Текст книги "Врач-армянин"
Автор книги: Сабахатдин-Бора Этергюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
89
Элени сказала, что пришел Сабри с запиской.
– Передайте ему, Элени, что я никого не принимаю и не отвечаю на письма.
Элени передала.
Нет никакого желания видеть Мишеля.
90
Новая записка. Я велела Элени сказать то же, что и в прошлый раз.
91
Приехала Сабире. Конечно, нельзя было отослать ее прочь, как я отослала слугу Мишеля. К счастью, она не застала меня в неглиже, на мне было приличное домашнее платье строгого покроя. Будь я в неглиже, и разговор получился бы какой-то растрепанный, бурный. А так…
Я сразу поняла, что сейчас она воскликнет что-нибудь вроде: «Наджие, ты снова капризничаешь!»; и сделает все для того, чтобы я почувствовала себя капризным ребенком, который доставляет взрослым одни неприятности и потому должен исправиться.
Я заговорила первая. Я сказала Сабире, что не собираюсь выдавать ее; что она, вероятно, приехала по просьбе Мишеля, и пусть она передаст ему, что я больше не хочу видеться с ним.
– Пойми, Сабире, это не прихоть капризной кокетки, это серьезно. Я не хочу иметь близкие отношения с человеком, который торгует краденым морфием. Конечно же краденым! Ведь идет война, госпитали нуждаются в болеутоляющих лекарствах.
Я ожидала, что Сабире начнет бурно возражать, разубеждать меня. Но она только спросила с искренней грустью:
– Ты и меня больше не хочешь видеть?
Я смутилась.
– Не знаю, Сабире. Ты ведь и сама понимаешь, как это дурно – все эти махинации с морфием. Но разве я вправе осуждать тебя? Я обеспечена и одинока, а ты должна думать о будущем дочери.
– Я ничем не могу оправдать себя, Наджие. Ты права. Я заурядный человек, слабая женщина, мои нравственные устои оставляют желать лучшего.
– Я не имею права говорить о нравственности, Сабире; я сама повела себя безнравственно.
– Не мучай себя.
– Не будем говорить об этом.
– Но мы будем видеться? Ты будешь иногда бывать у меня?
Я обещала; если бы я отказалась, это было бы слишком грубо.
Наверное, когда Сабире рассказала мне всю эту историю с морфием; она полагала, что я уже сильно привязалась к Мишелю, или просто думала, что меня не взволнуют нравственные аспекты всего этого. Да, конечно, это было бы логично, если бы один безнравственный поступок – связь с Мишелем – повлек за собой другой – равнодушное отношение к торговле наркотиками.
92
Живу спокойно. Читаю Толстого. «Война и мир» – это и вправду делая жизнь, воплощенная буквами на бумаге, – удивительно! Порою, когда я отрываюсь от книги, мне чудится, что настоящая реальность – там, на этих страницах, а я сама и все мое существование – всего лишь бледные призраки.
В газеты не заглядываю, не хочу мучить себя бесплодными переживаниями по поводу страшных событий. Уверена, что ничего хорошего в мире не происходит. Когда Элени заговаривает о слухах, которые гуляют по городу, я ее прерываю.
– Не надо, Элени, меня это все расстраивает, мучает, и ведь все равно ничего нельзя изменить.
Раза два заезжала Сабире. Была скромна и тиха, говорила о своей дочурке. Я вдруг подумала о маленькой Кадрие (вот ведь я запомнила имя), дочери Джемиля. Мне представилось, будто мы разведены, я живу одна, занимаюсь образованием этой девочки: учу ее всему, что знаю сама. Нет, вот это уже настоящая безумная фантазия.
Сабире робко приглашает меня к себе.
Отказаться – невежливо.
Побывала у нее. Разумеется, она выбрала такое время, когда Ибрагим-бея не было дома.
93
Снова ездила к Сабире.
94
Опять я у Сабире. Случилось! Но я не хотела этого, нет, не хотела!
