Текст книги "Врач-армянин"
Автор книги: Сабахатдин-Бора Этергюн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
11
Сегодня мы с Джемилем приглашены в гости на виллу Мухсин-бея. Значит, целый вечер мне придется терпеть ужасную вульгарность Муаззез-ханым и ее приятельниц. Хотелось бы побыть одной, писать и перечитывать написанное, а вместо этого занимаешь свой ум пустяками. Выбрала для сегодняшнего вечера белое платье из тяжелого шелка и черный шелковый чаршаф. Буду выглядеть немного вызывающе. Пусть Муаззез и ее товарки позлятся.
Утром побродила по набережной. Неужели я схожу с ума? Такое ощущение, будто за мной кто-то следит. Но это не страшно, а, наоборот, приятно. Нет, конечно, это все мои фантазии.
12
Ночь. Допишу о сегодняшнем вечере. Произвела впечатление. Почувствовала, что Джемиль даже гордится мной.
Но это началось еще когда я вышла к нему. Он посмотрел на меня как-то странно. Какое-то заискивание было в его взгляде. Меня раздирали противоречия – я не люблю его, но мне было жаль его; мне было приятно чувствовать, что он восхищается мной. Я знаю, я известная фантазерка; и немедленно в моей душе расцвела очередная химерическая фантазия – Джемиль поймет меня, я полюблю его, мы сделаемся счастливой парой.
Когда мы возвращались, почувствовала, что мне страшно наедине с ним в экипаже. Чего же я боялась? Да, да, я почувствовала, что ему хочется интимной близости со мной. И этого я боялась. Я просто даже растерялась. Я почувствовала себя беззащитной мученицей. Я сжалась и совсем притихла.
В доме все уже спали. Мы вошли в спальню. Я робко попросила Джемиля выйти и подождать, пока я переоденусь. Но он не уходил. Я положила сумочку на подзеркальник и смущенно скрестила, сжала пальцы опущенных рук. Джемиль приблизился и сказал какую-то пошлость; что-то вроде того, что я – «его красавица». Я почувствовала, как дрожат мои губы.
– Я… переоденусь… – выговорила я еле слышно.
Джемиль улыбнулся. Тускло блеснули неровные серые металлические коронки во рту. Они показались мне не то чтобы хищно оскаленными, но какими-то совсем-совсем чужими. Как будто бы рядом со мной очутился не человек, не мой супруг, но неведомое и неинтересное существо, с которым для меня невозможно никакое общение. Никакого контакта, никакой близости.
Я ни на что не могла решиться. Не могла закричать, не могла убежать.
Джемиль резко дернул мой чаршаф, отбросил на пол. Грубо схватил и сжал мои груди под платьем. Мне стало противно. Но сама не знаю, почему, я сдерживала слезы. Почему я не заплакала?
Тяжелая шелковая ткань мешала Джемелю. Я видела, что его одолевает нетерпение. Странно, я все видела словно бы со стороны. И это мое видение «со стороны» было для меня залогом того, что все в конце концов кончится, надо только совсем немножко потерпеть.
Джемелю хотелось поскорее сорвать с меня платье. Но его крестьянская бережливость одержала победу над его телесным желанием. Он неуклюже попытался стащить с меня платье. Хотел даже задрать его мне на голову, я невольно сделала слабое движение протеста, чуть отпрянула. Он поморщился и пробурчал, чтобы я сама сняла платье и побыстрее. Я молча и покорно начала расстегивать лиф. Но он не переставал щупать мои груди и бедра под платьем. При этом он ухмылялся. Во всех его жестах и ухватках ощущалась какая-то грубая простецкая расчетливость. Может быть, в деревнях крестьяне так прицениваются к скотине? Он мешал мне раздеться. Я беспомощно замерла в расстегнутом платье. Он грубо поцеловал меня в губы. Его жесткие, колючие от усов, пахнущие крепким табаком губы так вдавились в мой рот, что я почувствовала боль в деснах.
Ну зачем я стою, как девственница в первую ночь? Пусть все это поскорее кончится. Я решительно отстранила Джемиля. Быстро распустила волосы, сняла платье, успела накинуть поверх белья легкий домашний халат-мешлах.
Джемиль повалил меня на постель, откинул полы, неуклюже задрал сорочку. Теперь его шершавые руки стаскивали-срывали с меня отделанные кружевом панталоны.
Его костистое, но тяжелое тело навалилось на меня. Стало трудно дышать. Я собралась с силами; наверное, как человек, которого пытают.
За ночь он проделал это раз пять или шесть.
