Текст книги "Посреди серой мглы (ЛП)"

Автор книги: Рута Шепетис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– А кто едет в Германию? – крикнула я из столовой.

Стало тихо.

– А я думала, вся семья твоей тёти в Германии, – сказала я.

– Видать, родственник там у неё живёт. Он ей письма пишет. Из Пенсильвании.

Очень даже возможно.

За свободу Йоанны я отдала свою.

– Что угодно отдал бы за сигарету, – произнёс Лысый.

74

– Но почему вы мне не сказали?

– Мы пытались защитить твоего дядю. А они собирались помочь нам, – объяснила мама.

– Помочь в чём? – спросил Йонас.

– Сбежать, – прошептала мама.

Не было необходимости говорить тише. Все притворялись, что заняты своими ногтями или одеждой, однако они слышали каждое слово. Только Янина внимательно смотрела. Она сидела на коленях возле Йонаса, вылавливая вшей из бровей.

– Прибыв в Германию, они собирались оформить и нам документы на репатриацию.

– А как это – репатриация? – спросила Янина.

– Это когда возвращаются туда, откуда походит твой род, – объяснила я.

– А вы немцы? – спросила она у мамы.

– Нет, милая. Но моя невестка и её семья родились в Германии, – сказала мама. – Мы считали, что через них сможем сделать документы.

– А папа им помогал? Поэтому он был соучастником? – спросила я.

– Соучастником? Он не преступник, Лина. И да, он им помогал. Они ведь наша семья.

– Значит, Йоанна в Германии? – спросила я.

– Скорее всего, – ответила мама. – Но потом всё пошло наперекосяк. Когда они выехали, папа узнал, что в апреле НКВД обыскало их дом. Наверное, кто-то донёс.

– Кому нужно такое делать? – не понял Йонас.

– Литовцам, которые сотрудничают с советской властью. Они рассказывают про других людей, чтобы защитить себя.

Кто-то судорожно закашлял.

– Поверить не могу – как это Йоанна мне не сказала!

– А Йоанна не знала! Родители, понятное дело, ей ничего не сказали. Боялись, что она кому-нибудь расскажет. Она думала, что они едут в гости к друзьям их семьи, – объяснила мама.

– Андрюс говорил, в НКВД думали, что у его отца международные контакты. Так СССР считает, что у папы есть связь с кем-то за пределами Литвы, – тихо сказал Йонас. – Значит, он в опасности.

Мама кивнула. Янина встала и легла возле своей матери.

В моей голове проносились разные мысли. Не успевала я разобраться с одной, как появлялась другая. Мы страдаем, а семья Йоанны беспечно и с комфортом живёт в Германии. Мы отдали свои жизни за их жизни. Мама сердилась, что Лысый мне об этом рассказал. Она доверила ему тайну. А он разболтал её за возможность пять минут поносить рукавицы. Неужели маме с папой не приходило на ум доверить секрет нам? Думали ли они о последствиях, когда собирались помогать им сбежать? Я чесала затылок. Вши выкусали мне там целую тропу.

– Какой эгоизм! Как они могли подвергнуть нас такому? – сказала я.

– Им тоже пришлось от чего-то отказаться и кое-что оставить, – сказал Йонас.

Я открыла рот.

– Это ты о чём? Ни от чего они не отказались. Мы всё отдали за них.

– Они оставили свой дом. Дядя – свой магазин. Йоанна – учёбу.

Учёба. Йоанна хотела стать доктором так же сильно, как я – художницей. Я ещё могу рисовать, а вот она не может заниматься медициной, в то время как в Германии неистовствует война. Где она? Знает ли, что с нами случилось? Удалось ли Советскому Союзу скрыть депортации от всего мира? Если да, то на какое время? Я подумала про американское грузовое судно, что поплыло прочь. Догадается ли кто-то искать нас в сибирской тундре? Сталин бы с радостью похоронил нас в снегах и льдах.

Я взяла бумагу и села так, чтобы на неё светил огонь из печки. Во мне закипал гнев. Какая несправедливость! Но ненавидеть Йоанну я не могла. Она в случившемся не виновата. А кто виноват? Я нарисовала две руки, которые держатся одна за другую, но их тянет в разные стороны какая-то сила. На её ладони я нарисовала свастику, на своей руке – серп и молот, а между рук – падающий разорванный литовский флаг.

Я услышала, как кто-то скребётся. Мужчина с часами что-то вырезал из маленькой деревяшки ножом. Дрова потрескивали, с бочки выпрыгивали искры.

