Текст книги "Посреди серой мглы (ЛП)"

Автор книги: Рута Шепетис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Я начала воровать дрова для печки. Мама всё время волновалась, но я заверяла её, что веду себя аккуратно, а энкавэдэшникам лень лишний раз выйти на холод. Как-то вечером я вышла из дома Лысого за дровами. Тихонько зашла за дом, а услышав какое-то движение, и вовсе замерла. Кто-то стоял в темноте. Крецкий? Моё сердце пропустило удар… А может, командир?

– Лина, это я, – раздался из темноты голос Андрюса. Он чиркнул спичкой и закурил: его лицо на мгновение осветилось.

– Ты меня напугал, – сказала я. – Почему ты здесь стоишь?

– Слушаю.

– Но почему не зайдёшь? Здесь ведь та ещё холодина.

– В доме мне рады не будут. Ведь все такие голодные.

– Неправда! Мы были бы тебе очень рады. Сейчас как раз говорим про Рождество.

– Я знаю. Слышал. Меня мама просит ей эти истории вечером пересказывать.

– Правда? А я, если ещё раз услышу про клюквенный кисель, то с ума сойду! —улыбнулась я. – Поэтому и вышла за дровами.

– То есть ты хочешь украсть? – спросил Андрюс.

– Ну, наверное, да…

Он засмеялся и покачал головой:

– А тебе не страшно?

– Нет, – сказала я, – мне холодно. Хочешь прогуляться?

– Да нет, лучше я пойду в дом, – сказал он. – Спокойной ночи.

Прошло три дня – и госпожа Арвидас с Андрюсом присоединились к нам и принесли с собой бутылку водки. Когда они зашли, все замолчали. Госпожа Арвидас была в чулках. Волосы у неё были чистыми и накрученными. Андрюс опустил глаза и спрятал руки в карманы. Меня не беспокоило, что она одета в чистое и не голодная. Никто не хотел бы оказаться на её месте.

– Предлагаю тост, – сказала мама, поднимая бутылку к госпоже Арвидас. – За хороших друзей!

Госпожа Арвидас улыбнулась и кивнула. Мама немного отпила из бутылки и радостно сделала танцевальное движение. Мы все присоединились, выпивая по маленькому глотку и смакуя это мгновение. Андрюс прислонился к стене, смотрел на всех и улыбался.

В ту ночь я фантазировала, как бы папа присоединился к нам на празднике. Представляла, как он бредёт в снегу, что падает на Алтай, и приходит именно в Рождество с моим носовым платком в нагрудном кармане. «Папочка, скорее, – просила я его. – Пожалуйста, не задерживайся».

– Не волнуйся, Лина, папа скоро придёт, – сказала мама. – Он пошёл за сеном для праздничного стола[6].

Я стояла возле окна и смотрела на снег. Йонас помогал маме в столовой.

– Так у нас будет двенадцать блюд. Целый день есть будем! – Он причмокнул губами.

Мама разравнивала белую скатерть на столе.

– Можно я возле бабушки сяду? – просил Йонас.

Не успела я возразить и сказать, что тоже хочу сидеть возле бабушки, как на улице появился тёмный папин силуэт.

– Идёт! – закричала я.

Схватив пальто, я побежала вниз по парадной лестнице и вышла на середину улицы. Тёмная фигура вдалеке ставала всё выше и приближалась в сумерках, под снегопадом. Из соседней улицы доносились колокольчики из конной сбруи.

Голос я услышала ещё до того, как смогла рассмотреть лицо:

– И что это за мудрая девочка стоит посреди улицы, когда так снежит?

– Только та, чей отец опаздывает, – поддразнила его я.

Стало видно папино лицо, раскрасневшееся на морозе. Он нёс охапку сена.

– Я не опоздал, – сказал он и приобнял меня, – а пришёл как раз вовремя.

51

Наступил Сочельник, и я целый день рубала дрова. Вокруг ноздрей у меня намёрз лёд. Я отвлекалась от работы воспоминаниями о Рождестве дома. В этот вечер никто не глотал свой паёк в очереди. Мы любезно здоровались и шли по домам. Йонас снова стал на себя похож. Мы вымыли головы растопленным снегом, почистили ногти. Мама подколола волосы и подкрасила губы. Подрумянила мне щёки свеклой.

– Возможно, и не идеально, но в этих условиях лучше и быть не может, – сказала мама, поправляя одежду и волосы.

