Текст книги "Посреди серой мглы (ЛП)"

Автор книги: Рута Шепетис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

31

Алтайка вернулась и засуетилась. Поставила горшок в печку. Мы смотрели, как хозяйка сварила две картофелины и съела их с кусочками хлеба.

– Мама, – сказал Йонас, – а нам сегодня будет картофель?

Когда мы спросили у хозяйки, та ответила, мол, идите и заработайте.

– Если бы ты работала на НКВД, мам, тебе бы дали кушать? – спросил Йонас.

– Нет, мой хороший. Они бы кормили нас пустыми обещаниями, – ответила мама. – А это ещё хуже, чем пустой желудок.

Мама заплатила алтайке за одну картофелину, а после и за право её сварить. Это была какая-то бессмыслица.

– А сколько у нас осталось денег? – спросила я.

– Та почти нисколько, – ответила мама.

Мы попытались уснуть, прижавшись к маме на голых досках. Баба храпела на своей соломе. Её кислое дыхание заполняло маленькое помещение. Родилась ли она в Сибири? Знакома ли ей другая жизнь? Я стала смотреть в темноту и представлять, что рисую по её чёрному полотну.

– Открой-ка, милая!

– Не могу, я очень волнуюсь, – сказала я маме.

– Она ждала, когда ты придёшь, – сказала мама папе. – Уже несколько часов держит этот конверт.

– Открывай, Лина! – говорил и Йонас.

– А что, если меня не взяли? – спросила я, сжимая конверт у вспотевших пальцах.

– Значит, возьмут в следующем году, – заверяла мама.

– Пока конверт заклеен, мы не узнаем наверняка, – добавил папа.

– Открывай! – Йонас вручил мне нож для бумаг.

Я провела серебряным лезвием по складке на обратной стороне конверта. С тех пор как госпожа Пранас отправила мою заявку, я о ней только и думала. Учиться с лучшими художниками Европы. Какая возможность! Открыв верх конверта, я достала сложенный вдвое листик. Быстро пробежала глазами по тому, что было там напечатано.

«Уважаемая госпожа Вилкас, мы благодарим Вас за поданную Вами заявку на летнюю программу с изобразительных искусств. Отправленные работы производят сильное впечатление. С превеликим удовольствием мы предлагаем Вам место в нашей…»

– Да! Меня приняли! – закричала я.

– Я знал! – сказал папа.

– Поздравляю, Лина! – обнял меня Йонас.

– Мне аж не терпится написать об этом Йоанне, – сказала я.

– Отлично, милая! – подала голос мама. – Это нужно отметить.

– У нас есть торт! – сказал Йонас.

– Ну, я не сомневалась в том, что мы будем это отмечать, – подмигнула мама.

Папа сиял.

– Ты моя хорошая, у тебя Божий дар, – говорил он, взяв меня за руки. – У тебя впереди столько всего замечательного, Лина!

Услышав шорох, я оглянулась. Алтайка, кряхтя, побрела в угол и принялась мочиться в банку.

32

Ещё даже не рассвело, как до нас донёсся крик энкавэдэшников. Нам велели выйти из дома и выстроиться в шеренгу. Мы поспешили присоединиться к другим. Мой русский словарный запас пополнялся. Помимо «давай», я выучила ещё некоторые важные слова: «нет», «свинья» и, конечно же, «фашист». Госпожа Грибас и Ворчливая уже были на улице. Госпожа Римас помахала маме. Я искала Андрюса и его мать. Однако их там не было. Как и Лысого.

Командир прошёлся туда-сюда перед шеренгой, пожёвывая зубочистку. Глядя на нас, он что-то говорил другим энкавэдэшникам.

– Елена, о чём речь? – спросила госпожа Римас.

– Нас делят на бригады для работы, – объяснила мама.

Командир подошёл к маме и что-то крикнул ей в лицо. Вытащил из линии маму, госпожу Римас и Ворчливую. Молодой белокурый мужчина вытащил и меня и подтолкнул к маме. Он стал делить остальных людей. Йонас оказался в одной группе с двумя пожилыми женщинами.

– Давай. – Белокурый энкавэдэшник дал маме какой-то узелок из куска брезента и повёл нас прочь.

– Встретимся в доме! – прокричала мама Йонасу.

Как нам это удастся? Мы с мамой и до здания НКВД дороги не помнили. Нам Йонас показывал, куда идти. Наверняка ведь заблудимся.