– Какая-то она поцарапанная, – заметил Йонас. Он сидел по-турецки на моей кровати и смотрел на одну из репродукций Мунка, которые я получила из Осло.

– Да. Он мастихин использовал – это такой нож, – чтобы придать полотну текстуры, – объяснила я.

– Она от этого словно… растеряна, – сказал Йонас. – Если бы картина не была поцарапана, то у неё было бы грустное выражение лица. А от этих царапин она растеряна.

– Так и есть, – сказала я, длинными движениями зачёсывая тёплые чистые волосы. – А для Мунка эта картина потому и жива. Он сам чувствовал себя растерянным. Он не слишком заботился о пропорциях, а хотел, чтобы чувства были настоящие.

Йонас перевернул страницу и принялся рассматривать другую репродукцию.

– А эта для тебя настоящая? – спросил он, взглянув на меня большими глазами.

– Конечно, – сказала я. – Эта картина называется «Пепел».

– Не знаю, как насчёт «настоящести»… Наверное, это по-настоящему страшно, – сказал Йонас, встав и собираясь идти. – Понимаешь, Лина, я твои картины больше люблю, чем эти. Слишком они у него причудливые. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказала я, взяла репродукции и упала на постель, провалившись в мягкое пуховое одеяло. На полях было замечание критика: «Мунк – прежде всего лирический поэт цвета. Он чувствует цвет, а не видит его. Вместо этого он видит печаль, плач и обессиленность».

Печаль, плач и обессиленность. В «Пепле» я это тоже видела.

И, как по мне, это было прекрасно.

Пепел. У меня возникла идея. Я подняла палочку для печки, сняла сверху кору и распушила лыко, чтобы получилась кисточка. А после взяла горстку снега со двора и тщательно смешала с пеплом из печки.

Цвет был неровный, но получилась красивая серая акварель.

75

Наступил ноябрь. Из маминых глаз пропала весёлая искорка. Чтобы увидеть её улыбку, нам нужно было очень постараться. Она появлялась лишь тогда, когда мама опускала подбородок на руку или когда Йонас в вечерней молитве упоминал папу. Тогда она поднимала лицо, и надежда поднимала уголки её губ. Я волновалась за неё.

Ночью я закрывала глаза и думала об Андрюсе. Видела, как он проводит пальцами сквозь свои взлохмаченные тёмные волосы, чувствовала, как его нос касается моей щеки вечером накануне отъезда. Вспомнила его широкую улыбку, когда он шутил в очереди. Видела его внимательные и взволнованные глаза, когда он дарил мне «Домби и сына», и уверенность, с какой он меня провожал. Он сказал, что найдёт меня. Знает ли он, куда нас занесло? Что они смеялись и спорили на наши смерти? «Найди меня!» – шептала я.

Мужчина, который накручивал часы, смотрел на небо и сказал, что надвигается буря. Я поверила ему, потому что небо стало бледно-серым, а энкавэдэшники засуетились. Они кричали на нас. В их «давай» чувствовалась безумная спешка. Даже Иванов пришёл. Обычно он командовал нами на расстоянии. Теперь же он бегал то к своему бараку, то от него и руководил всем и всеми.

Госпожа Римас попробовала договориться, чтобы нам перед бурей выдали пайки наперёд.

Иванов только засмеялся:

– Во время бури работать вы не будете. За что же вам тогда пайки давать?

– А как нам жить без хлеба? – спросила госпожа Римас.

– Не знаю. А как? – ответил Иванов.

Я натаскала дров от барака НКВД. Другого выхода не было. Нам следовало запастись перед бурей. Я пошла принести ещё, как вдруг пошёл снег.

И тут я увидела это.

Мама стояла за бараком НКВД и разговаривала с Ивановым и Крецким. Что она делает?! Я спряталась и принялась подсматривать. Иванов сплюнул, потом наклонился почти к маминому лицу. У меня сердце пустилось вскачь. Вдруг он приложил руку в рукавице к виску, словно собрался застрелиться. Мама содрогнулась. Иванов закинул голову и заржал, после чего пошёл к бараку НКВД.

Мама и Крецкий стояли неподвижно, вокруг падал снег. Крецкий положил руку маме на плечо. Я увидела, как у него зашевелились губы. У мамы подкосились ноги, и он придержал её за талию. Её лицо скривилось, мама упала ему на грудь и ударила его по плечу кулаком.

