Текст книги "Врач-армянин"
Автор книги: Сабахатдин-Бора Этергюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
67
По дороге домой (в наемном экипаже) заехала к маме. Почему-то мне казалось, что нужно это сделать. И не ошиблась. Мама была немного встревожена.
– Джемиль приезжал. И как только вы не столкнулись! Но ты не тревожься. Он сказал, что ты не ночевала дома.
– А ты, мама? Что ты ему сказала? – перебиваю настороженно и нетерпеливо.
– Сказала, что ты ночевала у меня, а потом поехала домой. Говорила спокойно.
Мама будто гордится своим поведением, как школьница, хорошо ответившая урок любимой учительнице.
– Я ночевала у Сабире, мама.
Теперь я поняла; что для того, чтобы хорошо лгать, надо самой верить в свои слова. В тот момент я верила, будто и в самом деле ночевала у Сабире. А мама? Поверила? Или только сделала вид?
Зачем приезжал Джемиль? Побаивается моей взбалмошности, экстравагантности? Опасается, что мое поведение как-то отразится на его репутации? Чего он хочет? Шантажировать меня? Очернить перед родителями? Напрасно! Ведь он у меня в руках. Я знаю его тайну. Но все равно буду осторожна.
68
Читаю «Шагреневую кожу». Тоску навевает эта книга. Эта грустная история волшебного клочка шагреневой кожи, который сжимался, уменьшался после каждого исполнившегося желания. Кажется, я понимаю, почему эта книга нравится Мишелю. Она нравится и мне. Наши желания ведь не могут исполняться так волшебно и таинственно. Вот нам и приятно читать о том, как это происходит у кого-то. А обе героини – Полина и Феодора. Какая из них – идеал для Мишеля? Нет, я на них не похожа, ни на одну, ни на другую. А на кого? Пожалуй, сама на себя.
69
Заехала Сабире. Я читала.
– Ну, как свободная жизнь? – спросила она, подразнивая.
Я показала ей книгу и тотчас же отложила на туалетный столик. (Мы сидели в моей комнате.) Почему-то не хочется, чтобы Сабире разглядывала книгу Мишеля.
– Свободная женщина читает французский роман! – Сабире расхохоталась.
– Это одно из ранних произведений Бальзака, – нерешительно произнесла я.
– Ах ты, ученая головка! Между прочим, в субботу вечером собираемся на вилле.
– Я хотела бы поехать, – быстро откликнулась я.
– Я заеду за тобой?
– Да, теперь заезжай открыто. Ничего нет страшного в том, что я ночую у подруги.
Надеюсь, там будет Мишель.
70
Сабри все не несет записку. А если я была для Мишеля всего лишь минутной прихотью? Нет, не верю…
71
Снова думала о Полине и Феодоре – героинях «Шагреневой кожи». Одна – Феодора – светская дама, роковая женщина, бессердечная, но по-своему обаятельная красавица; другая – Полина – ангельская красота, кроткая женственность, готова жертвовать собой во имя любимого. Настоящий идеал! Но я все же не такая. Нет, не такая. А какая я? Можно ли узнать себя? То, что видят люди, – это одна я, для Мишеля я – иная, для мамы – третья, для самой себя – четвертая. Нет, это бесплодные размышления.
72
Наконец-то! Сабри принес записку в запечатанном конверте. Элени проводила его ко мне. Днем. Джемиля не было. Завтра!
73
Примчалась к Мишелю. Несколько чудесных часов полной, счастливой жизни. Я сказала, что Сабри лучше приходить днем, когда Джемиля не бывает дома. Миш ответил, что он и сам догадался предупредить Сабри.
– Ведь я люблю замужнюю женщину.
– А это не страшно, что Сабри так много знает о нас?
– Я ему доверяю, я ведь тебе уже говорил. Не думай об этом. Сабри – надежный человек.
Он как-то странно произнес это «надежный человек», будто речь шла не о слуге, переносящем любовные записки, а о каком-то заговорщике. Смешно!
Вернула ему «Шагреневую кожу» и высказала свои соображения. Но он все время прерывал мои рассуждения поцелуями. Я даже немного рассердилась.
