Текст книги "Врач-армянин"

Автор книги: Сабахатдин-Бора Этергюн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

60

Утро. Первое утро моей свободы.

Едва открыв глаза, потянулась (почти инстинктивно) к маленькому календарю. Хотя, в сущности, не все ли мне равно, какой сегодня день.

Поехала к маме. Пересказала ей разговор с Джемилем. Мы с ней решили, что пока все идет как надо. Рассказала ей о своей дружбе с Сабире (утаив, конечно, поездку на виллу). Я сказала, что эта дружба разнообразит мою жизнь, придает ей смысл. Мама знает, что о Сабире много сплетничают.

– Но о ком не сплетничают? Сабире – молодая, красивая; муж у нее красивый, образованный; наследство получили; вот люди и завидуют, – мама смотрит на меня по-доброму. – Но ведь все принимают Сабире и ее мужа, все приглашают, – продолжает она и неожиданно заканчивает. – Лишь бы тебе было хорошо.

Мне кажется, мама чувствует себя виноватой, потому что в свое время не удержала меня от замужества.

– Мама, – я ласково обнимаю ее, – ты только не думай, будто виновата передо мной. Я ведь сама хотела выйти замуж, боялась остаться старой девой.

– Ах, доченька, мы должны были подыскать тебе хорошего человека, а не отдавать тебя первому встречному, безродному.

– Ну мама! Все будет хорошо. – Я встаю и кружусь по комнате.

– Красавица моя! – мама смеется.

От мамы я поехала к Сабире, похвасталась вчерашней победой. Долго говорили. Сабире спросила, не собираюсь ли я снова выйти замуж.

– Пока нет. – Я краснею, как обычно. – Ведь и до развода еще далеко. А потом – идет война. Кто знает, что нас еще ждет.

Сабире кивнула. Я спросила, не собирается ли она устроить снова вечер на вилле.

– А тебе хотелось бы, проказница? – она улыбнулась.

– Может быть, – отвечала я уклончиво.

– Если что-нибудь такое наметится, непременно скажу тебе.

61

Дома снова – первый взгляд – в календарь. Почему? Я знаю, почему. Но не скажу. Никому. Даже себе самой. Даже шепотом. Даже про себя.

62

Джемиль ведет себя хорошо. То есть мы с ним чужие. Перевел деньги, ту сумму, о которой мы договорились.

63

Просматривала газеты. Все же надо знать, что происходит. Значит, мы воюем с Россией. Определился Кавказский театр военных действий. Кажется, так это называется.

64

Завтра четверг…

65

Сегодня! Четверг уже сегодня. Визитная карточка, которую передал мне в парке Тепебаши слуга М.: «Три часа, четверг».

Я знаю, что я пойду. Вспомнила, как я собиралась в прошлый раз. Сколько было мучений. Теперь все иначе.

Я свободна. Я никому не изменяю. Мужа у меня больше нет. Я хочу пойти.

Странно, но теперь, после того как определились мои отношения с Джемилем, меня как-то перестало волновать и мучить то, что М. – армянин. Словно бы я уже не принадлежу к тому миру, где подобные обстоятельства имеют значение; к миру замкнутости, прочных семейных связей, устойчивого быта.

Но разве эта узость существовала всегда? Разве кто-то интересовался национальностью султана? Аллах! Да ведь Абдул Гамид II, наш последний султан, был армянином. Все знают, что его христианское имя было Бедрос. А разве младотурецкие комитеты не провозглашали единство всех османских граждан, независимо от того, какую религию они исповедуют? Разве христианские монастыри не получали охранных грамот и даров от султанов? Разве Мехмет II не поднялся почтительно навстречу константинопольскому патриарху, не усадил его рядом с собой? Османы по всему миру славились своим великодушием и справедливостью не менее, чем воинской доблестью. Да тот же Пьер Лоти разве не называл османов одним из самых благородных на земле народов? А Поль Имбер в своей книге об Оттоманской империи?