– МАМА! – закричала я и побежала к ней, зацепившись за полено, что выпало у меня из-под пальто.

Оторвав от Крецкого, я потащила её к себе:

– Мама!

Мы упали на колени.

– Костас… – всхлипывала она.

Я гладила её по волосам, обнимала. Крецкий переминался с ноги на ногу.

Я взглянула на него.

– Расстреляли. В Красноярской тюрьме, – сказал он.

Воздух словно обвалился вокруг меня, и тело пошло куда-то вниз, в глубокий снег.

– Нет, это неправда! – сказала я, глядя на Крецкого в поисках подтверждения моих слов. – Он едет к нам. Он в пути. Они лгут, мама! Они считают, что он погиб, потому что его там нет. Он получил мои рисунки. Он едет к нам!

– Нет. – Крецкий покачал головой.

Я взглянула на него: «Нет?»

Мама рыдала, крепко обнимая меня.

– Папа? – Это слово едва слетело с моих губ.

Крецкий шагнул к нам, хотел помочь маме подняться. Ненависть, отвращение просто полились из меня:

– А ну отойди! Не подходи. Я ненавижу тебя. Слышишь? НЕНАВИЖУ!

Крецкий посмотрел на маму долгим взглядом.

– Я тоже… – сказал он и пошёл, оставив нас в снегу.

Мы проваливались всё глубже и глубже, снег обволакивал нас, а ветер иголками впивался в лицо.

– Мамочка, идём. Буря начинается.

Ноги её не держали. С каждым шагом её грудь с трудом поднималась, и нас качало. Снег кружил вокруг, застилая глаза.

– ПОМОГИТЕ! – кричала я. – Кто-нибудь, ПОЖАЛУЙСТА! – В ответ лишь завевал ветер. – Мама, иди по моим следам. Идём со мной. Нам нужно возвращаться. Метель.

Мама не шла. Только повторяла папино имя.

– ПОМОГИТЕ!

– Елена?

Это была госпожа Римас.

– Да! Мы здесь! Помогите нам! – кричала я.

Из-за снеговой стены появились две фигуры.

– Лина?

– Йонас! Помоги!

Из метели вышли мой брат и госпожа Римас, протягивая руки вперёд.

– Боже милостивый, Елена! – воскликнула госпожа Римас.

Мы занесли маму в юрту. Она лежала на доске лицом вниз, рядом с ней сидела госпожа Римас, а Янина внимательно смотрела на неё.

– Лина, что случилось? – испуганно спросил Йонас.

Я смотрела в одну точку.

– Лина!

Я взглянула на брата:

– Папа.

– Папа? – Он опустил голову.

Я медленно кивнула. Говорить не могла. С моих губ сорвался звук – искажённый, болезненный стон. Нет, это неправда. Этого не может быть. Только не папа. Я отправила ему свои рисунки.

Я увидела, как изменился на лице Йонас. Вдруг он снова стал мальчиком – ранимым, маленьким. Не юным мужчиной, который борется за свою семью и курит самокрутки из книг, а школьником, что прибежал в мою комнату в ночь, когда нас забрали. Он посмотрел на меня, на маму. Подошёл к ней, лёг рядом и аккуратно обнял её. В щель в стене залетал снег, падая им на волосы.

Янина обняла меня за ноги и что-то тихо забормотала.

– Как жаль. Жаль, – говорил Повторитель.

76

Я не могла спать. Не могла говорить. Всякий раз, когда закрывала глаза, видела разбитое лицо папы, выглядывающее из туалетной дыры. «Держи себя в руках», – говорил он мне.

Истощение и горе глубоко въелись в каждую часть моего тела, но сознание было ясным. В голове словно что-то перемкнуло, и на меня без конца сыпались образы тревоги, муки и горя.

Откуда узнал Крецкий? Здесь какая-то ошибка. То какой-то другой мужчина, не папа. Может ведь такое быть? Я подумала про Андрюса, который бежал под поездом, разыскивая своего отца. Он тоже считал, что это возможно. Мне хотелось рассказать Андрюсу, что случилось. Засунув руку в карман, я сжала камешек.

Мои рисунки не дошли. Это конец.

Я пробовала что-то набросать, но не получалось. Когда я начинала рисовать, карандаш двигался сам по себе под действием какой-то жуткой силы, что таилась во мне. Искривлённое папино лицо. Изуродованный смертной мукой рот. Глаза, полные страха. Я рисовала себя, как кричу на Крецкого. Искривлённые губы. Из моего рта вылетают три ядовитые змеи, выставив клыки. Я спрятала рисунки в книге «Домби и сын».