Мы с ней сидели в гостиной, когда вошел Мишель. Не думая о правилах хорошего тона, я быстро встала и ушла в коридор, прошла в комнату Сабире. Когда проходила мимо него, он посторонился как-то испуганно. Мне стало больно. Когда я увидела его, живого, его лицо, зелено-голубые глаза, каштановые волосы; мне захотелось, не думая ни о чем, снова припасть к его груди, уткнуться губами в светлую подмышку, на которой растут бледно-коричневые волоски.
Любовь – это ужасно. Если можно любить человека, торгующего наркотиками, значит, можно любить вора, убийцу, насильника…
В комнате Сабире я, задыхаясь, ухватилась за ручку двери. Я не открою!
Шаги. Но это были женские шажки. Сабире приблизилась к двери и робко, растерянным полушепотом, обратилась ко мне:
– Наджие, открой, пожалуйста. Никого нет.
Я вдруг осознала весь комизм ситуации. Я стою в комнате Сабире; можно сказать, не впускаю ее в ее же комнату, а она робко умоляет меня открыть дверь. Я отпустила ручку двери. На меня напал какой-то странный громкий смех. Я не в силах была сдерживаться. Я сама испугалась. Открыла дверь и вышла к Сабире.
Я смеялась, смеялась и не могла остановиться. Прежде я думала, что истерика бывает только в романах.
Сабире сама принесла мне стакан воды. Она была очень деликатна, ничего не говорила. Мы остались в ее комнате.
Когда я успокоилась, Сабире смущенно сказала:
– Он просил передать тебе книгу… сказал, что ты хотела это прочесть. Сочинения какого-то врача…
Она даже немного запиналась. Очень было не похоже на обычную, уверенную в себе Сабире.
Конечно, я должна была сказать твердо, что никаких книг от него не возьму. Но я почувствовала, что твердо не получится, получится резко, истерично. И я действительно хотела прочесть этого Фрейда. Возьму, прочту и верну книгу Сабире.
– Хорошо, – сказала я. – Потом вернешь ему книгу.
– Да, да, – покорно и смущенно отвечала Сабире.
95
Читаю. Это переведено с немецкого на французский. «Психопатология обыденной жизни» и «Три очерка по теории сексуальности».
Когда я прочла уже первые несколько страниц, мне стало стыдно; я подумала, а вдруг он нарочно дал мне эту мерзкую книгу. Он просто хочет соблазнить меня, самым что ни на есть вульгарным образом. И Сабире. Она снова обманула меня, снова пригласила его как раз в тот день, в тот час, когда я должна была быть у нее.
Но, подумав, я отбросила излишнюю подозрительность. Я ведь сама тогда хотела почитать этого Фрейда. Я просила, чтобы он дал мне эту книгу. Он – друг дома и мог без приглашения прийти к Сабире; ведь он знал, что в такие часы у нее обычно бывают гости.
И ведь эта книга – не бульварный роман, а сборник научных трудов.
Я стала читать спокойно. Много моментов показались мне правдивыми.
Закончив чтение, я решила завезти книгу Сабире. Если не застану ее, просто оставлю книгу. Предупреждать о своем визите не хочу, тогда она наверняка снова позовет его.
96
Сделала, как задумала. Сабире и вправду не оказалось дома. Но в гостиной сидел он.
Разумеется, это не могло быть случайностью. Возможно, меня просто выследил Сабри.
И горничная сказала мне, что хозяйка скоро вернется и просила подождать в гостиной.
И он там сидел. Тоже ждал Сабире.
Я должна была положить книгу на стол и уйти. Пусть это невежливо, неприлично, но это было бы спасением. Почему я не сделала этого?
Нет, вовсе не потому что мне хотелось обнять его, прижаться, смотреть на него. Вовсе не потому.
Мне хотелось поговорить о прочитанной книге. У меня уже накопилось так много мыслей, выводов, возражений. И я отчетливо сознавала, что поговорить я могу только с ним. Мне хотелось, чтобы он убеждал меня, возражал, соглашался.
