратить вооруженное сопротивление. "Во имя свободы Азербайджана, во имя человечества мы восстали, и сегодня во имя свободы и во имя будущего человечества мы призываем отступить, вытерпеть все мытарства и лишения".
Чем же ответили власти на этот подлинно гуманный шаг? Правительственные войска, которые прибыли якобы для обеспечения порядка при выборах в национальный меджлис, прибегли к невиданным зверствам. Передовая группа армии расстреляла пятьдесят крестьян и выбросила их тела в реку. Танковые части смешали с землей сотни сел...
В Серабе участвовавший в национальном движении рабочий Махбуб был забит камнями насмерть и его останки были выставлены на площади. Сотни крестьян были загублены самыми изуверскими способами.
В Ардебиле было убито столько людей, что трупы загромоздили дороги.
Халил дайи. Этого известного революционера казнили трижды: каждый раз, когда его дыхание почти останавливалось, его снимали с петли, приводили в сознание и вновь подводили под петлю...
Нет предела низости. Среди повешенных на площадях Ардебиля были и подростки...
Сария. Эта смелая женщина, дочь из рода Шахсеван, уроженка села Самари, сражалась вместе со своим мужем Али и другими борцами на одной из баррикад. Смолкли ружья рядом с ней, навсегда остановились сердца соратников. Только Сария осталась в живых и пять суток одна продолжала отстреливаться. Патроны были на исходе. Но враг не мог заставить отважную женщину сдаться. Наконец, они послали посредника и поклялись на Коране, что если она сложит оружие, ее пощадят. Но этот Коран был запятнан кровью Сарии... Во время казни Сария сказала, обратившись к своим врагам: "Сыновья Азербайджана отомстят за меня! Чем обильнее дерево свободы поливается кровью мучеников, тем больше оно даст плодов".
Первобытная жестокость в XX веке: Фарсидские сарбазы (солдаты) надели на копье отрубленную голову Али Гахрамани и с дикими воплями плясали вокруг. Наверно так "развлекались" первобытные люди, когда охота оказывалась удачной, и им удавалось добыть дикого зверя. В Тебризе дом доктора Багири был раздавлен под гусеницами танка. На глазах его детей тело отца превратили в мишень для упражнений в стрельбе.
Фарсидский муджахед Гасан Касыми, участвовавший в революционной борьбе азербайджанского народа, писал отцу за день до своей казни: "Завтра с высоко поднятой головой, с достоинством, я пойду на смерть, не горюй!".
Хойские революционеры бесстрашно, плечом к плечу, шли на эшафот.
В самые роковые минуты в Урмии не расставались азербайджанцы, армяне, курды, айсоры. Обнявшись по-братски, они принимали смерть.
Одна из потрясающих сцен тех кровавых дней Тебриза – последние шаги двадцати семи офицеров-смертников – на плаху... Враз стихла стрельба, дома, улицы и площади погрузились в тишину. Над древним городом взвился гимн Азербайджана.
О, славная Отчизна, мой родимый край,
Живи и здравствуй вечно, Азербайджан...
Бессмертный гимн свободы прервали залпы, но героический дух народа не расстрелять.
Отступление: Белобородый старец с Юга рассказывал, как во время последней революции он ездил в Тебриз, чтобы поклониться могиле расстрелянных офицеров. Мурдашир (совершающий омовение покойников) неграмотный мужчина, сохранил в памяти, под каким порядковым номером похоронен тот или иной покойник. После исламской революции, благодаря его свидетельству, на могилах были начертаны имена павших.
Главный прокурор национального правительства Фируддин Ибрагими в течение шести месяцев мужественно выдерживал пытки; жандармы ни слова не добились от него. Ф. Ибрагими отказался дать интервью американскому корреспонденту, заявив: "Я не хочу разговаривать с врагами моей нации".
В мае 1947 года Ф. Ибрагими, одевшись, как на торжественную церемонию, с высоко поднятой головой взошел на эшафот. Труп его три дня висел на виселице, дабы шах смог насмотреться...
Строки тебризского поэта Али Фитрата – отзвук чаяний миллионов самоотверженных сердец:
Язык мой-Азер, народ мой-Азер, мой край-Азербайджан,
Будь жизней тысяча – я все б тебе отдал...
... В Тебризе были разгромлены библиотека Меджлиса, национальный оркестр, Государственная филармония и театр. По воле генерала Хашими (Мирзы Гуеейн-хана Мажора) были снесены памятники Саттархана и Багирхана, на их месте установили портрет Рза-шаха.