Желудок переворачивался от голода. Ноги едва слушались. Мама и госпожа Римас шёпотом переговаривались по-литовски за спиной белокурого охранника. Через несколько километров мы оказались на какой-то поляне в лесу. Энкавэдэшник забрал у мамы брезент и кинул на землю, при этом что-то скомандовав.

– Он говорит копать, – объяснила мама.

– Копать? Где копать? – спросила госпожа Римас.

– Наверное, здесь, – сказала мама. – Он говорит, если хотим есть, то нужно копать. Наши продукты будут зависеть от того, сколько мы будем копать.

– А чем копать? – спросила я.

Мама спросила у белокурого мужчины. Тот пнул ногой завязанный брезент.

Развернув его, мама нашла там несколько ржавых лопат – такими работают на клумбах. Рукояток у них не было.

Мама что-то сказала охраннику, на что тот раздражённо рявкнул «Давай!» и начал носками ботинок бодать лопаты нам на ноги.

– Ну-ка разойдитесь, – сказала Ворчливая. – Я этим займусь. Мне и моим девочкам нужно кушать!

Она стала раком и начала копошиться в земле маленькой лопатой. Мы все последовали её примеру. Охранник сидел под деревом, следил за нами и курил.

– А где картофель или свекла? – спросила я у мамы.

– Ну, похоже, они меня наказывают, – сказала мама.

– Наказывают тебя? – удивилась госпожа Римас.

Мама на ухо рассказала ей, чего от неё хотел командир.

– Но, Елена, ты бы могла получить особые условия, – заметила госпожа Римас. – И наверняка дополнительные продукты.

– Нечистая совесть не стоит никаких дополнительных продуктов, – сказала мама. – Подумай, чего они могли бы там от меня требовать. И что могло бы случиться с людьми. Я на свою душу такой грех брать не буду. Потерплю со всеми.

– Одна женщина говорит, здесь в пяти километрах отсюда есть городок. А в нём магазин, почта и школа, – рассказала госпожа Римас.

– Может, мы могли бы туда ходить, – сказала мама, – и отправлять письма. Быть может, кто-то что-то слышал о мужчинах.

– Елена, будь осторожна. Твои письма могут подвергать опасности тех, кто остался дома, – сказала госпожа Римас. – Ничего не записывай, никогда.

Я опустила глаза. Я всё записывала, у меня уже собралось несколько страниц рисунков и описаний.

– Нет, – прошептала мама. Она посмотрела, как Ворчливая ковыряется в земле, и наклонилась к госпоже Римас. – У меня есть контакт.

Что это значит, какой «контакт»? Кто это? И война – сейчас ведь немцы в Литве. Что делает Гитлер?

Мне интересно, что же случилось в итоге с нашим домом и всем, что после нас осталось. И почему мы занимаемся этим глупым копанием земли?

– Ну, с тобой хозяйка хотя бы разговаривает, – сказала мама. – А нам досталась дикая баба, которая таскала Лину за волосы.

– Селяне не рады, – заметила госпожа Римас. – Однако они нас ожидали. Видимо, на днях в село по соседству привезли несколько машин эстонцев.

Мама перестала копать.

– Эстонцев?

– Да, – прошептала госпожа Римас. – Людей депортировали и с Эстонии, и с Латвии тоже.

Мама вздохнула.

– Я боялась, что так всё и будет. Это какое-то безумие. Сколько же людей они вывезут?

– Елена, наверное, сотни тысяч, – ответила госпожа Римас.

– Хватит сплетничать, работайте! – крикнула Ворчливая. – Я есть хочу.

33

Мы выкопали яму глубиной сантиметров с шестьдесят, когда машина привезла маленькое ведёрко воды. Охранник дал нам передохнуть. На руках у меня натёрлись волдыри. На пальцы налипла земля. Для воды нам не дали ни чашки, ни половника. Мы наклонялись, словно собаки, и по очереди пили из ведра, а белокурый охранник спокойно пил из большой фляги. От воды несло рыбой, но мне было всё равно. Колени у меня на вид походили на сырое мясо, спина болела от того, что несколько часов не разгибалась.

Мы копали на маленькой поляне, а вокруг был лес. Мама попросила разрешения выйти в туалет и потащила меня и госпожу Римас за деревья. Мы присели на корточки лицом друг к другу, подобрав платья, чтобы облегчиться.

– Елена, не могли бы вы передать мне тальк, пожалуйста? – спросила госпожа Римас, подтираясь листком.