– Женщина, предпочитающая мыслить, а не целоваться, – чудо!
– Тебе не нравится такое чудо?
– Мне все в тебе нравится. Ты – моя, как мое тело, мои руки.
– Ты так нравишься самому себе?
– Но я ведь у себя один, другого меня у меня нет, – он улыбнулся и подмигнул мне, сильно зажмурив правый глаз.
– Но я не хочу быть ничьей собственностью.
– Хорошо. Тогда я убью себя и ты больше не будешь моей.
Вот наши разговоры! Когда запишешь, вроде бы и смысла особого нет и никакой оригинальности. Но когда говоришь и слушаешь, все эти незамысловатые реплики полны такого значения… Может быть, всему причиной интонации?
Я сказала Мишелю о вечере у Сабире. Он приедет.
74
Сабире заехала за мной. Джемиль был дома. Ну и пусть! Я не совершаю ничего предосудительного.
Вечер прошел чудесно. Как весело было притворяться, будто мы с Мишелем незнакомы. Я оживилась. Я не чувствовала себя теперь беззащитной, никому не нужной. Не собиралась вглядываться в чужую жизнь, ведь у меня теперь есть своя жизнь!
Обменялась несколькими фразами кое с кем из женщин. Но заметила, что они побаиваются меня. Теперь ведь и я стала женщиной. Я осознала силу своей привлекательности. Танцевала. Была сдержанна и горделива. Сабире гордилась мной. Ее спрашивали, кто я. Она ответила, что жена одного коммерсанта. Ее собеседник начал уговаривать ее пригласить его и меня к ней в гости в городской дом.
– Но это бесполезно, дорогой Сермед-эфенди! Абсолютно бесполезно.
– Что? Уже занята?
– Увы, верна супругу.
– И потому бывает у вас на вечерах?
– Что делать, бедняжке нравится воображать себя грешницей.
– Только воображать?
– И не более того.
Мы с Мишем слышали этот разговор, переглядывались исподтишка и едва сдерживали смех.
Миш снова пел. И никто не знает, что эти песни были для меня.
75
Живу от записки к записке.
Сегодня вечером после ужина разговаривала с Элени. Она рассказывала о своих родителях, о ребенке. Она надеется скопить себе приданое. Но эта война, подорожание всех товаров могут разрушить ее надежды. Подарила ей еще одно платье и брошку. Преданность нужно вознаграждать.
76
Сюрприз. Миш взял напрокат автомобиль.
Прокатились по Багдадскому шоссе. Автомобиль – это замечательно. Чудесные ощущения – быстрота, ветерок. Но я сердилась. Во-первых, Миш слишком тратится. Во-вторых, лучше не рисковать, пока я не разведена с Джемилем.
А после развода? Что будет? Сама не знаю. Лучше всего было бы уехать куда-нибудь в Швейцарию или в Париж. Вдвоем. А дальше? Ну, незачем загадывать так далеко.
77
Миш подарил мне золотой браслет – филигрань и цветные камни – темно-красные и лиловые. Могу спокойно носить. Ведь у меня есть деньги, я могла сделать себе такой подарок, никто ничего не заподозрит.
78
Снова вспоминала, какой неуклюжей, неуверенной в себе была я в этой жизни прежде, до Мишеля.
Я совсем не верила в себя, в свою красоту. Я стремилась оправдывать Джемиля.
Но в глубине души я, конечно, и тогда была женщиной; например, я чувствовала, что отношение Джемиля ко мне – оскорбительно.
79
Расскажу о том, что случилось сегодня. Как началось и как закончилось. На душе – горечь. Но все же я спокойна. Я верю, что это просто случайная размолвка, недоразумение.
А начиналось все очень мило и доверительно.
В спальне Мишеля мы рассматривали книги. Я обратила внимание на несколько книг, отпечатанных непонятным шрифтом. Догадалась, что это книги на армянском языке.
Дальше?
Опишу все как было.