– Достань семейную фотографию, – попросил Йонас.

У других людей возникло такое же желание. В домике Лысого собралось множество семейных фотографий. Я видела портрет госпожи Римас с мужем. Господин Римас тоже был низеньким, под стать своей жене. На фотографии она смеялась. У неё было совсем другое лицо, сильное. Теперь же она словно сдулась, как воздушный шарик. Лысый был по-особенному тих.

Мы сидели на полу, словно за столом. Посреди лежала белая скатерть, а перед каждым были ёлочные веточки и сено.

Одно место пустовало. Перед ним горела сальная свеча. В Литве принято оставлять свободное место за столом для отсутствующих или покойных членов семьи. Вокруг того свободного места люди разложили фотографии родных и друзей. Туда я аккуратно пристроила и нашу фотографию.

Я достала заранее припасённую еду и поставила на стол. Кое-кто принёс маленькие запасы, кто-то картофель, кто-то что-то украл. Ворчливая выставила какое-то печенье, которое, скорее всего, купила в селе. Мама поблагодарила её и засуетилась.

– Арвидас с мамой прислали вот это, – сказал Лысый, – на десерт.

Мужчина бросил что-то на стол, и оно тихо стукнуло. Люди ахнули. Я просто не могла поверить. Аж засмеялась от удивления. Это был шоколад. Настоящий шоколад! И Лысый его не съел сам.

Йонас весело закричал.

– Тише, Йонас. Не так громко, – сказала мама. Она посмотрела на свёрток на столе. – Шоколад! Как здорово. У нас здесь просто полная чаша получается.

Лысый выставил на стол бутылку водки.

– Ну ничего лучше не придумали! – поругала его госпожа Грибас. – Кучес ведь, а вы…

– Чёрт, ну откуда мне было знать? – буркнул Лысый.

– Может, после ужина, – подмигнула мама.

– Я в этом участвовать не желаю, – сказал Лысый. – Я иудей.

Все подняли головы.

– Но… господин Сталас, почему же вы нам не сказали? – спросила мама.

– Потому что это не ваше дело, – отрезал он.

– Мы столько дней встречались поговорить о Рождестве. А вы нам любезно предоставляли для этого свой дом. Если бы вы сказали, мы бы и Хануку отпраздновали, – сказала мама.

– Не думайте, что я не отмечал праздник Маккавеев, – сказал Лысый, подняв палец. – Просто я не болтал об этом, как вы, дураки. – Воцарилась неловкая тишина. – Я о своём вероисповедании не распространяюсь. Это слишком личное. Да и, честно говоря, маковое молоко – подумаешь, большое дело!

Люди неловко заёрзали на своих местах. Йонас засмеялся. Он очень не любил маковое молоко. Лысый засмеялся вместе с ним. Вскоре мы все истерически хохотали.

Мы несколько часов просидели за импровизированным столом. Пели песни и колядки.

После долгих маминых уговоров Лысый прочитал иудейскую молитву «Маоз цур»[7]. И в его голосе теперь не было привычной обиженности. Он закрыл глаза, а в словах его звенели чувства.

Я смотрела на нашу семейную фотографию на пустом месте за столом. Мы всегда праздновали Рождество дома: на улицах звенели бубенчики, из кухни доносились ароматы вкусных тёплых блюд. Я представила нашу столовую – тёмной, с паутиной на люстрах, тонким слоем пыли на столе. Подумала о папе. Что он делает на Рождество? Есть ли у него хоть крошка шоколада, чтобы положить на язык?

Дверь в дом резко отворилась. Вбежали энкавэдэшники и нацелили на нас винтовки.

– Давай! – закричал охранник и схватил мужчину с часами. Люди запротестовали.

– Пожалуйста, сейчас же Сочельник, – умоляла их мама. – Не заставляйте нас подписывать документы на Сочельник.

Охранники с криками принялись выталкивать людей из дома. Нет, без папы я отсюда не уйду. Я протолкнулась к другому краю стола, схватила фотографию и засунула её за пазуху. Весь путь до управления я прятала её там. Крецкий не заметил. Он стоял, не двигаясь, держал винтовку и смотрел на фотографии других семей.

52

На Рождество нас заставили тяжело работать. Я падала от усталости – ведь прошлой ночью не спала. До избушки еле ноги дотащила. Мама подарила Улюшке на Рождество целую пачку сигарет. Та сидела возле печки, грея пятки, и курила. Где мама взяли те сигареты? Я не могла понять, почему мама вообще сделала подарок Улюшке.