Папа был сильным. Он был патриотом. Сопротивлялся ли он? Или он не знал, что происходит? Бросили ли его просто на земле, как Ону? Я задавалась вопросом, не размышляет ли над этими же вопросами Йонас. Мы об этом не разговаривали. Я написала письмо Андрюсу, но оно расплывалось от слёз.

Метель свирепствовала. Ветер и снег гудели пронзительно и непрестанно. Мы прокопали выход от двери, чтобы ходить за пайками. Два финна потерялись и не смогли найти свою юрту, поэтому втиснулись в нашу. Один был болен дизентерией. От зловоний меня тошнило. На голове кишели вши.

На второй день мама встала и настояла на том, что прокопает тропинку от двери. Опустошённая – словно от её души оторвали какую-то часть.

– Мамочка, тебе нужно отдыхать, – сказал Йонас. – Раскопать снег я могу.

– Нечего тут разлёживаться, – возразила мама. – Дела не ждут. Нужно делать свою работу.

На третий день бури господин с часами проводил финнов домой.

– Вынеси ведро и почисти его снегом, – сказал мне Лысый.

– Но почему я?

– Будем по очереди, – сказала мама. – Все будут выносить.

Я вынесла ведро в темноту. Ветер успокоился. Вдруг у меня перехватило дыхание. Ноздри замёрзли. А сейчас ведь лишь ноябрь. Полярная ночь будет длиться до начала марта. Погода будет только ухудшаться. Как мы сможем это пережить? Нужно перезимовать первую зиму. Я быстро исполнила свой долг с ведром и вернулась в юрту. Ночью, перешёптываясь с папой, я понимала, что веду себя как Янина, которая общалась со своей мёртвой куклой, но ничего не могла с собой поделать.

Двадцатое ноября. День рождения Андрюса. Я внимательно считала дни. Проснувшись, я поздравила его с днём рождения и думала о нём, таская брёвна днём. Ночью я сидела возле печки и читала «Домби и сына». Красивая… Я до сих пор не знаю значение этого слова. Может, узнаю, если пролистаю вперёд. Пролистала несколько страниц. Вдруг моё внимание привлекла какая-то пометка. Я пролистала назад. На полях страницы двести семьдесят восемь что-то было написано карандашом.

«Привет, Лина. Ты уже добралась до страницы 278. Очень хорошо!»

Я тихо ахнула, потом сделала вид, что зачиталась. Посмотрела на почерк Андрюса, провела пальцем по продолговатым буквам своего имени. Может, он ещё что-то написал? Я понимала, что мне нужно читать дальше, но не могла дождаться, поэтому принялась аккуратно листать страницы в поисках надписей.

Трёхсотая страница: «Ты правда до страницы 300 дочитала или уже просто так листаешь?»

Я едва сдержала смех.

Триста двадцать вторая страница: «Ну и нудный же этот «Домби и сын». Вот согласись».

Триста шестьдесят четвёртая страница: «Я о тебе думаю».

Четыреста двенадцатая страница: «А ты обо мне думаешь?»

Я закрыла глаза.

Да, я о тебе думаю. С днём рождения, Андрюс.

77

Стояла середина декабря. Мы были в пасти зимы. Повторитель обморозил пальцы и нос. Их кончики сморщились и почернели, а кончик носа и вовсе взялся какими-то серыми грудками.

Мы кутались во всё тряпьё, которое попадалось нам под руку. Обматывали ноги выброшенными на берег рыбацкими сетями. В юрте все ругались и действовали друг другу на нервы.

Начали умирать маленькие дети. Мама понесла свой паёк голодному мальчику.

Но он уже был мёртв, его ручка так и лежала протянутой в ожидании куска хлеба. В лагере не было ни врача, ни медсестры, только один эстонец-ветеринар. Мы полагались на него. Он старался как мог, но условия были антисанитарные, а лекарства отсутствовали.

Иванов и энкавэдэшники в юрты и вовсе не заходили. Они кричали нам оставлять мёртвых за дверью.

– Вы грязные свиньи. Живёте в грязи – вот и умираете.

В лагере появились дизентерия, тиф и цинга. На открытых язвах кишели вши. Как-то вечером один из финнов, что рубил дрова, отошёл по нужде. Позже его нашла Янина: он висел на столбе. Повесился на рыбацкой сетке.