Не могу сказать, что меня заинтересовали эти книги. Армянское в Мишеле не привлекает меня. Мне стыдно, но это все же так. Если уж на то пошло, я бы предпочла, чтобы он был болгарином. Болгары – все же наши, балканцы. А в армянах я ощущаю что-то чужое. Но ведь я изо всех сил борюсь с подобными своими ощущениями. Стыдно, да, но мне даже неприятно произносить вслух его армянскую фамилию – Пилибосян.
Но я борюсь. Я стараюсь переделать себя, стать другой.
Я попросила его рассказать мне об армянской литературе, о поэзии.
Он охотно согласился, но, впрочем, кинул на меня испытующий взгляд.
Начал декламировать приятно звучащие стихи. Тут же пересказывал их содержание по-французски. Это были любовные стихи, очень напоминавшие мне лирику наших, турецких поэтов. Возможно, эти армянские стихи и написаны под влиянием турецкой поэзии. Но об этом своем предположении я решила молчать. Разве я ученый, чтобы проводить подобные аналогии?
Мишель прочел следующее стихотворение (привожу по памяти, не ручаюсь за точность). Да, может быть, не вполне точно цитирую, но смысл передаю верно. Итак: что-то вроде: «Невестка разожги огонь, мой сын возвращается с победой». А потом оказывается, что сын вовсе не возвращается с победой и тогда: «Невестка, погаси огонь, моего сына везут мертвым».
Я спросила, кто автор этого стихотворения. Мишель назвал имя. Кажется, Варужан. У меня немного путаются все эти имена, которые он мне назвал.
Оказалось, это современный поэт.
– Он живет в Стамбуле? – спросила я.
– Да.
– Ты знаком с ним?
– Нет, я не близок к этим кругам. Я ведь все же не поэт, а врач, и когда случается пишу стихи, пишу их на турецком языке.
Но армянские стихи он декламировал увлеченно, с удовольствием.
Я задумалась. В сущности, это даже трогательно, то, что он пишет стихи на турецком языке и в то же время любит и армянские стихи, написанные на языке его отца. Но о чем оно, это армянское стихотворение? О какой это победе идет речь и что за поражение оплакивает автор? Я знаю об армянских беспорядках при Абдул-Гамиде. Стало быть, поэт-армянин, живущий и пишущий в Стамбуле, где ему позволяют жить и писать, мечтает о том, чтобы разорить страну, в которой он живет? Это подстрекательское стихотворение. Но я уверена, если посадить этого человека в тюрьму, все французы и немцы немедленно закричат о притеснениях и терроре…
– О чем ты задумалась, малыш? – Мишель наклонился ко мне. – Щечки раскраснелись, бровки сдвинула. Что случилось?
– Нет, ничего. Просто стихи всегда волнуют меня. Почитай еще что-нибудь.
– Да? – он улыбнулся.
– Да, но не такое мрачное, что-нибудь о любви.
Он взял одну из книг.
Наверное, я все преувеличиваю. Он просто читает стихи и ни о чем таком не думает. В конце концов это я попросила его почитать мне стихи…
Он снова начал читать. Эти стихи показались мне милыми. Мне было приятно, что мне понравились армянские стихи.
Возьми гранат, ударь его ножом.
Посмотри, красные зернышки.
Я дарю их тебе.
Но за каждое зернышко я прошу поцелуи.
Ах, чудак!
Поцелуй – за каждое гранатовое зернышко,
разве такое бывает?
– Мне нравится, – сказала я и улыбнулась. – И мне нравится во мне то, что мне понравились армянские стихи.
Он состроил смешную гримасу. Но видно было, что и ему приятно.
– А что это за поэт? – спросила я. – Едва ли современный.
– Да, это Наапет Кучак. Кажется, шестнадцатый век или что-то около того. Даже не известно точно, существовал ли он на самом деле. Возможно, это вымышленная, мифологическая личность, собирательный образ наподобие Гомера.
Я подумала, что и эти стихи, в сущности, похожи на турецкие, но говорить не стала. Только попросила:
– Почитай мне еще.
