Текст книги "Живые зомби"

Автор книги: С. Браун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Глава 28

В свете моих давешних демонстраций «мятежного духа», как выразилась мама, и неуемно растущего недовольства отца, от мамы поступило предложение уладить наши проблемы и разногласия за чудесным семейным ужином в День благодарения, «как в старые добрые времена».

И вот в давящей тишине мы сидим вокруг стола. Отец забрасывает в рот куски индейки под клюквенным соусом, не глядя в нашу сторону; мама оставила попытки завязать разговор после того, как отец приказал ей «заткнуться». Едва сдерживая слезы и прикусив губу, она ковыряет начинку и катает по тарелке фасоль.

Похоже, настроение у родителей не праздничное.

А я тем временем радуюсь, что ем за столом – давненько не доводилось. На третий день моего возвращения лопнул один из швов у меня на лице, и кусок загнивающей ткани упал в приготовленный мамой гаспачо.

Стоит ли удивляться, что с тех пор за стол меня не звали.

К счастью, швы у меня сейчас держатся крепко, хотя прошло уже четыре месяца. И я счастлив. Еще месяц назад я и не подозревал, что у меня будет так много причин для радости.

Я радуюсь, что у меня есть группа поддержки.

Я радуюсь, что есть Рита.

Я радуюсь, что познакомился с Реем.

И радуюсь, что ко мне возвращается речь.

Я по-прежнему произношу лишь самые простые звуки. Впрочем, если раньше мой лексикон состоял из мычания и хрипов, до которых далеко даже Кожаному лицу [13]13
  Персонаж фильма «Техасская резня бензопилой».


[Закрыть], то улучшением можно считать что угодно.

Кроме «Иэ, Ита» я научился озвучивать несколько других фраз:

«Ыляи лёо». (Выглядишь клёво.)

«А, ажаата». (Да, пожалуйста.)

«Аиба». (Спасибо.)

И «А я ахну?» (Как я пахну?)

Возможно, исходи такой лепет от сидящего на детском стульчике младенца с испачканным кашкой ртом, он вызвал бы умиление. Но от тридцатичетырехлетнего разлагающегося полутрупа со стекающим по подбородку пюре вперемешку с подливой… э-э, скажем так: вряд ли кому-нибудь взбредет в голову радостно хвататься за видеокамеру.

Поэтому я уплетаю потихоньку свой ужин, то и дело посматривая на расстроенную маму и насупленного отца, на великолепную еду и роскошную сервировку стола, пока мой взгляд не останавливается на покрытой пупырышками индейке: ее мясо исчезает на глазах. Чем дольше я смотрю на нее, тем больше понимаю ее, сочувствую ей, и меня поражает, сколько у нас с ней общего. Она мертвая, ее запекли в духовке и уже наполовину съели. Со мной происходит нечто похожее.

Мало-помалу с тушки снимают мясо, и одна за другой появляются кости, выглядывают хрящи и ребра. В конечном счете от нее останется лишь скелет. Интересно, меня тоже уничтожают люди?

Таю от процесса разложения?

Разрушаюсь оттого, что приходится существовать в мире, где всем заправляют живые?

Чем дольше я смотрю на индейку, тем сильнее вижу в ней родственную душу. Тем явственнее улавливаю в ней связь со своим теперешним существованием. Тем больше понимаю, отчего Том решил стать вегетарианцем.

Чтобы не дать отцу отрезать еще один кусок от грудки или оторвать крылышко, я хватаю индейку за ногу и тащу к себе через весь стол.

– Эй-эй, – возмущается отец, из набитого рта вылетают куски начинки. – И как, черт возьми, это называется?

Интервенция.

Спасение.

Освобождение.

Выбирайте, что вам больше нравится! А я знаю точно – так надо.

На пути ко мне индейка опрокидывает соусник, ее начинка вываливается на скатерть и в клюквенный соус.

– Да чтоб тебе! – орет отец, бросает нож и вилку и тянется за индейкой.