Мы рассмеялись. Зрелище было очень забавное: сидеть в кружке, держась за колени. Поэтому, собственно, мы и хохотали. Мама так смеялась, что у неё несколько прядей волос выбилось из-под платка, которым она повязала голову.

– Нашего чувства юмора, – сказала мама, в её глазах от смеха заблестели слёзы, – они у нас не отнимут, не так ли?

Мы смеялись так, что аж в боку кололо. В темноте мигали фонарики. Брат Йоанны играл на аккордеоне игривую мелодию. Мой дядя, который от души причастился черничным ликёром, нетвёрдо выплясывал на заднем дворе домика, пытаясь наследовать наших мам. Он держал подол воображаемой юбки и качался во все стороны.

– Пошли, – прошептала Йоанна. – Прогуляемся.

Мы взялись за руки и прошли между тёмных домиков к пляжу. В сандалии набрался песок. Мы стояли на берегу, и вода хлюпала возле наших ног. Балтийское море при свете луны казалось совсем другим.

– Как луна блестит, словно манит нас к себе, – вздохнула Йоанна.

– Так и есть. Она зовёт нас, – сказала я, запоминая свет и тени, чтобы потом нарисовать. Я сбросила сандалии. – Пойдём.

– У меня нет купальника, – заметила Йоанна.

– У меня тоже. И что?

– Как «и что»? Лина, мы не можем купаться нагишом, – сказала она.

– Разве кто-то говорил о купании нагишом? – спросила я.

И вошла в чёрную воду прямо в платье.

– Лина! Боже, что же ты делаешь! – закричала Йоанна.

Вытянув руки перед собой, я рассматривала тени, которые отбрасывала на воду луна. Юбка невесомо всплыла вверх.

– Давай же, милая! – обратилась я к сестре и нырнула.

Йоанна сбросила ботинки и зашла в воду по икры. Лунное сияние плясало на её тёмных каштановых волосах и высокой фигуре.

– Присоединяйся, здесь так здорово! – сказала я.

Она медленно, очень медленно вошла в воду. Я подскочила и потянула её в море. Она вскрикнула и засмеялась. Смех Йоанны можно различить в любой толпе. В нём всегда была неукротимая свобода, и его луна покатилась вокруг меня.

– Ты сумасшедшая! – сказала она.

– Почему сумасшедшая? Это такая красота – мне аж захотелось стать её частью, – пояснила я.

– Нарисуешь нас вот так? – спросила Йоанна.

– Да, а картину назову… «Две головы, торчащие из темноты», – сказала я и брызнула в Йоанну водой.

– Я не хочу домой. Здесь всё такое совершенное, – произнесла сестра, делая в воде круговые движения руками. – Тихо, кто-то идёт!

– Где? – Я закрутилась, оглядываясь по сторонам.

– Вон там, за деревьями, – прошептала она.

Из-за деревьев на границе с пляжем вышли две фигуры.

– Лина, это он! Тот высокий. Это о нём я тебе рассказывала. Что я его в городе видела! Что же делать?

К берегу подошли двое парней, они смотрели прямо на нас.

– Как-то поздновато для купания, вам так не кажется? – спросил высокий парень.

– Вообще-то, нет, – ответила я.

– О, так вы всегда купаетесь ночью? – поинтересовался он.

– Когда хочу, тогда и купаюсь, – огрызнулась я.

– А твоя старшая сестра тоже всегда ночью купается?

– Вот у неё и спросите.

Йоанна под водой дала мне пинка.

– Вы тут лучше осторожно. Ведь не хотите, чтобы вас кто-то голыми увидел, – улыбнулся парень.

– Правда? Вы имеете в виду вот так?

Я подскочила и стала во весь рост. Мокрое платье прилипло ко мне, словно бумажка к растаявшей ириске. И принялась брызгать в парней водой.

– Сумасшедший ребёнок! – Он засмеялся и отошёл назад в надежде, что на него вода не попадёт.

– Пошли, – сказал его приятель. – А то ещё на встречу опоздаем.

– На встречу? Это ж какая может быть встреча в такое время? – спросила я.

Парни на мгновение опустили головы.

– Ну, нам пора. Пока, старшая сестра! – обратился высокий парень к Йоанне, прежде чем вместе с другом пойти дальше по берегу.

– Пока, – ответила Йоанна.