Нет, неужели без всех этих красивых фактов, без этой философии я не могу прийти к человеку, которого я… Да, люблю.

Но надо подумать о другом. О чем? Я не хочу, чтобы он считал меня просто искательницей приключений. Ведь он поэт, музыкант, так хорошо говорит по-французски. Я хочу доказать ему, что и я человек мыслящий, много читаю.

Надела тот же серый костюм, что и в прошлый раз, ту же сорочку, так же заколола волосы. Перчатки, зонтик, шляпка с вуалеткой. Как хорошо, что еще не холодно, не надо никаких теплых накидок.

66

Что я скажу ему? В голову ничего не приходило, но почему-то меня это не очень беспокоило. Словно бы я шла к близкому человеку, который любит и понимает меня; разговор с которым не надо обдумывать предварительно, опасаясь сказать что-то не то. Да, именно к такому человеку я шла.

Надавила на кнопку звонка. Он сам открыл мне. Просиял. Рядом с ним все мужчины должны выглядеть мешковато-старомодными. На нем фланелевые брюки кремого цвета, серый вязаный пуловер с треугольным вырезом, белая рубашка с отложным воротничком, стройная загорелая шея открыта; на босых ногах – домашние войлочные туфли.

Увидела его – как-то сразу все стало легко. Спрятала лицо у него на груди. Его морские глаза сияют такой радостью, что мне даже неловко. Неужели это я могу вызвать такой радостный блеск в глазах?

Мы ничего не говорим. Сидим на кожаном диване. Моя блузка расстегнута. Его губы нежно прикасаются к моим щекам, к моей обнаженной груди. Эти прикосновения приводят меня в состояние какой-то сладостной истомы. Я прикрываю глаза, откидываю голову; делаю вид, будто слегка увертываюсь от поцелуев, и тотчас сама обхватываю руками его шею и припадаю к теплым губам.

Я чувствую, как он раздвигает мне губы языком. Это мне странно, я верчу головой, откидываюсь назад все в той же истоме. Мне странно, чуть неловко, но становится все приятнее и приятнее.

Вот он шепчет мне по-турецки: «Девочка… моя маленькая…»

Разгоряченные, нагие, мы словно бы медленно остываем. Я лежу на боку. Мне не стыдно своей наготы. Он позади меня, обнимает меня, я закидываю руку назад и глажу его лицо, нащупываю нос и тихо смеюсь.

Теперь мы говорим. Мы вспоминаем наше знакомство на вилле и находим в нем множество комических деталей. Я вспоминаю, как впервые пришла к нему.

– Что я тогда сказала?

– Кажется, – «простите меня за то, что вы – армянин».

– Нечего смеяться надо мной!

– Что ты! – в голосе его лукавство, пальцы щекочут мое бедро, я прыскаю, как девчонка. – Что ты! Я вовсе не смеюсь. Мало того, что по отцу я – армянин, моя мать болгарка. Надеюсь вы и это простите мне, мадам очаровательница?

– Я ничего не собираюсь прощать вам, господин обольститель. Ни-че-го! Так и знайте.

– Даже если я сейчас встану и сварю кофе?

– Тогда в особенности! Ты хочешь бросить меня? И, может быть, даже на целых десять минут! Если ты себе это позволишь, прощения не жди!

– Тогда останешься без кофе.

– Ну и пусть. Расскажи о себе.

Оказывается, его отец жил в городе Пловдиве, это болгарский город. Там он и женился на его матери. Мать рано умерла, отец женился второй раз. Сейчас он живет с семьей в С., это маленький городок в Ванском вилайете. У Мишеля две сестры старшая и младшая, обе уже замужем, живут тоже в С.

Я спросила Мишеля, кто его отец.

– Простой ремесленник, – ответил он, не вдаваясь в подробности.

Может быть, он стыдится своего происхождения из бедной семьи?

