Текст книги "Врач-армянин"
Автор книги: Сабахатдин-Бора Этергюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
22
Война вот-вот начнется. Это ясно. Турция поддержит Германию. Купила несколько газет, просмотрела. Настроение в связи с войной какое-то странно приподнятое. Или это не странно? Отец сказал, что мы скоро вернемся в город. Отец принес какую-то брошюру, отдал ее Джемилю. Но Джемиль, видимо, не нашел в этой брошюре ничего интересного и небрежно кинул ее на столик в нашей спальне. За брошюру взялась я. Называется она – «Будущее государство Туран». Речь идет о возможности образования такого государства, которое объединило бы всех тюрок Восточной Европы, Кавказа и Средней Азии. Автор считает, что политические границы – условность. В определенном смысле он, конечно, прав. Сегодня государству принадлежит одна территория, завтра эта территория может расшириться или, наоборот, сократиться. Делаю выписку из этой брошюры – «Нация – это объединение людей, связанных одним языком, общим воспитанием, общей религией и культурой». Кажется, трудно возразить. Но некоторую червоточинку я во всем этом чувствую. Что-то насильственное видится мне в подобных объединениях. Мне куда больше по душе суждение о том, что все подданные Османской империи, кто бы они ни были, какую бы религию ни исповедовали, являются единым народом османов. В этом суждении я ощущаю широту и свободу.
Кто же написал эту брошюру? Ага, Омер Сейфеддин из журнала «Молодые перья». Что же, это на него похоже. Ну, поживем, увидим, к чему нас приведет очередная война. Порою мне чудится, что она будет страшной, как никакая другая, переломает, перекорежит все наши судьбы, все изменит. Но… посмотрим!..
23
Снова навязчивые мысли о беременности. Как это глупо! Как хорошо, что послезавтра мы возвращаемся в Истанбул. Хочется поскорее оказаться у себя дома, спать в своей, отдельной спальне, избавиться от этой тиранической маминой заботливости. Какая она странная, мама! Иногда бывает такой чуткой и понимающей, но чаще всего совсем ничего не понимает, да мне и не хочется ничего объяснять. А я разве понимаю ее? Наверняка нет.
Прогулялась по набережной. Нет, никто за мной не следит. И в прошлые разы, конечно, никто не следил за мной. Просто почудилось. А жаль! Даже скучно стало и досадно – ну почему никто не следит за мной! И о чем только думаю, дурочка, когда в мире такое творится. Война, люди убивают друг друга, а мне, видите ли, кажется, что какой-то влюбленный незнакомец исподтишка любуется мною. Дурочка и еще раз дурочка!
24
Наконец-то вернулись в город. Вместе с Элени, моей горничной, навела кое-какую чистоту. Только что заказала повару обед. Сколько раз я говорила Джемилю, что Элени одна не справляется, просила нанять еще служанку; но он в ответ только ворчит, что я ленива и не желаю, как он выражается, «лишний раз приподнять свой зад» и что-то сделать по хозяйству. Сегодня вспылила, заявила ему, что у меня достаточно денег для того, чтобы нанять служанку, моих собственных денег, которые отец положил в банк на мое имя! Джемиль в ответ заорал, что я глупа как пробка; что еще неизвестно, что сделает с нашими деньгами война; что только такая дура, как я, может в такое время транжирить деньги. Короче, он меня оскорбил, нагрубил мне, довел до слез, но… убедил. Я прикусила язык и, проводив мужа в контору (примерная супруга!), взялась за дневник. Просмотрела старые записи. Я ведь собиралась описать свою первую брачную ночь. Нет, завтра. Сегодня нет настроения.
25
Только раскрыла дневник, и тут входит Элени и объявляет, что приехала Сабире-ханым. Я, конечно, спрятала дневник в ящик своего стола в спальне и вышла к неожиданной гостье.
Я в светлом пеньюаре, волосы убрала в сетку. Но я знаю, даже в таком виде я куда красивее Сабире. Она сняла чаршаф. На ней черное шелковое платье, на открытой шее поблескивает золотой медальон. Элени принесла чай.
