Текст книги "Врач-армянин"
Автор книги: Сабахатдин-Бора Этергюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
101
В тот день мы остались в квартире на ночь. Перед сном я ушла принимать ванну. Он ждал меня в спальне. Сел на постели, когда я вошла, чувствуя себя освеженной, в махровом голубом халате, убрав под косынку, завязанную сзади на затылке, влажные волосы.
Он сказал, что я прелестна; что с этим чистым ярким лицом, с этими темными огромными глазами под густыми черными бровями; в этой косынке – я похожа на девочку из анатолийской деревни.
Я видела деревни, я испытывала чувства стыда и вины при виде грубых, плохо одетых деревенских жителей. Женщины в деревне вынуждены с малых лет тяжко трудиться и это рано губит их красоту.
Я хотела было сказать М. об этом, но вдруг подумала, что ему это чуждо, и не сказала.
Он посмотрел на меня, как я стояла у постели, грустно улыбнулся и задумчиво заговорил:
– Ты очень странная – я не устану повторять. Ты – это ты, прелестное одинокое существо; но вдруг ты начинаешь говорить, словно пророчица, холодная, отстранившаяся от всего в этом мире, ставшая над всем; и тогда я просто пугаюсь. Так странно то, что ты, произнося все эти острые и мрачные суждения, остаешься собой – чудесной наивной девочкой. Мне не хочется спорить; я так люблю тебя, что порою мне кажется, если бы смерть от твоей руки, я с такой радостью принял бы смерть.
Он снова улыбнулся, так открыто и мило; привлек меня на постель и начал ласкать.
Я чувствовала к нему такую жалость и нежность, что едва сдерживала слезы.
102
Я запомнила то, что он сказал о смерти. Иногда мне начинало казаться, что это – единственная возможность. Уйти из жизни вместе. Одна я не решусь. Ведь он, должно быть, думал об этом, ведь и он заговорил о смерти.
Я не знала, решимся ли мы на это. Скорее всего, нет. Но как-то действовать в этом направлении мне захотелось. Иногда, заглянув в самую глубину своей души; я понимала, что хочу его самоубийства, только его, не своего. Я была в смятении, нервы напряжены, часто плакала. Нет, если бы он на это решился, я бы последовала за ним.
Мне надоело мучить себя. Я решила купить оружие – пистолет или револьвер. Если мы все-таки решимся. Почему-то самоубийство в моем представлении – это обязательно выстрел. Не утонуть, не отравиться – именно выстрел. Иначе это не настоящее.
Мне не с кем было посоветоваться. Я решила действовать по своему усмотрению.
Крытый рынок. Знаменитый истанбульский Крытый рынок – Капалы чарши. Там даже теперь, когда идет война, можно купить все.
Я надела темный чаршаф и отправилась. Долго бродила. Наконец заметила какого-то торговца оловянной посудой. Он показался мне доброжелательным человеком. Я осторожно осведомилась у него, где могу приобрести пистолет или револьвер. Он внимательно посмотрел на меня. Затем сказал приглушенным голосом, что может мне помочь; конечно, если я заплачу ему. Я согласилась. В темной лавчонке он пошептался с каким-то другим человеком. Я даже немного испугалась. Но все кончилось хорошо. Мне продали пистолет с рукояткой, украшенной серебряной накладкой и сканью из серебра. Оружие было такой изящной удлиненной формы. Впрочем, у пистолетов ведь вообще удлиненный ствол.
Я потратила все деньги, которые брала от Джемиля.
Пистолет я показала М. Мне понравилось, что он не стал задавать вопросов.
– Ты умеешь стрелять? – спросила я.
Он кивнул.
– Пусть это будет у тебя, – я протянула ему оружие.
Он нежно поцеловал меня в щеку и взял пистолет. Он сказал, что пистолет хорошей работы, австрийский.
103
Год кончается скверно. В боях при Сарыкамыше войска Энвера-паши потерпели поражение от русской армии. Погиб цвет военной интеллигенции. Войне конца не видно.
