Текст книги "Посреди серой мглы (ЛП)"

Автор книги: Рута Шепетис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Энкавэдэшник принёс бумагу и коробку с хорошим набором карандашей, перьев и прочих принадлежностей для рисования. Я погладила их пальцами – мне бы их для моих рисунков. Крецкий указал на карту.

Карты я в школе видела, но они никогда не были мне так интересны, как эта. Я смотрела на Сибирь, поражённая её размерами. Где мы? И где папа? Я рассматривала её внимательно. Крецкий нетерпеливо постучал кулаком по столу.

Пока я рисовала, надо мной стояло несколько офицеров. Они листали свои бумаги и показывали что-то на карте. В их папках к документам были прикреплены и фотографии. Я смотрела на места, обозначенные на карте, чтобы запомнить их. Потом себе зарисую.

Большинство офицеров ушли, как только я закончила карту. Крецкий просматривал свои документы и пил кофе, пока я рисовала мужчину из фотографии. Закрыв глаза, я вдохнула. Кофе пах удивительно. В комнате было тепло, как дома на кухне. Когда я открыла глаза, на меня внимательно смотрел Крецкий.

Он поставил свою чашку на стол и наблюдал за тем, как я рисую. Я смотрела на лицо того мужчины: пусть оно оживает на моём листе. У него были ясные глаза и тёплая улыбка. А губы спокойные и расслабленные, а не сжатые, как у госпожи Грибас или Лысого. Я задавалась вопросом, кто он такой, не литовец ли часом. Пыталась сделать такой портрет, на какой бы смотрели его жена и дети. Где этот господин, почему он так важен? Чернило с ручки ложилось очень ровно. Мне бы такую ручку. Когда Крецкий отвернулся, я уронила перо себе на колени и наклонилась ниже над столом.

Для волос я нуждалась в какой-то текстуре. Окунув палец в чашку Крецкого, я взяла на подушечку немного кофейной гущи и капнула ею на тыльную сторону другой руки, а после растёрла. Затем крупинками аккуратно придала волосам коричневого цвета. Почти. Я наклонилась и немного провела по краю мизинцем. Получилось аккуратное округление. Отлично. Послышались шаги. Передо мной появились две сигареты. Я дёрнулась и оглянулась. За моей спиной стоял командир. Когда я его увидела, по моим рукам и затылку побежали мурашки. Придвинувшись к столу, я попыталась спрятать перо. Он поднял брови, блеснув из-под губы золотым зубом.

– Готово. – Я пододвинула к нему рисунок.

– Да, – кивнув, сказал он. И посмотрел на меня, двигая зубочисткой.

45

Я шагала между домами в темноте в тыловую часть лагеря, пробираясь к зданию НКВД. До меня доносились голоса из-за тонких стен. Крадучись, я быстро шла между деревьев, пряча в кармане ручку и сигареты. Остановилась за деревом. Барак энкавэдэшников в сравнении с нашими лачугами был просто как гостиница. Ярко горели керосиновые лампы. Компания энкавэдэшников сидела на крыльце, играя в карты и передавая по кругу фляжку.

Я спряталась в тени за зданием и услышала плачь и шёпот на литовском языке. Завернув за угол, я увидела сидящую на ящике госпожу Арвидас, она приглушённо рыдала, а её плечи дрожали. Перед ней на коленях стоял Андрюс, держа её за руки. Я подошла ближе, и он резко оглянулся.

– Чего тебе, Лина? – спросил Андрюс.

– Я… госпожа Арвидас, у вас всё хорошо?

Она отвернулась.

– Лина, оставь нас, – сказал Андрюс.

– Я могу чем-то помочь? – спросила я.

– Нет.

– Ничего не могу для вас сделать? – не отступала я.

– Да иди уже! – Андрюс поднялся и повернулся ко мне.

Я застыла на месте.

– Я пришла, чтобы дать тебе… – Я засунула руку в карман в поисках сигареты.

Госпожа Арвидас оглянулась на меня. Тушь с её глаз стекала на кровавую ссадину, что горела на щеке. Что они с ней сделали? Я почувствовала, как сигарета ломается в моих пальцах. Андрюс всё так же смотрел на меня.