Пришёл Йонас с Андрюсом.

– Счастливого Рождества! – поздравил он всех.

– Спасибо за шоколад, – поблагодарила мама. – Мы были просто в восторге.

– Андрюс, подожди минутку, – попросил Йонас. – У меня для тебя кое-что есть!

– И у меня! – сказала я.

Я достала из чемодана лист бумаги и вручила Андрюсу.

– Может, не так уж и красиво, – сказала я, – но угол правильный. И ноздри меньше.

– Просто замечательно! – сказал Андрюс, рассматривая мой рисунок.

– Правда?

Его глаза заблестели и встретились с моими.

– Спасибо!

Я открыла рот. Но оттуда ничего не вылетело.

– С Рождеством! – в конце концов выговорила я.

– Вот, – протянул руку Йонас. – Он был твоим, потом ты подарил его Лине. Она дала его мне, когда я заболел. Я выздоровел, так что, наверное, он очень счастливый. Думаю, теперь твоя очередь владеть им.

Йонас разжал пальцы – там был искристый камешек. Он отдал его Андрюсу.

– Спасибо. Надеюсь, он и в самом деле счастливый, – сказал Андрюс, глядя на камешек.

– С Рождеством, – поздравил Йонас. – И спасибо за помидоры!

– Я провожу тебя домой, – сказала мама. – Хочу твою маму поздравить, если она сможет на минутку отвлечься.

Мы с Йонасом лежали на соломе в ботинках, закутавшись в пальто.

– А помнишь, мы когда-то спали в пижамах? – спросил Йонас.

– Да, и под пуховыми одеялами, – сказала я.

Моё тело проваливалось в солому, в покой. Я чувствовала, как холод от пола медленно заползает в мою спину, за плечи.

– Надеюсь, сегодня вечером у папы пуховое одеяло, – сказал Йонас.

– И я, – сказала я. – С Рождеством, Йонас.

– С Рождеством, Лина.

– С Рождеством, папа, – прошептала я.

53

– Лина! – В дом вбежал Андрюс. – Скорее, за тобой идут.

– Кто? – с удивлением спросила я. Я только что вернулась с работы.

– Командир с Крецким.

– Что? Почему? – встревожилась мама.

Я подумала о ворованной ручке, спрятанной в чемодане.

– Это… я… украла ручку… – произнесла я.

– Что? – нервничала мама. – Как можно было сделать такую глупость? Украсть у энкавэдэшников.

– Нет, дело не в ручке, – сказал Андрюс. – Командир хочет, чтобы ты нарисовала его портрет.

Я остановилась и взглянула на Андрюса.

– Что?

– Он же повёрнутый на своей персоне, – объяснил Андрюс. – Всё говорил, что хочет свой портрет в управлении, портрет для жены…

– Для жены? – удивился Йонас.

– Я не смогу, – сказала я. – Я на нём сосредоточиться не смогу. – Я взглянула на Андрюса. – Мне возле него нехорошо.

– Я пойду с тобой, – сказала мама.

– Он не позволит, – возразил Андрюс.

– Я себе руки переломаю, если нужно. Я не могу его рисовать…

– Лина, не вздумай! – крикнула мама.

– Со сломанными руками не поработаешь, – объяснял Андрюс. – А если ты не сможешь работать, то умрёшь от голода.

– Они знают, что у неё есть и другие рисунки? – тихо спросил Йонас.

Андрюс покачал головой.

– Лина, – Андрюс теперь говорил тише. – Ты должна сделать так, чтобы картина ему… льстила.

– Ты мне будешь рассказывать, как рисовать?!

Андрюс вздохнул.

– Мне очень нравятся твои рисунки. Некоторые из них очень реалистичные, а некоторые… ну, они искажены…

– Но я рисую, как вижу, – ответила я.

– Ты ведь понимаешь, о чём я, – сказал Андрюс.

– А что мне за это будет? – спросила я. – Я не буду это делать за хлеб или две измятые сигареты.