Я не плакала. Наконец он уснул и спокойно похрапывал. Какое-то удовлетворение ощущалось в этом храпе. Я чувствовала себя опозоренной, раздавленной, сломленной. Вдруг сердце замерло в груди холодным комком – только не беременность! Этого состояния я боялась больше всего на свете. Я довольно равнодушна к детям. У меня никогда не возникало желания иметь ребенка. Материнские обязанности всегда казались мне пошлыми. Но ребенок, беременность от Джемиля – ничего более ужасного не могу себе представить. Никогда, никогда, никогда! Я покончу с собой.
Если бы я сейчас могла заплакать, растопить этот ледяной комок в груди. Но не могу, никак не получается. Хочется умереть немедленно, сейчас же.
Надо подумать о книгах, о литературных героях – это всегда приносит облегчение. Странно, я никогда не соотносила себя с Анной Карениной. А ведь много общего – муж намного старше… Да нет, глупость! Ничего общего. Муж Анны – утонченный аристократ, и сама она старше меня лет на десять, и такая спокойная, рассудительная…
Утомившись, я крепко уснула.
Проснулась. Шторы отдернуты. Яркий солнечный свет заливает комнату, блестит на позолоченной отделке мебели. Повернулась на спину. Джемиль в одном белье распялил на руках мои кружевные панталоны, которые вчера сам же и разорвал. Озабоченно оглядывает прорехи и вдруг обращается ко мне почти дружелюбно и разражается невнятным монологом о непрочности «этого дурацкого французского белья». Такое с ним бывает – после тех редких ночей, когда на него находит желание близости со мной и когда он это свое желание грубо удовлетворяет, ему вдруг начинает казаться, что теперь я не могу не разделять все его представления о деньгах, об экономном ведении домашнего хозяйства, и прочее в том же духе. Но тут покорность и робость покидают меня. Я вскидываюсь, как тигрица. Может быть, яркий свет солнечного утра придает мне смелости. Я сама себе отвратительна и смешна, мне отвратителен и смешон Джемиль с моими панталонами в руках.
– Оставьте меня! – искренне выкрикиваю я традиционные слова разозленной женщины. – Не смейте больше никогда прикасаться ко мне! Я ненавижу вас! Вы слышите? Ненавижу! Не приближайтесь ко мне!
Он смотрит на меня с такой брезгливостью, с какой простолюдины должны смотреть на сумасшедших, особенно на сумасшедших женщин. Ну вот, я угадала.
– Сумасшедшая! – буркнул Джемиль, кинул на постель злополучные панталоны и вышел из спальни, хлопнув дверью.
Мы с ним слишком разные для того, чтобы понимать друг друга и друг другу сочувствовать. Больше ни за что не подпущу его к себе.
13
Я, Бора Этергюн, перелистываю тонкие страницы дневника моей юной единоплеменницы Наджие-ханым.
Я пережил свою молодость. Двадцатый век ушел далеко вперед, а я остался позади, там, у самых его истоков, в мире романтического идеализма. Теперь уже не встретишь молодых женщин, подобных Наджие-ханым; теперь мы закалены двумя мировыми войнами, и мне, старику, уже не понять, какие проблемы волнуют современных молодых женщин… Поэтому я снова раскрываю дневник юной женщины «моего времени» и с головой ухожу в него.
14
За обедом отец говорил, что какой-то студент из Австро-Венгрии, не то хорват, не то словенец, убил какого-то герцога или принца. Я не вникала. Отец считает, что теперь непременно начнется война[1]1
Имеется в виду убийство Гаврилой Принципом эрцгерцога Фердинанда, послужившее формальным поводом для начала Первой мировой войны. (Примеч. пер.)
[Закрыть]. Турция по его мнению будет участвовать и примет сторону Германии. Потом отец и Джемиль заговорили о том, что может произойти на европейских биржах.
Любопытно – они справедливо опасаются войны, которая может нанести чувствительный удар по их финансовым делам; но в то же самое время они ждут от войны каких-то территориальных приобретений для Турции, каких-то побед. Когда они рассуждают о финансах, они оба очень практичны и скучны; когда судят о победах на войне и о возврате исконных наших земель, делаются примитивны и неприятны.
О беременности старалась не думать. Если дам себе волю, совсем сойду с ума, воображая себя беременной.
15
Ночь прошла спокойно. То есть, как было заведено прежде. Я читала, повернувшись к мужу спиной, он не обращал на меня внимания. Должно быть, решил, что лучше не связываться с сумасшедшей. Вот и хорошо.