Сабире тщательно причесана, брови подведены, губы накрашены, выглядит старше своего возраста. Она – женщина, дама. Рядом с ней я чувствую себя взбалмошной девчонкой, и мне это приятно.
Сабире тоже оглядела меня (как и я – ее), и вижу – так и застыла от зависти. Наверно, сейчас скажет какую-нибудь гадость.
Ага, вот!..
– А ты все хорошеешь, Наджие, все расцветаешь. Говорят, чем позднее выйдешь замуж, тем лучше сохранишься.
– Наверно, ты права, – я отпиваю глоток ароматного чая. Меня разбирает смех. Кажется, гостью уже бесит мой спокойный тон.
Мне даже становится жаль Сабире. Конечно, она выглядит старше меня. Ведь у нее есть ребенок, маленькая дочь.
Сабире придвигается поближе ко мне. Она пересказывает мне последние сплетни. В сущности, мы вовсе не подруги, но, надо признаться, эта легкая болтовня никакого неудовольствия мне не доставляет. Напротив, даже приятно вот так бездумно болтать. Гостья снова заводит речь о том, что я похорошела.
– А может быть, ты беременна? – Сабире переходит на таинственный громкий полушепот.
– Да нет, – неловко бормочу я, – с чего бы это…
А сама холодею. Неужели есть какие-то признаки, которые Сабире, опытная женщина, уже сумела разглядеть? А мама? Почему же мама не заметила? Или заметила? Впрочем, кажется, бедная мама так хочет увидеть меня беременной, что от сильного желания у нее просто могла притупиться эта обыкновенная женская наблюдательность.
Сабире почувствовала, что ее стрела попала в цель.
– С чего бы это! – повторяет она и смеется. – Что за наив, Наджие, дорогая! Нет, это очаровательно – с чего бы это!
У меня от смущения и неловкости разгораются щеки.
– Боже! – Сабире округляет глаза с насурмленными ресницами. – Ты краснеешь, словно гувернантка, попавшая в беду! Ты ведь замужняя женщина, ты должна быть готова к этому.
– Да, – уныло соглашаюсь я.
Сабире начинает говорить о том, что мне еще предстоит испытать; о неприятных недомоганиях, свойственных первым месяцам беременности. Я чувствую себя так, словно бы я – несчастная мелкая зверюшка, попавшая в капкан.
– А может быть, я и ошибаюсь, – доносится до меня голос Сабире.
Я невольно навострила уши.
– А может быть, я и ошибаюсь. Беременность не так-то просто определить. Бывают такие женские болезни, которые просто маскируются под беременность.
Ну вот, еще и это…
– Да, бывают, – как ни в чем не бывало продолжает Сабире.
И тотчас спрашивает, бываю ли я у врача.
– Нет, – коротко отвечаю я.
Сабире начинает говорить о том, как дурно я поступаю, перечисляет какие-то ужасающие последствия, к которым может привести подобное пренебрежение своим здоровьем.
Тут я глупо и некстати разоткровенничалась и сказала, что мама настаивает на том, чтобы я показалась опытной повивальной бабке, но я отказываюсь. И зачем только я это сказала? Какие сплетни теперь распустит обо мне и о маме Сабире-ханым?
– Ведь ты уже больше полугода замужем, – доносится голос Сабире.
Как это она все помнит обо мне! А я вот не помню, сколько лет она замужем.
И тут вдруг Сабире хвалит меня за то, что я отказываюсь показаться повитухе. Мол, эти повитухи – необразованные бабы, могут и навредить. Сабире пускается в длинные откровения о женских недомоганиях наших общих знакомых.
– Нет, – завершает она свою речь, – лучше препоручить себя опытному врачу, получившему специальное образование в Европе.
– Но мужчина… – робко возражаю я. – Неловко как-то…
В сущности, Сабире добилась своего – унизила меня, подчинила себе; теперь я, словно повинуясь ее приказам, то краснею, то бледнею, то пугаюсь и окончательно падаю духом, то начинаю надеяться на лучшее…
– Как?! – Сабире снова смеется и, разумеется, ее смех кажется мне ненатуральным. – Ты, такая образованная, газеты читаешь, и вдруг такие предрассудки, такой фанатизм! Как у наших бабушек! Не ожидала от тебя!