За дровами нужно было ходить всё дальше и дальше. Мы отошли на почти пять километров от лагеря. В конце дня ко мне подошла Янина и обняла меня.

– Ляля мне кое-что показала, – сказала она.

– Что же? – спросила я, запихивая в карманы веточки для печки и на кисточки.

Янина посмотрела по сторонам.

– Иди, покажу.

Она взяла меня за руку и повела по снегу. Показала на что-то рукавицей.

– Что там? – спросила я, присматриваясь к снегу.

– Тихо… – Она потащила меня ближе и показала.

И я увидела. На снегу лежала большая сова. Её белые перья так сливались со снегом, что я не сразу её заметила. Тело у неё было длиной сантиметров с шестьдесят. У большой хищницы оказались маленькие коричневые крапинки на голове и туловище.

– Она спит? – спросила Янина.

– Мне кажется, она мертва, – ответила я.

Я достала из кармана палочку и потормошила её за крыло. Сова не пошевелилась.

– Да, мертва.

– Как думаешь, её можно съесть? – спросила Янина.

Поначалу я была в шоке. А затем представила её пухлую тушку, которая жарится над нашей бочкой, словно цыплёнок. Я снова потормошила сову, после чего взяла её за крыло и потащила. Тяжёлая, но по снегу скользит.

– Нет! Волочить нельзя. Энкавэдэшники увидят и заберут, – сказала Янина. – Спрячь под одежду.

– Янина, сова ведь огромная. Она туда не поместится.

От мысли о мёртвой сове под пальто меня передёрнуло.

– Но я хочу есть, – заплакала Янина. – Пожалуйста. Я тебя впереди буду заслонять. Никто не увидит.

Я тоже хотела есть. И мама. И Йонас. Я склонилась над совой и попыталась прижать её крылья к туловищу. Они оказались твёрдыми. Морда у неё была острая, угрожающая. Я не представляла, как смогу прижать её к своему телу. Я взглянула на Янину, и девочка, выпучив глаза, кивнула.

Я осмотрелась.

– Расстегни мне пальто.

Её маленькие ручки принялись за дело.

Я подняла мёртвую хищницу и приложила к своей груди. По моему телу прокатилась дрожь отвращения и страха.

– А теперь быстренько застегни.

Пальто не застёгивалось. Очень уж большой оказалась сова. Борты на мне едва сходились.

– Переверни, чтобы морда не торчала, – сказала Янина. – Всё равно она такого же цвета, как и снег. Идём, скорее.

Скорее? Как я пройду пять километров, беременная мёртвой совой, так, чтобы не заметили энкавэдэшники?

– Янина, не спеши. Я так быстро не могу. Она очень большая. – Изогнутый клюв колол меня в грудь. Мёртвая сова была жуткой. Но мне так хотелось есть!

Другие депортированные с удивлением взглянули на меня.

– У нас мамы болеют. Им нужно есть. Поможете нам? – объяснила Янина.

Незнакомые люди окружили меня, пряча от посторонних глаз, и проводили к юрте. Никто у нас ничего не спрашивал и не просил. Они радовались, что кому-то помогли, что у них что-то получилось, – хоть личной выгоды им с того и не было. Мы старались прикоснуться к небесам, находясь на дне океана. И я знала: подсаживая друг друга, нам удастся подняться хоть немного выше.

Мама Янины ощипала сову. Мы все столпились вокруг самодельной печки, чтобы нюхать, как пахнет блюдо.

– По запаху похоже на качку, как думаешь? – спросил Йонас. – Давай представим, что это качка!

Тёплое мясо оказалось божественным на вкус. Пусть и жестковатое: можно было растянуть удовольствие, долго пережёвывая. Мы представляли, что сидим на королевском банкете.

– А как вам маринад из крыжовника? – спросила госпожа Римас.

– Это просто чудо! Спасибо, Лина! – поблагодарила мама.

– Это всё Янина. Она сову нашла!

– Её нашла Ляля, – исправила меня Янина.

– Спасибо, Яниночка! – сказал Йонас.

Янина светилась, держа полную пригоршню перьев.

78

Наступило Рождество. Вот и ползимы уже почти позади. Есть чему радоваться.

Непогода по-прежнему не отступала. Стоило улечься одной бури, как по её следам уже надвигалась другая. Мы жили, как те пингвины, замерзая под слоем снега и льда.

Госпожа Римас стояла возле пекарни.

