Текст книги "Посреди серой мглы (ЛП)"

Автор книги: Рута Шепетис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Я обняла Йонаса за плечи.

– Госпожа Вилкас, прошу вас спросить у командира Комарова, в чём нас обвиняют, – сказал седой адвокат.

Мама так и сделала.

Комаров сидел на краю стола, покачивая сапогом.

– Он говорит, что нас обвиняют согласно статьи пятьдесят восьмой советского уголовного кодекса за контрреволюционную деятельность против СССР, – перевела мама.

– За это двадцать пять лет не дают, – пробурчал Лысый.

– Скажите ему, что мы будем на них работать и делать своё дело качественно, но подписывать ещё не готовы, – сказал господин Лукас.

Мама перевела.

– Он говорит, что мы должны подписать сейчас.

– Я себе приговор на двадцать пять лет подписывать не буду! – сказала госпожа Грибас.

– Я тоже, – сказала я.

– Так что же нам делать? – спросила госпожа Римас.

– Мы здесь спокойно подождём, пока нас не попросят отсюда, – сказал господин Лукас, накручивая часы.

И мы принялись ждать.

– А где Андрюс? – прошептал Йонас.

– Не знаю, – ответила я. Я слышала, как Лысый спрашивал о том же.

Мы сидели на полу колхозного управления. Каждые несколько минут Комаров кого-нибудь бил рукой или ногой в попытке запугать и заставить подписать документы. Однако никто не поддавался. С каждым его шагом я вздрагивала. По затылку и спине стекал пот. Я пыталась не поднимать головы, боясь, что Комаров меня узнает. Если кто-то засыпал, его били.

Шли часы. Мы тихо сидели, словно школьники перед директором. В конце концов Комаров обратился к Крецкому.

– Он сказал, чтобы тот теперь сидел вместо него, – перевела мама.

Комаров зашагал к маме и схватил её за руку, выплюнув ей в лицо что-то похожее на устрицу. А после и вовсе вышел из комнаты.

Мама быстро вытерла слизь, словно ей было всё равно. А вот мне было совсем не всё равно. Я хотела собрать всю свою ненависть и выплюнуть её ему в лицо.

37

На рассвете нам сказали возвращаться к работе. Уставшие, но с ощущением облегчения, мы поплелись к своей лачуге. Улюшка уже куда-то ушла. В доме пахло тухлыми яйцами. Мы попили дождевой воды и съели кусочек хлеба, который отложила мама. Несмотря на все мои старания, платье как следует не отстиралось и было твёрдым от грязи. Руки у меня выглядели так, словно их долго жевал какой-то мелкий скот. А из пузырей вытекал жёлтый гной.

Я постаралась как можно тщательнее промыть язвы дождевой водой. Но не тут-то было. Мама сказала, что должны сформироваться мозоли.

– Просто делай, как можешь, милая, – сказала мама. – Двигай рукой так, словно копаешь, но сильно не дави. А я поработаю.

Мы вышли из дома строиться на работу.

К нам подошла госпожа Римас – на её лице читался ужас. И тут я тоже увидела это – тело мужчины возле колхозного управления. Его грудь была пробита палкой. Руки и ноги у него повисли, как у марионетки. Его рубашка была пропитана кровью, кровавая лужа разливалась под ним. Возле его свежих ран от пуль уже собирались хищные птицы. Одна из них клевала ему глаз.

– Кто это? – спросила я.

Мама ахнула, схватила меня за руку и попыталась закрыть мне глаза.

– Он написал письмо, – прошептала госпожа Римас.

Я прошла мимо мамы и посмотрела на бумажку, прибитую к палке, которая колыхалась на ветре возле мёртвого тела. Там было что-то написано и грубо набросан план.

– Он написал письмо партизанам – литовским борцам за свободу. Энкавэдэшники его нашли, – объяснила госпожа Римас.

– А кто им перевёл? – прошептала мама.

Госпожа Римас пожала плечами.

Желудок у меня опустился вниз: я подумала про свои рисунки. Почувствовала тошноту и закрыла рот рукой.

Белокурый Крецкий смотрел на меня устало и сердито. Из-за нашего протеста охранник не спал всю ночь. Он погнал нас на ту же поляну быстро, криком и пинками.