Я сижу дома. Повязала намаз-бези – головную повязку – только лицо открыто и кисти рук. Расстелила молитвенный коврик; умывшись, встала на колени. Я так давно не молилась. А ведь покойная тетя Шехназ учила меня. Когда я в последний раз открывала Коран? У меня хорошая память. Но в голове только сура «Аль Кяфирун» («Неверные»):
«Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи “О вы неверные! Я не стану поклоняться тому, чему вы будете поклоняться, и вы не поклонитесь тому, чему я буду поклоняться. У вас – ваша вера, у меня – моя вера!»
Если бы я была такой мудрой! Если бы могла…
104
Ездила к Сабире, говорили на нейтральные темы. Бываю у мамы. О делах отца у мамы не спрашиваю. Она не жалуется, значит, у него все хорошо. Ни о чем не спрашиваю, газет не читаю. Не хочу мучить себя бесплодными угрызениями совести. Джемиль о разводе не заговаривает. С М. отношения прежние.
105
Помню, как совсем еще недавно мечтала, что вот, к лету куплю себе обтягивающий купальный костюм. Войду в магазин и другие женщины мне будут неинтересны, потому что мои собственные чувства будут переполнять мою душу…
Отвратительная суетность.
106
Весна. Армянские волнения. Зейтун, Сасун, Ван, Муш, Джалал-оглы…
Приехала к Сабире. Она меня пригласила.
В гостиной пришлось ждать. Сабире вышла встревоженная.
– Я не вовремя? – я встала.
– Нет, мы ждем. Пойдем в кабинет Ибрагима.
Ибрагим-бей тоже выглядел встревоженным. Его утонченное лицо побледнело. Он резко говорил с женой.
– Не надо, – попросила жалобно Сабире. – После…
– Нет, Сабире, сейчас! Ведь это все и Наджие касается. Ты и ее втянула, – он обернулся ко мне. – Я все знаю, Наджие. Но я виню Сабире, а не тебя, – он строго посмотрел на жену. Сабире опустила голову.
– Сабире, – продолжал Ибрагим-бей, – мы порываем всякие отношения с этим человеком.
Я поняла, о ком идет речь. Сердце сильно забилось. Мне было стыдно за себя.
– Ты должна знать, Наджие, – он говорил, не глядя на меня, – Пилибосян втянул мою жену в аферы со сбытом краденого морфия. Я пошел у нее на поводу. На кого работал Пилибосян? Ночью в городе арестованы многие армяне, среди них даже депутаты парламента. Все они будут вывезены в Анадол. Речь идет о подпольной организации. Армянскими волнениями в Эрзерумском, Битлисском, Ванском вилайетах руководит некий Андраник Озанян, бывший Андраник-паша, ныне – ставленник русской армии. Но Россия заявила, что он действует без приказа, по собственной инициативе, и потому русское правительство не несет ответственности за его действия. Судите сами! Беженцы из этих районов рассказывают о том, как части русской армии под его началом разоряют турецкие деревни, подстрекают местных армян. Ты должна все это знать, Наджие!
107
Не встречаюсь с М. Записок нет. Неужели Сабри останется с ним? Хотя ведь ему М. не сделал ничего дурного.
Знаю, что принято решение о высылке армян из прифронтовой полосы. Разумеется, это не касается Стамбула и Измира.
Вернулась с прогулки. Растерянная Элени сказала, что меня ждет «какой-то господин». Вхожу в гостиную. М.!
– Да, – сказала я Элени, – это по поводу счетов из магазина.
М. молчал. На лице – отчаяние.
– Что вам нужно? – тихо спросила я, когда Элени ушла.
– Наджие! Я… прошу о помощи!
– Я не собираюсь выдавать вас полиции, но я ничем не могу и не хочу помогать вам.