Мы так смеялись, что я подумала: «Наверное, родителям тоже слышно». Выскочив из воды, мы похватали свою обувь и побежали по песку к тенистой тропке. Вокруг нас квакали лягушки и пели сверчки. Йоанна схватила меня за руку, и я остановилась в тёмном месте.

– Только родителям не рассказывай!

– Йоанна, мы ведь мокрые с ног до головы. Они сразу догадаются, что мы купались, – заметила я.

– Нет, про парней не рассказывай… и о том, что они говорили.

– Хорошо, старшая сестра, не скажу! – улыбнулась я.

Мы побежали сквозь темноту и смеялись до самого дома.

Что же такого Йоанна знала о тех парнях и их встречу, чего не знала я?

Смех затих.

– Лина, милая, нам пора идти, – сказала мама.

Я оглянулась на яму. А что, если мы роем себе могилу?

34

Я нашла палочку и сломала её пополам. Села и принялась рисовать на твёрдой земле. Изобразила наш дом, сад и деревья, пока не пришло время возвращаться к работе. Я вдавила в землю пальцами маленькие камешки, и получилась дорожка к нашей двери, а крышу выложила палочками.

– Лучше нам подготовиться, – сказала мама. – Зима будет такая, которой мы ещё не видели. С сильными морозами. И без еды.

– Зима? – удивилась я, сев на пятки. – Ты что, шутить? Ты уверена, что мы здесь будем до зимы? Мама, нет!

Ведь до зимы ещё месяцы и месяцы. Я не могла думать о том, что буду жить в этой избушке, рыть ямы и прятаться от командира ещё несколько месяцев. Я бросила взгляд на белокурого охранника. Он смотрел, как я рисую на земле.

– Надеюсь, что нет, – сказала мама. – Но вдруг? Если мы не будем готовы, то, скорее всего, погибнем от голода или холода.

Мама привлекла к себе внимание Ворчливой.

– Метели в Сибири очень коварные, – кивнула госпожа Римас.

– Даже не знаю, как эти домики их переносят, – сказала мама.

– А если мы построим себе другие дома? – спросила я. – Можно сделать из колод что-то вроде этого колхозного здания, с печью и дымоходом. Тогда у нас будет возможность жить всем вместе.

– Глупая. Они не дадут нам времени ни на какую стройку, а если мы что-то и построим, то они заберут это себе, – сказала Ворчливая. – Копай давай.

Спустился дождь. По нашим головам и плечам застучали капли.

Мы открыли рты, чтобы поймать как можно больше воды.

– Это сумасшествие какое-то, – заметила госпожа Римас.

Мама что-то крикнула белокурому охраннику. Из-под навеса веток засветился кончик его сигареты.

– Он говорит, чтобы мы быстрее копали, – сказала мама громко, дабы перекричать ливень, который уже стоял стеной. – Мол, теперь земля мягкая.

– Сволочь, – ругнулась госпожа Римас.

Подняв взгляд, я увидела, как мой нарисованный домик тает под дождём. Палочку, которой я рисовала, отнесло прочь ветром и водой. Опустив голову, я принялась копать. Вгоняла лопатку в землю со всей силы, представляя себе, что передо мной не земля, а командир. Мне сводило пальцы, руки дрожали от усталости. Платье по низу обтрепалось, а лицо и шея обгорели на утреннем солнце.

Когда ливень утих, нас погнали обратно в лагерь; тогда мы были уже по пояс в земле. Желудок сводила голодная судорога. Госпожа Римас перекинула брезент через плечо, и мы шли вперёд, едва волоча ноги, а руки у нас онемели на тех лопатах без рукояток, которые мы сжимали почти двенадцать часов.

В лагерь мы зашли с тыла. Я узнала избушку, где жил Лысый – она с коричневой дверью, – и смогла проводить маму к нашей лачуге. Йонас уже ждал нас в доме, а вся посуда оказалась наполнена водой до краёв.

– Вернулись! – обрадовался он. – Я волновался, не заблудились ли вы!

Мама обняла Йонаса и расцеловала его в голову.

– Когда я пришёл, ещё был дождь, – объяснил Йонас. – Так я всю посуду из дома вытащил, чтобы набрать нам воды.

– Мой умничка! А сам пил? – спросила мама.

– Много! – ответил он, глядя на то, как печально я выгляжу. – Можете хорошенько помыться.

Мы напились из большой посудины, затем помыли ноги. Мама настояла на том, чтобы я попила ещё, даже если и чувствую, что больше не могу.