Мы пришли к большой яме, которую вырыли вчера. Вдруг я подумала, что в ней могли бы поместиться четыре человека. Крецкий велел нам вырыть ещё одну яму рядом. Я не могла забыть то мёртвое тело перед колхозным управлением. Его план представлял собой всего лишь несколько извилистых линий. Я подумала про свои рисунки, в которых были жизнь и боль – они лежат в моём чемодане. Нужно их спрятать.

Зевнув, я принялась откидывать землю. Мама сказала, что время пройдёт быстро, если разговаривать о том, что нас радует. Это, говорила она, придаст нам сил.

– Я хочу найти село, – сказала я. – Может, там можно покупать еду или отсылать письма.

– Как мы можем куда-то ходить, когда всё время работаем? – спросила Ворчливая. – А не будем работать – не будем есть.

– Я у хозяйки спрошу, – сказала госпожа Римас.

– Только осторожно, – заметила мама. – Мы не знаем, кому можно доверять.

Я скучала по папе. Он бы знал, у кого можно спрашивать, а от кого лучше держаться подальше.

Мы копали и копали, пока не подвезли воду. В машине сидел командир Комаров. Он прошёлся над ямами, присмотрелся к ним. Я не сводила глаз с ведра с водой. Волосы прилипли к лицу. Мне хотелось окунуть лицо в воду и пить. Комаров что-то крикнул. Крецкий засовал ногами. Комаров повторил свою команду.

Вдруг мама стала белой, как стена:

– Он говорит… чтобы мы залезали в первую яму, – перевела она, сжимая руками ткань платья.

– Зачем? – спросила я.

Комаров закричал и вытащил из-за пояса пистолет. Нацелил его на маму. Она прыгнула в первую яму. Ствол нацелился на меня. Я тоже прыгнула. Это продолжалось, пока все мы вчетвером не оказались в яме. Он заржал и дал следующую команду.

– Нам следует положить руки за голову, – перевела мама.

– Господи боже, нет, – дрожа, сказала госпожа Римас.

Комаров обошёл яму, не сводя с нас ствола пистолета. Он велел нам лечь. Мы легли рядом друг с другом. Мама схватила меня за руку. Я посмотрела вверх. За его большим угловатым силуэтом небо было чистое и голубое.

Комаров снова обошёл яму.

– Я люблю тебя, Лина, – прошептала мама.

– Отче наш, Иже еси на небесех… – начала госпожа Римас.

БАБАХ!

Он выстрелил в яму. На головы нам посыпалась земля. Госпожа Римас ойкнула. Комаров велел замолчать. Он ходил над нами кругами, бормоча, обзывая нас гадкими свиньями. Вдруг он начал сапогом сбрасывать в яму землю с кучки рядом. Ржал и бросал всё быстрее и быстрее. Земля сыпалась мне на ноги, на платье, на грудь. Он, бесясь, пихал ту землю, обсыпал ею нас, держа нас под прицелом. Если бы я села, он бы у меня выстрелил. Но если я не сяду, то он похоронит меня живьём. Я закрыла глаза. На моём теле тяжело лежала земля. И в конце концов она упала мне и на лицо.

БАБАХ!

Снова нам на головы посыпалась земля. Комаров дико ржал и бросал землю нам в лица. Мне засыпало нос. Я открыла рот, чтобы сделать вдох, но туда посыпалась земля. Я услышала, как Комаров смеётся, а затем судорожно закашлялся. Он смеялся и кашлял, пытался отдышаться – командир словно выдохся и ничего уже не мог. Крецкий что-то сказал.

БАБАХ!

И стало тихо. Мы лежали в яме, вырытой нашими руками. Послышалось приглушённое гудение отъезжающего грузовика. Я не могла открыть глаза. Почувствовала, как мама сжимает мою руку. Она была жива. Я тоже сжала ей руку. Затем сверху до меня донёсся голос Крецкого. Мама села и начала с отчаянием отбрасывать землю с моего лица. Помогла мне сесть. Я обняла её и не хотела отпускать. Госпожа Римас откопала Ворчливую. Та, громко отдышавшись, откашливала землю.

– Всё хорошо, солнышко, – сказала мама, покачивая меня в своих объятиях. – Он просто хотел нас запугать. Желает, чтобы мы подписали те документы.

Я не могла плакать. Даже говорить не могла.

– Давай, – тихо сказал Крецкий. И протянул руку.