Он с отчаянием заговорил вполголоса о том, что высылка армян из прифронтовой полосы проходит ужасно, что при этом у них отнимают имущество, что женщины и девушки подвергаются насилию.
– Женщины, которые учились во Франции, в Швейцарии!
– Что ты хочешь мне сказать? – холодно спросила я. – Что дикари-турки обрушились на несчастных армян, сражавшихся за свою свободу? Кажется, мы уже говорили на эту тему.
– Я люблю тебя, Наджие!
Мне было больно.
В конце концов он все же сказал, чего он хочет от меня. Оказалось, он узнал, что его собираются выслать; возможно, арестуют. Ибрагим-бей отказался нанимать ту квартиру в Шишли. Но квартира еще не сдана. М. умолял, чтобы я наняла эту квартиру. Он хотел спрятаться там. Мне было мучительно смотреть на него. В его несвязные реплики о пресловутых «турецких зверствах» я не верила. Наверное, любовь это болезнь. Я была больна этим человеком, я мучилась любовью к нему, как лихорадкой.
Я согласилась.
108
Когда он ушел, я заперлась у себя. Но пришлось впустить сконфуженную Элени. Ее сбивчивые объяснения должны были потрясти меня. Но мне было уже все равно. Я предчувствовала какую-то развязку, которая все решит.
Оказалось, Джемиль решил, что наш развод должен сопровождаться таким скандалом, после которого мой отец не посмел бы предъявить к нему никаких претензий. Джемиль нанял для слежки за мной родственника Гюльтер, жены нашего повара Мехмеда. Этот человек сумел выйти на Сабри, свел его с Джемилем. Каждый мой шаг был известен Джемилю. Все это Элени знает от Гюльтер.
– Простите меня, госпожа, я боялась и потому не говорила вам! – Элени заплакала. – Тот господин, который приходил сегодня; я знаю, кто он. Простите меня. Еще не поздно! Я должна предупредить вас! Только ничего обо мне не говорите!
– Нет, Элени, ничего. Я не сержусь. Спасибо тебе за предупреждение. О том, что это ты предупредила меня, я никому, конечно, не скажу. Иди и не беспокойся.
Элени с плачем кинулась целовать мне руки.
– Идите, Элени, идите, – я подумала, что очень редко обращаюсь к ней на «ты». Мне всегда казалось, что это некрасиво – обращаться к прислуге на «ты».
109
Я, Бора, сейчас знаю то, о чем Наджие-ханым узнала гораздо позднее. В последний раз я прерываю ее дневник своими рассуждениями.
Я думаю о далеком прошлом, о позднем средневековье. Сегодня многие европейские либералы любого феодала, стремившегося во имя своего мелочного честолюбия ослабить Османскую империю, отхватить кусок территории для себя; готовы объявить «борцом за независимость». А советские историки еще и попытаются доказать, что какой-нибудь мелкий князек вроде албанского Скандер-бега чуть ли не исповедовал социалистические идеалы.
А что сказать о Лале-девре – о попытке реформ? Или империя уже тогда была обречена?
Наша первая конституция… Лорд Биконсфилд, благодаря политике которого в Англии, во многом стало возможным дальнейшее возникновение турецкого государства.
Младотурок модно бранить. Я отношусь к ним иначе. Разумеется, провозглашенные ими лозунги справедливости, равенства не могли претвориться в жизнь. Османский идеализм (как и любой идеализм, вероятно) был обречен. Развитие демократии только развязывало руки амбициозным политическим деятелям армян и греков. Демократизацию посчитали признаком слабости. Болгары, греки, сербы – все хотели разорвать на части великую империю. 1912-13-й годы – Балканские войны. Процесс образования собственно турецкого государства пошел! Угрюмый армянин Бедрос, правивший под именем Абдул-Гамида II и свергнутый в 1908 году, был последним султаном, он правил почти тридцать лет. Кажется, он честно пытался отсрочить распад империи, «закручивая гайки». Но если империя состарилась, ей не поможет ничто – ни жесткость, ни мягкость; ни деспотизм, ни демократия.