Днем на набережной снова чувствовала, что кто-то наблюдает за мной. Пыталась определить, кто же это, не сумела. Сама-то я не отличаюсь наблюдательностью.
16
Думаю и думаю о возможной беременности после той гадкой ночи. Изо всех сил стараюсь не думать, стараюсь отвлечься. Иногда это удается, но тотчас же снова возникает навязчивая мысль. Здравый смысл подсказывает мне, что я вовсе не беременна, но мое отчаянное воображение мчит на всех парах и увлекает меня в какие-то фантасмагорические бездны тоски и безысходности.
После прогулки перечитала написанное прежде. Надо мне отвлечься. Я вспоминала свое детство и обучение у мадемуазель Маргариты. Что же было дальше?
Мне исполнилось четырнадцать и отец посчитал мое образование законченным. Занятия с мадемуазель Маргаритой прекратились. Мы простились друг с дружкой легко. Сначала я даже порадовалась прекращению занятий; мне казалось, что теперь я смогу гораздо больше времени уделять чтению. Я уже наметила, какие французские книги и журналы закажу в книжном магазине. Отец и мама, конечно, посердились, но деньги на книги я получила. С наслаждением окунулась в мир вымысла, который для меня был живее окружающего меня мира скучной реальности. Особенно захватила меня «Человеческая комедия» Бальзака. Несколько раз перечитала «Отца Горио» и «Гобсека». Помню, это было зимой. Как приятно в теплой комнате переживать приключения людей, живущих жизнью, совсем не похожей на твою. Мне тогда вовсе не хотелось ставить себя на место кого-нибудь из героев и героинь моих книг; мне просто нравилось следить за их жизнью; мне казалось, что я могла бы провести так всю свою жизнь, за книгами, в наблюдении за жизнью героев и героинь.
Но родители, разумеется, хотели выдать меня замуж. Они полагали, что четырнадцать лет – достаточный возраст для вступления в брак. И дело было вовсе не в какой-то их злонамеренности. Маму выдали замуж в тринадцать лет. Думаю, если запретить деревенским девушкам вступать в брак в тринадцать-четырнадцать лет, они воспримут подобный запрет трагически. Почему так? Во-первых, большинство людей в мире так воспитаны – самым главным им представляется телесная близость. И во-вторых, ведь брак дает девушке средства к существованию – муж содержит ее. Кстати, именно в этом я вижу основной недостаток романтических пьес вроде «Чувствительной девушки» Тархана. Можно сколько угодно рассуждать о том, что девушка имеет право выбрать себе в мужья того, кого она полюбила. Но разве может сделать верный выбор девушка, ничего не знающая о жизни? Нет, только человек образованный, имеющий в жизни какое-либо серьезное занятие, может распорядиться собой. Если девушка будет сама себя содержать, если общество позволит ей быть образованной честной труженицей, тогда проблема выбора мужа перестанет быть главной в ее жизни. Но я поняла уже давно – это все пустые мечты. Нет и, наверное, не может быть такого общества. И если у девушки нет родителей или опекунов, если женщина лишилась кормильца-мужа, то или им предстоит трудиться за гроши, стирая чужое белье или обучая и воспитывая чужих детей; или же им нужно продать свое тело, и тогда они, возможно, преуспеют.
Я не хотела выходить замуж. В четырнадцать лет я уже знала, что значит зависеть от других. Я понимала, что зависимость от мужа будет куда более тягостной, нежели зависимость от родителей. Когда мама сказала мне, что говорила обо мне со свахой, я резко заявила, что замуж не выйду. Мама, конечно, пожаловалась отцу. Отец накричал на меня, а, увидев мое упорство, кинулся с кулаками. Мама встала на мою защиту. Они принялись кричать, обвиняя друг друга в том, что я избалована и своенравна.
Отец все-таки успел несколько раз ударить меня. Не слушая моих возражений, мама раздела меня, заахала при виде большого синяка на спине; сама, без помощи служанки, сделала мне компресс и после долго бранила отца за то, что он не знает удержа в гневе и мог бы меня убить. Отец сердито сказал, что ему больше нет дела до меня, пусть мать сама заботится о моем будущем.
Мама приняла свое решение – продолжать переговоры со свахами, не обращая внимания на мое капризничанье. И тут неожиданно мне помогли сплетни. Да, да, самые обычные женские пересуды, когда за чашечкой кофе или чая перемывают косточки отсутствующим подругам и соседкам. О моей строптивости начали сплетничать. Меня ославили чудачкой, чуть ли не сумасшедшей. Кто явился источником подобных сплетен? Все очень просто. Конечно же, слуги.