Я с сомнением взглянула на его руку. Охранник протянул её ниже, и я схватилась за неё. Он взял за руку меня. Упёршись пальцами ног в землю, я позволила ему меня вытащить и оказалась возле ямы один на один с Крецким. Мы смотрели друг на друга.

– Вытащите меня отсюда! – закричала Ворчливая.

Я посмотрела вдаль, туда, куда поехала машина. Крецкий опять отправил нас копать. Остаток дня больше никто и слова не сказал.

38

– Что случилось? – спросил Йонас, когда мы вернулись в дом.

– Ничего, солнышко, – сказала мама.

Йонас смотрел то на маму, то на меня, пытаясь найти ответы на наших лицах.

– Просто мы устали, – улыбнулась мама.

– Просто устали, – сказала я брату.

Йонас провёл нас к соломенной постели. В его шапочке лежало три больших картофелины. Он приложил палец к губам, мол, удивляйтесь тихо. Братик не хотел, чтобы Улюшка забрала у нас картофель «за проживание».

– Где ты его взял? – шепотом спросила я.

– Милый мой, спасибо! – поблагодарила мама. – И, кажется, у нас ещё осталось достаточно дождевой воды. Сварим отличную картофельную юшку.

Мама вытащила из чемодана пальто.

– Сейчас вернусь.

– Ты куда? – спросила я.

– Занесу поесть господину Сталасу.

Я проверила свой чемодан, думая об убитом мужчине перед управлением. Рисунков никто не трогал. Дно чемодана держалось на застёжках. Я вырвала из блокнота все записи и рисунки, засунула под эту подкладку и застегнула дно на место. Буду прятать свои послания к папе, пока не найду способ что-то из них отправить.

Я помогла Йонасу поставить воду. Потом мне пришло на ум, что госпожа Грибас сегодня не могла дать нам свеклу. А картофель мама не взяла. Так что же она понесла Лысому?

Я прошла между домиками и быстро спряталась. Мама разговаривала с Андрюсом возле дома, в котором жил Лысый. Пальто у неё уже не было. Разговора я не слышала. Однако выглядел Андрюс чем-то озадаченным. Он аккуратно передал маме какой-то свёрток. Она взяла его и похлопала парня по плечу. Андрюс развернулся и собрался уходить. Я тут же спряталась за лачугу.

Когда мама ушла, я выглянула и принялась следить за Андрюсом, чтобы узнать, куда он пойдёт. Парень прошёл мимо ряда бараков. Я держалась на расстоянии настолько, чтобы видеть, куда он направляется. Он шёл на край лагеря, потом к большому зданию из колод с окнами. Остановился и оглянулся. Я спряталась за ближайшим домиком. Кажется, Андрюс хотел войти в здание из чёрного хода. Я подкралась поближе и спряталась за кустом.

Прищурившись, я посмотрела, что за тем окном. За столом сидело несколько энкавэдэшников. Я окинула взглядом здание. Нет, Андрюс не мог пойти к энкавэдэшникам. Я уже собралась идти за ним дальше, как вдруг увидела её. Госпожа Арвидас появилась в окне, в руках у неё был поднос со стопками. Её волосы были чистыми и хорошо уложенными. Одежда выглажена. На лице – косметика. Она улыбалась и ставила напитки перед энкавэдэшниками.

Андрюс и его мать работали на НКВД.

39

Мне бы радоваться в тот вечер картофельной юшке. Но из головы не шёл Андрюс. Как он мог?! Как он может на них работать? Или он там и живёт? Я подумала: вот я лежала в яме, а Андрюс – в кровати, в советской кровати. Я пнула ногой колючую солому и перевела взгляд на ржавый потолок.

– Мама, как ты думаешь, они нам сегодня дадут поспать? Или снова будут требовать подписать документы? – спросил Йонас.

– Не знаю, – ответила мама. Она повернулась ко мне. – Андрюс дал мне тот замечательный хлеб, что мы ели вместе с юшкой. Это такая смелость – он рисковал ради нас.

– О, он смелый, не так ли?

– Ты что хочешь этим сказать? – не понял Йонас. – Конечно, он смелый. Он нам еду приносит почти каждый день.

– У него такой вид, будто он хорошо ест, правда? По-моему, он даже набрал в весе, – заметила я.

– Вот и порадуйся за него, – сказала мама. – Нужно радоваться, что не все так бедствуют, как мы.