Если бы я могла поговорить, обсудить труды этого Фрейда с кем-нибудь другим, я не думала бы о нем. Но ведь у меня никого нет. Если о романах еще можно худо-бедно побеседовать с моей Сабире, то уж Фрейда ей, нет, не то чтобы не понять, а не воспринять. То есть, это просто вне ее восприятия, это ей неинтересно. Или она восприняла бы это как-то вульгарно.
Он встал мне навстречу. Я опустила голову, чтобы не смотреть на него, тихо прошла мимо него к столу, положила книгу. Но я уже знала, что если он остановит меня, я не уйду. И знала, что он остановит меня.
– Мне интересно было бы узнать ваше мнение, – произнес он тихо и с какой-то покорностью в голосе.
Я остановилась у стола. Я понимала, к чему это может привести, если я заговорю с ним. Но я заговорила совсем не потому что хотела возобновить с ним интимные отношения. У меня действительно было сильное желание высказать ему свое мнение о Фрейде. Но все это было мучительно, я почувствовала внутреннюю дрожь.
– Фрейд в чем-то прав, – заговорила я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. – Все эти телесные желания и их удовлетворение, конечно, играют важную роль в человеческой жизни. Сначала я была возмущена, захлопнула книгу, но, углубившись в нее, я во многом согласилась с этим австрийцем. И все же – то, что он пишет, унизительно для человеческого достоинства. Получается, что все, что в человеке есть нравственного, просто искусственно внушено ему для подавления этих телесных инстинктов. Мне кажется, в этом Фрейд не прав. В человеке присутствует врожденное нравственное начало…
– Но ведь это теория врожденной нравственности – так называемый нравственный императив Канта! – перебил меня он.
Он посмотрел на меня. Во взгляде его читался интерес. Это был интерес к моим словам, к моим мыслям, а не к моей внешности. Я почувствовала гордость.
– Врожденное нравственное начало, – продолжала я, – мы сами попираем это чувство, заглушаем его голос. Мы это делаем так успешно, что, по-моему, нет особой нужды конструировать для нашего оправдания какие-то теории врожденной сексуальности, вроде теории Фрейда.
Я говорила с горечью. Я уже знала, что я не устою. И вовсе не потому, что так уж силен голос плоти; просто, во-первых, я не достаточно нравственна, не умею сдерживаться, обуздывать свои желания; например, когда мне хочется сладкого, я принимаюсь есть конфеты и съедаю чуть не целую коробку. А во-вторых… Вторая причина проще – если бы я знала, что за связь с Мишелем меня уволят со службы или лишат имущества, я бы сдерживалась; а так я знаю, что мое безнравственное поведение останется безнаказанным. Слишком богата и защищена, и слишком безнравственна – вот какой диагноз я себе ставлю.
О немецком философе Канте я что-то читала, но с его трудами я не знакома. Сейчас, когда вдруг оказалось, что моя мысль о врожденной нравственности в чем-то совпадает с этой его теорией нравственного императива, мне стало приятно.
Оба мы стояли. Он помолчал немного, затем сказал:
– Трудно возразить что-нибудь на ваши аргументы.
Я ничего не отвечала.
«Все равно! – думала я и чувствовала, что вот-вот начну дрожать, как в лихорадке. – Все равно! Я знаю, что сейчас произойдет. Мы будем говорить о Фрейде. Потом перейдем еще на какую-нибудь тему, тоже что-то такое о науке или о литературе. Потом договоримся о встрече; для того, чтобы поговорить, просто поговорить. Постепенно наши разговоры сделаются насквозь лживыми, эти разговоры просто будут маскировать наше обоюдное желание интимной близости. Затем… Затем после всей этой лжи мы сблизимся снова, как прежде…»
Я не хотела так лгать, не хотела. Я должна была никогда больше не встречаться с ним. Это было бы правильным, единственно правильным решением. Или… Я предпочла второе…
Я быстро подошла к нему. Он раскинул руки. Я ощутила теплый нежный запах, исходящий от его лица и шеи. Крепко обнявшись, мы целовались лихорадочно-быстрыми поцелуями.