От запаха сливочного масла и какао она заплакала. Энкавэдэшники пекли для себя торты и печенье. Они ели рыбу, пили горячее кофе, вкушали американские мясные и овощные консервы. Поев, играли в карты, курили сигареты, а может, и сигары, выпивали по рюмке коньяка. Затем растапливали печь в своём кирпичном бараке и накрывались меховыми одеялами.

Мои рисунки становились меньше – бумага заканчивалась.

Сил маме не хватало. Она даже не смогла высидеть Сочельник. Долго лежала. Её волосы примёрзли к доске. Она раз за разом проваливалась в сон и просыпалась, чтобы лишь помахать нам, когда мы оказывались поблизости.

Вместе с вшами пришёл тиф. Повторитель заболел и настаивал на том, чтобы уйти из нашей юрты.

– Вы такие хорошие. Это для вас небезопасно. Небезопасно, – говорил он.

– Да, ступай прочь, – сказал Лысый.

Он перешёл в юрту, где жили люди с лихорадкой, сыпью, в бреду… Мы с госпожой Римас его проводили.

Прошло четыре дня – и я увидела его голое тело с широко раскрытыми глазами на куче мертвецов. Отмороженная рука у него была без кисти. Песцы выели ему живот, открыв внутренности и запятнав кровью снег.

Я отвернулась и закрыла глаза.

– Лина, пожалуйста, убери со стола эти книги, – сказала мама. – Не могу на такие ужасы смотреть, тем более перед завтраком.

– Но ведь это и вдохновляло Мунка. Он видел в этих образах не смерть, а рождение, – сказала я.

– Убери, – настаивала мама.

Папа тихо посмеивался из-за газеты.

– Папа, вот послушай, что Мунк сказал.

Папа опустил газету.

Я перевернула страницу.

– Он сказал: «Когда я умру, из моих костей вырастут цветы, и в них буду я – это и есть вечность». Правда, красиво?

Папа улыбнулся.

– Ты красивая, потому что так видишь.

– Лина, пожалуйста, убери эти книги со стола, – сказала мама.

Папа подмигнул мне.

– Нужно что-то делать! – кричала я Йонасу и госпоже Римас. – Нельзя, чтобы люди вот так умирали!

– Мы делаем, что можем. У нас только это и есть, – сказала госпожа Римас. – И мы будем молить Бога о чуде.

– Нет! Не нужно так говорить. Мы будем жить, – сказала я. – Правда, Йонас?

Брат кивнул.

– Тебе не плохо? – спросила я.

– Мне хорошо, – ответил он.

В тот вечер мама лежала, положив голову на мои колени. Через её лоб прям маршировали вши. Я стряхнула их.

– А ты извинилась? – спросила у меня мама, подняв тяжёлые веки.

– Перед кем?

– Перед Николаем. Ты сказала, что ненавидишь его.

– Ненавижу, – подтвердила я. – Он мог бы нам помочь. Но решил этого не делать.

– Он мне помог, – исподволь сказала мама.

Я взглянула на неё.

– Когда я пошла встречать Ворчливую из села, было темно. Мимо проезжали какие-то энкавэдэшники и начали издеваться надо мной, поднимать мне платье. Как вдруг появился Николай, прогнал их и подвёз меня. Я попросила его узнать, что с вашим отцом. Ворчливую мы встретили на дороге в темноте. Николай высадил нас в трёх километрах от лагеря, и дальше мы пошли пешком. Вот видишь, – сказала она, подняв лицо, – он мне помог. И, наверное, командир об этом узнал. За это Николая наказали. Думаю, поэтому мы здесь.

– Так ему и надо. Может, он заболеет, и никто не захочет ему помогать. Прочувствует, каково оно. Мог бы нам и доктора привезти!

– Лина, подумай, что сказал бы твой папа: чужой плохой поступок не дает нам права делать зло. И ты это понимаешь.

Я подумала о папе. Мама была права. Он бы примерно так и сказал.

В юрту зашёл Йонас.

– Как она? – спросил он.

Я приложила руку к маминому лбу.

– Лихорадка всё так же сильна.

– Мой хороший, – сказала мама Йонасу. – Мне так холодно! А тебе?

Йонас снял пальто и дал мне, затем лёг возле мамы и обнял её.

– А теперь набрось сверху пальто. И достань ту шкурку, что Улюшка дала, – попросил Йонас.

– Улюшка… – нежно повторила мама.