Но мне это все было на руку. Меня оставили в покое. Свахи теперь просто не брались выдать меня замуж. А тут еще я решительно отказалась выходить к ним для смотрин. Мама рассыпалась в смущенных и путанных оправданиях, объясняя мое поведение ребяческим упрямством балованного ребенка. Но свахи в ответ только иронически поджимали губы.
Могли бы родители воспитать меня как-то иначе? Думаю, в любом случае я осталась бы собой. Чем диктовалось мое упрямство? Конечно, желанием зажить иной жизнью, не быть такой, как все вокруг. Но сейчас я понимаю: это вовсе не означало, что я стремилась к какому-то определенному образу жизни, реально существовавшему где бы то ни было. Нет. Я уже знаю, что любая конкретная, реально существующая жизнь не устраивает меня. Я всегда буду стремиться что-то (или все) изменить, быть не такой как другие.
Но если спуститься, как говорят, на землю, то, зачем лгать себе самой; упрямясь и отказываясь от замужества, я поступала неправильно. Результат моего упрямства был самый что ни на есть естественный и неблагоприятный для меня. Я вышла замуж за человека, с которым у меня нет ничего общего. Но как же это произошло? Не хочу слишком спешить с выводами. Все обдумаю и завтра запишу.
17
Нет, положительно, за мной следят! На набережной чувствую чей-то пристальный взгляд. Если бы я читала о таком в романе, мне было бы интересно, но в этой реальной моей жизни мне как-то странно переживать подобный интерес к моей скромной особе. Если бы это происходило на страницах романа, я подумала бы, что в меня влюблен какой-то незнакомец, влюблен искренне и страстно. Но в жизни, я знаю, такой любви не бывает, в жизни существует только похоть, сдерживаемая практицизмом.
Снова появились навязчивые мысли о беременности. Всему виной нервы и праздность. Но чем я могу заняться? Вышивание, вязание, шитье для дома – это все не то, это не работа, не труд, приносящий удовлетворение. Неужели нет на свете такого труда, который давал бы и радость и деньги на жизнь? Перевести что-нибудь интересное с французского и предложить в какое-нибудь издательство, отослать в редакцию журнала? Боюсь, что во мне увидят просто праздную бездельницу, решившую побаловаться литературой. И разве на самом деле это будет не так?
Но кто же за мной следит? Или мне чудится? Сегодня собиралась записать историю моего злосчастного замужества, но нет настроения. Отложу на завтра. Смешно – как будто кто-то заставляет меня! Нет я свободна. Свободна, как птица в клетке, – клетка большая, удобная, делай, что хочешь, клюй зерна, купайся в корытце, перелетай бестолково с места на место, чирикай бесцельно. Только одного нельзя – улететь в неведомый мир.
18
Кажется, сегодняшнее «сегодня» – это именно то «сегодня», когда я намеревалась приняться за описание моего замужества. Пиши, Наджие, пиши, хоть раз в жизни исполни намеченное.
Почти четыре года я была свободна; в определенном смысле разумеется. То есть, могла свободно читать книги и не тревожиться об угрозе замужества. Тогда я даже не задумывалась о том, что покупаю книги на деньги отца.
Мне минуло семнадцать. Я знала, что почти все мои сверстницы уже замужем, имеют детей. Мама часто заводила разговор о том, что вот, мол, встретила такую-то, у ее дочери уже двое детей; и при этом смотрела на меня с грустным укором.
Я почувствовала, что мне начинает надоедать мое добровольное затворничество в мире героев и героинь романов. Теперь я с волнением ждала, что мама позовет меня, предложит мне выйти к гостям или отправиться в гости вместе с ней. Я стала думать о возможности реальной любви; о том, чтобы меня кто-то полюбил, а я полюбила бы его. При этом я воображала себе какие-то препятствия, преграды, запреты, которые нам, влюбленным придется преодолеть. О телесной стороне любви я, в сущности, никакого понятия не имела.
Я знала, что совсем не некрасива, но не подозревала о том, что меня считают сумасшедшей; то есть, какие-то смутные подозрения были, но я не придавала этому значения. Я оглядывалась вокруг в поисках человека, которого могла бы полюбить. И, конечно, я не находила такого человека. Да и кого я могла найти? Мой отец не был настолько богат, чтобы привлечь внимание, например, молодых инженеров, кончивших курс в Германии, или сыновей разорившихся аристократов. По любви никто, кажется, не женился; завести интрижку было гораздо спокойнее с замужней женщиной или с дамой полусвета, из тех, что прогуливаются на приморской площади в Кадыкее. Но это все я поняла чуть позже.