Йонас сидел на досках по-турецки. Перед ним был разослан один из маминых шарфиков. Посередине лежал одинокий кусочек хлеба, а рядом – маленький цветочек.

Мама взглянула на хлеб и на завядший цветок.

– В честь чего этот банкет? – спросила она.

– Сегодня я получил за работу хлебную пайку. Вместе с двумя женщинами делал ботинки, – улыбнулся Йонас. – Кушать хотите? Выглядите уставшими.

– Очень хочу, – призналась я, глядя на тот кусочек. «Раз уж Йонас заработал хлеб сапожничеством в помещении, то нам, наверное, дадут целого индюка», – подумала я.

– Нам всем дают за работу по сто грамм хлеба, – рассказал Йонас. – Нужно пойти и забрать свои пайки в колхозном управлении.

– Вот… вот это и всё? – спросила мама.

Йонас кивнул.

Триста грамм чёрствого хлеба. Это просто в голове не укладывалось. И ради этого мы столько часов копали. Они заморят нас голодом и, наверное, скидают в те ямы, что мы выкопали.

– Но этого же мало, – заметила я.

– Найдём ещё что-нибудь, – сказала мама.

К счастью, когда мы пришли, в деревянном здании командира не было. Нам дали карточки без выкрутасов и лишних разговоров. Мы пошли за другими работниками до здания рядышком. Там нам взвесили и раздали хлеб.

Мой дневной рацион почти вмещался в кулаке. По пути назад нас встретила госпожа Грибас за своим домом. Она жестом подозвала нас к себе. Руки и одежда у неё были грязными. Она целый день работала на свекольном поле. Её лицо исказила резкая гримаса, когда она нас увидела.

– Что они с вами сделали?

– Заставили копать, – ответила мама, отбрасывая от лица волосы, к которым прилипла земля. – Под дождём.

– Ну-ка, быстро! – Она подтянула нас к себе. Её руки дрожали. – Я могла попасть в беду, рискуя вот так ради вас. Надеюсь, вы это понимаете. – Она засунула руку в лифчик, достала оттуда несколько маленьких свёкл и быстро отдала их маме. После чего сунула руку под юбку и вытащила ещё две маленькие свеклы из трусов. – А теперь идите. Быстро! – велела она.

Я услышала, как в лачуге за нашей спиной что-то кричит Лысый.

Мы поспешили домой пировать. Я была так голодна, что мне уже было всё равно, как я не люблю свеклу. Было всё равно даже на то, что её принесли нам в чужом потном нижнем белье.

35

– Лина, положи это в карман и отнеси господину Сталасу, – сказала мама и дала мне свеклу.

Лысому. Я не могла. Вот просто не могла это сделать.

– Мама, у меня нет сил. – Я легла на доски, прижавшись щекой к дереву.

– Я соломы нам принёс, чтобы мягче было, – сказал Йонас. – Женщины мне сказали, где её можно взять. И завтра ещё принесу!

– Лина, быстро, а то скоро стемнеет. Отнеси это господину Сталасу, – велела мама, раскладывая солому вместе с Йонасом.

Я побрела к Лысому в лачугу. Большую часть её серого пространства занимала женщина с двумя орущими младенцами. Господин Сталас съёжился в уголке, его сломанная нога теперь была привязана к доске.

– Где тебя носило? – спросил он. – Голодом меня заморить хочешь? Ты что, с ними за компанию? Какой ужас. Ревут день и ночь. Я бы мёртвого ребёнка на этот дурдом променял.

Я положила ему на колени свеклу и собралась уходить.

– Что с твоими руками? – спросил он. – На них даже смотреть противно.

– Я целый день работала, – отчеканила я. – В отличие от вас.

– И что же ты делала? – спросил он.

– Ямы копала, – ответила я.

– Копала, значит? – пробурчал он. – Интересно. А я думал, они твою мамку взяли…

– Что вы хотите сказать? – спросила я.

– Твоя мать – умная женщина. Она в Москве училась. Эти чёртовы совдепы всё о нас знают. О наших семьях. Не думаю, что они бы этим не воспользовались.

Я подумала о папе.

– Мне нужно передать весточку отцу, чтобы он мог нас найти.

– Найти нас? Не говори ерунды, – буркнул он.

– Папа нас найдёт. Он сможет. Просто вы его не знаете, – сказала я.

Лысый опустил взгляд в пол.