– Извини, – я запнулась. – Извини меня, правда, мне очень жаль…

Я быстро развернулась и побежала прочь. Образы в моей голове истекали кровью, перетекали из одного в другой, искажённые от скорости: Улюшка скалит жёлтые зубы; Она лежит в грязи, и её мёртвый глаз открыт; охранник выдыхает дым в моё лицо через сжатые губы – Лина, прекрати – разбитое лицо папы, которое выглядывает из дыры; мёртвые тела над железной дорогой; командир протягивает руку к моей груди. ПРЕКРАТИ! Но ничего из этого не прекращалось.

Я бежала назад к нашей лачуге.

– Лина, что с тобой? – спросил Йонас.

– Ничего!

Я не находила себе места в доме. Я ненавидела этот лагерь. Почему мы здесь? Я ненавидела командира. Ненавидела Крецкого. Улюшка сетовала, топала ногами и требовала, чтобы я села.

– ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ, ВЕДЬМА! – закричала я.

И принялась рыться в чемодане. Рука наткнулась на камешек от Андрюса. Схватив его, я хотела бросить его в Улюшку, но вместо этого сжала в попытке разломать. Сил на это не хватало. Поэтому, засунув камешек в карман, я схватила бумагу.

За домом нашлась полоска света. Взяв ворованную ручку, я занялась рисованием. Рука двигалась короткими, словно царапинами, штрихами. Я отдышалась, и штрихи стали более плавными. На бумаге постепенно возникала госпожа Арвидас. Её длинная шея, полые губы. Рисуя, я думала про Мунка, про его идею, что боль, любовь и отчаяние – это звенья бесконечной цепи.

Дышала я уже медленнее. Оттенила её темные каштановые волосы, которые красивым изгибом ложились на лицо, огромный синяк и ссадину через щёку. На мгновение остановилась и оглянулась, проверяя, нет ли кого рядом. Нарисовала размытую слезами тушь. В её полных слёз глазах изобразила командира, который стоит перед ней, сжав руку в кулак. Я рисовала дальше, глубоко дышала и встряхивала руками.

Вернувшись в нашу лачугу, я спрятала ручку и рисунок в чемодан. Йонас сидел на полу, нервно дёргая коленом. Улюшка храпела на соломе.

– Где мама? – спросила я.

– Ворчливая сегодня пошла в село, – сказал Йонас. – Мама пошла её встречать.

– Но ведь уже поздно, – заметила я. – И её всё ещё нет?

Я дала той женщине свою гравюру на дереве, чтобы она отправила её папе.

Оказавшись на улице, я увидела идущую в мою сторону маму. Тепло одетая и в сапогах, она широко и радостно улыбнулась, когда увидела меня.

К нам подбежала госпожа Грибас.

– Быстро! – сказала она. – Скорее всё прячьте. НКВД всех сгоняет подписывать документы.

У меня не было возможности рассказать маме о госпоже Арвидас. Мы спрятали всё в избушке Лысого. Мама обняла меня. Она очень исхудала за последнее время, платье висело на ней, а под поясом платья выступали кости.

– Она отправила наши письма! – радостно прошептала мама.

Я кивнула в надежде, что носовой платок уже прошёл сотни километров и опередил почту.

Не прошло и пяти минут, как энкавэдэшники ворвались в наш дом и заорали, что мы должны пройти в управление. Мы с Йонасом пошли вместе с мамой.

– Как карты рисовались? – спросила она.

– Легко! – ответила я, подумав об украденной ручке, что сейчас лежала в нашем чемодане.

– Я не была уверена, безопасно ли это, – сказала мама. – Но, наверное, я ошибалась.

Она обняла нас.

Вот именно, мы были в безопасности. В безопасности в пасти ада.

– Тадаса сегодня отправили к директору! – рассказал за ужином Йонас. И засунул в свой маленький ротик огромный кусок сардельки.

– За что? – спросила я.

– Потому что он говорил про ад, – с полным ртом ответил Йонас, и по его подбородку потекла юшка.

– Йонас, не разговаривай с полным ртом. И куски поменьше бери! – сделала ему замечание мама.

– Извини, – всё так же сквозь сардельку пробормотал Йонас. – Очень вкусно!

Он дожевал.

Я тоже откусила от сардельки. Она оказалась тёплой, с вкусной солёной корочкой.

– Тадас рассказывал одной девочке, что ад – это самое худшее место, и оттуда никогда не убежишь!

– А почему это Тадас вообще завёл разговор про ад? – спросил папа и потянулся за овощами.

– Потому что его папа сказал, что, когда Сталин войдёт в Литву, мы все там окажемся.

46

– Называется оно Турочак, – рассказывала нам на следующий день мама. – Стоит на холмах. Село небольшое, но там есть почта и даже маленькая школа.