– Ага, хорошо, что энкавэдэшники не голодные. А то бы у них не было сил живыми нас в землю закапывать, – сказала я.

– Что? – спросил Йонас.

Улюшка закричала, чтобы мы помалкивали.

– Тише, Лина. Давай помолимся и поблагодарим за эту прекрасную еду. И за папу помолимся.

В ту ночь мы спали. А следующим утром офицер Крецкий сказал маме, что нам нужно присоединиться к другим женщинам на свекольном поле. Я была поражена. Мы, склонившись, пололи тяпками без черенков долгие зелёные ряды сахарных свёкл.

Госпожа Грибас напутствовала нас касаемо скорости работы. Она рассказывала, что в первый день кто-то опёрся на черенок тяпки, чтобы вытереть пот со лба. Тогда советские заставили их отпилить черенки. Я поняла, насколько тяжело было госпоже Грибас воровать для нас свеклу. За нами следила вооружённая охрана. Хоть и казалось, что они больше курили и травили анекдоты, но незаметно спрятать свеклу в бельё оказалось непросто. Она торчала, как ещё одна конечность.

В тот вечер я отказалась нести еду господину Сталасу. Сказала маме, что мне плохо и я не могу пойти. Мне не хотелось видеть Андрюса. Он предатель. Отъедается на советских продуктах, ест из руки, что душит нас изо дня в день.

– Я понесу еду господину Сталасу, – через несколько дней вызвался Йонас.

– Лина, сходи с ним, – велела мама. – Я не хочу отпускать его одного.

Я пошла с братом к дому Лысого. Рядом нас ждал Андрюс.

– Привет, – поздоровался он.

Я не обратила на него внимания, оставила Йонаса во дворе и пошла в дом отдать свеклу господину Сталасу. Он стоял на ногах.

– Вот ты где. Ну и где тебя носило? – спросил он, прислонившись к стене. Я увидела на его соломенной постели мамино пальто.

– Разочарованы, что я всё ещё жива? – поинтересовалась я, отдавая ему свеклу.

– Просто настроение плохое, – сказал он.

– А что, только вам одному можно злиться? Мне это всё уже осточертело. Я устала от этих энкавэдэшников, которые всё время над нами издеваются.

– О-ё-ёй! Да им всё равно, подпишем мы или нет, – сказал Лысый. – Ты что, правда считаешь, что им от нас нужно какое-то разрешение, подписи, чтобы делать с нами вот это? Сталину нужно сломать нас. Или ты не понимаешь? Он знает, если мы подпишем какие-то дурацкие бумажки, то мы сдались. То он нас сломал.

– А вы откуда знаете? – спросила я.

Лысый только отмахнулся.

– Тебе злость не идёт, – заметил он. – А теперь ступай.

Я вышла из дома.

– Идём, Йонас.

– Подожди, – прошептал брат мне на ухо. – Андрюс нам колбасы принёс.

Я скрестила руки на груди.

– По-моему, у неё аллергия на доброту, – сказал Андрюс.

– Нет, не на доброту. А где ты взял колбасу? – спросила я.

Андрюс посмотрел на меня.

– Йонас, оставишь нас на минутку? – попросил он.

– Нет, не оставит. Мама не хочет, чтобы мой брат ходил один. Только поэтому я и пошла с ним, – сказала я.

– Да ничего страшного, – произнёс Йонас и отошёл.

– Так вот чем ты сейчас питаешься? – спросила я. – Советской колбасой?!

– Когда могу достать, – ответил Андрюс.

Он вытащил сигарету и закурил. Андрюс казался крепче, руки у него стали ещё более мускулистыми. Он затянулся и выпустил дым вверх.

– Ещё и сигареты, – отметила я. – Ты спишь в хорошей кровати в том советском здании?

– Ты не представляешь… – начал он.

– Не представляю? Ну, выглядишь ты сытым и не измученным. Тебя посреди ночи не гнали в колхозное управление и не осуждали на двадцать пять лет. Ты им все наши разговоры пересказываешь?

– Ты считаешь, что я стукач?

– Комаров предлагал маме всё ему пересказывать. Она отказалась.

– Ты не знаешь, о чём говоришь, – краснея, сказал Андрюс.

– Не знаю?

– Нет, не знаешь и не представляешь.

– Что-то я не видела, чтобы твоя мать возилась в земле…

– Нет, – сказал Андрюс, его лицо было почти вплотную к моему. – Знаешь почему?