Были разрушены все культурно-просветительские очаги, созданные за год. Тысячи членов Азербайджанской Демократической партии были расстреляны без суда и следствия.
Шила в мешке не утаишь. Движение 21 Азера, руководимое Азербайджанской Демократической партией, в 1945 году заключило с иранским правительством соглашение из 15 пунктов. (Это соглашение и сегодня существует де-юре, хотя ни один из его пунктов не был выполнен!), Этот документ был нужен только для отвода глаз! Через два месяца шахские власти приобрели 40 самолетов и 60 танков, чтобы направить их на Азербайджан. "Для укрощения Азербайджана" из государственного бюджета было выделено 1 миллион 250 тысяч туменов. Кроме того, на эти цели были израсходованы большие суммы из отраслевых бюджетов и из доходов шахской семьи.
Напутствуя армию, направлявшуюся в Азербайджан, шах изрек: "Идите, подавите Азербайджан огнем, сравняйте его с землей".
Из воспоминаний шаха: "Я лично руководил подавлением Азербайджанской революции и на самолете часто облетал поле боя, сам контролировал военную операцию".
Вот оно, истинное лицо шаха!
Героический сын фарсидского народа Хосров Рузбех говорил: "Как любое другое дело, надо уметь и хорошо умереть!".
В событиях 1946 года сыновья и дочери Азербайджана показали, что умеют умирать с достоинством, как и умели достойно сражаться.
Из статьи народного писателя Мирзы Ибрагимова "О национально-демократическом движении в Южном Азербайджане в 1945-1946 годах": "И вот иранские войска захватили Тебриз!... Одописцы реакционеров не осознавали, что слова эти, произносимые во хвалу, с гордостью, история вспомнит с проклятьем. Иранские войска! Слова эти для азербайджанских сыновей, курдских и армянских парней будут напоминать проклятый призрак гнета и насилия, и звать их к борьбе за свободу.
... Жестокости и беды, которые выпали на долю азербайджанского народа, превзошли зверства таких кровавых завоевателей средневековья, как Чингисхан и Тамерлан. Вот несколько примеров кровавых изуверств: в Меренде реакционеры вывели на площадь горстку демократов и камнями забили их насмерть. Там же, в Меренде, нескольких федаинов, в том числе одного седобородого старца, привязали к хвосту лошади и волокли по площади, пока они не погибли мучительной смертью. 16 декабря, там же, подкинули в воздух сержанта Алами, как мяч, подстрелили на лету, затем облили труп бензином и стали носить по городу как факел.
... В Хое был зверски убит активный демократ Исмаил. С последним вздохом он воскликнул: "Да здравствует Азербайджанская Демократическая партия!". Изверги изрубили его на куски, погрузили месиво на арбу и возили по городским улицам.
... Когда в Тебризе окружили лейтенанта Сартиба в его доме, он застрелил свою жену и детей-младенцев, сразил нескольких палачей, а последнюю пулю пустил в себя.
... Председатель Хойского провинциального комитета Азербайджанской Демократической партии Ахмед сказал перед смертью допрашивавшим его тегеранским мучителям: "Я не буду отвечать на вопросы представителей Тегерана, вам известны мои ответы. Я не хочу видеть ваши гнусные лица. Последние два года жизни я посвятил борьбе с предателями и реакционерами, за свободу азербайджанского народа. В 1911 году таким же образом вы убили моего отца. Ибо и он сражался за свободу народа, в отряде Саттархана, Убейте и меня. Но помните, что грядет день великого возмездия",
... Ахмеди перед смертью попросил расстрелять его. Но палачи умертвили его, нанося побои, изрубая ножом и кинжалом.