– Действительно, милый, – обращается ко мне мама – она счастлива, что началось хоть какое-то общение, – если ты хотел добавки, нужно было просто сказать.

Не успевает отец схватиться за вторую ножку, как я притягиваю увесистую птицу к себе и нечаянно толкаю локтем тарелку; она падает со стола и раскалывается на две части, а весь мой ужин разлетается по полу.

– Энди! Это наши лучшие тарелки! – негодует мама.

– А ну, дай сюда индейку! – беснуется отец.

Он встает и обходит стол, вытянув вперед шею, – знак того, что ему не до шуток. В детстве у меня поджилки тряслись, когда я видел его в таком состоянии, но теперь-то я уже не маленький. И свою индейку ни за что не отдам.

С уверенностью, какой не испытывал ни разу за последние месяцы, я поднимаюсь, прижимаю праздничное олицетворение своего бытия к животу и отступаю в направлении погреба. Почти догнав меня, отец поскальзывается на размазанном по полу картофельном пюре и падает, ударившись локтем о стол.

– Как ты, дорогой? – заботливо спрашивает мама, сидя за столом, будто вокруг не происходит ничего необычного.

Не удостоив ее ответом, отец встает и бежит за мной. У двери погреба нагоняет меня и хватает индейку за торчащую ногу. Вряд ли он собирается ее есть. Просто не хочет, чтобы она досталась мне.

С одной стороны, непонятно, какого рожна я все это затеял. И как это поможет исправить мое положение. С другой – этот День благодарения получился самым веселым из тех, что я могу припомнить, и меня начинает разбирать смех.

– Ничего смешного, – шипит отец, пытаясь вырвать птицу, но я крепко держу ее за ногу и отпускать не собираюсь.

Через его плечо я вижу, как мама убирает с пола разбитую тарелку, сетуя, что испорчен прекрасный ужин.

Мы с отцом продолжаем драться за индейку, каждый за ногу тянет ее к себе, обдирая руками кожу и мясо. И я вспоминаю о том, как происходит отслоение эпидермиса.

На первых стадиях разложения человеческого тела из лишенных энзимов клеток истекает жидкость, скапливается между слоями кожи и разрыхляет их. Иногда кожа сходит с целой кисти или ступни. А со временем от тела начинают отделяться огромные лоскуты.

Такой только что сошел с ножки, за которую держится отец.

И если до этой минуты аппетит у меня еще не окончательно испарился, то теперь желание съесть индейку отбито начисто.

Мгновение спустя ножка в руках отца неожиданно отрывается, он подается назад и задевает старинный черный буфет с маминой коллекцией чайных чашек. Буфет опрокидывается с оглушительным треском и грохотом, дерево и фарфор вдребезги бьются, я, покатываясь со смеху, падаю на пол в обнимку с индейкой, а мама плачет.

Как в старые добрые времена.

Глава 29

Чтобы отвлечься от мыслей о погроме, разразившемся за праздничным ужином, родители отправились играть в теннис с Патнэмами и вряд ли вернутся до обеда, а значит, у меня в запасе как минимум три часа. Можно, никого не стесняясь и не раздражая отца, попрактиковаться во вновь обретенных навыках.

Уходя из дому, родители закрывают дверь винного погреба на ключ, чтобы вонь от меня не разносилась по всему дому, так что мои ходки вверх-вниз по лестнице отдают бесполезным, сизифовым трудом. Но я не чувствую себя в заключении; наоборот, это придает мне сил. Я словно заново учусь ходить.

К тому же оказалось, что говорить во время подъема и спуска по лестнице гораздо легче.

Поднимаюсь до самого верха, разворачиваюсь и иду вниз, повторяя вслух одну и ту же фразу: «В гостях хорошо, а дома лучше». Твержу ее почти час. Сначала выходило нечто вроде шаманского напева: «оиа о-о-о а ома уэ». Но мало-помалу звуки начинают обретать форму, будто стократное повторение слогов превращает их во внятные слова. Теперь, за исключением нескольких звуков, фраза звучит почти безупречно: «У гостя орошо, а дома луше».