На его виске запульсировал сосуд. Я почувствовала его дыхание на моём лбу.

– Да, потому что…

– Потому что они угрожали убить меня, если она не будет с ними спать! И если она им надоест, они тоже меня убьют! Как бы ты себя чувствовала, Лина, если бы твоя мама стала гулящей, чтобы спасти тебе жизнь?!

Я так и разинула рот.

Слова сами выскакивали из Андрюса:

– А что бы мой отец почувствовал, узнав об этом? А мать что чувствует в постели с теми, кто убил её мужа? Нет, возможно, твоя мать может для них и не переводить, а ты представляешь, что было бы, если бы они приставили нож к горлу твоего брата?

– Андрюс, я…

– Нет, ты ничего не понимаешь! Ты и представить себе не можешь, как я себя ненавижу за то, что из-за меня мать вынуждена делать такое, и как я каждый день хочу умереть, чтобы освободить её. Но вместо этого мы с мамой используем свою беду, чтобы поддерживать жизнь других. Однако ты этого не понимаешь, не так ли? Ты слишком эгоистична и сосредоточена на себе. Ой, бедная, копаешь целый день. Да ты просто избалованный ребёнок.

Он развернулся и пошёл прочь.

40

Солома колола мне в лицо. Йонас давно спал. Выдыхал он с тихим свистом. Я же ворочалась и не находила себе места.

– Он старается, Лина, – сказала мама.

– Он спит, – ответила я.

– Я об Андрюсе. Он старается, а ты всякий раз не позволяешь ему делать добро. Далеко не все мужчины ловкие, понимаешь?

– Мама, ты не понимаешь, – сказала я.

Она не обратила внимания на мои слова и продолжила:

– Ну, я понимаю, что ты расстроена. Йонас говорил, что ты плохо повелась с Андрюсом. Это несправедливо. Иногда доброта бывает немного неуклюжа. Однако неуклюжая доброта более настоящая, чем поступки тех известных людей, о которых ты читала в книгах. Твой папа был очень неуклюжим.

По моей щеке скатилась слеза.

Мама слегка рассмеялась в темноте.

– Он говорит, что я зачаровала его с первого взгляда. А знаешь, что произошло на самом деле? Он хотел заговорить со мной и упал с дерева. С дуба. И сломал руку.

– Мама, это не так, – сказала я.

– Костас, – вздохнула она. – Он был таким неуклюжим, но таким искренним… Иногда у неуклюжести есть такая красота! Любовь, чувства ищут для себя выхода, однако порой получается не очень грациозно. Тебе это понятно?

– Хм, – пробормотала я, пытаясь сдержать слёзы.

– Хорошие мужчины часто бывают более практичными, чем красивыми, – подвела итог мама. – А Андрюс – и практичный, и красивый. Два в одном.

Мне не спалось. Всякий раз, закрыв глаза, я видела, как он мне подмигивает, как его красивое лицо приближается к моему. Запах его волос оставался вокруг меня.

– Ты не спишь? – прошептала я.

Йоанна перевернулась на другой бок.

– Жарко, не могу уснуть, – ответила она.

– У меня голова идёт кругом. Он такой… красивый, – призналась я.

Она хихикнула, засунув руки под подушку.

– А танцует даже лучше, чем его старший брат!

– Как мы смотрелись вместе? – спросила я.

– Как люди, которым хорошо, – ответила Йоанна. – Это всем было видно.

– Не могу дождаться завтрашней встречи, – вздохнула я. – Он просто само совершенство.

На следующий день после обеда мы побежали в дом причёсываться. Выбегая, я чуть не сбила с ног Йонаса.

– Вы куда? – спросил он.

– Гулять, – ответила я и пошла догонять Йоанну.

Я шла как можно быстрее, но не бежала. Пыталась не помять рисунок в руке. Когда у меня не получалось заснуть, я решила рисовать. Портрет настолько удался, что Йоанна предложила подарить рисунок ему. Она уверяла меня, что мой талант произведёт на него впечатление. Его брат поспешил к Йоанне, встречая её на улице.

– Привет, незнакомка, – улыбнулся он Йоанне.

– Привет, – ответила сестрёнка.

– Привет, Лина. Что это у тебя? – спросил он про лист в моей руке.

