Текст книги "Посреди серой мглы (ЛП)"

Автор книги: Рута Шепетис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Я прошла в переднюю часть вагона и подтянулась.

– Солнце встаёт, – сказала я.

– Сейчас нам не до поэзии, – заворчал Лысый. – Что там происходит?

Паровоз снова свистнул, затем клацнул.

– Энкавэдэшники идут с винтовками по поезду, – сказала я. – Ещё какие-то люди в тёмных костюмах смотрят на вагоны.

Мы почувствовали, как поезд дёрнулся и тронулся.

– Повсюду на платформе лежат какие-то вещи, – заметила я. – И много еды.

Люди застонали. Станция была такая жуткая, пустая, словно застывшая, и при этом усеянная остатками того хаоса, который не так давно там господствовал. Везде валялась обувь без пары, виднелся костыль, открытая дамская сумочка, осиротелый плюшевый мишка.

– Отъезжаем от станции, – сказала я и вытянула шею, чтобы посмотреть, что впереди. – Там люди, – рассказывала я дальше. – И священник. Он молится. Мужчина держит большое распятие.

Священник поднял взгляд, махнул кадильницей и перекрестил наш поезд, который катил мимо него.

Он пришёл проводить нас в последний путь.

16

Пока мы ехали, я рассказывала обо всём, что видно из окна. О Немане[3], больших храмах, зданиях, улицах, даже деревьях. Люди всхлипывали, Литва никогда не казалась такой прекрасной. Цветы изобиловали невероятными красками на фоне июньского пейзажа. А мы ехали сквозь него, и на вагоне нашем было написано: «Воры и проститутки».

Спустя два часа поезд стал замедляться.

– Мы подъезжаем к станции, – сказала я.

– Что написано на знаке? – спросил Лысый.

Я подождала, когда поезд подъедет ближе.

– «Вильнюс». Мы… в Вильнюсе, – тихо проговорила я.

Вильнюс. Столица. Мы учили в школе историю. Шестьсот лет назад великому князю Гедимину приснился сон. Он увидел железного волка, который стоял на высоком холме. Князь спросил у жреца об этом сне, и тот сказал Гедимину, что железный волк – знак большого, прекрасного и могущественного города.

– Лина, можно с тобой поговорить?

Последние из моих одноклассников уже уходили. Я подошла к столу учительницы.

– Лина, – начала она, сложив руки на столе, – оказывается, тебе больше нравится общаться, нежели учиться.

Учительница открыла папку, лежащую перед ней. Мой желудок подскочил к горлу. В папке оказались записки с картинками, которые я писала одноклассницам. Сверху лежал рисунок с грецким ню и портрет нашего красавца – учителя истории.

– Вот это я нашла среди мусора. И поговорила с твоими родителями.

У меня задрожали руки.

– Я перерисовывала фигуру из библиотечной книги…

Она подняла руку, словно велела замолчать.

– Ты не только любишь общаться – более того, ты художественно одарена. Твои портреты… – она немного помолчала, вертя в руках рисунок, – завораживают. В них заметна не по твоим годам глубокая эмоция.

– Спасибо, – выдохнула я.

– Мне кажется, твой талант нам дальше развивать не по силам. Зато в Вильнюсе есть летняя программа…

– В Вильнюсе?

Вильнюс находится в нескольких часах езды от Каунаса.

– Да, в Вильнюсе. В следующем году, когда тебе исполнится шестнадцать, ты сможешь испытать свои силы и попробовать туда поступить. Если у тебя получится, то ты будешь учиться с самыми одарёнными художниками Северной Европы. Тебя это интересует?

Я приложила неимоверное количество усилий, чтобы проглотить волнение и выдавить из себя:

– Да, госпожа Пранас, меня это интересует.

– Я бы хотела тебя рекомендовать. Заполни заявку и приложи к ней примеры твоих работ, – сказала учительница, передавая мне папку с записками и рисунками. – И мы как можно скорее отправим их в Вильнюс.

– Спасибо, госпожа Пранас! – поблагодарила я.

Учительница улыбнулась и откинулась на спинку стула.

– Мне и самой приятно, Лина. У тебя талант. Тебя ожидает большой успех.

Кто-то обнаружил расшатанную доску за вещами в задней стенке. Йонас подполз туда и отклонил её.

– Что видно?

– За деверьями какой-то мужчина, – сказал Йонас.