Он с увлечением продолжал читать. Стихи были милые, любовные. В них было то очарование, которое всегда существует в любовной лирике Востока – у нас любовь в стихах не погружена в бытовые детали, не идет речь о браке или о детях, любовь, даже неразделенная, – это радостный праздник, возвышенное пиршество чувств. Я думала об этом, когда вдруг услышала:
Я жажду тебя обнять, —
будь ты хоть тысячу раз турчанкой!
Я почувствовала, как волна противоречивых ощущений затопила мое сознание. Может быть, он не понимает, что обижает меня; он просто увлекся этой декламацией… Или…
Вот здесь-то я и допустила ошибку. Надо было высказать прямо и честно все, что мучило меня. А я вместо этого заговорила лживыми фразами, с трудом сдерживая гнев. То есть, нет, я не лгала, я именно так оценивала эти стихи. Но ведь я сердилась не из-за стихов, и я должна была сказать честно, почему я сержусь. Но вместо этого…
– Благодарю тебя, – обронила я холодно. – Теперь я убедилась, у армян действительно существует литература, слабая, провинциальная, но литература. Стихи, судя по всему, написаны под явным влиянием турецкой поэзии. Да, это не Ламартин[2]2
Ламартин – французский лирический поэт (XIX век), совершил путешествие на Балканы, пользовался необычайной популярностью в странах Балканского полуострова.
[Закрыть].
– Не Ламартин! – передразнил он с внезапной злобностью. – Армянская литература – одна из древнейших в мире.
– Послушай, Мишель, – я отошла к двери, – зачем ты произносишь эти нелепости? Я ведь не утверждаю, будто в турецкой литературе существуют свои Толстые и Золя!
– Нелепости произносишь ты. Я просто говорю правду.
– Ты хочешь, чтобы я ушла?
– Я не навязываю тебе своих желаний.
После этих слов я, разумеется, должна была немедленно уйти. Настоящая женщина так и поступила бы. А я вместо этого начала дискуссию, мне хотелось настоять на своем, убедить его в своей правоте. А если бы я ушла, он понял бы, что теряет женщину. А когда я начала говорить, он стал воспринимать меня, как досадную зануду, скучную педантку.
– Может быть, ты вообще полагаешь, что с твоей стороны это нечто вроде подвига – любить меня? – Я не отходила от двери.
– А ты чувствуешь себя этакой миссионершей, просвещающей глуповатого армяшку? – бросил он с каким-то оскорбительным высокомерием.
– А я для тебя – любовница-турчанка! Со мной приятно забавляться в постели, а женишься ты на какой-нибудь армянке с волосатыми щеками. Да, с волосатыми щеками, так и знай!
Как хорошо, что я была одета. Впрочем, если бы я была раздета или в его халате, я, наверное, не стала бы говорить ему такое. Вообще, если бы мы были без одежды, мы не завели бы разговор о стихах, о литературе, не стали бы листать книги…
– Уходи, – отчетливо произнес он, – забудь этот дом.
Я увидела, что он побледнел.
– Прекрасно! Ты видишь меня в последний раз! – Я быстро хлопнула дверью, сбежала вниз по лестнице, схватила перчатки, накидку и выбежала на улицу. Он не пытался остановить меня.
Но если быть откровенной, наши взаимные упреки заключали в себе определенную долю истины. Конечно же, он немного любовался собой. Конечно же, я готова была гладить его по головке, как тетя-учительница гладит послушного мальчика-ученика – «Молодец, мальчик, хорошо поешь по-турецки». Да, армяне кажутся мне слишком практичными, мелочными. Но я борюсь с подобными чувствами. И я не люблю, когда говорят о «загадочной душе турка» и прочее. Меня раздражает все то, что принято называть «национальными чертами». Литература, живопись, музыка хороши тогда, когда они говорят не о достоинствах турок, французов или русских, но просто о людях.
Какие мы оба глупые и смешные. Я вспомнила, как мы обменивались колкостями. Конечно же, и он понял, как это глупо, смешно и пошло. Завтра Сабри принесет мне записку…
80
Записки нет. Дома не сидится. Предупредила Элени, чтобы она не отлучалась; я должна получить важное письмо. Она понимающе закивала; заверила меня, что никуда не пойдет.