– Мой отец тоже провел детство в бедности, – тихо сказала я, – и муж…

Не знаю, почему у меня вырвалось это «и муж…» По какой-то странной привычке упоминать вместе с отцом обычно и Джемиля.

– Любишь его? – голос Мишеля зазвучал напряженно.

Я горячо и сбивчиво рассказываю историю отношений с Джемилем. Рассказываю о его жене и дочери, о нашей с ним договоренности; о том, как мучительны были для меня те редкие ночи, когда он овладевал мной, овладевал почти насильно. Но о последних делах Джемиля с отцом я ничего не сказала, не хочу выставлять отца в дурном свете.

– Ты знаешь, – доверчиво шепчу я, поглаживая теплую мужскую, чуть колкую щеку, – эти несколько ночей были такие страшные, гнетущие, мучительные. Он просто терзал меня. Пять или шесть раз… Я сначала думала, он сумасшедший. После поняла, что так всегда у всех бывает…

Мишель поворачивает меня лицом к себе и смотрит с интересом. В его зелено-голубых глазах пляшут чертенята.

– Пять или шесть раз, – серьезно начинает он. – Это на самом деле много. Я не могу столько, – он широко разводит руками.

Мне странно это слышать. Это он, кажется, серьезно.

– Лучше один раз, как ты, чем сто раз, как он!

Ох, я думала, задохнусь в объятиях моего возлюбленного, растаю под этими жаркими поцелуями, как снег под солнцем весны.

Он поднимается, обнаженный, делает несколько широких шагов, склоняется над столиком, потом протягивает мне шкатулку. Он полулежит теперь, опершись на локоть. Я повернулась на спину, держу шкатулку, раскрыла…

Моя записка, которую я в прошлый раз нацарапала, и мой носовой платок.

Я снова смеюсь.

Он берет у меня платок, помахивает им.

И вдруг – словно молния в темноте – я вспомнила.

Тот, теперь невероятно далекий день, еще до войны, до всего в моей жизни. Прогулка по набережной. Чайка. Испачканный светлый чаршаф. Какой-то человек протягивает мне носовой платок, свой, и сажает меня в наемный экипаж. Узнала! Это был Мишель. Что было дальше?

Сумбурно рассказываю ему все.

– Знаешь, а я ведь бросила тогда твой платок. Я мужа боялась.

Мишель смеется.

– А теперь не боишься?

– Теперь все совсем по-другому. И я другая. А ты что же, следил за мной?

– Ну да, – он немного смущен, – следил.

– Долго?

– Не очень. Несколько месяцев.

Я целую его в макушку, приподнявшись.

– Послушай, а ты и вправду специалист по женским болезням?

– Угу, – он еще сильнее смущается.

Мне нравится его смущение.

– И ты многих лечишь?

– Есть кое-какая клиентура.

– И Сабире ты лечил?

– Супругу Ибрагим-бея?

– Да, мою подругу.

Хорошо, что он назвал ее «супруга Ибрагим-бея», иначе я стала бы ревновать. Еще недавно я не понимала, что это такое – ревность; мне порою казалось, что все это выдумки писателей. И вот теперь я сама готова ревновать.

Как быстро прошло время после того, как я узнала о том, что Джемиль обманывает меня. Мне кажется, с тех пор я очень изменилась. Пропало это навязчивое, как зубная боль, желание анализировать свои поступки, копаться в себе. Вот сейчас я готова ревновать, но у меня нет никакой охоты рассуждать о природе ревности.

– Я лечил твою подругу, – отвечает Мишель.

Во мне вдруг пробудилось обыкновенное женское ненасытное любопытство. Я кладу голову ему на грудь, подпираю руками подбородок. Конечно, все это немножко игра. Я играю в любопытствующую кокетку.

– А от какой болезни ты ее лечил?

– Этого я не могу тебе сказать, – он вдруг становится совсем серьезным. – Врачи не имеют права рассказывать о состоянии здоровья тех, кого они лечат, другим людям.