– Партизаны! – воскликнул Лысый. – Они пытаются нам помочь. Привлеки его внимание.

Йонас высунул из-за доски руку и попробовал помахать партизану.

– Он идёт сюда, – сказал Йонас. – Тихо!

– Они отцепляют вагоны с людьми, – заметил мужской голос. – Делят эшелон на два.

Мужчина побежал обратно в лес.

В отдалении раздались выстрелы.

– Куда везут мужчин? – спросила я.

– Может, в Сибирь, – предположила госпожа Римас. – А нас – куда-то ещё.

Мне больше нравилось думать о Сибири, раз уж папу везут туда.

Звякал и скрипел металл. Поезд разделяли. А после послышался другой звук.

– Слушайте, – сказала я. – Мужчины!

Звук становился всё громче и громче. Они пели – во весь голос. Андрюс присоединился, и мой братик, и седой мужчина. И, в конце концов, Лысый тоже – все пели наш гимн: «Литва, отчизна наша, ты – земля героев…»

Я заплакала.

17

Голоса мужчин из тех, других вагонов, звучали гордо и уверенно. Отцы, братья, сыновья, мужья. Куда они едут? А куда мы – женщины, дети, пожилые и искалеченные?

Я вытирала слёзы носовым платком и позволила другим им воспользоваться. Когда мне его вернули, я задумчиво посмотрела на него. В отличии от бумаги, носовой платок без вреда переходит из рук в руки. На нём я и буду рисовать для папы.

Пока я обдумывала свой план, женщины в вагоне всё время возились с младенцем, который, кажется, никак не мог поесть. Госпожа Римас уговаривала Ону не сдаваться и пробовать снова и снова:

– Давай, милая, давай!

– Что там такое? – спросила мама в темноту вагона.

– Она, – ответила госпожа Римас. – У неё протоки закупорены, а в придачу ко всему она ещё и обезвожена. Ребёнок не может поесть.

Несмотря на все старания госпожи Римас, кажется, ничего не помогало.

Мы ехали день за днём, останавливаясь неизвестно где. Энкавэдэшники пытались сделать так, чтобы нас никто не видел, а спешить им было некуда. Мы с нетерпением ждали тех дневных остановок. Лишь тогда открывали двери, и мы имели доступ к свету и свежему воздуху.

– Один человек! Два ведра. Трупы есть? – спрашивали охранники.

Мы договорились выходить за вёдрами по очереди, чтобы каждый мог получить возможность выйти из вагона. Сегодня была моя очередь. Я мечтала о том, что увижу голубое небо и почувствую солнце на лице. Но перед этим пошёл дождь. Мы все собрались и принялись подставлять кружки и различную посуду, чтобы набрать дождевой воды.

Я закрыла зонтик и струсила воду на тротуар. Из ресторана вышел сударь в костюме и быстро отскочил от капель в сторону.

– Ой, извините, господин!

– Не переживайте, барышня, – ответил мужчина, кивнул и коснулся своей шляпы.

Из ресторана повеяло запахом жареной картошки и мяса с приправой. Вышло солнце, озолотив бетон и согрев мне затылок. Отлично – вечерний концерт в парке не отменят. Мама хотела собрать корзинку, чтобы мы вместе поужинали на траве под луной.

Вертя зонтик, чтобы застегнуть, я аж подскочила: на меня из лужи под ногами смотрело чьё-то лицо. Я рассмеялась: это же я! – и улыбнулась своему отражению. Края лужи блестели на солнце, и вокруг моего лица получилась красивая рамка. Вдруг на фоне моего отражения что-то изменилось, словно появилась какая-то тень. Я оглянулась. Из-за туч изгибалась дугой радуга.

Поезд замедлил свой ход.

– Быстро, Лина. Вёдра у тебя? – спросила мама.

– Да.

Я подошла к дверям. Когда поезд остановился, я принялась ожидать, когда же раздастся звук ботинок и бряцание. Двери открылись.

– Один человек! Два ведра. Трупы есть? – крикнул энкавэдэшник.

Я кивнула, готовясь выйти из вагона.

Охранник отступил, и я спрыгнула на землю, но поскользнулась на затёкших ногах и упала в грязь.

– Лина, как ты? – послышался мамин голос.

– Давай! – заорал охранник, а после выдал длинное русское ругательство и плюнул в меня.