Аллах! Кругом соглядатаи! Газету нельзя купить – тотчас подметят, насплетничают, осмеют… Для Сабире, как, впрочем, и для многих других не очень образованных людей, особенно, кажется, для женщин, образованность и… ну не то чтобы бесстыдство, но отсутствие стыдливости, так скажем, – это одно и то же.
– Да, – резко говорю я, – мне неприятно; мне не хочется, чтобы меня осматривал мужчина, чтобы он видел меня обнаженной. И я настолько образованна, что не стыжусь этой своей стыдливости!
Вот теперь Сабире смущена моей внезапной резкостью. Она возражает мне мягко. Она, мол, вовсе не хотела обидеть меня. Она сама уже несколько раз обращалась к одному молодому врачу по женским болезням и осталась довольна. Он учился в Париже. И это совсем не стыдно. Во всем мире женщины пользуются услугами врачей-мужчин.
– Да, конечно, – я тоже, в свою очередь смягчаюсь, – конечно, в этом нет ничего зазорного.
Конечно, нет. Я знаю. Но я не хочу! Вот и все. И пусть я фанатичка; все равно это как-то комично: Сабире-ханым и молодой врач по женским болезням; что-то водевильное, фривольное я чувствую в этом.
Мы говорим еще о каких-то пустяках. Сабире дает мне адрес своего врача.
После ее ухода я недовольна собой. Адрес я сунула в шкатулку на столике в спальне.
26
А кто-то собирался подробно описать свою первую брачную ночь. Глупо! Заставляю себя писать, будто я писательница, которая живет литературным трудом! Подумаешь, Достоевский в юбке! Это выражение, внезапно пришедшее мне в голову, вдруг показалось мне таким смешным, что я невольно громко рассмеялась. И тотчас испуганно оглянулась. Хорошо, что Элени не слышала, иначе моя горничная окончательно уверилась бы в том, что служит у сумасшедшей госпожи. Хотя вообще-то Элени предана мне. Она славная девушка. Родом она из Малой Азии, из пригорода Айдына. Родители ее – небогатые люди, отец – мелкий торговец. Элени рассказала мне путанную историю о женихе, который обольстил ее, нарушил свое обещание, потому что ее отец разорился. Незаконного ребенка Элени воспитывают ее родители, им она отсылает часть своего жалованья. Из-за этого жалованья у меня частые стычки с Джемилем. Он все порывается урезать жалованье Элени. Он убеждает меня, что если горничная начнет капризничать по этому поводу, я просто могу ее выгнать без рекомендации. А без рекомендации никто ее в хороший дом не возьмет. Но, разумеется, я подличать, издеваться над беззащитным, подчиненным мне человеком не собираюсь; и всякий раз отстаиваю жалованье Элени. А когда Джемиль передразнивает характерное греческое произношение Элени (она не выговаривает шипящих), я просто готова влепить ему пощечину. В эти минуты его лицо удивительно похоже на лицо детски-бездумно-жестокого озорного уличного мальчишки. Это странное проявление детскости как-то примиряет меня с ним. Если бы он издевался над Элени как взрослый человек, я бы не могла простить его.
Но, кажется, самое время вернуться к моей первой брачной ночи. Так, на чем же я остановилась? Да, сваха привела меня в спальню, стала что-то говорить, но я так волновалась, что не могла воспринять ее слов. Я машинально оглядела комнату. Здесь мне предстояло стать женщиной. Это была наша общая спальня, комната новобрачных. На вид она представилась мне такой же странной, как и сам этот наш брак. Теперь мне даже кажется, что уже тогда чувствовалось, что в этой комнате соединятся два существа, несоединимые по самой своей сути. И соединение это будет мнимостью.