– Даже мне? – теперь я делаю вид, будто обижена.

– Даже тебе, – с грустной твердостью отвечает он.

Я и в самом деле чуть-чуть обижена. Мне хочется, чтобы он оказывал мне тысячи услуг, отвечал на мои самые неожиданные вопросы, исполнял мои самые причудливые капризные просьбы.

– А как тебя мама называла в детстве? – неожиданно спрашиваю я.

Мне приятно произносить «мама», приятно воображать его маленьким.

– Миш.

– Совсем по-нашему. Похоже на Мюмюш от «Мехмеда». Можно я тоже буду тебя звать «Миш»?

– Нельзя, – хохочет он.

– Тогда я ухожу. – Я хочу встать, но он не дает. Мы шутливо боремся. Он прижимает меня спиной к мягкому дивану.

– Попалась!

– Все равно я буду тебя называть «Миш».

Я извернулась и слегка толкнула его.

Он закрыл глаза, сильно зажмурился и нарочито застонал, делая вид, будто ему очень больно. Я все же немного испугалась.

– Больно? – я протянула руки, чтобы приласкать его.

Не открывая глаз, он осторожно взял мою руку, мне приятно было слушаться его, не противиться. Но вот я почувствовала, как он медленно ведет мою руку книзу. Мои пальцы дотрагиваются до чего-то упругого живого. Я знаю, что это. Я смущаюсь, стыжусь, отдергиваю руку.

– Это не стыдно, – шепчет он. – Открой глаза. Посмотри.

Я послушно открываю глаза, смотрю. Какая-то тонкая пленочка на члене.

– Что это? – я стыжусь, сознавая, что мой вопрос наивен.

– Это кондом, видишь, резиновый футлярчик. Я его надел, когда это встало, а ты и не заметила.

– Зачем? Так лучше?

– Дело не в том. Мужчина надевает кондом для того, чтобы женщина не забеременела, чтобы семя не попало.

– Я даже не знала, что возможно такое. Я всегда боялась беременности. Хотя, может быть, это нехорошо; может быть, настоящая женщина должна хотеть ребенка…

– Ты еще очень молода. Мне кажется, некоторые инстинкты у тебя просто еще не пробудились.

Мы так спокойно беседовали обо всем этом, как друзья. Прежде я и не предполагала, что можно так говорить с мужчиной. Мне казалось, что от мужчины надо таить все эти женские дела.

И еще – меня удивило то, что я вовсе не испытываю желания выйти замуж. Наоборот, у меня появилось ощущение, что замужество стеснит меня, нас обоих. Но, может быть, когда-нибудь я этого захочу. И захочу детей? Но сейчас не знаю, когда это произойдет.

Он смешно наморщился и подул мне на кончик носа. Я поерзала головой по мягкой диванной подушке.

– О чем ты задумалась?

– Так. Думаю о том, что я очень изменилась за последнее время.

– А какая ты была?

– Но ты же следил за мной. Какой я тебе виделась?

– Очень красивой.

– А еще какой?

– Детски непосредственной.

– А еще?

– Единственной! Ну расскажи о себе. Как ты росла?

Я рассказала о своем детстве, о родителях, о тете Шехназ, о мадемуазель Маргарите. Он так внимательно и по-доброму слушал. Он сказал, что я прекрасно рассказываю, что у меня явный литературный талант. Я покраснела от удовольствия. Я хотела было сказать ему, что веду дневник; но вдруг решила, что этого говорить не надо. Никому никогда не скажу о дневнике, даже ему. В жизни должно быть что-то такое, что принадлежит тебе одной.

Мы оба проголодались.

Он сказал, что принесет еду из кухни.

– Можно я пойду с тобой? Мне хочется посмотреть дом.

Мишель оделся. Я тоже хотела одеться. Но он сказал, что если я оденусь, ему будет казаться, что я уже ухожу.

– Но как же быть? Я хочу встать.