Мы поспорили о том, что просить. Мама хотела почтовых марок и семян. Йонас – картофеля. Я – отдельный дом и пуховое одеяло. Я задумалась над словами Андрюса и пыталась понять, как это – чтобы картина «льстила» Комарову. Широкие плечи – это сила. Голову немного развернуть, сделать акцент на мужественной линии челюсти. Форма – это вообще проще некуда. Её я очень точно смогу изобразить. А вот его лицо меня беспокоило. Когда я представляла, как буду рисовать командира, всё было просто, пока не доходила до головы. Перед моими глазами появлялся образ: чистая наглаженная форма, а из-под воротника выглядывают злые змеи или же череп с пустыми чёрными глазами, с сигаретой в зубах. Эти картинки были очень сильны. Мне просто необходимо было их нарисовать. Но я не могла – перед командиром не могла.

54

В управлении было слышно потрескивание дров в печи. В помещении пахло дымком. Я сняла варежки и погрела руки у огня.

Вошёл командир. Он был в чистой, без единого пятнышка зелёной форме с синим кантом. Кобура пистолета держалась на чёрном ремне. Я постаралась как можно быстрее всё запомнить, чтобы не было нужды лишний раз на него смотреть. Синие брюки, синяя фуражка с малиновой окантовкой. Слева на форме – две блестящие золотые медали. Ну и, конечно же, неизменная зубочистка танцевала в уголке рта.

Я пододвинула стул к его столу и села, жестом показав командиру, что ему нужно сесть. Он вытащил себе стул и опустился напротив, почти касаясь коленями моих ног. Я отодвинулась назад, сделав вид, будто ищу правильный угол.

– Пальто, – сказал он.

Я взглянула на него.

– Пальто сними.

Я не пошевелилась.

Он кивнул; его глубоко посаженные жгучие глаза смотрели сквозь меня. Он обернул кончик языка вокруг зубочистки и вертел ею туда-сюда.

Я покачала головой и потёрла руки.

– Холодно, – объяснила я.

Командир закатил глаза.

Я глубоко вдохнула и посмотрела на него. Комаров смотрел прямо на меня.

– Сколько тебе? – поинтересовался он, присматриваясь к моей фигуре.

Началось. Из-под его воротника поползли змеи и обернули его лицо, принялись шипеть на меня. Я моргнула. На плечах Комарова сидел голый череп, клацал челюстями и смеялся. Я потёрла глаза – и змеи исчезли. «Не рисуй змей». Теперь я понимаю, что чувствовал Эдвард Мунк. «Рисуй так, как видишь, – говорил он. – Даже если день ясный, а ты видишь темноту и тени. Рисуй так, как видишь». Я снова моргнула. «Я не могу, – подумала я. – Так, как я вижу – нельзя».

– Не понимаю, – солгала я и жестом показала, что ему следует повернуть голову влево.

Я набросала контур. Нужно начать с формы. Я не могла смотреть на его лицо. Пыталась работать быстро. Мне не хотелось проводить с этим человеком ни одной лишней минуты. Сидеть перед ним – это было что-то вроде лихорадки, которая никак не пройдёт.

Как я смогу делать это целый час? Сосредоточься, Лина. Змей нет.

Командир не был хорошим натурщиком. Он требовал частых перекуров. Я почувствовала, что смогу поощрить его сидеть дольше, если время от времени буду показывать, что получается. Он ведь самовлюблённый, погружённый в собственное «я».

Прошло ещё пятнадцать минут, и командир снова захотел курить. Он вытащил изо рта зубочистку и пошёл на улицу.

Я взглянула на портрет. Выглядел он сильным, мощным.

Вернулся командир. А вместе с ним и Крецкий. Комаров выхватил у меня рисунок, показал Крецкому и похлопал его по плечу.

Лицо Крецкого было обращено к рисунку, но я чувствовала, что смотрит он на меня. Командир что-то сказал Крецкому. Тот ответил. Теперь Крецкий говорил совсем не таким тоном, каким командовал, – у него был спокойный, молодой голос. Я не отводила взгляд.

Командир вернул мне рисунок. Обошёл меня медленными, ровными шагами. Взглянул мне в лицо и что-то крикнул Крецкому.

Я приступила к наброску фуражки. Это уже была завершающая деталь. Крецкий вернулся и вручил командиру папку. Комаров открыл её и пролистал бумаги. Посмотрел на меня. Что было в тех документах? Что он о нас знает? Может, там есть что-то про папу?

Я начала рисовать ещё усерднее. «Быстрее, – говорила я себе, – давай». Командир начал меня спрашивать. Кое-что я понимала.

– С детства рисуешь?

Что ему нужно? Я кивнула и дала ему знак немного повернуть голову. Он послушался и стал позировать.

– Что ты любишь рисовать? – спросил он.