– А ты его знаешь? – А после спросил: – А энкавэдэшники до тебя и твоей матери уже добрались? Между ног – уже или ещё нет?

Мне стало совсем мерзко. Я фыркнула и пошла из этого дома.

– Эй!

Я оглянулась на голос. К дому прислонился Андрюс.

– Привет, – сказала я.

– Выглядишь ужасно, – заметил он.

У меня уже не осталось сил придумывать какой-то остроумный ответ. Поэтому я просто кивнула.

– Что они заставили тебя делать?

– Мы ямы копали, – ответила я. – А Йонас целый день шил ботинки.

– А я деревья рубал, – сказал Андрюс. Он был грязный, но, кажется, охранники его не трогали. Лицо и руки у него загорели, и глаза от того казались ещё более голубыми. Я вытащила из его волос грудку земли.

– А где вы живёте? – спросила я.

– Где-то там, – ответил он, однако никуда не показал. – Вы копаете с тем белокурым энкавэдэшником?

– С ним? Шутишь. Ничего он не копает, – сказала я. – Стоит себе, курит и на нас кричит.

– Фамилия у него Крецкий, – рассказал Андрюс. – Командир – Комаров. Я ещё что-то попробую разузнать.

– Откуда ты всё это узнаешь? А о мужчинах ничего не слышно? – спросила я, подумав о папе. Андрюс покачал головой. – Здесь вроде село есть рядом, а там почта, – сказала я. – Не слышал о нём? Хочу письмо двоюродной сестре отправить.

– Они прочитают всё, что ты напишешь. У них и переводчики для этого есть. Так что будь осторожна в своих словах.

Я опустила глаза, вспомнив, как энкавэдэшники предлагали маме переводить. Наша личная переписка, значит, не будет личной. Любая приватность оставалась лишь в воспоминаниях. Она даже не порциями, как сон или хлеб. Я подумала, не рассказать ли Андрюсу, что энкавэдэшники хотели, чтобы мама для них шпионила.

– Вот, – сказал он и протянул руку. В ней лежали три сигареты.

– Ты даёшь мне сигареты? – удивилась я.

– А ты что подумала, у меня в кармане жареная утка?

– Нет, я… спасибо, Андрюс.

– То-то и оно. Это твоему брату и маме. Как они, всё нормально?

Я кивнула, колупая носком ботинка землю.

– А где ты взял сигареты? – спросила я.

– Достал.

– Как твоя мама?

– Хорошо, – быстро ответил он. – Слушай, мне пора. Привет от меня Йонасу передавай. И пузырями своими сигареты не размочи, – поддразнил он.

Я поплелась к лачуге, пытаясь проследить, в какую сторону пошёл Андрюс. Где же он живёт?

Я дала маме три сигареты:

– Это от Андрюса.

– Как любезно с его стороны, – сказала мама. – Где он их достал?

– Ты видела Андрюса? – спросил Йонас. – У него всё хорошо?

– Он в порядке. Целый день деревья рубал. Привет тебе передаёт.

Вернулась алтайка и принялась махать руками на маму. Они быстро поговорили, в основном употребляя слово «нет», а алтайка ещё и ногами топала.

– Елена, – представилась мама, показав на себя. – Лина, Йонас, – показала на нас она.

– Улюшка! – назвалась хозяйка, протянув маме руку.

Мама дала ей сигарету.

– Зачем ты отдала ей сигарету? – спросил Йонас.

– Она говорит, что это плата за проживание, – ответила мама. – Её зовут Улюшка.

– Это имя или фамилия? – спросила я.

– Не знаю. Но раз уж мы здесь будем жить, то должны обращаться друг к другу как полагается.

Я разослала пальто на соломе, что принёс Йонас. Легла. Мне ужасно не нравилось, как мама сказала «раз уж мы здесь будем жить…» – словно мы здесь остаёмся. Также я услышала, как мама сказала «спасибо», то есть поблагодарила алтайку. Я посмотрела и увидела, как она подкуривает одной спичкой с Улюшкой. Мама сделала две красивые затяжки, держа сигарету длинными пальцами, и быстро её потушила – тоже дневная норма…

– Лина, – прошептал Йонас. – Андрюс хорошо выглядел?

– Отлично, – ответила я, думая о его загорелом лице.

Прислушиваясь, я лежала в постели. Услышала во дворе тихие шаги. Занавеска отклонилась, и стало хорошо видно загорелое лицо Йоанны.