Последний раз такое вдохновение я испытывал, когда гулял по Соквел-виллидж за руку с Ритой. Хочется разделить с кем-нибудь этот миг победы, радость самосовершенствования. Увы, компанию мне составляют лишь бутылка «Доминус Каберне» 2001 года да наполовину пустая банка «роскошного рагу».

Усаживаюсь на матрац, запихиваю в рот кусок оленины и допиваю остатки «Доминуса». Я всегда ценил пикантность и мускусный аромат восхитительного блюда Рея, но сейчас оно кажется еще вкуснее. Ароматнее. Возможно, это зависит от того, какая часть оленьей туши попала в банку, хотя в последнее время вся еда стала пахнуть лучше. Сперва я подумал, что мама, наверное, добавляет больше специй, но уж вина-то это точно никак не касается. А «Доминус» – вовсе не первая бутылка, которую я за последнее время выпил с удовольствием. И если бы я не был твердо уверен в обратном, я бы сказал, что даже немного захмелел.

По-видимому, перевозбудился от ходьбы и болтовни.

Мое ликование помаленьку сходит на нет, пустая банка из-под оленины занимает место на прикроватном столике рядом с порожней бутылкой, в доме ни звука, и стены погреба начинают давить. Я чувствую себя как в склепе.

Нужно найти того, кто поймет, что это значит для меня, кто оценит мои достижения, кому не будет чужд восторг от открытия, что я уже не тот разлагающийся, хрипящий и волочащий ноги зомби, каким был раньше. И я знаю, кого найти.

Быстро одеваюсь и разглядываю себя в зеркало, как подросток, выискивающий прыщи на лице. Возникает мысль взять у мамы немного косметики, потом я вспоминаю, что дверь в дом закрыта снаружи.

– Аклятье!

Перед тем как выйти через черный ход, выбираю бутылку «Баргоньо Бароло Резерв» 1982 года, заворачиваю в полотенце и кладу в рюкзак. Из-под подушки достаю конверт и засовываю в задний карман. Глянув еще раз в экран телевизора на исчерченное швами бледно-серое лицо, выхожу на улицу и держу путь к оврагу.

На дворе великолепное ноябрьское утро: в синем небе легкие перистые облака, я бреду среди деревьев в еще не угасшем разноцветье осенних красок, и сухие опавшие листья разлетаются от дыхания ветра.

Я и забыл, каково это – замечать, как меняются времена года, любоваться просвечивающими сквозь ветви деревьев лучами и листочком, грациозно спускающимся на землю. Несмотря на яркое солнце, воздух достаточно студен – время поддевать свитер. Не скажу, чтобы погода сильно влияла на мой выбор одежды: зомби не страдают ни от жары, ни от холода и могут носить что угодно и когда угодно. И все же это не значит, что мы не понимаем, в какую одежду следует одеваться.

Наши органы чувств работают совсем не так, как у живых, и приходится постоянно вспоминать, что мы чувствовали раньше. Приспособиться и попасть в струю нам помогает исключительно память. Только вот не попадаем мы в струю, никогда не попадем и прекрасно об этом знаем. Однако это не удерживает нас от дальнейших попыток.

На мне зеленый свитер с косами из универмага «Мейсис», джинсы «Левис», ботинки «Коламбия» и черная лыжная шапочка «Гэп». В некоторой степени я одет в соответствии с моими собственными представлениями о том, какую одежду следует сейчас носить. И как ни странно, мне становится немного холодно. Впрочем, я отношу это больше к полученному ранее опыту, чем к реальному восприятию окружающей среды. Однако в гораздо большей степени я выбирал одежду с тем, чтобы произвести хорошее впечатление.