Процесс развития и старения любой империи можно сравнить с процессом мужания и старения человека. Если бы какое-нибудь существо с другой планеты, для которого время идет в убыстренном темпе, посетило бы нашу планету; оно могло бы изумиться – вот прелестный младенец на глазах преображается в дряхлого старца, вот цветущее государство растет и мужает, и вот через мгновение это государство распадается на множество мелких княжеств и республик, враждующих между собой.
Первая мировая война для нас затянулась. Революция 17-го года и последовавшая за нею гражданская война поставили под угрозу распада Российскую империю. Пришедшие к власти на Кавказе дашнаки выдвинули лозунг «Армения от моря и до моря». Эта новоявленная Армения, претендовавшая чуть ли ни на весь Кавказ и на значительную часть турецкой территории, объявила Турции войну. 1920-й год. Когда турки отстаивали целостность своего государства, армяне, объявившие им войну, называли это вновь «турецкими зверствами». С 1919-го по 1922-й год Турция снова «зверствовала», то есть отстаивала Малую Азию от претензий Венезелоса, главы греческого правительства, пытавшегося, ни много – ни мало, восстановить владения Византийской империи. В этих изнурительных войнах выковывалось собственно турецкое государство. Уже не Османская империя, а Турция, Греция, Болгария.
Явился и лидер-идеолог этого собственно турецкого государства – Мустафа Кемаль-паша Ататюрк – «отец турок». Выиграли мы или проиграли, когда османскую широту сменила психология граждан небольшой Турецкой республики? Думаю, ни то и ни другое, просто шел закономерный процесс.
Очередное закручивание гаек спасло Российскую империю от распада; вернее, я полагаю, отсрочило его лет на сто. Ататюрк установил дипломатические отношения с обновленной Российской империей, получившей новое название – Советский Союз. Армянские амбиции вновь пошли прахом. Но что бы ни случилось, России всегда будет выгоднее поддерживать Турцию, а не амбициозно-нелепых армянских «деятелей».
Советский Союз условно делится на какое-то количество псевдогосударств – условных республик. Думаю, отказ от российского деления на губернии – серьезная ошибка. В недрах этих псевдогосударственных единиц безусловно вызревают, как мухи в навозе, будущие тщеславные мятежники, готовые рушить великую империю и проливать реки крови.
Одна из этих псевдореспублик именуется Арменией. Андраника Озаняна, навлекшего несчастье на многих своих единоплеменников, вынужденных покинуть свои дома, в этой Армении почитают, но как бы несколько исподтишка. В официальных трудах русских историков имя Озаняна, генерала русской армии, пытавшегося создать из турецких армян «пятую колонну», не упоминается.
В этой Армении любят муссировать и мусолить «турецкие зверства в 1915 году». При этом называются несуразные цифры погибших при выселении из прифронтовых районов армян – миллионы. Хорошо, что не миллиарды. Доходит до трагикомических курьезов – черно-белую репродукцию с картины русского художника-баталиста Верещагина, изображающую рассыпанные в пустынной местности черепа, выдают за фотографию останков армян, погибших якобы от пресловутых «турецких зверств».
А теперь я прощусь с вами, оставив последнее слово за Наджие-ханым.
110
Я отправилась в квартиру в Шишли. М. тоже должен был прийти туда. Конечно, это авантюра. Я ведь никогда не сталкивалась с законом. Ему предписано выехать из города, он этого не сделал. Теперь он здесь, в этой квартире. Наниматель квартиры – я. Сколько времени он намеревается здесь скрываться? Что будет дальше? Чувствует ли он мою неуверенность?