– Я тебя согрею, мамочка, – сказал Йонас и поцеловал её в щёку.

– Мне уже лучше, – произнесла она.

79

Я учила русские слова: «доктор», «лекарства», «мать», «пожалуйста». Внутри у меня всё подпрыгивало и падало вниз. Я сжимала камешек. Мне слышались слова Андрюса: «Не давай им ничего, Лина, даже своего страха».

Не только мама нуждалась в помощи. Заболел и мужчина с часами. И мама Янины. Если бы я только могла раздобыть лекарства. Мне была отвратительна сама лишь мысль о том, чтобы что-то просить у энкавэдэшников. Ведь они убили папу. И я ненавидела их за это, однако не могла позволить им уничтожить и мою маму.

Я увидела Крецкого возле барака НКВД – он стоял вместе с Ивановым. Я принялась ждать, так как хотела поговорить с ним с глазу на глаз. Но время шло, а они никак не расходились. Чтобы получить паёк, мне нужно было идти работать, поэтому я пошла к ним по снегу.

– О, а вон и малая свинья идёт, – сказал Иванов.

– Моя мама больна, – начала я.

– Что, правда? – наигранно забеспокоился он. – Кажется, я знаю, что может ей помочь.

Я взглянула на него.

– Солнце, свежие фрукты, много овощей…

Он засмеялся от собственной плоской шутки.

– Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства, – сказала я, дрожа от холода.

– А ещё что? Баня? Школа? Так стройте. Давай!

Я перевела взгляд на Крецкого.

– Пожалуйста, помогите. Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства. Моя мама болеет.

– Доктора нет, – сказал Крецкий.

– Лекарства, – настаивала я. – Нам нужны лекарства.

– Ты что, ещё двадцать лет захотела?! – закричал Иванов. – Такое я дать могу. И никакого хлеба сегодня, ты, свинья неблагодарная. Иди работай. Давай!

У меня не получилось. Не получилось достать ни доктора, ни лекарства. Вместо этого я лишилась своего пайка и унизилась. Я пошла прочь вдоль барака. Я уже забыла, каково это – чувствовать лицом солнечные лучи. Когда я закрывала глаза, то могла видеть литовское солнце и волосы Андрюса. А вот над морем Лаптевых солнце мне не представлялось. Даже если мы и перезимуем, будут ли у нас силы на строительство? Какая там баня, школа… А учителем кто будет?

Я не могу потерять маму. Я буду бороться. И добьюсь этого любой ценой. Она дрожала, то засыпала, то просыпалась. Мы с Йонасом примостились с обеих сторон от мамы в попытке согреть и закрыть от сквозняка. Госпожа Римас нагревала кирпичи и подкладывала ей под ноги, а Янина вылавливала у неё из ресниц вшей.

Лысый наклонился и положил маме в руку свой паёк.

– Ну же, дамочка. Ты заслуживаешь лучшего. У тебя ведь дети, ты о них заботиться должна, ради Бога, – сказал он.

Шли часы. Мама стучала зубами. Губы у неё посинели.

– Й-йонас, держи. – Она дала ему папино обручальное кольцо. – В нём – любовь. А важнее неё ничего и быть не может.

Мама дрожала всё сильнее, дышала со всхлипами.

– Ну пожалуйста, – умоляла она, глядя на нас, – Костас…

Мы лежали по обе стороны от неё и обнимали её обессиленное тело.

Йонас быстро дышал и искал перепуганными глазами мои глаза.

– Нет, – шептал он. – Пожалуйста, не надо.

80

Пятое января. Йонас сидел с мамой в безлюдную утреннюю пору, качал её, как она когда-то нас. Госпожа Римас пыталась накормить её и растирала ей руки и ноги. Мама не могла ни есть, ни разговаривать. Я грела кирпичи и носила их то к печке, то от печки. Сидела рядом, растирала ей руки, рассказывала разные истории о нашем доме. Подробно описывала каждую комнату, даже узор ложек в кухонной тумбочке.

– В печи печётся хлеб, в кухне душно, и ты отворяешь окошко над раковиной, чтобы впустить свежий воздух. Тебе слышно, как на улице играют дети, – рассказывала я.

Позже в то утро маме становилось всё тяжелее дышать.

– Нагрей ещё кирпичей, Лина, – сказал мне брат. – Она мёрзнет.

Вдруг мама взглянула на Йонаса. Открыла рот, но ничего не произнесла. Прекратила дрожать. Её плечи расслабились, и она уронила голову на грудь Йонаса. Её глаза стали пустыми.