– Школа? – заинтересовалась госпожа Грибас.

Йонас взглянул на меня. Он спрашивал про школу ещё с начала сентября.

– Елена, вам нужно сказать им, что я учительница! – сказала госпожа Грибас. – Детям в лагере необходимо ходить в школу. Нужно здесь сделать что-то типа школы.

– Она письма отправила? – спросил Лысый.

– Да, – ответила мама. – А в качестве обратного адреса указала адрес почты.

– И как мы тогда узнаем, что нам кто-то написал? – спросила госпожа Римас.

– Ну, дальше будем что-то давать тем, кто подписал документы, – скривилась госпожа Грибас. – И они будут проверять, есть ли нам почта, когда будут идти в село.

– Она говорит, что встретила женщину из Латвии, муж которой сидит в тюрьме под Томском, – рассказала мама.

– Ой, Елена, может, там и наши? – Госпожа Римас приложила руку к груди.

– Её муж написал, что проводит время с многими литовскими друзьями, – улыбнулась мама. – Но она говорит, что письма были как-то странно и непонятно написаны, а многие фразы и вовсе зачёркнуты.

– Ну естественно, – подал голос Лысый. – Там ведь цензура. Той латышке нужно осторожно писать. И вам тоже, а не то получите пулю в лоб.

– Вы когда-нибудь уже перестанете? – не удержалась я.

– Это правда. Ваши любовные послания могут их убить. А что о войне слышно? – спросил Лысый.

– Немцы взяли Киев, – сказала мама.

– И что они там делают? – спросил Йонас.

– А что, как ты думаешь, им там делать? Они людей убивают. Это ведь война! – ответил ему Лысый.

– И в Литве тоже? – спросил Йонас.

– Глупенький, неужто ты не знаешь? – ответил Лысый. – Гитлер убивает евреев. А литовцы, быть может, ему в этом помогают.

– Что? – спросила я.

– Что вы хотите этим сказать? Гитлер выгнал Сталина из Литвы, – сказал Йонас.

– Но героем он от этого не стал. Наша страна обречена, или ты не понимаешь? Нам всё равно умирать, хоть в чьих руках мы будем, – говорил Лысый.

– А-ну перестаньте! – закричала госпожа Грибас. – Я этих разговоров не выдерживаю.

– Хватит, господин Сталас, – сказала мама.

– А что Америка, Британия? – спросила госпожа Римас. – Наверное, они нам помогут.

– Пока ничего, – ответила мама. – Но, надеюсь, скоро это произойдёт.

Это были первые новости о Литве за многие месяцы. Мама приободрилась. Несмотря на голод и волдыри на руках, она просто светилась. Ходила чуть ли не вприпрыжку. Надежда подпитывала её, словно кислород. Я думала о папе. Правда ли он где-то в сибирской тюрьме? И вспоминала ту карту, что рисовала для НКВД, а после то, как Сталин с Гитлером делили Европу. Вдруг я подумала: если Гитлер в Литве убивает евреев, то как же там доктор Зельцер?

Возможность переписки дала пищу бесконечным разговорам. Мы узнали, как зовут родственников, знакомых, коллег других людей – всех, кто мог бы написать. Госпожа Грибас была убеждена, что письмо может написать её молодой сосед.

– Нет, не напишет. Он, может, вообще не замечал, что вы там живёте, – сказал как-то Лысый. – Вы ведь не из заметных.

Госпожу Грибас такие слова не порадовали. Мы с Йонасом потом из этого повода посмеялись. Вечером мы лежали на соломе и придумывали забавные сценарии любовного романа госпожи Грибас с её молодым соседом. Мама говорила, чтобы мы перестали, но иногда я слышала, что она тоже втихаря посмеивалась вместе с нами.

Холодало, и энкавэдэшники подгоняли нас всё больше и больше. В какой-то момент они даже увеличили нам пайки, потому что хотели построить ещё один барак, пока не выпадет снег. Документы мы подписывать отказывались. Андрюс и дальше со мной не разговаривал. Мы сажали картошку на весну, хотя никто не хотел верить, что мы пробудем в Сибири до конца холодов.

Советские заставили маму проводить занятия в смешанном классе, где были алтайские и литовские дети. В школу разрешалось ходить лишь тем детям, чьи родители подписали документы. От мамы требовалось преподавать на русском языке, хотя многие дети его ещё плохо понимали. Госпоже Грибас учить детей не разрешили, и её это очень расстраивало. Ей говорили, что позволят помогать моей маме, когда она подпишет бумаги. Госпожа Грибас и дальше отказывалась, но вечерами помогала маме разрабатывать планы уроков.