Воспоминание участницы. Молодая девушка, участница и свидетель этих событий, по прошествии многих лет вспоминала те кровавые, декабрьские дни в Тебризе: "Прошло всего несколько месяцев, как мы поженились. Муж мой был одним из активистов национального правительства. Когда иранские войска вошли в Тебриз, его безо всяких разговоров расстреляли. Чтобы не попасться врагу, мы вынуждены были бежать из Тебриза. Моя свекровь наняла фаэтон, чтобы вывезти нас. Ночью в страхе мы выехали из дома. Фаэтон медленно двигался по замерзшим, заледенелым дорогам. Мы сидели, прижавшись друг к другу. Очень волновались. Фаэтон, можно сказать, останавливался через каждые пять-десять минут, фаэтонщик куда-то исчезал, потом возвращался. Прошло несколько часов, а мы еще не выехали из города. Наконец, свекровь не выдержала: "Слушай, мы женщины, и мы торопимся. С каким умыслом ты то и дело останавливаешь фаэтон, куда-то исчезаешь и вновь заявляешься?" Фаэтонщик помолчал, потом тихо ответил: "Не беспокойтесь, ханум! У меня нет никакого умысла. А часто я останавливаюсь потому, что улицы завалены трупами, Невозможно проехать. Примерзли к земле. Не могу же я проехать через них! Я спускаюсь, чтобы как-нибудь отодрать их от асфальта, оттащить в сторону и вновь продолжить путь".
В продолжение последующих нескольких месяцев, можно сказать, любая общественная площадь в Азербайджане и Курдистане была заполнена рядами виселиц, на которых висели тела повстанцев. Это – слова американского консула, ставшего свидетелем событий тех дней. (См.: М.М.Д.Чешмазер, Создание и деятельность Азербайджанской Демократической партии. Издательство "Э л м", Баку, 1968, с.146). "По указке американо-английских империалистов шахские войска уничтожили двадцать тысяч азербайджанцев: стариков, молодежь, мужчин и женщин, которые требовали своих прав. Дома были сожжены, семьи обречены на скитания. Поколение честных и самоотверженных муджахедов конституционной революции, отряд за отрядом, отправили на эшафот, сослали в Бадрабад и другие лагеря". Тегеранская печать преуменьшала подлинные размеры репрессий. В действительности же жертв революции было во много раз больше. Только в конце декабря 1946 года в Азербайджане было убито более 30 тысяч человек. Еще большее количество было выслано.
Была предрешена и судьба лидера национально-освободительного движения в Азербайджане С. Дж. Пишевари. Эмигрировав из Южного Азербайджана в СССР, он погиб здесь в результате "несчастного случая" в подстроенной автокатастрофе, способом, присущим стилю сталинско-бериевской репрессивной машины...
Но разве жертвы революции измеряются только физически истребленными? Какими цифрами можно измерить растоптанные судьбы, обманутые мечты, подорванную веру и копившуюся многие годы духовную энергию народа? И наконец, сотни тысяч эмигрантов – сотни тысяч скитальцев, целое поколение, распыленное по миру, от Китая до США, вынужденное скитаться на чужбине... Истерзанные сердца, разбитые семьи... Чем измерить меру их страданий?
Судьба жены революционера. Невестка и свекровь, о судьбе которых мы поведали выше, некоторое время прятались в селе. Потом невестка была арестована и подобно тысячам других членов семей революционеров, сослана на юг Ирана, в пустынную глушь. Непрекращающийся поток высланных перекрыл весь Иран с севера на юг.
Потерявшая любимого мужа, всех своих близких, молодая вдова плелась среди таких же несчастных изгнанников, без хлеба и воды, испытывая немыслимые унижения. Но здесь с ней приключилась невероятная и романтическая история: по дороге ее увидел и влюбился некий отпрыск родовитой семьи, последовавший за ней в своем фаэтоне. Договорившись с офицерами, он приглашал ее в свой фаэтон, желая избавить от этих мучений. Столковаться с государственными чиновниками, падкими до денег, было немудрено, – но молодая женщина была непреклонна: "Я не могу предать память моего мужа. У жены революционера нет иной участи!"
Азербайджанская женщина! Склоняю голову перед твоим величием, перед твоей верностью и преданностью! Откуда ты черпала силы, откуда в тебе столько стойкости и выдержки? Что за судьба была у тебя, много или мало было у тебя счастливых дней, не знаю, но как бы то ни было, ты и после гибели мужа осталась верна его имени, его помыслам, его вере – каким непостижимым способом сочетаются в тебе, азербайджанская женщина, ранимость цветка и несокрушимость скалы?!
Бесконечные дороги с севера на юг – дороги унижений и страданий! И наряду с этой дорогой – миражи надежды, иллюзия спасения, вера в добрые дни, новую жизнь!..
Для человека чести, человека идеи есть только одна стезя... Молодая женщина ступила на эту стезю и шла навстречу смерти: она шла и шла по раскаленным пескам, и в ее воспаленном сознании переплетались, смешивались холеное лицо увещевателя из фаэтона и пугающий вид притаившихся у обочины, готовых в любую минуту ужалить змей...