Перебираясь через овраг, я замечаю, что левая нога подволакивается не так сильно, как вчера, и не перестаю бубнить под нос хайку, написанное для Риты. Не все я артикулирую внятно; тем не менее каждое третье или четвертое слово произносится вполне вразумительно. Правда, в сумме в хайку это составит слова четыре. Ну ладно, пять. И все-таки, если не считать моих сегодняшних фонетических экзерсисов, это больше, чем я сподобился выдать за последние четыре месяца.

Что-то явно способствует моему исцелению. Возможно, гены. Или вместо того, чтобы бороться со своими физическими недостатками, я постепенно привыкаю к ним. Какова бы ни была причина, я не жалуюсь.

Трогаю задний карман: проверяю, на месте ли посвященное Рите хайку. Сложенный вдвое конверт, а в нем на простом листке три строчки, давшиеся мне совсем без усилий, словно они всегда сидели у меня в голове и лишь ждали, когда я вылью их на бумагу:

 
Огонь твоих губ
На бледнеющем лике.
Сердце забилось.
 

Только бы ее матери не было дома.

Глава 30

Люди, потерявшие руку или ногу в результате заражения, в бою или при неосторожном обращении с бензопилой, часто жалуются на фантомные боли. Они как бы чувствуют свою ампутированную конечность.

У дома Риты я поднимаю руку, чтобы постучать в дверь, и – клянусь – совершенно четко ощущаю биение сердца и выступивший через поры пот, от которого рубашка прилипла к телу. Со времени, когда у меня в последний раз были романтические намерения в отношении женщин (Рейчел не в счет), прошло больше двенадцати лет, и я порядком волнуюсь. Словно старшеклассник, который собрался предложить девушке пойти с ним на выпускной. Только смущает не вскочивший на лбу прыщ, а тянущиеся от подбородка до левого глаза швы.

За мгновение до того, как костяшки моих пальцев ударят по деревянной двери, моя решимость внезапно самоликвидируется; начинают терзать сомнения, не совершаю ли я ошибку. Не станет ли она смеяться надо мной? Не следовало ли посильнее обрызгаться одеколоном, чтобы заглушить вонь от разложения?

Стучу три раза и жду, надеясь, что откроет Рита, а не ее мать. Даже если в доме у живого и обитает зомби, неожиданная встреча на пороге собственного жилища с действительным членом сообщества оживших трупов кого угодно выведет из равновесия.

Через некоторое время слышны шаги: кто-то подходит к двери и рассматривает меня в глазок. Прошло, должно быть, не больше одной-двух секунд, а мне кажется, что я стою здесь целую вечность. Собравшись было развернуться и уйти, я вдруг вижу, как дверь открывается, на пороге стоит улыбающаяся Рита; она протягивает навстречу мне руки, и все мое беспокойство мигом улетучивается.

На Рите белая футболка с короткими рукавами и бледно-голубые джинсы. Ни носков, ни макияжа, ни лифчика. Даже с моим пониженным зрением я вижу, как сквозь белую ткань проступают очертания сосков.

– Здравствуй, Энди.

Она обнимает меня за плечи, я обвиваю правой рукой хрупкую талию, и хотя организму зомби положено быть холодным, я чувствую исходящее от ее кожи тепло.

Не знаю, сколько мы так простояли, но по мне бы и вовсе не размыкать объятия. Наконец, Рита отстраняется, берет меня за руку, и я замечаю у себя то, что Джерри назвал бы «стояком». По всей видимости, Рита тоже в курсе.

– Входи, – приглашает она.

Ее взгляд и ощущение того, что делается в штанах, заставляют меня искать в приглашении двойной смысл. Не имеет значения. Куда скажет, туда и войду.

Она ведет меня мимо кухни, гостиной, ванной и спальни в последнюю комнату в самом конце коридора. Кровать не застлана, по полу разбросана одежда, на тумбочке – наполовину пустая банка с «роскошным рагу». Туалетный столик уставлен тюбиками губной помады всевозможных цветов и оттенков.