Стены были покрыты традиционной росписью, но под потолком я увидела европейскую люстру. Окно, закрытое шелковым занавесом, и широкая кровать, покрытая разноцветными покрывалами, пришли, казалось еще из времен наших бабушек. Но тут же я увидела зеркальный шкаф на немецкий манер и два венских стула. После я узнала, что, подбирая обстановку для своего дома, Джемиль посоветовался с моей мамой. Надо отдать ему должное, чувствовалось, что дом подготовлен к совместной жизни супружеской пары. Но тогда же я поняла, что сам Джемиль по натуре своей был неприхотлив. Все эти приготовления он сделал для меня, для своей жены. Но он не знал, какая я; да и не мог узнать, он не понимал меня. А теперь я знаю, что и его я никогда не пойму. То есть, я имею в виду даже не мотивы его поступков, но его чувства. Для того, чтобы его понять, надо просто полюбить его, а я не могу…
Сваха стала раздевать меня. У меня возникло какое-то странное ощущение – почему-то показалось странным, что вот я, образованная на современный манер девушка, и сваха раздевает меня в брачной комнате, как раздевали свахи моих юных простодушных прабабок. Я почувствовала себя беззащитной. Наверное, это и была беззащитность личности под гнетом законов, традиций, обрядов и всего прочего, что налагается на человека неумолимым началом, которое зовется «обществом».
По обычаю полагалось перед свадьбой раскрасить мне лицо, нанести сверкающие точечки на лоб и щеки. Сейчас бы их смывали розовой водой. Кажется, сваха что-то говорила маме о раскрашивании, но мама как-то замяла этот разговор; она знала, что на это я ни за что не соглашусь. Сваха сняла с меня покрывало, помогла снять украшения и платье и надеть ночную сорочку. Мои длинные волосы она распустила по плечам.
В дверь постучали. Стук был какой-то странный, он показался мне насмешливым. Хотя может ли такое быть – насмешливый стук или грустный стук…
Вошел Джемиль. Он был уже в белье – какие-то длинные бесформенные штаны и широкая рубаха с треугольным вырезом, как бывает у деревенских рубах. Полотно, из которого это белье сшили, было желтоватого цвета и оттого штаны и рубаха казались плохо выстиранными. Бритую голову Джемиль прикрыл небольшой круглой шапочкой.
Сваха что-то сказала Джемилю, оба засмеялись, затем она ушла. Я вдруг поняла, что ушли все, и мои родители тоже. Мы с Джемилем остались одни, не считая слуг, которым до нас и дела нет, должно быть. Впрочем, я еще не знала, какие слуги есть в этом доме.
Я стояла посреди комнаты. Я устала, хотелось присесть или даже прилечь. Но я и подумать об этом боялась. Джемиль мог истолковать это, как знак того, что я готова к близости с ним и даже хочу этой близости. Чего же я хотела на самом деле? Я понимала, что близости с Джемилем не избежать. Я хотела, чтобы все это поскорее кончилось. Но надо честно признаться: в глубине души трепетало желание, чтобы это произошло…
Я стояла, не шевелясь. Джемиль ни слова не сказал мне, не ободрил, не приласкал. Он совершил намаз, причем молился углубленно и серьезно. Я сначала удивилась, после поняла, что для него близость с женщиной – это всегда что-то нечистое, хотя и доставляющее удовольствие. Молящийся Джемиль – это был Джемиль, навеки замкнутый для меня, этими своими чувствами он никогда не стал бы со мной делиться; и думаю, ни с какой другой женщиной не стал бы.
Кончив молиться, Джемиль поднялся и шагнул ко мне. Он улыбнулся; это была улыбка жесткая, улыбка озорного уличного мальчишки, который все понимает и чувствует совсем не так, как я; перед которым я беззащитна, которому я ничего не могу объяснить.