97
– А теперь уйди, – сказала я, – мне неприятно думать, что если я уйду первая, ты останешься и будешь говорить обо мне с Сабире. Вероятно ты все расскажешь ей.
– Я больше никогда не буду говорить с ней о тебе. Если она будет спрашивать, я буду пресекать ее расспросы.
– Хорошо. Но все равно уйди. Я тоже сейчас не стану дожидаться Сабире. Я оставлю книгу и уйду после тебя. Потом Сабире передаст тебе книгу.
– Мы увидимся? – он снова был смущен.
– Хорошо, – коротко отвечала я. – Но у тебя – больше никогда.
Он проглотил слюну, как ребенок, который напряжен перед тем, как совершить решительный поступок.
– Я найду квартиру, – медленно произнес он. – Хорошую. Я дам тебе знать. Сабри принесет записку.
Я кивнула.
Дома, в своей комнате, где можно было все обдумать, я поняла, что эту «хорошую квартиру» он наймет на деньги, вырученные от продажи краденого морфия.
Я прижала ладони к разгоревшимся щекам.
Я безнравственна. Я не унижусь до того, чтобы оправдывать свою безнравственность. Что делает человек, когда понимает, что его поступки – дурны? Наверное, как я, – сначала пытается бороться с самим собой; а если уж проигрывает в этой борьбе, то просто плывет по течению, – тоже, как я. По течению, которое затягивает в омут.
98
Он нашел великолепную квартиру. В прекрасном районе, в Шишли. Большой каменный дом. Третий этаж. Мраморная лестница. Квартира не так уж велика. Спальня, гостиная, кабинет. Ванная комната облицована голубыми плитками. Мебель, ковры, обои – все он подобрал необыкновенно тщательно. Даже не могу себе представить, сколько это могло стоить при нынешней дороговизне. Потом мне пришло в голову, что все это куплено за недорогую цену; вернее, не куплено, обменено на морфий; все эти дорогие, изящные и красивые вещи принадлежали людям, пристрастившимся к морфию.
Когда я впервые вошла в эту квартиру, я была поражена. Конечно, он проявил бездну вкуса. Никогда прежде я не жила в такой обстановке. Все это – ради меня. Я даже почувствовала что-то вроде благодарности. Наверное, любовница разбойника, которой он надевает на шею краденое ожерелье, тоже испытывает подобное чувство. Я всю свою жизнь окружена бесчестными людьми – отец, Джемиль, М. (снова называю его так). Иные из этих людей любят меня – М. и отец, иные добры ко мне – Сабире. Мне стало жаль М. Я чувствую себя так, будто я – сообщница преступника и вместе с ним стою на эшафоте. Холодно, ветрено, пасмурно. Спасения нет. Все мучительные сомнения, угрызения совести – позади. Осталась одна лишь жалость – к себе и к нему, потому что я знаю – мы оба погибнем.
Вот какие мысли и чувства овладели мной в чудесных светлых комнатах. М. смотрел на меня печально, покорно. Он любил меня.
– Не надо было всего этого, – я тихо повела рукой.
– Это ничтожная малость, – он отвел глаза. – Ты сама не знаешь, чего ты достойна. Тебе нужен не такой человек, как я.
– Какой? – голос мой звучал почти безжизненно.
– Такой, который соединил бы неимоверное богатство с неимоверным умом и неимоверной тонкостью чувств. Гарун-аль-Рашид.
– Благородный разбойник Орбазан из сказок немца Гауфа, – грустно заметила я.
– Такого человека, вероятно, просто нет. Он не существует.
– Он не может существовать. Значит, удовольствуюсь тобой, – я произнесла это с горечью и улыбнулась ласково.
Он бережно взял мою руку и нежно приложился губами к тыльной стороне ладони.
99
Эту квартиру следует описать более или менее подробно. Дом пятиэтажный, изогнутая кровля, наверху примостились какие-то лепные фигуры в античном стиле; двусветные окна, балконы с фигурными решетками.