Йоанна бросила взгляд на палатку с мороженым неподалеку. Я обошла её, пытаясь найти парня.

– Лина, – сказала она, протянув руку, чтобы удержать меня.

Но было поздно. Я уже увидела. Мой принц обнимал одной рукой какую-то рыжую девушку. Они непринуждённо смеялись, по очереди откусывая мороженое. В животе у меня резко закрутило.

– Я кое-что забыла, – отступая, сказала я. Пальцы скомкали портрет в вспотевшей руке. – Сейчас вернусь.

– Я с тобой, – сказала Йоанна.

– Нет, всё нормально, – заверила её я в надежде, что со стороны не видно, как у меня горит шея. Попробовала улыбнуться. Уголки рта у меня задрожали. Я повернулась и пошла, пытаясь не заплакать. Однако остановилась, прислонившись к мусорному баку.

– Лина! – Ко мне подбежала Йоанна. – Ты как, нормально?

Я кивнула. Развернула портрет. Красивое лицо. Порвала его и выбросила. Отдельные кусочки выпали из моей руки и полетели на ту сторону улицы. Парни те ещё идиоты. Все как один – идиоты.

41

Приближалась осень. Энкавэдэшники подгоняли нас всё больше и больше. Если кто-то хотя бы оступался и падал, ему сокращали норму хлеба. Руки у меня стали такие, что мама могла обхватить их пальцами одной ладони выше локтя. Я не плакала. Иногда желание плакать меня переполняло, но слёз не было – только в глазах появлялось сухое жжение.

Трудно было представить, что где-то в Европе неистовствует война. У нас же была своя собственная война – мы ждали, когда энкавэдэшники выберут следующую жертву и бросят её в очередную яму. Им нравилось бить нас в поле. Однажды утром они поймали какого-то деда, который ел свеклу. За это охранник вырвал у него передние зубы плоскогубцами, а нас заставили на это смотреть. Раз за разом нас будили посреди ночи, чтобы мы подписали себе приговор на двадцать пять лет. Мы научились спокойно сидеть возле стола Комарова с открытыми глазами. У меня даже получалось не привлекать к себе внимание энкавэдэшников, сидя прямо перед ними.

Мой учитель рисования говорил, что когда глубоко вдохнуть и представить какое-то место, то можно оказаться там. Увидеть, почувствовать. Во время этих походов к НКВД я этому научилась. В тишине я цеплялась за свои увядшие мечты. И только под прицелом обретала надежду и позволяла себе желания из самых глубин души. Комаров считал, что пытает нас. Но мы убегали в покой, внутрь себя. И находили там силы.

Не каждый мог просто сидеть. Люди не находили себе места, нервничали, уставали.

В конце концов кто-то сдался и подписал.

– Предатели! – тихо сказала, словно сплюнула, госпожа Грибас, щёлкнув языком. Люди спорили по поводу тех, кто так поступил. Подписал кто-то и в первую ночь. Я возмущалась. Мама сказала мне, что стоит пожалеть тех, кого заставили выйти за рамки собственного «я». Однако я не могла их ни жалеть, ни понять.

Каждое утро, выходя в поле, я могла предвидеть, кто подпишет документы следующим. Их лица пели песню поражения. И мама тоже это замечала. С такими людьми она пыталась поговорить, работала рядом в попытке приободрить их дух. Иногда у неё получалось. Хотя в большинстве случаев – нет. Ночью я рисовала портреты тех, кто сдался, и писала, как НКВД их сломало.

Поведение энкавэдэшников укрепляло во мне чувство протеста. Чего это я буду сдаваться тем, что плюёт мне в лицо, кто мучает меня каждый день? Чего это я буду отдавать им собственное достоинство и самоуважение? Мне было интересно – а что же случится, когда мы останемся единственными не подписавшими документы?

Лысый стонал, что никому нельзя верить. Всех обвинял в шпионаже.

Доверие рушилось на глазах. Люди начали размышлять над скрытыми мотивами поведения других, сеять зёрна сомнения. Я думала о папе, о том, как он говорил мне быть осторожной с тем, что именно я рисую.