Рита закрывает дверь, усаживает меня в изножье кровати, берет банку с олениной и садится рядом. Подцепив вилкой кусок мяса, она протягивает его мне. Я не отказываюсь – открываю рот. Удивительно, насколько вкуснее еда из рук прелестной зомби!

Рита берет кусочек и жует, постанывая от удовольствия. Увидев, как она извлекает вилку изо рта, я тоже издаю слабый стон.

Она поочередно сует мясо то мне, то себе в рот, пока не остается ничего. Запустив в банку руку, она обмакивает в оставшийся сок палец и протягивает мне.

Мысли о хайку окончательно испарились из моей головы.

Обсасываю Ритин палец, не мигая, – чтобы не пропустить ни малейшей детали, – смотрю, как она улыбается. Затем Рита засовывает палец себе в рот и, не отрывая взгляда от меня, начинает выделывать с ним такое, от чего живой залился бы краской стыда. Покончив с этим, она подходит к туалетному столику, выбирает тюбик – тон «фуксия» с оптическим эффектом – и красит губы. Теперь они выглядят так, будто она только что сосала карамель на палочке. Почмокав губами, она облизывает их, потом выкручивает помаду до упора и откусывает половину.

Все, больше не могу.

Не успеваю я подняться навстречу к ней, а Рита уже оседлала меня, толкает в постель, целует в губы, глубоко засовывая язык мне в рот. Кусочек «фуксии» прижат к моим зубам, и вкус его великолепен.

Отстранившись, Рита с ловкостью фокусника сбрасывает футболку и джинсы. Дальше помню только, как она, голая, сидит на мне верхом, расстегивает брюки… и исчезает из виду.

Я все-таки закрываю глаза.

Глава 31

Считается ли это некрофилией, если мертвы мы оба? Рита свернулась клубочком у меня под боком, я глажу правой рукой ее обнаженное плечо, а она проводит пальцем по швам на моей щеке. Моя одежда валяется на полу в одной куче с ее вещами.

Некоторые зомби – к примеру, Джерри, – в результате некой физиологической реакции, случившейся с их организмом сразу после смерти, вынуждены существовать с постоянной эрекцией. Я не из их числа. После аварии я ни разу не испытывал физическое возбуждение, а поскольку у воскресших трупов члены не встают и семя не извергается, то заняться сексом я и не мечтал. И вот, за тридцать минут у меня уже было два оргазма, и, чего уж скрывать, я очень надеюсь на третий.

Разве такое возможно?

Рита приподнимается на локте и смотрит на меня, словно до нее только сейчас дошло, что я – Элвис Пресли.

– Что ты сказал?

Не сразу соображаю, о чем она спрашивает, и только потом доходит – должно быть, я произнес это вслух.

– Азве акоэ оможно?

– Какое – такое? – переспрашивает Рита.

Она понимает меня, и я чуть не плачу от счастья.

Показываю на свое горло.

– Акоэ. – Затем на стояк под простыней. – И акоэ.

Рита хитро улыбается.

– Сейчас узнаешь, что я думаю, – говорит она, проводит пальцем мне по шее и откидывает простыни. – Только сначала разберусь с этим.

Может, из-за того, что я не занимаюсь сексом уже почти пять месяцев, или из-за того, что у нежити ослаблен самоконтроль, чтобы разобраться Рите хватает пяти минут.

– Класс, – говорит она, снова устраиваясь у меня под боком.

И правда, класс.

Подумать только, всего лишь месяц назад самым большим удовольствием для меня было кулинарное шоу по телевизору.

Мы лежим в тишине, Рита теребит волосы на моей груди, а я пересматриваю свое отношение к богу, ведь если до сегодняшнего дня мое существование было адом, то теперь это скорее рай.

Гляжу на Риту, на ее темные волосы и бледную кожу, мягкие, детские губы, на пальцы, едва касающиеся моей загнивающей плоти. Она восхитительна. Надеюсь, моя покойная жена поймет, я вовсе не хочу оскорбить память о ней. Наступает мгновение, когда нужно отпустить прошлое и шагнуть навстречу будущему.