Он вышел и быстро вернулся с перекинутым через руку зеленым клетчатым шелковым халатом. Это его халат, он мне велик, я подвернула рукава. Миш сказал, что я очаровательна. Я небрежно подобрала волосы.

На первом этаже – комната вроде кладовой или гардеробной. Большая кухня. Комната слуги. Две комнаты – для приема пациентов. Я хотела посмотреть их, но Мишель не разрешил.

– До еды не надо. Это испортит тебе аппетит.

Ну не надо, так не надо.

В кухне чисто.

– А кто тебе готовит обед?

– Сабри. Он у меня на все руки.

– А где он сейчас?

– Уехал к родным. Я отпустил его на несколько дней. Мне следовало бы иметь и помощницу при приеме пациентов. Но пока на это не хватает денег.

– Я не хочу, чтобы с тобой работала женщина!

– Так положено.

– Тогда я дам тебе денег.

– Нет, я не стану брать у тебя.

Он произнес это так серьезно и твердо, что я не решилась предложить снова.

Мы поели пилав, выпили чай, пощипали винограда.

Потом Мишель показал мне кабинет. Действительно малоприятное зрелище. Конечно, особенно ужасным показалось мне это металлическое кресло. Подумать только, женщина сидит на нем обнаженная, с широко раздвинутыми и беспомощно повисшими в воздухе ногами.

– Ни за что бы не согласилась! – воскликнула я.

– Не принуждаю, – он развел руками.

Мне было неприятно; но вместе с тем, любопытство одолевало меня. Он показал мне акушерские инструменты, ужасные щипцы. Я подумала, что не хочу иметь детей. Но больше ничего не стала говорить. Не хочу казаться слишком наивной.

– Пойдем отсюда, – попросила я.

Пока мы поднимались по крутой деревянной лесенке на второй этаж, я спросила его, где он учился.

Оказалось, старший брат его матери, состоятельный болгарский торговец, принял участие в судьбе племянника, рано потерявшего мать. В Пловдиве мальчик учился в Швейцарском пансионе. Потом дядя снабдил его деньгами, и Мишель уехал в Париж, где окончил медицинский факультет парижского университета.

– Дядя Димитр даже хотел усыновить меня, но отец воспротивился, я ведь у него единственный сын.

– А где сейчас дядя? В Болгарии?

Мы поднялись по ступенькам и остановились в широком опрятном коридоре с двумя дверями.

– Нет, он умер, когда я был в Париже. У него не было детей. Он оставил мне деньги. Но большую часть денег и свой дом он завещал городу. На эти деньги, согласно его завещанию, в Пловдиве построена больница для неимущих детей. А в особняке разместилось читалиште. Так в Болгарии называют клуб-читальню. А дом прелестный, такое очаровательное сочетание ориентального колорита и парижского «либерти». Дядя Димитр и при жизни много делал для города.

– Но если твоя мать происходила из такой состоятельной семьи, как же ее отдали за бедного человека?

– И к тому же армянина!

– Разве болгары не любят армян?

– Кажется, никто никого не любит. Будто ты не знаешь! Смешанные браки нигде не поощряются. А это была романтическая любовь. Мой отец прекрасно играл на сазе, но после смерти матери никогда не брался за инструмент.

– Это он научил тебя играть?

– Да, первые навыки я получил от него.

– Значит, родные твоей матери не хотели ее брака с твоим отцом?

– Сначала не хотели, после смирились. У отца свой гонор. Сколько раз дядя Димитр пытался ему помочь. Но отец – человек непрактичный, деньги у него сквозь пальцы утекают. И потом, отец всегда мечтал переселиться в С., там он родился, жил в детстве, там у него много родных.

– Он хотел жить в Турции?

– Ему хотелось жить со своими родными.

Как-то уклончиво это произнесено. Может быть, с этим связано какое-нибудь плохое воспоминание? Больше не буду спрашивать.