В гостиной поблескивают шлифованные стекла буфета, прямоугольного, с металлическими накладками и вставками. В кухне – дубовый резной посудный шкаф. В спальне – резной сундук, изящный шкаф с цветочным орнаментом на дверцах. В каждой комнате пол устлан дорогим персидским ковром. Настенное зеркало в спальне вставлено в черную лакированную раму с позолоченными фигурами. В кабинете – серебряный писчий прибор. На стене в гостиной часы отбивают время каждый час, бронзовый орел распростер над циферблатом широкие перистые крылья. Прекрасная пышная люстра – молочно-белое стекло. На письменном столе – очаровательная лампа – изящно изогнутая женская фигура удерживает большой цветок лотоса.
В гостиной – обои – золотистые гирлянды стройно вьющихся стеблей на фоне цвета бледной охры. Широкий деревянный стол и стулья с подлокотниками – простые легкие прямоугольные формы. Посреди стола – вытянутая стеклянная ваза с изображением красно-коричневых цветов – работа модного французского художника-стеклодува Эмиля Галле.
В спальне – обои в тонах зеленоватого луга, чуть оживленного бледно-лиловыми тюльпанами. На столике в спальне – две смело-округлой формы вазы – это Тиффани – не менее модно, чем Галле. Этот туалетный столик и небольшой стул без спинки – полированные, на округло изогнутых ножках; зеркало ромбовидное.
Письменный стол в кабинете – так же изящен и современен, как и все остальное.
Сейчас я одна в квартире. Часы в гостиной только что пробили двенадцать. К четырем приедет М.
Пишу в кабинете.
М. сказал мне, что вся обстановка этой квартиры принадлежит мне. Я спросила, на его ли имя снята квартира. Почему-то я подумала, что, возможно, и не на его. Он ответил, что на имя Ибрагим-бея. Мне сделалось неприятно. Знает ли Ибрагим-бей, что в этой квартире бываю я? Впрочем, это уже не имеет значения.
Телесная близость с М. стала для меня чем-то наподобие наркотика. Наверное, человек, пристрастившийся к морфию, так же ведет себя, как я; то есть не думает, хорошо или дурно его поведение; ему нужен морфий – и все!
100
Когда я приезжаю в эту изящно и современно обставленную квартиру, я словно перехожу в другое измерение времени. Может показаться, что нет войны, что оба мы – я и М. – одиноки, свободны, независимы; что за окнами вовсе не наш город – взъерошенный город страны, ведущей войну, – а что-то голландское восемнадцатого века – тишина, чистота улиц, опрятные мостовые и заостренные черепичные крыши.
В этой квартире мы беседуем и спорим на самые рискованные темы. Теперь наши споры не кончаются безобразными скандалами, нелепым уродливым выяснением отношений между мужчиной и женщиной; как было при нашей первой размолвке из-за стихов этого армянского поэта Кучака. Теперь М. обычно говорит мне тихим покорным голосом:
– Прости, я не могу согласиться с тобой.
Это значит, что у него нет аргументов. Но соглашаться он не желает. Что ж – это его право.
Вчера М. привез картину для гостиной – это не подлинник – репродукция. Немецкий художник фон Хофман, картина называется «Весенний ветер». По берегу моря идут трое – обнаженный юноша и две полуобнаженные девушки, которых он обнимает за плечи. Одежды их развеваются – ощущение ветра передано. Казалось бы, на картине изображены трое очень свободных людей. Но что-то насильственное мне видится в том, как они решительно движутся в ногу; в том, как уверенно руки юноши обхватывают плечи девушек. Словно этих людей насильно заставили быть свободными. Но если так, то это уже не свобода.
М. спросил меня, понравилась ли мне картина. Я ответила, что да, и художник современный, и картина хороша в нашей гостиной. М. подарил мне прелестный роговой гребень – теплые янтарные оттенки, сверху – фигурка обнаженной зеленоволосой девушки в голубоватых, оттененных золотом волнах. М. почти каждый день, когда мы встречаемся, привозит мне цветы (и откуда берет поздней осенью?) и подарки.