Уж и не знаю, чему я удивляюсь больше: тому, что не чувствую вины из-за вновь обретенного романа, или тому, что начинаю говорить точь-в-точь как Хелен.

– По-моему, я догадываюсь, почему к тебе возвращается голос, – говорит Рита, уткнувшись носом мне в грудь.

– А? – Надеюсь, это прозвучало как вопрос, а не как горестный вздох.

– Когда ты в первый раз почувствовал разницу, помнишь?

Не понимаю.

Она снова приподнимается и смотрит на меня. У нее потрясающе красивые швы на шее.

– В то воскресенье, после Хэллоуина, почему ты отправился гулять?

Отвечаю на наречии Энди, что не знаю. Просто было невтерпеж выйти на улицу.

– Ты чувствовал тревогу?

Киваю.

– Решимость?

Снова киваю.

– Чувствовал себя другим человеком?

Мысленно возвращаюсь в то воскресенье, вспоминаю, что в конечном итоге заставило меня выбраться из погреба, и киваю в третий раз.

Рита садится в постели, тянется к прикроватной тумбочке, задев меня своими упругими розовыми сосками. Внизу живота появляются знакомые симптомы, и я задаюсь вопросом, удастся ли мне на этот раз выдержать дольше пяти минут.

У Риты в руке пустая банка.

– В тот вечер, когда мы встретили Рея, каждый из нас умял по банке. Джерри не ел, только мы с тобой.

Я рассеянно киваю, вспоминая, как хороша была оленина, как сочна и как мне хотелось еще.

– Сколько банок ты съел? – спрашивает Рита.

Задумавшись на минуту, я подсчитываю, сколько раз я был у Рея, сколько банок он давал мне с собой, и показываю четыре пальца, а затем прибавляю еще один.

– А я три, – сообщает Рита. – И буквально после первой банки я почувствовала, как внутри что-то появилось. Осмысление. Понимание…

– Осознанность, – подсказываю я, но у меня выходит: «Асо-на-ннась».

– Вот именно. А теперь гляди… – Она показывает мне руку.

Впервые я замечаю, что швы на ее правом запястье исчезли. Остался лишь затягивающийся шрам.

– Последние несколько дней щипало, а сегодня швы просто отвалились.

Провожу пальцем по розовой поверхности шрама, и мистер Крепыш опять тут как тут. От Риты это тоже не ускользнуло; она седлает меня, перекидывает ногу и прижимает коленки к моим бокам.

– Знаешь, о чем я думаю? – шепчет она, щекоча губами мое ухо.

Мотаю головой. Я и на своих-то мыслях с трудом могу сосредоточиться, где уж мне угадать, о чем думает она.

– Подозреваю, что в банках вовсе не оленина.

– А то ше?

Хотя, кажется, я уже знаю ответ. Возможно, я с самого начала подсознательно чувствовал это и лишь позволял себе думать по-другому.

– Человечина, – шепчет она мне в ухо, ее бедра скользят по моим бокам, и меня снова обволакивает невообразимое тепло, превосходящее все прежние плотские удовольствия.

Мой разум потрясен.

Я забываю о пустой банке, о том, что в ней когда-то было человеческое мясо, и сосредоточиваюсь на Рите, на ощущениях от льнущего ко мне тела. Ищу запястье с недавно затянувшимся швом, впиваюсь в него губами. Рита стонет и просит сделать это снова. «Высоси меня», – шепчет она. Надо срочно отвлекаться, чтобы враз не потерять контроль.

Спорт я никогда не любил, и бейсбол тут не поможет. А мысли о мертвых собаках в канаве слишком уж точно бьют в цель. Ловлю себя на том, что начинаю перечислять в голове названия всех известных мне фильмов о зомби. И кончаю, едва успев вспомнить три картины Джорджа Ромеро.