Я поехала к Сабире.
Держусь хорошо. Но мне показалось, что я, сама того не желая, жду от нее участливых расспросов вроде – «Что-то случилось? Что это с тобой? Ты не больна? Тебя кто-то обидел?» А я бы в ответ отнекивалась и говорила, что все в порядке. Однако Сабире ни о чем не спрашивает. Болтаем о тряпках, немножко сплетничаем. Да нет, я вовсе не притворяюсь спокойной, я в самом деле спокойна.
Может быть, я и не влюблена в Мишеля. Да, я ждала любви. Но зачем внушать себе, что первый же понравившийся мне человек – это моя великая вечная любовь? Зачем искусственно взращивать в своей душе подобные нездоровые чувства?
81
Да, я рассуждаю вполне здраво. Возможно, мне все-таки свойственна некоторая странная рассудочность. Но, конечно, я нетерпеливый, несдержанный человек. Мне хочется пойти к Мишелю. Что это? Любовь? Капризы, порожденные скукой и однообразием моей жизни? Я просто не умею сдерживаться, терпеливо обдумывать, взвешивать. Мне чего-то захотелось, и вот уже я спешу исполнить свое желание. Я знаю, что я пойду к нему. Я уверяю себя, что, может быть, еще и не пойду; может быть, всего лишь постою у его дома. Но я сама знаю: это все пустые уловки. Господи, хотя бы пришла записка! Нет, не потому что я так уж хочу увидеть его; просто это избавило бы меня от лишнего унижения. Я допускаю даже, что если бы Сабри принес записку, я бы не пошла. Не пошла бы именно потому, что меня приглашают. Назло не пошла бы?
82
Записки нет. Пойду.
83
Пишу и краснею. Не знаю: плакать, смеяться или стыдиться собственной глупости?
Решилась. Пришла. В четверг, в три часа – его свободное время. Как хорошо, что он дал мне ключ. Пока открывала дверь, думала, а может быть, его нет дома; просто побуду в его комнате и уйду. Может быть, оставлю записку, а может быть, и нет. Что написать? Внезапно пришла в голову хорошая честная мысль: я напишу в записке правду; напишу, что мы оба неправы, что мы оба вели себя смешно и глупо. Я для того и пришла, чтобы это сказать или написать. Так я сама для себя оправдала свой приход.
Тихонько вошла. На первом этаже – тишина. Сабри отсутствовал. Мишеля тоже не было. Я решила подняться на второй этаж. Стала подниматься по лестнице. Мне показалось, я слышу голоса.
Я стояла на верхней ступеньке, когда он вышел из спальни. Я поднималась тихо, но деревянные ступеньки все равно поскрипывали.
На нем был распахнутый шелковый халат. И эти короткие штанишки в обтяжку – он говорил, что это на американский манер, американцы называют это, кажется, – «трусики-плавки». У него были стройные ноги, ему такие плавки шли.
Когда я увидела его, я невольно обрадовалась. Все стало казаться легким и простым, было так радостно видеть его. На его лице тоже невольно появилось выражение радости. Но и некоторого замешательства. Затем лицо его сделалось серьезным.
– Здравствуй, Наджие, – сказал он серьезно.
– В прошлый раз мы оба были неправы, – тихо сказала я.
Признать саму себя неправой – не так-то просто. Но, как правило, никто не ценит этого твоего признания. Твой собеседник эгоистически желает, чтобы ты признала его правоту. Черкесские брови Мишеля дрогнули, взгляд чуть помрачнел, но я мгновенно поняла, что он не захочет признать себя неправым. Это было ясно и по тону, которым он произнес:
– Не будем говорить об этом.
Я шагнула со ступеньки в коридор. Он сделал движение руками, будто хотел остановить меня. И вдруг мною овладело чувство, кажется, прежде совсем неведомое мне – ревность. Я поняла, что он побоится остановить меня. Решительно – в несколько шагов – подошла к двери в спальню и распахнула эту дверь со словами:
– Кто у тебя?
Ситуация была банальной, слова – тоже, но надо было пройти и через это.