Я поднялась и глянула вдоль эшелона. Небо было серым. Дождь не стихал. Раздался вскрик – и я увидела, как в грязь выбросили бездыханное тело ребёнка. Женщина хотела спрыгнуть за ним, но её ударили прикладом в лицо. Затем выбросили ещё одно тело. Смерть начала собирать свой урожай.

– Не стой, Лина, – сказал седой мужчина. – Поспеши с вёдрами.

Мне казалось, будто у меня лихорадка. Голова кружилась, ноги не слушались. Я кивнула и подняла взгляд на вагон. Оттуда на меня смотрели несколько лиц.

Грязные лица. Андрюс курил и смотрел в другую сторону. Синяки ещё не сошли с его кожи.

Из-под вагона текла моча. Ребёнок Оны кричал. Я видела мокрое зелёное поле. «Иди сюда, – звало оно. – Беги!»

«Может, стоит прислушаться», – подумала я.

«Ну же, Лина!»

– Что с ней? – донеслось из вагона.

«Беги, Лина!»

Вёдра выскользнули из моих рук. Я увидела, как с ними поковылял Андрюс. А сама стояла и смотрела на поле.

– Линочка, возвращайся, – умоляла мама.

Я закрыла глаза. Дождь стучал по моей коже, волосам. Я видела папино лицо, которое смотрело на меня из освещённой спичкой дыры в полу вагона. «Я пойму, что это ты… так же, как ты узнаешь руку Мунка».

– Давай!

Надо мной навис энкавэдэшник. От него несло перегаром. Он схватил меня под руки и забросил в вагон.

Вернулся Андрюс с ведром воды и ведром серой баланды.

– Надеюсь, ты хорошо искупалась, – сказал он.

– Что ты там видела, девочка? – спросил Лысый.

– Я… Я видела, как энкавэдэшники выбрасывали из поезда мёртвые тела. Прямо в грязь. Двоих детей…

Люди тихо ахнули.

Двери вагона захлопнулись.

– А сколько было тем детям? – тихо спросил Йонас.

– Не знаю. Они были далеко.

Мама в темноте расчёсывала мои влажные волосы.

– Мне хотелось бежать, – прошептала я ей.

– Могу тебя понять, – ответила мама.

– Можешь?

– Лина, ну как я не могу понять желание сбежать отсюда? Однако, как сказал твой папа, нам нужно держаться вместе. Это очень важно.

– Но как так они ни с того ни с сего решили, что мы какая-то скотина? Они ведь нас даже не знают, – сказала я.

– Мы знаем, кто мы, – заметила мама. – Они неправы. И никогда не позволяй им убедить нас в чём-то другом. Поняла?

Я кивнула. А также поняла, что некоторых уже переубедили. Я видела, как они с безнадёжными лицами заслоняются руками перед охранниками. Мне хотелось всех их нарисовать.

– Когда я посмотрела на вагон с улицы, все казались мне больными, – призналась я маме.

– Но мы не больны, – сказала мама. – Мы не больны. Скоро мы снова будем дома. Когда остальной мир узнает, что творит Советский Союз, этому положат конец.

Что, правда?

18

Мы не были больны, а вот другие – да. Каждый день во время остановки мы выглядывали из вагона и считали выброшенные тела. С каждым разом их становилось всё больше и больше. Я заметила, что Йонас отслеживает количество детей, ставит пометки камнем на половой доске. Я смотрела на эти пометки и представляла над каждой из них нарисованное лицо: волосы, глаза, нос, рот…

Люди прикидывали, что мы едем на юг. Тот, кого ставили в дозор возле дыры, выкрикивал, что написано на знаках и табличках, когда мы их проезжали. От дрожания вагона у меня затекли ноги. От вони отяжелела голова, а всё тело ужасно чесалось. Вши кусали над линией волос, за ушами, под мышками.

Мы проехали Вильнюс, Минск, Оршу, Смоленск. Города я записывала чернилами на носовом платке. Всякий раз, когда открывались двери и становилось светло, я добавляла деталей и знаков, которые папа распознает: наши дни рождения, а также «vilkas» – волк по-литовски. Рисовала я при этом только посредине, а вокруг изобразила много рук, которые касаются друг друга пальцами. Под руками я написала «передайте дальше» и нарисовала литовскую монетку. Если носовой платок сложить, надписей видно не будет.

– Рисуешь? – прошептал седой мужчина, накручивая при этом часы.

Я подскочила.

– Я не хотел тебя напугать, – сказал он. – И никому не скажу.