Я знала, что надо молча подчиняться. Улыбаясь, Джемиль жесткими своими руками ощупал мои бедра под тонкой сорочкой, затем помял груди. Мне стало больно, я вздрогнула и невольно подалась назад. Джемиль на мгновение нахмурился. Губы мои скривились в заискивающей улыбке. Вот еще одна странность – я ведь вовсе не была робкой, смиренной; пожалуй, наоборот, я даже отличалась строптивостью, могла настоять на своем. Почему же я так боялась не угодить Джемилю, так заискивающе улыбалась ему? Сама не знаю. Не могу объяснить. Может быть, в глубине души я все-таки робка и запуганна? Но тоже – почему? Не знаю.
Жесткая рука Джемиля крепко и болезненно для меня обхватила меня за талию. Пальцы другой руки двинулись вниз. Я невольно сжала бедра и слабо вскрикнула:
– Не надо! Не надо!
Грубая рука беспощадно сунулась между моих ног, цепко стиснула междуножье. Мне сделалось мучительно стыдно. Больно. Я напряглась, сдерживая новый крик, усилием воли подавляя инстинктивное стремление сопротивляться.
Джемиль неуклюже поднял меня на руки (вернее, сгреб в охапку) и потащил к постели.
Он положил меня на край постели так, словно бы я и не была человеком, женщиной, а всего лишь каким-то большим мешком с мукой или рисом. Я неподвижно лежала в неудобной позе на боку. Под тонкой сорочкой у меня ничего не было, никакого белья, сваха раздела меня. Сорочка задралась, ноги открылись до колен. Но я, застывшая в судорожном напряжении, не имела сил даже для того, чтобы одернуть подол сорочки. Мне уже было все равно.
Джемиль снял покрывало, переложил (почти перекатил) меня на середину постели. Несмотря на весь ужас, охвативший меня, мне вдруг представилось, что со стороны мы с Джемилем, наверное, выглядим комично. Я не сдержалась и хихикнула. Но это неуместное хихиканье скорее походило на истерическую икоту, нежели на настоящий смешок.
Я закрыла глаза. Джемиль молчал, только слышалось его громкое, учащенное дыхание. Он снова принялся щупать меня. Позднее я поняла, что таким образом он возбуждает себя. До моих ощущений ему и дела не было. Ему и на ум не могло прийти такое: поинтересоваться, что испытываю я.
Джемиль задрал мою сорочку, она складками смялась у шеи, мне было неудобно лежать. Обнаженному телу стало холодно. В комнате было тепло, я мерзла от ужаса и отвращения, сковавших все мое существо.
Сильное костистое и угловатое мужское тело навалилось на меня. Рука Джемиля, сильно двигаясь, уперлась мне в живот. Я застонала от боли. Должно быть, Джемиль опускал свои штаны, высвобождая член.
Жесткие мужские ноги, ноги моего мужа, резко вклинились между моими ногами, так он заставил меня раздвинуть ноги.
Стыд, боль и отвращение…
Ощущать свои широко раздвинутые ноги было ужасно.
Грубо смятым грудям стало больно. Стало трудно дышать.
Губы Джемиля болезненно впивались в мое лицо, шею, плечи. Я не в силах была даже мотнуть головой. Жесткие руки крепко обхватили меня, мяли мое тело.
Я что было сил зажмурилась. Судорожно вцепилась ногтями беспомощных рук в тонкую ткань простыни.
Чужая, жесткая, гадкая плоть входила, грубо вдвигалась в самую сокровенную частицу моего тела. Это причинило мне неимоверную боль и усилило ощущение ужаса. Я закричала. Мне казалось, я умираю. Наверное, так кричат те, кого душат.
Джемиль не обратил внимания на этот мой сдавленный хриплый крик. Он шумно дышал. Я ощущала, как его тело мерно двигается, сдавливая мое несчастное, беспомощное тело.
Мне было больно, стыдно, страшно. Сначала я решила, что так и должно быть и просто надо все это вытерпеть. Но это шумное сопение в сочетании с этими мерными движениями, это молчание Джемиля – все это внезапно навело меня на мысль о его безумии.
«А вдруг все бывает совсем не так? – смутно, сквозь боль и стыд, думалось мне. – Вдруг Джемиль просто-напросто сумасшедший?»