Спустя много лет – может быть, спустя целую жизнь, – уже в Баку, эта женщина жила с таким же неистребимым чувством собственного достоинства, непреклонная и ни о чем не сожалеющая.
Ее рассказ невольно напоминал подвиг жен и сестер русских декабристов, последовавших за тысячи верст, в сибирскую глушь за сосланными, но даже в этих лишениях, страданиях считавших себя "самыми счастливыми в мире женщинами".
Есть ли пример красноречивее являющий духовное родство доблестных сынов и дочерей разных народов?
* * *
Еще одна трагедия. Один из моих друзей из Южного Азербайджана оказался свидетелем злосчастий, приключившихся с одной семьей, которая вынуждена была бежать на Север, и рассказывал об этом, с трудом сдерживая слезы. Муж и жена, вместе с детьми, отправляются в Ленкорань, чтобы найти там убежище у своих родственников. Голодные, они пробирались много дней по очень трудным, непролазным дорогам. Впереди женщина на лошади, с грудным ребенком на руках, за ней влачился муж, изнемогая от усталости, неся маленького больного сына. Он готов был проклясть все на свете, даже самого всевышнего,. А тут еще душераздирающий стон мальчика: "Есть хочу...". Терпеть мольбу несчастного сыне он больше не мог. Все потонуло в этом крике: прошлое, будущее, семья, дети. Казалось, существовал только этот голос, этот вопль, от которого холодело отцовское сердце. И он не выдержал, обезумев от отчаянья, бросился в пропасть, чтобы уйти от этого крика...
* * *
Поезд мчится вдоль Аракса, и я думаю о своих братьях и сестрах, которых мы зовем "пенаханда" (ищущий убежище), "демократ", "южанин"; о них, свидетелях событий, бушевавших в Иране в нашем веке, и каждый раз массами изгонявшихся торжествующей реакцией. Кому-то из них удавалось убежать и избежать казней, и они рассеивались по всему миру, составляли эмиграцию, которая насчитывала сотни тысяч людей, отступали от своих, идеалов, стремились объединиться, сплотиться, подготовиться к новым решительным битвам. Со многими из них мне довелось повидаться: в республиках Средней Азии, в городах России, в Москве и Ленинграде, на Украине и Белоруссии, в зарубежных странах, наконец, в моем родном Советском Азербайджане.
Сколько раз они покидали свою родину, Южный Азербайджан, чтобы избежать пули, шашки, виселицы, чтобы не быть изрезанным и сожженным, чтобы не быть ослепленным, заживо погребенным, подвешенным за волосы или за ноги – нет конца фантазии изуверов. Эта трагедия, которая началась на заре века и продолжается сегодня; жестокость каждый раз заставляет народ покинуть свои дома или жить в повиновении и страхе.
Каждые двадцать-тридцать лет, как только вырастает новое поколение, как только складывается когорта людей, осознающих участь народа и необходимость борьбы, начинается и борьба с народом, попытка оставить его без мыслящих голов и сопротивляющихся рук.
Я восхищаюсь духом моих соотечественников! Как лев бросается навстречу пуле, так зная, что их порыв будет потоплен в море крови, они идут навстречу смерти с воодушевлением, с решительностью, так, наверно, будет до тех пор, пока народ не получит элементарных свобод, пока не достигнет независимости и единения!.. Ведь это очень естественное чаянье! Если человек родится, он должен жить, если появился росток дерева, он должен вырасти, дать побеги, зазеленеть, зацвести, дать плоды; если существует на планете народ, нация, она должна жить сообща, вместе, на своей земле, жить спокойно, в уверенности за свое будущее, должна говорить на своем родном языке, развивать свою культуру, свою историю, свою духовность – жить, никого не унижая и ни перед кем не унижаясь! Законы природы распространяются и на общество! Равновесие мира нарушается в том случае, когда не считаются с этими законами, когда мы зависим не от объективных законов, не от естественного развития, а от насилия!
Судьбы тысяч южан, которые здесь, в Советском Азербайджане, внесли свой вклад в развитие науки и культуры, а там, по ту сторону границы, не могли реализовать свой огромный творческий потенциал – это ли не трагедия народа!