Ещё через две ночи подписала Ворчливая. Она склонилась над столом. Ручка дрожала в её узловатой руке. Я думала, что она, может, передумает, но вдруг женщина что-то написала и обрекла себя и двух своих девочек на двадцать пять лет заключения. Мы просто смотрели на неё. Мама закусила губу и опустила глаза. Женщина же принялась кричать, что мы все дураки, что мы всё равно умрём, так почему бы перед этим не начать есть? Одна из её дочек заплакала. В ту ночь я нарисовала её лицо: уголки её губ опустились от безнадёжности, а лоб был испещрён морщинами – она и злилась, и была растеряна.

Мама и госпожа Римас пытались узнать новости о мужчинах или войне. Андрюс пересказывал информацию Йонасу. На меня он внимания не обращал. Мама писала письма папе, хоть и не знала, откуда их можно будет отправить.

– Если б мы могли дойти до села, Елена, – говорила госпожа Римас в очереди за пайком. – Можно было бы письма отправить.

Тех, кто подписал себе двадцатипятилетний приговор, отпускали в село. Нас – нет.

– Да, нам нужно добраться до села, – сказала я, думая о том, чтобы передать что-то папе.

– Отправьте ту шлюху Арвидас, – сказал Лысый. – Она всё быстренько сделает. Сейчас она, наверное, и русский уже неплохо знает.

– Да как вы смеете! – возмутилась госпожа Римас.

– Отвратительный старикашка! Или вы думаете, ей хочется с ними спать? – закричала я. – От этого зависит жизнь её сына!

Йонас опустил голову.

– Вам следует сочувствовать госпоже Арвидас, – сказала мама, – как мы сочувствуем вам. Андрюс и госпожа Арвидас немало ночей подкармливали нас. Как можно быть таким неблагодарным?!

– Ну, подкупите тогда ту тупоголовую корову, что подписала, – сказал Лысый. – Её ведь можно купить, так пусть она ваши письма и отнесёт!

Мы все написали письма, и мама планировала отправить их своему «контакту» – дальнему родственнику, что живёт в селе. Мы надеялись, что папа поступит так же. Понятное дело, нам нельзя было указывать свои имена или писать о чём-то конкретном. Мы понимали, что НКВД прочитает наши письма. Поэтому нам оставалось писать о том, что мы живы и здоровы, хорошо проводим время, учимся полезным навыкам. Я нарисовала портрет бабушки и написала: «Привет от бабушки Алтай», а внизу поставила свою подпись. Папа, конечно же, узнает это лицо, мою подпись и поймёт, что значит «Алтай». А энкавэдэшники, надеюсь, не догадаются.

42

У мамы оставалось три предмета из столового серебра, которые она зашила за подкладку. Она взяла их с собой, когда нас депортировали.

– Подарок на свадьбу, – говорила она, держа их в руках, – от моих родителей.

Серебряную ложку мама предложила Ворчливой за то, чтобы та отправила наши письма и принесла всякую всячину и новости, когда пойдёт в село. Та согласилась.

Все ждали новостей. Лысый рассказывал маме о тайном пакте между Россией и Германией. Литву, Латвию, Эстонию, Польшу и другие страны Гитлер и Сталин поделили между собой. Я нарисовала, как они сидят и делят страны, словно дети играют в игрушки. Тебе Польша – мне Литва… Это у них игра такая? Лысый говорил, что Гитлер нарушил эту договорённость со Сталиным: Германия вторглась в Россию через неделю после нашей депортации. Когда я спросила маму, откуда Лысый об этом знает, она ответила, что понятия не имеет.

Что случилось с нашим домом, со всем, что у нас было, когда нас вывезли? Знают ли Йоанна и другие наши родственники, что произошло? Может, они нас ищут.

Я была рада, что Гитлер выгнал Сталина из Литвы, но что он там делает?

– Хуже Сталина быть не может, – говорил один из мужчин за столом в гостиной. – Он – воплощение зла.

– Здесь нет ни хуже, ни лучше, – тихо заметил папа.

Я за углом подкралась ближе, чтобы послушать.

– Но ведь Гитлер не будет нас выселять, – ответил тот мужчина.

– Тебя, наверное, нет, а нас, евреев? – спросил доктор Зельцер, близкий друг моего отца. – Вы ведь слышали, Гитлер заставляет евреев носить звезду на рукаве.

– Мартин прав, – сказал папа. – И Гитлер в Польше вводит систему гетто[5].

– Систему? Это так называется, Костас? Он в тех гетто запер сотни тысяч евреев в Лодзе и ещё больше – в Варшаве, – с отчаянием в голосе произнёс доктор Зельцер.