Вот уже третий день мы не выходим из дома. Мне страшно оставаться и страшно уйти. Что предпринимает Джемиль? Вдруг моим родителям уже все известно? Я пришла сюда пешком. Просто падала от усталости. Вышла в зеленом чаршафе, потом свернула в один переулок, где, я знаю, можно пройти двором. Постучала в одну дверь. Сказала, что мне плохо, попросила воды. Какая-то пожилая женщина подала мне чашку. Я попросила позволения переодеть чаршаф. Сняла зеленый, завернула в бумагу, надела черный. Предосторожности. Хотя у меня не было ощущения, что за мной следят.
В квартире было по-прежнему как-то надмирно, вневременно. В гостиной били часы, бронзовый орел неподвижно распростер крылья над циферблатом.
Пришел М. Ключи он отдал мне и потому постучал. Я быстро открыла. В темном пальто он жался к стене. Я увидела его мягкие, чуть запекшиеся губы и потухшие глаза. В прихожей он как-то неуклюже снял пальто, остался в черных брюках и темном – под горло – пуловере.
111
Мы не прикасаемся друг к другу; мы оба сознаем, что этого делать нельзя.
Я стелю себе на диване в кабинете. Оставаться на ночь в спальне, где мы прежде… я не могу.
Он – подавленный, даже равнодушный. Есть почти не хочется – ни мне, ни ему. В первый день он молча прошел в спальню. Я приготовила кофе, понесла поднос. Дверь в спальню была открыта. Я увидела, что он спит на покрывале, не расстилая постель. Он выглядел измученным. Лежал на боку лицом ко мне, губы во сне чуть подрагивали. Я хотела уйти, но он почувствовал мой приход. Сел на постели с каким-то смущенным видом. Сидел с ногами на покрывале, привалившись к стене, ноги скрестил. Так он сидел в приморском домике Сабире, когда зашивал мне перчатку. Сейчас лицо у него осунулось, вытянулось, сузилось как-то и потемнело. Он посмотрел на меня, измученный и беззащитный, закрыл лицо ладонями и заплакал.
– Все, все потерял! – бормотал он сквозь плач.
– Не надо, не надо, – мягко повторяла я, поставив поднос на столик у кровати.
– Отец… мои сестры… там, в С., ты же знаешь, – он плакал громко, плечи его затряслись.
Я знала, что С. – это в Ванском вилайете, что это и есть прифронтовая полоса. Кто знает, как сложилась судьба его родных. Зачем этих людей соблазнили выступить против государства, гражданами которого они являлись? Ведь их обманули. Им внушали, что в армянском государстве им будет лучше, чем в Турции. Их поссорили с их соседями-турками. Во имя чего? Во имя того, чтобы горстка политиков плакалась где-нибудь в Париже: мол, вот, стремились создать армянское государство, а эти «звери-турки» не дали. Зачем они готовы проливать кровь своих единоплеменников, лишать их крова? Неужели им так трудно понять, что турецкая земля никогда не будет принадлежать им? Не будет!
Но я ничего этого не стала ему говорить. Может быть, и он был обманут; и он верил, что идет по пути свободы. Сейчас он действительно все потерял и я не хочу усиливать его мучения своими неосторожными словами.
Он начал бессвязно вспоминать о том, как спорили между собой его отец и дядя-болгарин. Дядя Димитр считал, что отец М. не должен уезжать из Болгарии и увозить детей, разве Болгария не родина ему… Отец М. в ответ горячился и толковал о каких-то якобы армянских землях; разумеется, не учитывая, что эти земли – не армянские, а турецкие, и что турки не отдадут своей земли…
– У меня, – громко шептал М., – у меня была возможность выбора… Я мог бы… можно было… в Пловдиве… остаться…
Он вдруг замолчал, посмотрел прямо на меня широко раскрытыми, воспаленными до красноты глазами и слабо махнул рукой.
– Все это… – хрипло выговорил он, – все это – уже все равно! А то, что я потерял тебя; то, что я потерял тебя, – это конец!
Он действительно любит меня.
– Успокойся, – мягко сказала я, останавливаясь у двери, – я не враг тебе. Отдохни. После подумаем, что делать.