В спальне на постели сидела в непринужденной позе Сабире. То есть, ничего непристойного, одна лишь непринужденность. На ней была длинная черная юбка, ворот белой шелковой блузки расстегнут, холеная округлая шея обнажена. Хорошо еще, что она не сидела на постели с ногами. Но прическа была чуть растрепана. Перед ней на покрывале стояла вазочка. Сабире грызла соленый миндаль.
Что сделала я? Я… оглянулась. Мишель шел за мной, смущенный, немного сутулясь. Он улыбался сконфуженно. Сабире, конечно, сразу нашлась.
– Наджие, привет! – воскликнула она так доброжелательно и непринужденно, будто только меня и ждала. Я пыталась сообразить, насколько унизительна для меня вся эта ситуация.
Я повернулась, собираясь уходить. Я действительно хотела уйти и больше не возвращаться. Не знаю, сумела ли бы я впоследствии сдержаться и действительно больше не приходить в этот дом, но в ту минуту я и в самом деле твердо решила уйти.
– Нет, нет, нет! – закричала Сабире тем ласково-властным голосом, каким молодые матери одергивают маленьких дочек; она и вправду так разговаривала со своей малышкой. – Наджие, не глупи!
Она вскочила, подбежала ко мне и вдруг обхватила за талию.
– Пусти! – крикнула я. – Пусти!
– Дурочка! – она втащила меня в комнату и усадила на постель.
– Ну? – Сабире обернулась к Мишелю. – Молчит, словно воды в рот набрал! А я тут отдувайся!
Мишель запахнул халат, присел на другом краю покрывала и, опустив ресницы, скромно спросил:
– А что я должен делать?
И сунул в рот миндалинку.
Получался какой-то французский водевиль. И меня заставляли в нем участвовать.
– Ты посмотри на нее, Миш! – Сабире сидела рядом со мной, крепко обняв меня за талию. От нее пахло французскими духами. Когда я услышала это «Миш», так легко и свободно произнесенное ею, мне стало по-настоящему больно. Значит, я для него всего лишь одна из любовниц. Все, что он говорил мне, он говорил и другим.
– Ты посмотри на нее, Миш, – продолжала Сабире, – посмотри на этого ученого ребенка. Ей даже «Разочарованные» не нравятся! Удивительная, правда?
Нет, она вовсе не издевалась надо мной. Она, кажется, искренне восхищалась мною и удивлялась. Да, она была моей подругой. И еще – она явно хотела помирить меня с Мишелем.
– Она – прелесть, – голосом вежливого француза произнес Мишель, не поднимая глаз. – Особенно, когда хмурится.
И тут он вдруг подмигнул мне смешливо одним глазом.
Несмотря ни на что, я чувствовала к нему теплоту и нежность. Я готова была простить его. Но вновь и вновь меня охватывало возмущение. Какие у него отношения с этой Сабире? Впрочем и так ясно! И он ей все рассказал обо мне; возможно, даже самое интимное. А от меня утаил, от какой болезни она у него лечилась!
Я решительно высвободилась из объятий Сабире.
Встала.
Обернулась к Мишелю. Он выпрямился, сидя, и посмотрел прямо мне в глаза. Зеленую голубизну его глаз темным светом затопила боль. Мне захотелось, ничего не говоря, прижаться лицом к его груди, как прежде. Но я сдержалась, я больше не желала унижаться.
– Наджие, – просительно начал он, – почему, ну почему ты все усложняешь? Можно ведь говорить просто, легко и приятно. Зачем рассуждать о серьезных материях и мучить друг друга!
– Да, я не очень удобная любовница. – Я взялась за ручку двери. – Не веду легких приятных бесед, интересуюсь всеми этими серьезными материями, как ты изволил выразиться…
Мне хотелось сказать еще что-нибудь колкое. Но внезапно я почувствовала, что сейчас заплачу. Я быстро повернулась и вышла.
– Наджие! – крикнул Мишель.
Я стрелой пронеслась по лестнице, выскочила на улицу. Скорее, скорее. Я не хотела, ни в коем случае, выяснять отношения, вести бессмысленный обмен нелепыми репликами.