– Мама! – позвала я, придвинувшись ближе.

Госпожа Римас потрогала жилу на шее мамы.

Йонас заплакал, пряча лицо в свои одиннадцатилетние руки. Поначалу всхлипывал тихо, а после зарыдал, дрожа всем телом.

Я легла позади него и прижала братика к себе.

Госпожа Римас опустилась на колени возле нас.

– Господь – Пастырь мой. Я ни в чём не буду нуждаться... – начала она.

– Мама! – плакал Йонас.

По моим щекам покатились слёзы.

– У неё была прекрасная душа, – вздохнул мужчина, что накручивал часы.

Янина гладила меня по волосам.

– Я люблю тебя, мама! – шептала я. – Я люблю тебя, папа!

Госпожа Римас продолжала псалом:

– Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость (Твоя) да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни[10]. Аминь.

Это было сказано как раз о маме. Её чаша была переполнена любовью ко всем и каждому, даже к врагам.

Госпожа Римас заплакала:

– Милая Елена! Она была такая славная, такая добрая ко всем!

– Пожалуйста, не отдавайте им её тело, – попросил Йонас госпожу Римас. – Я хочу её похоронить. Нельзя, чтобы её съели лисицы.

– Похороним! – пообещала я Йонасу сквозь слёзы. – Мы гроб сделаем. Из досок, на которых спим.

Йонас кивнул.

Лысый смотрел в одну точку и ничего не говорил.

– Какая она красивая! – сказал Йонас, стоя возле бабушкиного гроба. – Папа, а бабушка знает, что я здесь?

– Знает, – ответил папа, обняв нас. – Она сверху смотрит.

Йонас взглянул на потолок, потом на папу.

– Помнишь, как мы летом змея запускали? – спросил папа.

Йонас кивнул.

– Поднялся ветер, и я крикнул тебе, что пора – нужно отпускать. Нить начала разматываться, катушка крутилась в твоих руках, помнишь? Змей летел всё вверх и вверх. Я забыл привязать нитку к катушке. Помнишь, что тогда случилось?

– Змей полетел в небо и исчез, – сказал Йонас.

– Вот, собственно, то же происходит, когда умирает человек. Его душа отлетает в синее небо, – закончил папа.

– Может, бабушка нашла нашего змея, – предположил Йонас.

– Может, – согласился папа.

Лысый сидел, облокотившись о колени, и разговаривал сам с собой:

– Ну почему так тяжело умирать? – вздыхал он. – Я приложил свою руку к тому, что вы здесь. Я слишком поздно сказал «нет». Я видел списки...

Госпожа Римас резко оглянулась.

– Что?

Он кивнул.

– Меня просили подтвердить профессии людей. Сказали составить список учителей, юристов и военных, которые живут поблизости.

– И вы это сделали? – спросила я.

Йонас, всё ещё плача, обнимал маму.

– Я сказал, что составлю, – ответил Лысый. – А после передумал.

– Ах ты предатель! Жалкий старикашка! – не сдержалась я.

– Жалкий, да вот только ещё живой. Наверное, что я живой – это и есть моё наказание. Так и должно быть. Вот женщина: закрыла глаза – и всё. А я желаю помереть с первого дня, но всё живу. Неужели и правда так тяжко умереть?

81

Я проснулась от того, что чувствовала себя нехорошо. Ночь была тяжёлой. Я спала возле маминого тела, сдерживая рыдания, чтобы не пугать Йонаса. Моя удивительная мама... я уже никогда не увижу её улыбки, не почувствую её объятий. Я уже соскучилась по её голосу. Тело моё казалось словно пустым, будто сердце, вяло бившись, отдавалось эхом в пустоте болезненных рук и ног.

Я всё никак не могла выбросить из головы вопрос Лысого. Что тяжелее: умереть или оставаться в живых? Мне шестнадцать, я стала сиротой в Сибири, но я знала ответ на этот вопрос. В этом я никогда не сомневалась. Я хотела жить. Хотела видеть, как растёт мой брат. Увидеть вновь Литву. Йоанну. Почувствовать запах ландышей в ветерке из-за окна. Хотела рисовать в чистом поле. Встретить Андрюса, который бережёт мои рисунки. В Сибири есть два возможных пути. Победить – значит выжить. Потерпеть поражение – значит погибнуть. Я хочу жить. Я хочу выжить.