... Я думаю о нашем старейшем журналисте Гуламе Мамедли, о сделанном им за свою долгую жизнь, – дни и ночи он проводил в архивах, рылся в старых книгах, газетах, различных документах, собирал неизвестные ранее факты, крупица за крупицей восстанавливал историю нашей культуры, я представляю себе его огромные, тяжелые руки труженика, сейчас они не могут унять мелкую дрожь, руки эти напоминают мне молотильные доски на сельском току, – я думаю о Гуламе Мамедли, и мне как-то трудно поверить, что этот еще бодрый старик жил а начале нашего века и тогда выступал в печати в качестве журналиста, жизнь кидала его из Ирана в Среднюю Азию, в Туркменистан, а оттуда в Баку... Я смотрю на его крупное, будто вытесанное из скалы лицо, и думаю о том, что если понадобилось бы выбрать человека, выражающего характер и облик народа, то Гулам Мамедли мог бы достойно представить народ Южного Азербайджана.
* * *
Не помню, сколько мне тогда было лет и в каком классе я учился. Я сижу в доме у моего не вернувшегося с войны Назар-ами, дяди Назара, с одиноким развесистым айвовым деревом во дворе, создающем густую, как в лесу, тень, вспоминаю деньки, когда мы сиживали с соседскими мальчишками на широченной тахте, занимавшей чуть ли не полкомнаты. Я говорю "мы", но, точнее, я удостоился права войти в компанию старших по возрасту парнишек. В летние дни во дворе прохладный ветерок наводил дрему, в холодные же дни мы топили печку и вслушивались в треск горящих поленьев; мы строили планы на будущее и вслух читали где-то раздобытые книги. Все это была молодая поросль фамилии Рустамханлы. Как же сложилась их судьба? Сбылись ли их мечты?
Я думаю о судьбе тех парней, казавшихся мне тогда всесильными, всевластными, и прихожу в отчаяние перед лицом безжалостности жизни. Юноши эти в своих неукротимых мечтах и грезах готовы были руководить едва ли не всей страной, целой армией. В их обществе я впервые ощутил красоту книги, художественного слова, вообще, всего запечатленного в памяти, в слове, минувшего. Даже стены этой комнаты дышали духом древности. У стен стояли шкафы, сработанные из граба. Из того же дерева были сделаны расписные стенные полки, к ним в свою очередь были подвешены шторки с помпончиками. К стене был прибит небольшой ковер, а поверх него – старомодная яркая, нарядная виньетка с фотографиями, аккуратно приклеенными в ряд, и с каждой смотрело молодое, порывистое, дышащее уверенностью и радостью молодое лицо. Этой виньетке и снимкам особую значительность и таинственность придавали написанные под ними неизвестные мне тогда слова, сейчас уже не помню то ли арабской, то ли латинской графикой.
Сидящие на тахте вслух, по очереди читали книгу, и в судьбах героев, в их подвигах и приключениях, радостях и страданиях было нечто родное, близкое, до глубины души трогающее наши юные души... Семья Мусы-киши, сельское гумно и другие детали сельской жизни, о которых повествовалось в книге, были такими живыми, такими реальными, так походили на знакомую и понятную нам жизнь, что книга казалась продолжением нашей жизни. Может быть, эта книга, с изображением кавалериста, несшего красное знамя, и укрепила меня во мнении, что литература есть продолжение знакомой и близкой жизни.
Позже, научившись самостоятельно читать, я узнал, что это был роман Мирзы Ибрагимова "Наступит день". Книга эта стала нам родной еще и потому, что прямо за этим домом, где мы читали вслух, находился сельский ток, очень похожий на ток Мусы-киши: и там от зари до зари трудились наши местные Муса-ниши. Да и мир этот, близкий, родной и загадочный, волнующий мир Юга, находился совсем рядом, напротив наших гор, и мы понимали, что нет никакой разницы между нашими людьми, и теми, "с той стороны", о которых говорилось в книге.
Прошли годы. С университетской аудитории я перешел в редакцию газеты "Адабийят вэ инджесенет", довелось мне близко познакомиться с нашим уважаемыми писателем.
Можно только удивляться метаморфозам, происходящим с человеком в столь короткой жизни. Тебе неожиданно выпадает счастье лицом к лицу повстречаться с людьми, которые казались недосягаемыми.
... Такое чувство не покидало меня, когда сидел я в маленькой рабочей комнате Расула Рзы и, как завороженный, невольно погружался в таинственный и печальный мир, таящийся в его голубых глазах.