– Я бы хотела передать это отцу, – сказала я тихо. – Чтобы он мог нас найти. Думаю, мне удастся передать этот платок так, чтобы он в конце концов дошёл до него.

– Разумно, – заметил мужчина.

Он в этом путешествии относится ко мне хорошо. Но могу ли я ему доверять?

– Мне нужно дать это кому-то, кто поймёт, насколько это важно, и передаст дальше.

– Я могу тебе помочь, – сказал он.

Мы ехали восемь дней, а после поезд дёрнулся и стал замедляться.

Возле дыры-окошка в то время дежурил Йонас.

– Там ещё один поезд. Он едет в противоположную сторону. Остановился.

Наш вагон едва тянулся, всё больше теряя в скорости.

– Едем мимо него. Там мужчины. Окна в вагонах открыты, – продолжал Йонас.

– Мужчины? – переспросила мама. Она быстро пробралась к окну, поменялась с Йонасом местами и что-то крикнула по-русски. Ей ответили. Её голос стал энергичным, она заговорила быстро, набирая в грудь воздуха между вопросами.

– Бога ради, женщина! – сказал Лысый. – Может, вы отвлечётесь и расскажете нам, что происходит? Кто это?

– Солдаты, – ответила мама возбуждённо. – Они едут на фронт. Между Германией и СССР война. Немцы входят в Литву! – прокричала мама. – Слышите? Немцы в Литве!

Люди в вагоне воспрянули духом. Андрюс и Йонас весело заорали. Госпожа Грибас запела «Верните меня на Родину!» Люди принялись обниматься и кричать «ура».

Только Она молчала. Её ребёнок умер.

19

Поезд с русскими солдатами поехал дальше. Двери открылись, и Йонас выскочил с вёдрами. Я посмотрела на Ону. Она всё прикладывала мёртвого младенца ртом к груди.

– Нет, – цедила она сквозь зубы, покачиваясь со стороны в сторону. – Нет. Нет.

Подошла мама.

– О боже! Мне так жаль!

– Нет! – закричала Она, прижимая к себе ребёночка.

Мои сухие глаза наполнились горячими слезами.

– Ну и чего плакать? – сетовал Лысый. – Вы ведь знали, что так будет. Чем тут ребёнку питаться – вшами, что ли? Вы все – придурки. Так даже лучше. Когда я умру, то, надеюсь, у вас хватит ума меня съесть – конечно, если вам жить хочется.

Он и дальше что-то ворчал и злился. Слов было не разобрать. Я слышала только его голос, который словно бился в мои уши. Кровь пульсировала в груди, поднималась по шее к голове…

– БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! – закричал Андрюс и, пошатываясь, двинулся к Лысому. – Если ты, дед, сейчас же не закроешь рот, я тебе язык вырву. И тогда тебе эти советские ещё добренькими покажутся.

Никто ничего не сказал, никто не попытался остановить Андрюса. Даже мама. Мне стало легче, словно эти слова произнесла я.

– Ты же ни о ком не думаешь, кроме себя! – не унимался Андрюс. – Когда немцы выпрут советских из Литвы, мы тебя на рельсах оставим, дабы никогда больше не видеть!

– Парень, ты не понимаешь. Немцы не решат нашу проблему. Они создадут новую, – сказал Лысый. – Те чёртовые списки… – пробормотал он.

– Тебя никто слушать не желает, понял?

– Она, милая, – сказала мама. – Дай, пожалуйста, ребёнка.

– Не отдавайте его им, – умоляла Она. – Я вас очень прошу.

– Мы не отдадим его охранникам. Я обещаю, – сказала мама. Она в последний раз осмотрела маленького, проверила сердцебиение и дыхание. – Мы завернём его во что-то красивое.

Она всхлипнула. Я пошла к открытым дверям отдышаться.

Вернулся Йонас с вёдрами.

– Почему ты плачешь? – спросил он, залезая в вагон.

Я покачала головой.

– Ну что случилось? – не отступал Йонас.

– Малыш умер, – сказал Андрюс.

– Наш малыш? – тихо переспросил он.

Андрюс кивнул.

Йонас поставил вёдра и посмотрел на маму, в руках которой был спеленатый ребёнок, а после на меня. Присел, достал из кармана камешек и поставил на полу ещё одну отметку. На мгновенье братик замер, а затем принялся бить камнем по тем отметкам, с каждым разом всё сильнее и сильнее. Йонас так бил, что я испугалась, что он может сломать руку. Я сделала шаг в его сторону, но Андрюс остановил меня.