Он что, хочет светскую беседу со мной вести?

Я пожала плечами.

– Какой любимый художник?

Остановившись, я подняла взгляд.

– Мунк.

– Мунк, хм. – Он кивнул. – Не знаю Мунка.

Красную полоску на фуражке нужно было детализировать. Но терять время мне не хотелось. Поэтому я просто её затенила. Аккуратно вырвав лист из блокнота, я вручила его командиру.

Он бросил папку на стол и схватил портрет. Прошёлся по комнате, любуясь собой.

Я взглянула на папку.

Она просто лежала на столе. Там наверняка что-то есть про папу, что-то такое, благодаря чему я могла бы отправить ему свои рисунки.

Комаров что-то скомандовал Крецкому. Хлеб. Он сказал Крецкому выдать мне хлеб. Но ведь мне должны были дать что-то большее!

Командир вышел. Я начала протестовать.

Крецкий показал на дверь.

– Давай! – крикнул он и махнул рукой, мол, иди.

Я увидела Йонаса, он ждал меня снаружи.

– Но… – начала я.

Крецкий что-то крикнул и вышел в дверь, что располагалась по ту сторону стола.

Йонас заглянул внутрь.

– Он сказал, чтобы мы шли к двери кухни. Я слышал. Там нам дадут хлеб, – прошептал он.

– Но ведь нам должны были дать картошку! – возмутилась я. Командир – лжец. Нужно было всё-таки нарисовать тех змей.

Я оглянулась в поисках блокнота и увидела на столе папку.

– Лина, идём уже, я есть хочу, – сказал Йонас.

– Ладно, – ответила я, делая вид, будто собираю бумажки. Схватила папку и засунула её под пальто. – Да, идём, – сказала я и поспешила к двери.

Йонас так и не понял, что я сделала.

55

Мы пошли к бараку НКВД. Сердце у меня билось аж в ушах. Я пыталась успокоиться и вести себя как обычно. Оглянувшись через плечо, я увидела, как Крецкий выходит из управления чёрным ходом. Он шёл в тени барака, и его шинель колыхалась над сапогами.

Мы прошли к кухне, как было велено.

– Может, он и не придёт, – сказала я: мне ужасно хотелось побежать домой.

– Придёт, – ответил Йонас. – С них еда за твой портрет.

Крецкий появился возле задних дверей. Буханка хлеба полетела на землю. Он что, не мог её в руки дать?! Неужели это так трудно? Я ненавидела Крецкого.

– Давай, Йонас. Идём, – сказала я.

Вдруг в нас полетела картошка. Из кухни донёсся смех.

– Вы что, по-другому дать не можете? – спросила я, сделав шаг к двери. Та закрылась.

– Смотри, их здесь несколько! – позвал Йонас и побежал собирать картошку.

Дверь открылась. Мне в лоб попала консервная банка и мусор. Послышались аплодисменты, по брови потекло что-то тёплое. На нас посыпались жестянки и мусор. Энкавэдэшники развлекались, обсыпая беззащитных детей недоедками.

– Энкавэдэшники пьяные. Быстро, бежим! Пока они стрелять не начали, – сказала я, пытаясь удержать папку под полой пальто.

– Подожди, здесь ведь есть еда! – крикнул Йонас, торопясь собрать всё с земли. Вылетел мешок и попал Йонасу в плечо, сбив брата с ног. Из-за двери послышались бодрые возгласы.

– Йонас! – Я подбежала к нему. Мне в лицо прилетело что-то мокрое.

На порог вышел Крецкий и что-то сказал.

– Идём, – сказал Йонас. – Он говорит, что мы воруем еду, и он об этом донесёт.

Мы засуетились, словно куры во дворе, оглядываясь в поисках того, что ещё осталось на земле. Я вытерла с глаз гниль, что в них попала. Гнилая шелуха от картошки. Опустив голову, я её съела.

– Фашистские свиньи! – закричал Крецкий и грохнул дверью.

Я насобирала всякого в подол, придерживая папку под одеждой. Взяла всё, что мне попалось под руку, даже пустые жестянки, в которых что-то осталось на дне. Левая часть моего лба пульсировала. Я прикоснулась к ней пальцами: там набухала большая мокрая шишка.

Из-за здания вышел Андрюс и взглянул на нас.

– Вижу, кое-что тебе за портрет всё же дали, – сказал он.

Я ничего ему не ответила, лишь принялась собирать картошку свободной рукой, отчаянно распихивая её по карманам.