Мы сидели за столом, я положила гребень перед собой и любовалась.
Я ничего не сказала М. о своих мыслях относительно картины. Мне не хотелось огорчать его; ведь он мог бы подумать, что я не одобряю его выбор.
Но разговор как-то незаметно перешел на проблемы свободы и несвободы. Я сказала, что многие войны, развязанные с целью разрушения того или иного государства, пропаганда выдает за освободительные. М. ответил, что не может согласиться со мной и привел в качестве примера армянские волнения при Абдул-Гамиде, последнем султане.
– И какую цель могли и могут преследовать армяне? – задала я риторический вопрос.
– Освобождение, создание собственного независимого государства, – сдержанно ответил он.
– Освобождение, независимое государство, – я посмотрела гребень на свет и вновь опустила осторожно на гладкую столешницу, – все это не более чем цветистая фразеология. Государство – это взяточничество чиновников, интриги политиков. Уверена, что ни ремесленникам вроде твоего отца, ни врачам, адвокатам, музыкантам вовсе не нужно это отдельное армянское государство. И даже если оно возникнет, оно просуществует недолго. Но если кучка амбициозных и яростных интеллигентов посулит своим единоплеменникам в случае возникновения этого государства, бог весть какие блага, люди могут начать действовать; действовать нелепо, хаотично, бессмысленно. И эти действия закономерно приведут их к гибели. Тогда яростные интеллигенты (разумеется, многие из них ухитрятся уцелеть) начнут вопить о жертвах, о гибели борцов за свободу…
М. начал излагать мне то, что он называл армянской историей; пытаясь таким образом обосновать некие права армян на создание собственного государства на нашей турецкой территории. Мне трудно было судить, из каких источников он все это почерпнул, но все это показалось мне достаточно шатким и полным неточностей и натяжек.
Итак. Небольшую область в верховьях реки Тигр в древности занимало государство Урарту, население которого современные армяне без особых на то оснований считают своими предками. Далее эта территория принадлежала персам-ахеменидам, Риму, снова персам, Византии. Современные армяне называют себя «хай». Слово «армина» – персидское и, кажется, обозначало не народность, но местность.
М. всячески пытался развить миф о маленьком государстве, преследуемом безжалостными врагами. Но концы с концами не сходились. Армяне проживали по всему миру – в Италии, во Франции, на Балканах. Они исповедуют какую-то особую разновидность христианства, поэтому остальные христиане относятся к ним с настороженным презрением. Нуждались ли эти сектанты в собственном государстве, не знаю; но, во всяком случае, они его не имели. Когда Российская империя обратила свои взоры на Кавказ, где ей пришлось соперничать с Персией и османами; российские дипломаты весьма искусно разыграли «армянскую карту». Армянских интриганов поманили пряником создания собственного армянского государства. И уже в начале восемнадцатого века некий Исраэл Ори принялся восхвалять Россию в надежде на то, что русская армия урвет кусок территории у персов или османов, и богатые армянские торговцы смогут на этой территории под крылом могучей Российской империи осуществить свои честолюбивые замыслы создания армянского государства.
Армянские купцы переселялись из слабеющей Персии в обширную, все усиливающуюся Российскую империю.
Впрочем, когда в 1829 году русская армия захватила Эрзерум, вскоре выяснилось, что Россия вовсе не намерена давать волю армянским амбициям. На графа Паскевича, российского администратора, армянские «политики» начали поглядывать косо.