– Выходи, – сказала она. – Посидим на крыльце.

Я, крадучись, вышла из спальни на крыльцо дома.

Йоанна прилегла боком в кресле-качалке и покачивалась туда-сюда. Я села рядом на стуле, подобрав колени под подбородок и натянув на босые пятки хлопковую ночную рубашку. Кресло ритмично скрипело, а Йоанна смотрела в темноту.

– И? Как оно? – спросила я.

– Он замечательный! – вздохнула она.

– Правда? – удивилась я. – Умный? Не один из тех придурков, что пиво на пляж ходят пить?

– Ну что ты, – выдохнула Йоанна. – Он на первом курсе в университете учится. Хочет стать инженером.

– Хм. А у него подружки ещё нет? – спросила я.

– Лина, перестань искать в нём недостатки!

– Та я не ищу. Просто спрашиваю.

– Когда-то, Лина, кто-то тебе понравится – и тогда ты не будешь так его критиковать.

– Я не критикую, – сказала я. – Просто хочу убедиться, что он для тебя достаточно хорош.

– У него есть младший брат, – улыбнулась Йоанна.

– Правда? – Я наморщила нос.

– Вот видишь? Ты уже к нему скептически настроена, хотя ещё даже не видела!

– Я не настроена к нему скептически! И где же его младший брат?

– Приедет на следующей неделе. Хочешь его увидеть?

– Не знаю. Всё зависит от того, какой он, – ответила я.

– А пока не увидишь, не узнаешь! – поддразнила Йоанна.

36

Когда это случилось, мы спали. Я промыла свои пузыри и приступила к написанию письма Йоанне. Вот только очень устала и уснула. Как вдруг услышала, что на меня кричит энкавэдэшник и тащит на улицу.

– Мама, что происходит? – спросил Йонас.

– Говорят, нам нужно срочно явиться в колхозное управление.

– Давай! – закричал охранник с фонарём в руке.

Они становились раздражительными. Один из них достал пистолет.

– Да! – сказала мама. – Да! Дети, быстро! Идёмте!

Мы вскочили из соломы. Улюшка перевернулась на другой бок, отвернувшись от нас. Я взглянула на свой чемодан, обрадовавшись, что успела спрятать рисунки.

Других людей тоже выгоняли из домов. Мы шли вереницей по тропинке к колхозному управлению. Сзади до нас доносились крики Лысого.

Они согнали нас в самое большое помещение деревянного здания. Седой господин, который накручивал часы, стоял в углу. Девочка с куклой возбуждённо замахала мне рукой, словно встретила старую подругу, которую давно не видела. На её щеке темнел большой синяк. Нам велели тихо ждать, пока подойдут остальные.

Стена, сложенная из брёвен, была покрыта серой штукатуркой. В комнате много места занимал стол с чёрным стулом. Над столом висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Иосифа Виссарионовича Джугашвили. Он сам назвал себя Иосифом Сталиным – стальным. Я смотрела на портрет. Он, казалось, тоже смотрел на меня. Он вскинул правую бровь, словно бросая мне вызов. Я смотрела на его густые усы и тёмные каменные глаза. На портрете он щурился почти с насмешкой. Это специально? Я задумалась о художниках, которые рисовали Сталина. Они радовались, что оказались рядом с ним, или боялись, что будет, если вдруг ему не понравятся их работы? Портрет Сталина доверия к себе не вызывал.

Открылась дверь. Прискакал Лысый на сломанной ноге.

– И никто из вас даже не подумал мне помочь! – кричал он.

Зашёл Комаров, командир, а за ним несколько энкавэдэшников с винтовками. Белокурый охранник, Крецкий, шёл последним и нёс стопку каких-то бумаг. Откуда Андрюс узнал их фамилии? Я оглянулась по сторонам, разыскивая взглядом Андрюса и его мать. Вот только их здесь не было.

Заговорил Комаров. Все посмотрели на маму. Командир замолчал и перевёл взгляд на неё, подняв бровь и вращая зубочистку языком.

Мамино лицо стало напряжённым.

– Он говорит, что нас сюда привели заниматься документами.

– Документами? – спросила госпожа Римас. – В такой час?

Комаров продолжал говорить. Крецкий поднял какую-то машинопись.

– Нам всем нужно подписать этот документ, – сказала мама.

– Что там говорится? – спрашивали все.

– Три вещи, – проговорила мама, глядя на Комарова.