Андрюс наклонился и помог мне поднять мешок, а после положил руку на моё плечо.

– Не волнуйся, – сказал он. – Мы всё соберём.

Я посмотрела на него.

– У тебя кровь.

– Ерунда. Всё нормально, – сказала я и вытащила из волос шелуху картошки.

Йонас подобрал хлеб. Андрюс взял большой мешок.

– Что там? – спросил Йонас.

– Мука, – пояснил Андрюс. – Я вам его донесу.

– У тебя рука болит? – спросил Андрюс, глядя на то, как я прижимаю её к боку.

Я покачала головой.

И мы молча побрели по снегу.

56

– Скорее, Йонас, – сказала я брату, когда мы отошли от здания НКВД на достаточное расстояние. – Мама, наверное, волнуется. Побеги вперёд и скажи ей, что всё хорошо.

Йонас послушался, а я замедлила шаг.

– У них есть папка на нас, – заговорила я, глядя, як фигура моего брата, отдаляясь от нас, становится меньше.

– На всех нас есть, – ответил Андрюс и поправил мешок на плече.

– Можешь мне помочь? – спросила я.

Андрюс покачал головой, почти смеясь:

– Ну не могу же я украсть папку, Лина. Это не помидоры какие-то. Одно дело пролезть на кухню, и совсем другое…

– Брать папку не нужно, – сказала я, остановившись возле нашего домика.

– Что? – Остановился и Андрюс.

– Мне не нужно, чтобы ты её воровал. – Я оглянулась и немного отвела в сторону полу пальто. – Она уже у меня, – прошептала я. – Лежала на столе у командира. Мне нужно, чтобы ты её положил назад, когда я прочитаю.

Андрюс ужаснулся. Он судорожно посмотрел по сторонам, удостоверяясь, что мы одни. И потащил меня за дом.

– Ты что, совсем уже?.. Хочешь, чтобы тебя убили? – прошептал он.

– Лысый говорил, что в тех папках всё про нас написано. Может, там есть и информация о местонахождении остальных членов наших семей. Вот здесь.

Я присела – из подола в снег попадала всякая всячина – и вытащила папку из-под пальто.

– Лина, так нельзя. Дай мне. Я назад отнесу.

Послышались шаги. Кто-то прошёл мимо, и Андрюс заслонил меня.

Он опустил мешок на снег и протянул руки к папке. Отодвинувшись от него, я открыла её. Руки у меня дрожали. Там были фотографии нашей семьи, какие-то документы. Сердце у меня упало. Всё было написано по-русски. Я взглянула на Андрюса, и он выхватил у меня папку.

– Ну пожалуйста, – умоляла я. – Скажи, что там написано.

– Ты в самом деле думаешь только о себе? Или просто такая дура?! Они ведь и тебя, и твоих родных поубивают! – сказал он.

– Нет! – Я схватила его за руку. – Ну пожалуйста, Андрюс. Может, здесь написано, где мой папа, и его можно будет найти. Ты слышал его там, в поезде. Я могу сделать так, чтобы он нас нашёл, смогу передать ему свои рисунки. Мне просто нужно знать, где он. Я… я знаю, ты можешь меня понять.

Он взглянул на меня и открыл папку.

– Я не настолько хорошо читаю по-русски.

Он быстро просматривал страницы.

– Ну что там?

– Студенты в академии…

Он оглянулся через плечо.

– Написано «художница». Это ты. Твой отец… – Он указал на какое-то слово пальцем.

– Да, что?

– Местонахождение.

Я пододвинулась к Андрюсу:

– Где он?

– Красноярск. Тюрьма.

– Папа в Красноярске? – Я вспомнила, как обозначала Красноярск на карте для НКВД.

– Думаю, это слово значит «преступление» или «обвинение». – Он показал что-то на странице. – А здесь сказано, что твой отец…

– Что?

– Не знаю этого слова, – прошептал Андрюс. Он захлопнул папку и засунул её себе под полу.

– А что там ещё написано?

– Больше ничего.

– А ты сможешь узнать, что значит то слово? Которое про папу написано?

– А если меня с этим поймают? – спросил Андрюс. Вдруг в его голосе послышалось возмущение.

Если его поймают? Что тогда с ним сделают?

Он развернулся и собрался уходить. Я схватила его за одежду.

– Спасибо! – поблагодарила я. – Большое-большое спасибо!