– Не трогай его, – сказал он.

Я неуверенно посмотрела на него.

– Лучше пусть привыкнет, – сказал Андрюс.

К чему привыкнет – к неудержимому гневу? Или к такой глубокой печали, словно из тебя вырвали сердцевину и скормили тебе же, только теперь из грязного ведра?!

Я посмотрела на Андрюса, его лицо всё ещё оставалось опухшим. Он заметил мой взгляд.

– А ты привык? – спросила я.

Мышца на его челюсти дёрнулась. Он вытащил из кармана окурок сигареты и закурил.

– Да, – ответил он и выпустил дым. – Я привык.

Люди обсуждали войну, говорили, что немцы нас спасут. Впервые Лысый молчал. Я думала, не сказал ли он про Гитлера правду. Не получится ли, что мы сменим серп и молот на что-то ещё похуже? Кажется, никто так не считал. Папа мог бы сказать наверняка. Он всегда знает обо всём, только со мной никогда об этом не разговаривал. А вот с мамой – да. Иногда ночью я слышала из их комнаты шёпот и бормотание. Я знала: это значит, что они разговаривают об СССР.

Я подумала о папе. Знал ли он о войне? Знает ли, что у всех нас вши? Что мы сбились в кучу, и среди нас – мёртвый младенец? Знает ли он, как я по нему скучаю? Я сжала в кармане носовой платок, представляя себе папину улыбку.

– Ну не двигайся! – сетовала я.

– А у меня спина зачесалась, – лукаво улыбнулся папа.

– Нет, просто ты хочешь, чтобы мне было сложнее! – поддразнила я, пытаясь уловить его ясные голубые глаза.

– А я тебя проверяю. Настоящие художники должны уметь уловить мгновение, – ответил папа.

– Но если ты не будешь сидеть спокойно, у тебя глаза получатся косые! – сказала я, наводя карандашом тень по краю лица.

– Они у меня и так косые, – ответил папа и свёл глаза к переносице.

Я засмеялась.

– Что слышно от Йоанны? – спросил папа.

– В последнее время – ничего. Я отправила ей рисунок того домика в Ниде[4], который понравился ей прошлым летом. Она мне даже не ответила. Мама говорит, что она рисунок получила, просто очень занята из-за учёбы.

– Так и есть, – сказал папа. – Ты же знаешь, она хочет стать доктором.

Я знала. Йоанна часто говорила о медицине и о том, что хочет выучиться на педиатра. Она постоянно перерывала мне рисование рассказами о моих сухожильях или суставах. А если я, к тому же, ещё и чихала, Йоанна тут же зачитывала мне список инфекций, которые к вечеру могут загнать меня в могилу. Прошлым летом, когда мы были на каникулах в Ниде, она познакомилась с парнем. Я каждый вечер ждала её рассказов с подробностями свиданий. Йоанне было уже семнадцать, она была мудрая и опытная, а к тому же имела книгу из анатомии, которая меня просто зачаровала.

– Ну вот, – произнесла я, заканчивая рисунок. – Что скажешь?

– А это что? – Папа показал на бумаге.

– Моя подпись.

– Подпись? Да это же какие-то каракули. Никто ведь здесь твоё имя не узнает.

Я пожала плечами.

– А ты узнаешь! – сказала я.

20

Мы ехали дальше и уже оставили позади Урал. Госпожа Грибас объяснила, что Уральские горы – это условная граница между Европой и Азией. Мы въехали в Азию, другую часть мира. Люди говорили, что мы направляемся в Южный Сибирь – может, даже в Китай или Монголию.

Три дня мы пытались втихаря вынести из вагона Ониного ребёнка, но всякий раз возле двери находился охранник. В вагоне стоял невыносимый запах разложения. Меня тошнило.

В конце концов Она согласилась сбросить мёртвого ребенка в туалетную дыру. Она стояла над отверстием на коленях, плакала и прижимала к себе свёрток.

– Да ради бога! – стонал Лысый. – Уберите его уже отсюда. Дышать нечем.

– Тихо! – крикнула на него мама.

– Не могу, – всхлипывала Она. – Его раздавит на рельсах…

Мама направилась к Оне. Но не успела и приблизиться, как госпожа Грибас выхватила у Оны ребёнка и с пелёнками выбросила в отверстие в полу. Я ахнула. Госпожа Римас закричала.