Тот рассказывал дальше, а мама переводила на литовский язык.

– Во-первых, мы этой подписью даём согласие присоединиться к колхозу.

В комнате зашумели. Люди отворачивались от командира, который продолжал что-то говорить. Его рука непринуждённым жестом отклонила форму, показав всем кобуру на поясе. Люди развернулись.

– Во-вторых, – сказала мама, – этим мы соглашаемся платить военный налог – двести рублей с человека, в том числе и с детей.

– И где мы им возьмём двести рублей?! – возмутился Лысый. – Они и так украли у нас всё, что могли.

Люди снова зашумели. Энкавэдэшник с грохотом постучал дулом винтовки по столу. Стало тихо.

Я смотрела, как Комаров говорит. Он глядел на маму, словно ему невероятно нравилось говорить это именно ей. Мама замолчала. А после открыла рот.

– Ну, ну, что там? Что в-третьих, Елена? – спрашивала госпожа Римас.

– Мы должны согласиться, что мы – преступники. – Мама на мгновение замолчала. – И что наш приговор… двадцать пять лет тяжёлой работы.

В комнате закричали, зашумели. Кто-то начал задыхаться. Люди надвигались на стол, спорили друг с другом. Энкавэдэшники подняли винтовки, нацелившись на нас. Я так и сидела с открытым ртом. Двадцать пять лет? Мы будем двадцать пять лет в тюрьме? Значит, когда я отсюда выйду, то буду старше, чем мама сейчас. Чтобы не упасть, я протянула руку, разыскивая поддержки у Йонаса. Однако рядом его не оказалось. Он уже упал и лежал около моих ног.

Я не могла дышать. Комната начала сжиматься вокруг меня. Я падала, подхваченная глубинным течением паники.

– НУ-КА ТИХО! – крикнул какой-то мужчина.

Все оглянулись по сторонам. Это был седой господин с часами.

– Успокойтесь, – медленно проговорил он. – Истерика не поможет. В панике мы не в состоянии мыслить здраво. Да и детей это пугает.

Я посмотрела на девочку с куклой. Она вцепилась в мамину юбку, и по её побитому лицу текли слёзы.

Седой мужчина заговорил тише и спокойнее:

– Мы умные, достойные люди. Поэтому они нас и депортировали. Для тех, кто со мной не знаком, представлюсь: я Александрас Лукас, адвокат из Каунаса.

Толпа приутихла. Мы с мамой помогли Йонасу подняться.

Командир Комаров что-то закричал из-за своего стола.

– Госпожа Вилкас, прошу вас объяснить командиру, что я разъясняю ситуацию нашим друзьям, – сказал господин Лукас.

Мама перевела.

Крецкий, молодой белокурый охранник, грыз ноготь на большом пальце.

– Я никаких бумаг подписывать не буду! – заявила госпожа Грибас. – Ранее мне уже сказали подписать документ для регистрации на конференцию учителей. И в итоге я оказалась здесь. Это они так собрали список учителей на депортацию!

– Если мы не подпишем, нас убьют! – сказала Ворчливая.

– Я так не считаю, – запротестовал седой мужчина. – До зимы точно не убьют. Сейчас начинается август. Здесь много работы. Мы хорошие крепкие работники. Мы для них работаем в поле, на стройке. Им выгодно нас использовать, по крайней мере до зимы.

– Он прав! – согласился Лысый. – Сначала они из нас все соки выдавят, а потом поубивают. Кто хочет этого подождать? Лично я – нет.

– Они девушку, у которой был младенец, расстреляли, – зло бросила Ворчливая.

– Ону они застрелили, потому что она потеряла самообладание, – пояснил господин Лукас. – Она была не в себе. А мы себя контролируем. Мы умные, практичные люди.

– Так нам не нужно подписывать? – спросил кто-то.

– Нет. Думаю, нам следует вежливо сесть. Госпожа Вилкас объяснит, что сейчас мы не готовы подписывать документы.

– Не готовы? – спросила госпожа Римас.

– Я согласна, – сказала мама. – Мы не должны давать полный отказ. Но и демонстрировать истерик не следует. Становимся в три шеренги.

Энкавэдэшники держали свои винтовки, не уверенные, что сейчас мы будем делать. Мы же сели перед столом тремя равными рядами под портретами российских вождей. Охранники ошарашено переглянулись. Мы спокойно сидели. Мы вернули себе чувство собственного достоинства.