В сущности, дело было в том, что желания этих, с позволения сказать, «политиков» не совпадали с устремлениями прочих армян. Россия усмирила междуусобицы многочисленных племен Кавказа, сильная власть способствовала процветанию городов – Тифлис, Баку. Армянские коммерсанты чувствовали себя в Российской империи так же вольготно, как и в Османской. Обширные государства представляли обширное поле деятельности. Покупка дворянских российских титулов и имений, роскошные особняки в столицах – в Москве и Петербурге, огромные состояния, нажитые бакинскими и тифлисскими армянами. Вероятно, не возникало особого желания менять эту привольную жизнь на тяжкое существование в «собственном» маленьком государстве. Но Россия еще не завершила свои завоевания. Балканский полуостров по-прежнему привлекал ее честолюбие. Поэтому она исподволь подкармливала армянские амбиции; это, конечно, касалось армян, живших в Османской империи. В Москве даже появилось некое учреждение, якобы занимавшееся изучением восточных культур. Кучка самых состоятельных российских армян вкладывала деньги в это учреждение; даже улица, где оно находилось, именовалась Армянским переулком. Разумеется, помимо «изучения» это научное учреждение занималось подготовкой армянских шпионов и подстрекательством армян, живущих в турецких землях. Интересное само его название – Лазаревский институт восточных языков, в честь богатейших армянских купцов Лазаревых, стяжавших на службе у России дворянские титулы и несметные богатства.
Думаю, создание армянского или еврейского государства в принципе невозможно. Подобное государство мыслимо только в том случае, если какая-нибудь богатая держава – Российская империя, Англия, Америка – искусственно это государство создаст и возьмет на содержание, используя само его существование для ослабления арабских и кавказских мусульман. Это были бы маленькие государства, в которых покровительствующие им великие державы по мере возможности препятствовали бы развитию крайнего деспотизма, иначе, дай им волю, и эти крохотные государства могли бы совершенно дискредитировать себя. Любой своеобразно и интересно мыслящий еврей или армянин, очутившись в подобном государстве, будет стремиться всеми правдами и неправдами выбраться оттуда.
Все это я сказала М., рассмотрев факты, которые он мне сообщил.
Разумеется, он тотчас задал вопрос, почему я считаю возможным существование турецкого государства.
Я ответила. Он не согласился, хотя и не смог мне возразить.
Суть моего ответа сводилась к следующему. Османское государство в XIV веке возникло на Балканском полуострове в период ослабления, разброда и еретических движений, охвативших и Византию, и Сербское княжество, и оба Болгарских царства. Сейчас Османская империя разрушена, но Турция наследовала саму идею государственности, само это «умение жить в своем государстве», пусть даже небольшом. Представить себе нечто подобное на Кавказе просто невозможно. Если на Кавказе не будет сильной руки – российской, турецкой, английской – он снова превратится в арену кровавых нескончаемых междуусобиц.
Тогда М., конечно, заговорил о том, что армянам необходимо государство для защиты от неких «преследований». И, конечно, мы вышли на армянские волнения в Зейтуне и Сасунских горах при Абдул-Гамиде.
– Миш, – сказала я, – но ведь все дело в том, что Россия желала бы захватить ту территорию, которую можно назвать северо-восточной частью Азиатской Турции, в то время как территории Европейской Турции она с удовольствием отдала бы на растерзание болгарам или грекам. Поэтому Россия готова инспирировать и финансировать все что угодно – армянские волнения, македонские выступления. Она преследует свои цели, и почему бы ей не натравить греков и армян на турок.
– Но ведь правление Абдул-Гамида II не случайно было названо тираническим.
– Но даже самое либеральное правительство будет подавлять выступления, направленные против целостности государства. Любые репрессивные действия всегда будут лишь ответом. Ты же умный человек, неужели ты не понимаешь, что в эту кровавую игру под названием «национально-освободительные войны» можно играть до бесконечности. Можно выдумать македонцев, назвав этим именем давно исчезнувшего племени часть болгар и греков; можно потребовать для этих «македонцев» создания государства; можно ратовать за создание двух армянских государств – восточного – на Кавказе и западного – в Турции. Много чего можно. Получается замкнутый круг – для того, чтобы «бороться за свободу», необходимо иметь повод в виде пресловутых «преследований». Но никаких преследований армян за то, что они армяне, в Османской империи никогда не было. Значит, любая попытка пресечь искусственно инспирированные выступления, направленные против целостности государства, всегда может быть названа красивыми словами: «зверства», «кровавые преследования», «жестокое подавление».