Новый приступ панического страха лишил меня окончательно способности кричать, сопротивляться. Липкая, мучительная тягостная слабость овладела всем моим существом.
Я была в каком-то полузабытьи. Но вот я очнулась. Ноющая боль в междуножье все еще мучила меня. Джемиль похрапывал рядом. Он уснул!
Я даже не в силах была заплакать. Я лежала, изнуренная, отупелая. Слабым инстинктивным движением одернула сорочку. Медленно приходила в себя; медленно убеждалась в том, что мучения мои кончились.
Но нет, не кончились!
Все это повторилось в ту ночь еще три или четыре раза.
27
Утром я чувствовала себя совершенно разбитой.
Я увидела кровь на простыне. Я знала, это означает, что ночью я стала женщиной.
Джемиль заговорил. Он говорил о том, как недешево стоило обставить дом; затем распространился о том, как, посоветовавшись с моей матерью, нанял повара и служанку. Кажется, он также выразил надежду на то, что в доме будет порядок, что я сумею экономно вести хозяйство.
Что дальше?
Маме я ничего не рассказала о той ужасной ночи. Мне не хочется, чтобы она жалела меня. Она робко и встревоженно попыталась меня расспрашивать. Но я ответила ей как могла ласково, что все прошло хорошо и Джемиль не вызывает у меня отвращения. Она вздохнула. Посмотрела на меня как-то нерешительно, будто собиралась что-то мне сказать доверительное, но ничего не сказала.
Постепенно я внедрила в доме Джемиля (теперь и моем) кое-какие свои порядки. С поваром и горничной я ладила. А когда у меня появилась собственная спальня, жизнь и вовсе сделалась вполне сносной.
Естественный вопрос: как мне удалось поладить с мужем? То есть, добиться того, чтобы он оставил меня в покое.
Сначала я не строила никаких иллюзий на этот счет. Я чувствовала себя, как маленькая беспомощная обезьянка, которую гипнотизирует удав. У меня и мысли не возникало о том, чтобы отказать Джемилю в близости. Я стала думать о самоубийстве. Я редко навещала мать. Я боялась, что не сумею хорошо притворяться. Матери я объяснила, что занята устройством дома.
Но мне делалось все тоскливее и тоскливее. Безысходность. На третью или четвертую ночь я горько заплакала. Странно, но мой муж не догадался, что мои слезы вызваны тем, что телесная близость с ним – мучение для меня. А, впрочем, почему странно? Какой мужчина на его месте мог бы догадаться? Никто бы не догадался.
Джемиль принялся спрашивать меня, о чем я плачу:
– Ты больна?
Конечно в его голосе не было той милой заботливости, от ощущения которой даже хочется немного прихворнуть, понежиться в постели. Нет, он спрашивал раздраженно и брезгливо. Наверное, так повелось в той среде, где он вырос. Там к больной женщине относятся с неприязнью, будто к больному животному, бесполезному в хозяйстве.
– Нет, – ответила я, подавляя всхлипывания.
Он продолжал допытываться, что со мной. Я чувствовала его раздражение. Он, разумеется, вовсе не был готов выносить мои капризы. Он устал после напряженного дня в конторе и хотел получить телесное удовольствие от интимной близости со своей законной женой.
Наконец ему пришло в голову, что я плачу, потому что влюблена в какого-то другого человека. Наверное, он мог бы избить меня или грубо выбранить, но его желания сдерживала зависимость от моего отца. Джемиль принялся раздраженно жалеть самого себя. Вслух. Он говорил о том, что он несчастен, он безжалостно пересказывал мне все сплетни, что обо мне ходили. Он прибавил к этим сплетням собственную версию – должно быть, я «спятила» от любви к какому-нибудь «хлыщу-офицеришке», который и внимания на меня не обращал, и вот родители поторопились сплавить меня замуж. И за что ему, Джемилю, такое несчастье? Ведь всю жизнь он мучается, барахтается в волнах реки жизни, удерживается на плаву…
Этот монолог произвел на меня странное впечатление. Даже нельзя сказать, чтобы я почувствовала себя очень обиженной или униженной. После той ужасной первой ночи моя способность оскорбляться как-то притупилась. Но слова о «реке жизни» показались мне даже поэтичными, мелькнула мысль: а вдруг Джемиль еще, то что называется, раскроется и мы заживем по-человечески? Глупая мечта! Слишком разные люди мы.