Мама уловила мое настроение и все чаще ходила со мной в гости или звала меня, чтобы я вышла к нашим гостям. Мне теперь было приятно появляться на людях нарядно одетой. Вместе с мамой я заезжала в магазины и стремилась купить модную одежду. Мама сначала противилась, но в конце концов соглашалась со мной. Многое в современной моде ей казалось некрасивым и неприличным, но в то же время она желала, чтобы я была одета не хуже других; убедившись, что тот или иной фасон «носят все», она покупала мне желанное мною платье.
Меня начала тревожить мысль о том, что я могу остаться старой девой; я чувствовала, что это очень оскорбительно для меня. Сегодня я задаю себе вопрос: а чего я, в сущности, боялась? Того, что другие станут говорить обо мне: «старая дева Наджие»? Нет, меня не тревожило мнение окружающих меня людей. Пожалуй на меня действовали французские романы, в которых иной раз описывалось, как презирают старых дев, как они озлоблены и смешны. Я все больше склонялась к мысли о том, что надо выйти замуж. Положение молодой замужней женщины, даже если она замужем за нелюбимым, казалось мне интереснее одинокого существования презренной старой девы.
Ах, как я мало знала жизнь! Еще меньше, чем теперь. Я знала, мама поймет, что я согласна выйти замуж. Но я и не подозревала о том, что найти мне жениха не так-то просто. Мама достаточно разбиралась в той действительности, где мы жили, для того, чтобы не воображать, будто в меня кто-то влюбится в гостях и явится к отцу просить моей руки. Она снова начала переговоры со свахами. Ей приходилось выслушивать унизительные намеки на то, что меня считают сумасшедшей, унизительные отказы. Приходилось бедной маме упрашивать и задаривать свах. А я то, дурочка, уже вошла в роль девушки, руки которой добивается нелюбимый.
Дошло дело и до смотрин. Боже, кому меня прочили в невестки! Толстые вульгарные женщины, одутловатые лица набелены, брови насурмлены, чаршафы, яшамаки и ферадже – из прошлого века. Мама даже поссорилась с отцом. Одна такая «будущая свекровь» изъявила согласие сделать меня женой своего вдового сына – владельца какой-то мастерской на рынке, не то кожи там выделывались, не то зеркала гранились, – не помню. Все это сопровождалось такими ужимками, будто старуха оказывала одолжение моей семье. Отец считал, что это предложение следует принять, все равно лучше не найдем. Но мама возразила ему решительно и резко. Она сказала, что не хочет видеть меня несчастной, что я не приживусь среди таких грубых и необразованных людей, что не для того она меня растила и берегла. Я чувствовала себя униженной, но в то же время я поняла (чуть ли не впервые), как сильно любит меня моя мать.
Конечно, были и другие варианты знакомств – более современные, когда мы с мамой приходили в гости в квартиры, обставленные европейской мебелью, сидели в гостиных с фортепиано. Слушая, как играют другие молодые женщины и девушки, я поняла, что они получили более тщательное образование, чем я. Однажды я сказала отцу, что хотела бы научиться играть. Но эта, в сущности, невинная просьба оказалась переполнившей чашу каплей – отец выплеснул на меня все копившееся в его душе раздражение. Мне стало жаль его, ведь он тоже чувствовал себя униженным, имея взрослую незамужнюю дочь. Короче, пианино мне так и не купили. Наверное, теперь я могла бы настоять на покупке инструмента, но зачем? Из каприза? Особых музыкальных способностей у меня все равно нет. Это будет всего лишь новым поводом для ссоры с отцом и Джемилем.
В европейски обставленных гостиных со мной несколько раз беседовали «женихи» – молодые люди. Я старалась быть вежливой, но, наверное, говорила глупости, высказывала слишком необычные суждения, слишком горячо рассуждала о книгах. Я плохо помню своих тогдашних собеседников; забыла даже, у кого мы бывали в гостях. Помню, что мама все больше молчала, опасаясь сказать что-то не то. В сущности, мне было все равно, кто из этих молодых людей женится на мне. Все они не были мне неприятны. Я ни в кого из них не могла влюбиться, но выйти замуж за кого-нибудь из них была бы согласна. Но никто не сделал мне предложения.
Меня немного тревожила грустная мысль – почему я ни в кого не влюбляюсь? Пусть это была бы несчастная, неразделенная любовь, но все же – любовь. Я убеждала себя, что мне просто не в кого влюбиться. Я и сейчас пытаюсь убедить себя в этом. А быть может, дело во мне? Быть может, я неспособна любить? Я слишком рационалистическая натура?