Он кивнул и высвободился из моих рук.

57

От еды мама была в восторге. Мы решили большую часть съесть сразу на случай, если энкавэдэшники надумают забрать её назад. Консервированные сардины были невероятно вкусными и стоили небольшой шишки. Масло от них шёлково стелилось на языке.

Мама дала Улюшке картофель. Пригласила её поужинать с нами. Она понимала: Улюшка с меньшей вероятностью побежит доносить о наличии у нас еды, если присоединится к пиршеству. Мне очень не нравилось, что мама делится с этой Улюшкой. Эта баба хотела выбросить больного Йонаса на мороз, не задумываясь воровала у нас, никогда не делилась с нами едой. Могла просто у нас на глазах есть яйца одно за другим. Но мама настаивала на том, что мы должны с ней поделиться.

Я волновалась, как там Андрюс, однако надеялась, что он сможет незаметно положить папку обратно. Но что то было за слово, которое он показывал? Что ещё за «преступление»? Я отказывалась думать, что папа сделал что-то плохое. Рассуждала над этим и так, и эдак. Госпожа Раскунас работала с папой в университете. Её не депортировали. Я видела, как она выглядывала из окна и смотрела, как нас увозят прочь. Значит, депортировали не всех, кто работал в университете. Почему папа? Мне хотелось сказать маме, что папу отправили в Красноярск, но не могла. Она будет чересчур волноваться, что он в тюрьме, и злиться, что я украла ту папку. И за Андрюса тоже. Я волновалась за Андрюса.

В ту ночь я вырвала ещё несколько рисунков из блокнота и спрятала к другим под подкладку чемодана. У меня осталось две страницы. Карандаш замер над чистым листом. Мама и Йонас тихо о чём-то разговаривали. Я вертела карандаш в пальцах. Нарисовала воротник. Начала сама вырисовываться змея и выгибаться вверх. Я быстро сделала набросок.

На следующий день я увидела Андрюса по дороге с работы. Вглядываясь в его лицо, я искала новости по поводу папки. Он кивнул. У меня расслабились плечи. Вернул. Но узнал ли, что значит то слово? Я улыбнулась ему. Он раздражённо покачал головой, но улыбнулся уголками губ.

Я нашла тонкий, плоский кусок берёзовой коры и принесла в дом. Ночью нарисовала по краям на нём узоры нашей народной вышивки. Нарисовала наш дом в Каунасе и другие символы Литвы. И подписала: «Передать в красноярскую тюрьму. С любовью от госпожи Алтай». После чего добавила свою подпись и дату.

– И что я должна с этим делать? – спросила Ворчливая, когда я к ней подошла.

– Просто передайте кому-нибудь из литовцев, которых увидите в селе, – сказала я. – И попросите передать дальше. Оно должно дойти до Красноярска.

Женщина рассматривала рисунки: литовский герб, Тракайский замок, наш покровитель святой Казимир, аист – наша национальная птица.

– Вот, – сказала я и протянула ей мятый кусок ткани. – Может, кому-то из ваших девочек пригодится эта нижняя юбка. Понимаю, что это немного, но…

– Да оставь это бельё себе, – сказала Ворчливая, не сводя глаз с моих рисунков. – Я передам.

58

Двадцать второе марта. Мой шестнадцатый день рождения. Мой забытый день рождения. Мама с Йонасом пошли работать. Никто из них об этом дне и не вспомнил. Хотя чего я ждала – шумного празднования? У нас почти не было чего есть. Мама всё, что могла, обменяла на марки, чтобы писать папе. Маме я об этом ничего не скажу. Она будет мучиться, что забыла. Месяц назад я ей напомнила о дне рождения бабушки. Она несколько дней чувствовала себя виноватой, корила себя: как она могла забыть о дне рождения родной матери?

Я целый день складывала дрова, представляя себе, как бы мы праздновали дома. Меня бы поздравили в школе. В моей семье бы все оделись в самую лучшую одежду. Папин друг нас бы сфотографировал. Мы бы пошли в дорогой ресторан в Каунасе. День был бы особенным и необычным. Йоанна прислала бы мне подарок.

Я подумала о своём предыдущем дне рождения. Папа присоединился к нам в ресторане поздно. Я рассказала ему, что Йоанна ничего мне не прислала. И от упоминания о моей двоюродной сестре он напрягся.

– Наверное, она просто занята, – сказал он.