На несколько минут я перестала плакать, занятая этой своей мыслью о Джемиле. Он замолчал и посмотрел на меня. Я испугалась, что он подумает, будто я успокоилась, и снова овладеет мною. Вновь накатило чувство ужаса, я зарыдала громче.
Джемиль махнул рукой, раздраженно улегся спиной ко мне. Я уже заставляла себя плакать. Джемиль уснул. Он всегда быстро засыпает. Вот он начал похрапывать. Я не верила своему счастью. Да, да, я чувствовала себя по-настоящему счастливой.
Но на другую ночь у меня уже не было сил так рыдать и мои телесные мучения снова возобновились.
Потом я впервые подумала о возможной беременности. А вдруг это уже произошло? И я решилась.
Теперь, когда я осмысливаю тот свой поступок, я понимаю, что не хотела умереть. Я хотела одного: избавиться от телесной близости с Джемилем. Я надеялась, что спасусь. Но я не притворялась. Свою надежду на то, что попытка покончить с собой избавит меня от этой ужасной для меня близости с мужем, но не убьет, я загнала глубоко. Эта надежда была чувством, а мыслила я о том, что хочу; нет, не умереть, но избавиться от этой жизни.
Я наломала в воду спичечных головок, приготовила настой. Это было вечером. Джемиль вот-вот должен был вернуться. Нервы мои были взвинчены. Я ждала возвращения мужа, но сама верила, что просто оттягиваю решающий миг.
Я услышала, как внизу хлопнула дверь. Затем – голоса. Джемиль ворчал, горничная Элени оправдывалась.
Вот он уже поднимается по лестнице. Дверь комнаты отворяется. Я схватила стакан и поднесла к губам. Я и вправду намеревалась залпом выпить отраву. Но какая-то странная интуиция подсказала мне, что делать этого не надо.
Джемиль вошел. Мои пальцы, державшие стакан, задрожали, зубы конвульсивно ударились о стекло. На столике были рассыпаны спички с отломанными головками. Джемиль, пригнувшись, резко рванулся ко мне, выбил из моей руки злополучный стакан. Я не запомнила, как стакан разбился, как разлилась вода по полу.
– Сумасшедшая! – зашипел Джемиль. – Молчи, молчи!
Я все понимала, я отлично соображала, но сама себя лихорадочно уверяла, будто каменею и едва не лишаюсь чувств от отчаяния.
На самом же деле я поняла, Джемиль поверил, будто я и вправду собиралась отравиться. Он испугался, ведь это грозило ему неприятностями, все его надежды открыть с помощью моего отца собственное дело рухнули бы. Я торжествовала и чуть побаивалась своего торжества – а вдруг сорвется? Но нет. Кажется, я нашла способ.
Я не заплакала. Плакать мне не хотелось, а притворяться плачущей было противно. Хриплым голосом я заговорила.
– Не прикасайтесь ко мне! Нет, нет! Я покончу с собой!
Он посмотрел на меня с отвращением и внезапно бросил:
– Ладно.
Я замерла. Я вдруг подумала, что теперь он будет меня занудно стеречь, опасаясь, как бы я, сумасшедшая, вновь не попыталась покончить с собой. Я лихорадочно пыталась придумать, как дать ему понять, что если он оставит меня в покое, то и я не буду посягать на свою жизнь.
Я не смотрела на него. Но внезапно почувствовала, что он все понял. Он понял, что моя попытка покончить с собой была притворной; он понял, что я не хочу допускать его к себе; и он теперь относился ко мне с брезгливым презрением, как и положено относиться к сумасшедшей.
В небольшой угловой комнате я устроила себе отдельную спальню. С тех пор мой муж не беспокоил меня, за исключением нескольких случаев, вроде того, который я уже описала…