– На дядины деньги я купил этот дом, оборудовал кабинет. Я мог бы практиковать в Пловдиве. Я люблю этот город. Меня бы там больше уважали. Но Стамбул – это Стамбул! Да и в какой-то степени ближе к отцу.

– А ты кем себя чувствуешь – болгарином, армянином или турком?

– Ты, Наджие, удивительное существо. Задаешь такие странные вопросы, на которые можно искать ответ всю жизнь. Когда пел для тебя, помнишь на вилле Ибрагим-бея, те песни, чувствовал себя турком. В Пловдиве – болгарином. А вообще-то и в Стамбуле и в С. я – армянин. Но больше всего мне хотелось бы жить в Париже. Это множество городов в одном. Это – ощущение свободы, утонченности ума, это живое биение сердца. Это – Париж!

– Как я тебе завидую! Ты жил в Париже.

– Не завидуй. В Париже я вел образ жизни бедного студента. Вот если бы поехать теперь, с тобой.

– Если бы не война…

– Но ведь она не может длиться бесконечно!

– По-моему, она будет долгой.

– Боже, в кого я влюблен! Ты не женщина, ты – сплошная неожиданность. Непосредственная, женственная, тонко чувствующая, и такой удивительный странный ум.

– Не люблю, когда меня хвалят.

– А кто еще тебя хвалит?

– Сабире.

– Это делает ей честь. Впрочем, ты настолько отличаешься от других женщин, что они, я думаю, даже не могут завидовать тебе.

– Мы так и будем стоять в коридоре? Ты не впустишь меня ни в одну из этих комнат?

Он засмеялся.

В одной комнате – книжные шкафы, как и на первом этаже.

– Но там у меня медицинская литература, а здесь – то, что я люблю читать.

Я взяла наугад несколько книг. Французские романы. О, мой любимый Достоевский!

– Ты дашь мне что-нибудь почитать?

– Выбери сама.

– Нет, я хочу то, что ты любишь!

– У меня старомодные вкусы. Вот.

Он протягивает мне маленькую, изящно переплетенную книжечку.

«Шагреневая кожа» Бальзака.

– Ты знаешь, как раз это я не читала.

У стены замечаю пианино. К стене прислонен саз в футляре и гитара. Стол, стулья.

В соседней комнате оказалась его спальня. Просторно.

Широкая, гладко застланная кровать от стены как бы выдвинута на середину комнаты.

– Жаль, в доме нет ванной, – замечает он. – Внизу – комната для мытья. Воду берем из колодца. Конечно, здесь не самый роскошный район. Ну, перееду когда-нибудь.

– Я на тебя сержусь! Ты скрывал от меня такую постель!

Внезапно он подхватил меня на руки. Полы халата раскинулись, обнажив мои ноги. Я взвизгнула, как девчонка.

– Пусти!

Но он, конечно, не отпустил, увлек на кровать.

Мы и не заметили, как в окно заглянули сумерки.

– Мне пора, – прошептала я.

Мы лежали усталые, я прижалась к его груди.

– Останься. Так не хочется отпускать тебя.

Я подумала, что и вправду ничто не мешает мне остаться. Джемиля я больше не боюсь.

И я осталась.

Утром мы стали договариваться о новом свидании. Оказалось, это не так просто уладить. Мишель прав, если я буду появляться у него совсем открыто, я скомпрометирую себя. Четверг после обеда – его свободное время.

– Но ждать тебя целую неделю, – он жмурится, лицо у него трагическое и смешное, – я умру. Или уморю какую-нибудь пациентку.

– Что же делать?

– Я пошлю Сабри. Он передаст тебе записку, как только у меня выдастся свободная минута; а ты ответишь, свободна ли ты.

– Ты так доверяешь ему?

– Доверяю вполне.

Кажется, это самая длинная запись в моем дневнике. Перечитала и поняла, что не описала и половины из того, что пережила, перечувствовала в тот день.