– Я не так выразился. Извини, Мартин, – сказал папа. – Я хочу сказать, что перед нами два дьявола и каждый из них хочет управлять адом.

– Но, Костас, невозможно оставаться нейтральным и независимым, – заметил кто-то.

– Лина! – прошептала мама, схватив меня за воротник. – Ступай в свою комнату!

Я не сопротивлялась. Мне уже наскучили постоянные разговоры о политике. Я слушала только ради развлечения, так как пыталась нарисовать выражения их лиц по услышанным словам, а не непосредственно глядя на них. И для того, чтобы нарисовать доктора Зельцера, я услышала достаточно.

Мой брат и дальше работал с сибирячками в швейной мастерской. Он им нравился. Йонаса и его славный характер любили все. Женщины посоветовали ему сделать тёплую обувь на зиму. Когда он откладывал остатки себе, они смотрели в другую сторону. Йонас учил русский язык намного быстрее, чем я. Он многое понимал в разговорах и даже использовал жаргон. Я же просила его переводить. Я терпеть не могла русский язык.

43

Я полола рядом с мамой на свекольном поле. Передо мной появились чёрные ботинки, и я подняла взгляд. Крецкий. Его жёлтые волосы были с одной стороны зачёсаны на пробор и спадали через лоб. Интересно, сколько ему лет. Выглядел он не намного старше Андрюса.

– Вилкас, – сказал он.

Мама взглянула на него. Он затарахтел что-то по-русски, да так быстро, что я ничего не поняла. Мама опустила взгляд, а потом снова подняла его на Крецкого. И закричала, обращаясь ко всем на поле:

– Они ищут того, кто умеет рисовать!

Я застыла. Они нашли мои рисунки…

– Кто-то из вас рисует? – спросила она, приложив руку козырьком к глазам и осматривая поле. Что же мама делает?

Никто не ответил.

Крецкий прищурился и перевёл взгляд на меня.

– Они дают две сигареты тому, кто скопирует им карту и фотографию…

– Я это сделаю! – быстро сказала я, уронив тяпку.

– Лина, нет! – Мама схватила меня за руку.

– Мама, понимаешь... папа, – прошептала я. – Может, так мы что-то узнаем про мужчин или про войну. Да и я немного отдохну от работы на поле.

Я подумала, что дам сигарету Андрюсу. Мне хотелось извиниться перед ним.

– Я пойду с ней, – сказала мама по-русски.

– НЕТ! – закричал Крецкий и схватил меня за руку. – Давай! – потянув меня прочь, орал он.

Крецкий тащил меня со свекольного поля. Держал так, что рука болела. Только поле оказалось позади, как он меня отпустил. Мы молча дошли до колхозного управления. Между лачугами к нам шли два энкавэдэшника. Один нас заметил и что-то крикнул Крецкому.

Он взглянул на них, затем на меня. И резко изменился.

– Давай! – закричал Крецкий и дал мне пощёчину.

Щека заболела. От неожиданного удара скрутило шею.

Два энкавэдэшника приближались, следя за нами. Крецкий обозвал меня фашистской свиньёй. Те засмеялись. Один из них попросил спичку, и Крецкий ему подкурил. Энкавэдэшник наклонился лицом ко мне. Пробормотав что-то по-русски, он выпустил мне в лицо длинную струю дыма. Я закашлялась. Он ткнул зажжённым кончиком сигареты мне в щёку. В щербине между его передних зубов виднелись коричневые закопченные пятна. Губы у него потрескались и покрылись сухой корочкой. Он отступил, смерил меня взглядом и кивнул.

Моё сердце выпрыгивало из груди. Крецкий засмеялся и хлопнул того охранника по плечу. Другой энкавэдэшник поднял брови и показал пальцами неприличный жест, а после рассмеялся и пошёл в поле. Щека больно пульсировала.

У Крецкого опустились плечи. Он отошёл и закурил.

– Вилкас, – позвал он и, покачав головой, выпустил дым из уголка рта.

А после засмеялся, схватил меня за руку и потащил к колхозному управлению.

И на что я только согласилась?

44

Я сидела за столом в колхозном управлении. Помахала руками в надежде, что они перестанут дрожать. Карта лежала передо мной слева, а фотография справа. На карте была Сибирь, а на снимке – какая-то семья. Лицо одного из мужчин на фото было обведено чёрной рамкой.