Я вышла из спальни. Я не стала говорить ему, что я тоже люблю его; люблю несмотря ни на что. Я думаю, он и сам понимает это.
112
Идет четвертый день нашего затворничества. Вневременность (не подберу иного определения) нашей квартиры как-то успокаивает нас, отстраняет немного от всех проблем и мучений.
Сегодня в дверь позвонили. Мне передалось его страшное, паническое напряжение. Мы оба застыли: он – посреди гостиной, я – у двери в кабинет. Первый раз звонок прозвучал требовательно и длительно, затем еще несколько звонков, вслед за первым, легких, необязательных. Затем шаги по лестнице. Спускался один человек. Ушел.
Больше это не повторялось. Стены в доме толстые, а мы, разумеется не шумим.
М. все больше сидит в спальне, на постели. Все в той же позе – привалившись к стене и скрестив ноги на покрывале. Я сажусь на стул у двери.
Иногда он просит разбитым голосом:
– Не уходи. Посиди еще. Страшно остаться одному.
Я молча выполняю его просьбу. Я говорю мало, но стараюсь, чтобы мой голос звучал мягко. Мне страшно жаль его. Как ему помочь? Может быть, надо было просить Ибрагим-бея? Нет, он не согласился бы.
М. говорит довольно много. Его одолевают бессвязные воспоминания. Он вспоминает своих парижских друзей, пловдивских родственников; пикники на Босфоре, поездки на Принцевы острова, прогулки по истанбульским улицам.
Положение скверное. После всего, что произошло, ему никто из его турецких знакомых не поможет. Да и у его пациенток – не бог весть какие влиятельные мужья. У него один близкий человек – я. Получается, что я как бы в ответе за него. Да.
113
Он постепенно приходит в себя. Теперь мне кажется, что он часто говорит одно, а думает и чувствует совсем другое.
Мы снова начали анализировать политическую ситуацию. Я недооценивала его самолюбие. Любое мое осторожное (я не говорю резкое) критическое замечание в адрес армян он воспринимает как направленное лично против него. Но и в этих моих критических замечаниях не кроется ли желание (вероятно, следует сказать «подсознательное желание») уколоть его? Неужели мы снова начинаем бессознательно ненавидеть друг друга? Иногда меня охватывает странное ощущение: мне кажется, будто он сознает, что не любит меня; и чтобы не мучиться этой нелюбовью, ищет во мне дурное… Находит, конечно…
Какие-то мелочные придирки, язвительные реплики. Вчера говорили о том, что у нас кончаются те немногие съестные припасы, которые имелись. Я искренне тревожилась, что же будет дальше, на что решиться, что предпринять.
– Что же нам делать? – сидя на стуле, я склонилась вперед, сплела крепко пальцы рук.
– Тебе что делать? – он говорил сдержанно-язвительно. – Ничего. Ты в любой момент можешь уйти. Я вообще не понимаю, зачем ты прячешь меня? Хочешь продемонстрировать мне свою доброту? Нравится чувствовать себя добренькой и щедрой! Это твое стремление к театральным жестам…
Мне стало больно, потому что он сомневался в моей искренности. Надо было мне сдержаться; нет, заплакала. Или так и хотела показать ему свои слезы, чтобы расстрогать, разжалобить?
Начался было какой-то истерический сумбурный разговор. Вдруг он словно бы пожалел о своих словах, смутился, принялся благодарить меня. Подошел как-то униженно горбясь, вид затравленный, протянул руку. Я отпрянула. Кисть его руки показалась мне скорченной, сморщенной, будто старческая; стало страшно. Я поняла, что он хотел поцеловать мне руку. Поцеловать униженно, как целуют руку покровителя. У меня возникло ощущение жути.
– Не надо. Все хорошо. – Я ушла в кабинет.
Он боялся, что я рассержусь и оставлю его. Но, может быть, я так думаю только потому что хочу думать о нем плохое? Думать о нем плохое, чтобы оправдать себя?