– Вот и всё, – сказала госпожа Грибас. – Такое всегда легче сделать постороннему человеку.

Библиотекарша вытерла руки о платье и поправила волосы, собранные в пучок. Она обняла маму и заплакала.

Йонас привязался к Андрюсу, почти не отходил от него. Всё время он будто сердился и был совсем не так мил, как дома. Андрюс научил его нескольким русским жаргонным словечкам, что я слышала от энкавэдэшников. Меня это бесило. Я понимала, что когда-то немного выучу русский язык, но эта мысль была мне ненавистна.

Как-то поздно вечером я увидела, как лицо Йонаса освещает огонёк сигареты. Когда я пожаловалась маме, что он курит, та сказала оставить его в покое.

– Лина, я каждый вечер благодарю Бога за то, что у него есть Андрюс, и ты тоже благодари, – сказала тогда она.

Мой желудок сам себя переваривал. Голодные боли возвращались с безжалостной регулярностью. Хоть мама и пыталась сделать так, чтобы у нас был чёткий режим, я иногда дремала днём. Как-то мои веки уже закрывались, когда я услышала крик в вагоне. Кричала женщина:

– Как вы могли? Вы что, с ума сошли?

Я села и принялась оглядываться: что же происходит? Над Йонасом и Андрюсом стояла госпожа Грибас. Я постаралась подойти к ним.

– Ведь это Диккенс! Как вы посмели! Вы превращаетесь в скот, за который они нас и принимают!

– Что случилось? – спросила я.

– Твой брат и Андрюс курят сигареты! – закричала она.

– Мама знает, – заметила я.

– Из книг! – Она сунула мне в лицо обложку.

– У нас сигареты закончились, – негромко сказал Йонас, – но в Адрюса остался табак…

– Госпожа Грибас, – сказала мама. – Я с этим разберусь.

– Советские арестовали нас за то, что мы умные, образованные люди. А курить страницы книг – это… Вот что скажете? – спросила госпожа Грибас. – Где вы взяли эту книгу?

Диккенс. В моём чемодане были «Посмертные записки Пиквикского клуба». Мне их бабушка подарила на Рождество, когда ещё была жива.

– Йонас! Ты взял мою книгу. Как ты мог?!

– Лина… – начала мама.

– Это я, – сказал Андрюс. – Я виноват.

– Да, ты виноват! – сказала госпожа Грибас. – Развращаешь этого мальчика. Как тебе не стыдно!

Госпожа Арвидас спала в другом конце вагона и понятия не имела о случившемся.

– Ты идиот! – закричала я Андрюсу.

– Я тебе новую книгу найду, – сказал он.

– Такую не найдешь! Это был подарок! – возразила я. – Йонас, мне эту книгу подарила бабушка.

– Извини, – сказал Йонас и опустил глаза. – Мне жаль.

– Ещё бы! – кричала я.

– Лина, это я придумал, – сказал Андрюс. – Он не виноват.

Я только отмахнулась. Вот почему мальчишки всегда такие дураки?

21

Недели. Я уже потеряла счёт времени в дороге. Перестала смотреть, как из вагонов выбрасывают трупы. Всякий раз, когда поезд трогался с места, за ним оставались на земле тела. Что подумают люди, если их увидят? Похоронят ли их, и в самом ли деле будут думать, что они воры и проститутки?

Чувство у меня было такое, будто я качаюсь на маятнике. Только меня заносило в самую глубокую безнадёжность, как маятник возвращался к каким-то маленьким радостям.

К примеру, однажды мы остановились сразу за Омском. Там стояла маленькая ятка. Мама подкупила охранника, чтобы отпустил её. А вернулась с полным подолом чего-то тяжёлого. В вагоне опустилась на колени и разослала юбку. Конфеты, ириски, леденцы, чёрная лакрица, целые горы жвачек и других сладостей радугой легли перед нами, скатываясь на пол. Яркие цвета – розовый, жёлтый, зелёный, красный – и для всех! Дети кричали и прыгали от радости. Я вкинула в рот жвачку. И тут же почувствовала вкус цитрусовых. Я рассмеялась, а Йонас смеялся со мной. Для взрослых нашлись сигареты, спички и чёрный шоколад.

– Там не было хлеба или чего-то из серьёзной еды, – пояснила мама, разделяя эти сокровища. – И газет не было.