Сталин забрал у меня родной дом и родного отца. Теперь он забрал у меня день рождения. Я возвращалась с работы, едва волоча ноги по снегу. Остановилась взять паёк. В очереди стоял Йонас.

– Иди скорее! – сказал он. – Госпожа Римас получила письмо из Литвы. И толстое!

– Сегодня?

– Да! – ответил он. – Не задерживайся. Встретимся у Лысого.

Очередь продвигалась медленно. Я думала о том, как госпожа Римас получила предыдущее письмо. Тогда у неё в доме было тепло и многолюдно. Интересно, придёт ли Андрюс?

Я забрала свой паёк и побежала по снегу к Лысому. Все сбились в кучу. Я увидела Йонаса, подошла и стала позади него.

– Я что-то пропустила? – прошептала я.

– Всё только начинается, – ответил брат.

Толпа расступилась. Я увидела маму.

– С днём рождения! – закричали все.

У меня в горле встал ком.

– С днём рождения, моя хорошая! – сказала мама, обняв меня.

– С днём рождения, Лина, – сказал Йонас. – А ты думала, мы забыли?

– Да. Я думала, вы забыли…

– А мы не забыли! – Мама прижала меня к своей груди.

Я искала взглядом Андрюса. Но его с нами не было.

Мне спели поздравительную песню. Мы сели и съели вместе наш хлеб. Мужчина с часами поведал историю о собственном шестнадцатилетии. Госпожа Римас рассказала, как делала для тортов масляный крем. Она встала и показала, как держала на бедре миску с кремом и работала венчиком. Масляный крем… Я вспомнила, какой он нежный и сладкий.

– У нас есть для тебя подарок, – сказал Йонас.

– Подарок?

– Ну, ленточку мы не нашли, но это подарок, – сказала мама, и госпожа Римас вручила мне какой-то свёрток, внутри которого я обнаружила пачку бумаги и маленький карандаш.

– Спасибо! Где же вы всё это достали? – обрадовалась я.

– Мы секретов не выдаём, – сказала мама. – Бумага в линейку, но ничего другого нам найти не удалось.

– О, это просто замечательно! – сказала я. – Пусть и в линейку.

– Будешь ровно рисовать, – улыбнулся Йонас.

– Тебе нужно нарисовать что-то на память о дне рождения. Это будет единственный такой рисунок. Скоро это всё останется только в воспоминаниях, – сказала мама.

– В воспоминаниях, ага. Хватит этих гульбищ. Идите уже. Я устал, – ворчал Лысый.

– Спасибо, что предоставили свой дом для моего праздника, – поблагодарила я.

Он скривился и махнул руками в сторону двери.

Мы взялись за руки и пошли к Улюшке. Я смотрела в серое морозное небо. Скоро снова будет снегопад.

– Лина. – Из-за домика Лысого вышел Андрюс.

Мама с Йонасом помахали и пошли дальше без меня.

– С днём рождения! – сказал Андрюс.

Я приблизилась к нему.

– Как ты узнал?

– Мне Йонас сказал.

Кончик носа у него покраснел.

– Ты мог зайти, ты ведь знаешь, – сказала я.

– Знаю.

– Узнал, что там за слово было написано? – спросила я.

– Нет. Я не поэтому пришёл. Я пришёл… дать тебе вот это.

Андрюс вытащил что-то из-за спины. Оно было завёрнуто в ткань.

– Поздравляю!

– Ты мне что-то принёс? Спасибо! А я даже не знаю, когда у тебя день рождения…

Я взяла подарок. Андрюс собрался уходить.

– Подожди. Присядь на колоду.

Мы опустились рядом на колоду возле дома. Андрюс неуверенно наморщил лоб. Я развернула ткань и взглянула на него.

– Я… я не знаю, что сказать… – запиналась я.

– Скажи, что тебе нравится.

– О, очень нравится!

Я ужасно обрадовалась. Это была книга. Диккенс.

– Это не «Посмертные записки Пиквикского клуба» – это ведь её я скурил, да? – засмеялся он. – Это «Домби и сын». Я больше ничего из Диккенса не нашёл.

Он подул на руки в варежках и потёр их. Его дыхание в холодном воздухе напоминало дым.

– Это здорово, – сказала я и открыла книгу. Она оказалась на русском.

– Вот теперь тебе придётся выучить русский язык, чтобы читать свой подарок, – заметил он.

Я притворно скривилась.

– Где ты её взял?

Сделав вдох, он покачал головой.