Дети с благодарностью обнимали маму за ноги.

– Глупая женщина. Ну и зачем нужно было тратить свои деньги на нас? – спросил Лысый.

– Потому что вы голодные и усталые, – ответила мама и протянула ему сигарету. – И я знаю, что вы бы сделали такое для моих детей, если бы они в этом нуждались.

– Ещё чего! – буркнул он и отвёл взгляд.

Через два дня, выходя с вёдрами, Андрюс нашёл овальный камешек, в котором блестел кварц и ещё какие-то минералы. Камешек ходил по рукам: все охали и ахали. Госпожа Арвидас в шутку прикладывала его к пальцу, чтобы было похоже на камень из драгоценного перстня.

– А вы что, не знали? – говорила она. – Я принцесса вагона!

Мы смеялись. Люди улыбались. Я почти не узнавала их. Я посмотрела на Андрюса. Всё его лицо озаряла улыбка – и он неузнаваемо менялся. Когда он улыбался, то выглядел ещё красивее.

22

Через шесть недель и три дня без еды поезд остановился. Двери не открылись. Лысый, который следил за нашим передвижением с помощью указателей, которые виднелись в окно-дыру, предполагал, что мы где-то на Алтае, на север от Китая. Я пыталась выглянуть в щель между досок, но на улице было темно. Мы принялись стучать в дверь. Но никто не пришел. Я подумала о хлебе, который тогда оставила на подоконнике – ещё теплом, рыхлом, только из печи. Сейчас бы хоть кусочек. Ну хоть маленький.

Желудок горел от голода, в голове стучало. Я соскучилась по рисованию на настоящей бумаге, по освещению, при котором хорошо видно. Меня ужасно утомило постоянное нахождение среди людей. Их кислое дыхание постоянно чувствовалось на всём теле, на локтях, коленях, на спине. Иногда мне хотелось просто растолкать всех, но это бы не помогло. Мы были словно спички в маленькой коробочке.

Поздним утром что-то щёлкнуло. Охранники открыли двери и сказали всем выходить. Наконец-то. От разительного дневного света я задрожала всем телом. На носовом платке написала «Алтай».

– Лина, Йонас, причешитесь! – сказала мама.

Она расправила нам одежду, что было совершенно бесполезно, и помогла мне уложить косу вокруг головы короной. От этого голова зачесалась ещё сильнее.

– Не забывайте: нам нужно держаться вместе. Не отходите, не разбредайтесь. Поняли?

Мы кивнули. Мама всё ещё крепко сжимала пальто под мышкой.

– Где мы? – спросил Йонас. – Нам дадут воды?

– Ещё не знаю, – ответила мама, поправляя свои волосы.

Она достала тюбик помады, которая немного подтаяла, и слабой рукой подвела губы. Йонас улыбнулся. Мама ему подмигнула.

Энкавэдэшники держали винтовки наготове. Солнце поблёскивало на острых штыках. Таким можно было проткнуть человека за полсекунды. Госпожа Грибас и госпожа Римас сначала помогли выйти маленьким детям, а за ними вышли мы. Андрюс и седой господин вынесли из вагона Лысого.

Как выяснилось, высадили нас не на станции, а в широкой и глубокой долине, окружённой лесистыми холмами. Дальше виднелись горы. Небо ещё никогда не казалось мне таким синим и таким прекрасным. От яркого солнца приходилось закрывать глаза. Я глубоко вдохнула и почувствовала, как свежий, чистый воздух наполнил мои загрязнённые лёгкие. Энкавэдэшники вывели депортированных из каждого вагона, чтобы те сели на траве группами на расстоянии не более десяти метров от путей. Нам дали два ведра баланды и воды. Дети тут же набросились на еду.

Впервые я увидела других пассажиров. Здесь находились тысячи людей. Неужели и мы так жалко выглядели? Толпы литовцев с потрёпанными чемоданами и набитыми сумками высыпали в долину, грязные, в серой, пыльной одежде, словно несколько лет прожили в канаве. Все двигались медленно, а у кое-кого и вовсе не хватало сил тащить свои вещи. Меня ноги не слушались, большинства людей тоже. Многие сгибались к земле под собственным весом.

– Нужно потянуться, прежде чем садиться, милый, – сказала мама. – У нас за последние недели мышцы, наверное, ослабели.

Йонас потянулся. Вид у него был, словно у грязного нищего. Его золотистые волосы прилипли к голове и сбились колтунами, губы были сухие и потрескались. Он взглянул на меня, и его глаза словно стали большими. Я даже представить не могла, в каком сейчас состоянии. Мы сидели на траве и чувствовали себя, будто в раю – по сравнению с полом вагона, трава казалась нам периной. Но дёргание поезда ещё не покидало моего тела.

Я смотрела на людей из нашего вагона. А они – на меня. Свет дня открывал лица незнакомцев, с которыми мы шесть недель делили тёмный ящик. Она, как оказалось, всего лишь на несколько лет старше меня. В машину возле роддома её вкинули в темноте. Госпожа Арвидас была привлекательнее собственной тени. У неё имелась очень выразительная фигура, гладкие тёмные волосы и пухлые губы. Госпожа Римас была низенькой с толстыми икрами, приблизительно маминого возраста.

Люди пытались общаться с другими группами, разыскивая родственников и друзей. Мужчина, который накручивал часы, подошёл ко мне.

– Можно мне одолжить твой носовой платок? – спросил он.

Я кивнула и быстро отдала ему платочек, свернув так, чтобы спрятать надпись.

– Спасибо, – поблагодарил он, промокнув нос. Он развернулся и пошёл посреди толпы людей. Я увидела: он пожал руку мужчине, которого, судя по всему, узнал – и передал ему платок, вложив в ладонь. Тот промокнул им лоб и положил в карман. «Передайте дальше», – подумала я, представляя, как платочек будет переходить из рук в руки, пока не дойдёт до папы.

– Елена, смотрите, – позвала госпожа Римас. – Подводы.

Мама встала и посмотрела над группами людей.

– С энкавэдэшниками кто-то есть. Они ходят между людей.

Андрюс зачесал свои волнистые волосы пальцами. Он всё время оглядывался, следил за охранниками, но не поднимая головы. Наверное, нервничал. Лицо у него зажило, но было желтоватым – синяки ещё не полностью сошли. Узнают ли они его? А вдруг вытянут из толпы и убьют просто у нас на глазах? Я подошла ближе, пытаясь заслонить его собой. Но Андрюс был выше и шире в плечах. Я видела острые лезвия штыков и чувствовала, как желудок сжимается от страха.

Она громко заплакала.

– Ну-ка тише, – велел Лысый. – Ты к нам внимание привлекаешь.

– Не плачь, пожалуйста, – сказал Андрюс, быстро переводя взгляд с Оны на охранников и обратно.

Группу из переднего вагона загнали на два подвода и повезли прочь. Я смотрела, как энкавэдэшники переходили от группы к группе. Выглядели эти люди странно – они точно были и не литовцами, и не русскими. Кожа у них была темнее, волосы чёрные, и в целом выглядели они взъерошенными, словно дикими. Остановившись возле ближайшей группы, они заговорили с энкавэдэшниками.

– Елена, о чём они говорят? – спросила госпожа Римас.

Мама не ответила.

– Елена!

– Они… – начала мама и замолчала.

– Что? – нетерпеливо спросила госпожа Римас.

– Они нас продают, – прошептала мама.

23

Я смотрела, как эти люди ходят между группами, осматривая товар. Они говорили им встать, покрутиться, показать руки.

– Мама, зачем нас продают? – спросил Йонас. – Куда мы пойдём?

– Елена, – позвала госпожа Арвидас. – Пожалуйста, скажите, что Андрюс – дурачок. В противном случае его у меня заберут. Андрюс, опусти голову.

– Нас продают группами, – сказала мама.

Я осмотрела нашу. В основном, женщины и дети, двое пожилых людей. Но был с нами и Андрюс. Несмотря на травмы, выглядел он сильным и крепким.

– А мы хотим, чтобы нас купили? – спросил Йонас.

Никто не ответил.

Подошёл охранник с тем мужчиной и остановились перед нашей группой. Все опустили глаза, кроме меня. Я не могла сдержаться – не сводила глаз с охранника, ведь тот казался хорошо отдохнувшим, чистым, сытым. Я видела, как мама покашливает в руку, осторожно пытаясь стереть с губ помаду. Взлохмаченный мужчина показал на неё и что-то сказал охраннику. Тот покачал головой и обвёл группу круговым движением. Мужчина снова показал на маму и сделал неприличный жест. Охранник засмеялся и что-то пробурчал. Мужчина осмотрел группу, затем показал на Андрюса.