Я была рада, что мама может работать учительницей под крышей. Йонаса теперь отрядили рубить дрова. Выпал снег, и каждый вечер мой брат возвращался замёрзший и мокрый. Кончики его обледеневших волос просто отламывались. У меня суставы сводило от холода. Я не сомневалась, что кости у меня внутри леденели. Когда я потягивалась, они издавали резкий трескучий звук. Когда мы грелись, в руки, ноги и лицо заходили болезненные зашпоры. С холодами энкавэдэшники становились всё раздражительней. Улюшка тоже. Она требовала платы, стоило ей лишь захотеть. Несколько раз я буквально вырывала свой паёк из её рук.

Йонас платил Улюшке щепками и дровами, которые воровал на работе. К счастью, работая с двумя сибирячками, он сделал себе крепкие ботинки. Русский язык он тоже быстро выучил. Я нарисовала своего братика с серьёзным выражением лица.

Меня отрядили носить на спине по снегу двадцати пяти килограммовые мешки с зерном. Госпожа Римас научила меня отсыпать оттуда понемногу, раздвигая иголкой нитки мешковины, а потом незаметно сдвигая их обратно. Мы быстро учились подбирать объедки. Йонас каждый вечер крадучись ходил рыться в мусоре, который выбрасывали энкавэдэшники. Тараканы и червяки никого уже не пугали. Два движения пальцем – и в рот. Иногда Йонас приносил свёртки с передачами от Андрюса и госпожи Арвидас, которые те подкладывали в мусорку для нас. Но, если не считать редких подарков от Андрюса и его мамы, мы превращались в падальщиков, которые питаются гнилым и грязным.

47

Как и предвидел Лысый, мы могли каждый раз подкупать Ворчливую, чтобы та проверяла для нас почту, когда идёт в село. Два месяца мы за нашу плату не получали ничего. Мы мёрзли по своим лачугам, греясь лишь надеждой на то, что в конце концов заветный конверт придёт и принесёт новости из дома. Температура держалась далеко ниже нуля. Йонас спал возле печки, каждые несколько часов просыпаясь и подбрасывая туда дрова. Пальцы на ногах у меня онемели, а кожа потрескалась.

Госпожа Римас первой получила письмо – в середине ноября, от дальней родственницы. Новость об этом разлетелась по лагерю мгновенно. В её избушку набилось чуть ли не двадцать человек, чтобы послушать информацию из Литвы. Госпожа Римас пошла за своим пайком и ещё не вернулась. Мы ждали. Пришёл Андрюс. Он протиснулся ближе ко мне. Раздал всем из карманов ворованное печенье. Мы старались говорить тихо, но в такой толпе волнение лишь нарастало.

Я развернулась и нечаянно задела локтем Андрюса.

– Прости, – извинилась я.

Он кивнул.

– Ты как? – спросила я.

– Хорошо, – ответил он. В лачугу зашёл Лысый и стал жаловаться на тесноту. Люди потеснились. Меня вдавили в курточку Андрюса.

– Как твоя мама? – спросила я, взглянув на него.

– Хорошо – насколько это вообще возможно, – сказал он.

– Что ты делал в последнее время? – Мой подбородок практически упирался ему в грудь.

– Деревья в лесу рубил. – Он поёрзал, глядя на меня сверху вниз. – А ты?

Я чувствовала макушкой его дыхание.

– Мешки таскала с зерном, – ответила я.

Андрюс кивнул.

Конверт ходил по рукам. Кто-то его целовал. Он пришёл к нам! Андрюс провёл пальцем по литовскому штемпелю и марке.

– А ты писал кому-то? – спросила я у Андрюса.

Он покачал головой.

– Мы ещё не уверены, что это безопасно, – объяснил он.

Пришла госпожа Римас. Люди попытались расступиться, но было слишком тесно. Меня снова вжали в Андрюса. Он схватил меня и держал, чтобы нас не завалили, словно домино. Нам удалось удержаться на ногах, и он быстро меня отпустил.

Госпожа Римас помолилась перед тем, как открыть конверт. Как и ожидалось, некоторые строчки были зачёркнуты жирным чёрным чернилом. Но прочитать можно было достаточно.

– У меня два письма от нашего друга из Ионавы, – прочитала вслух госпожа Римас. – Это, наверное, мой муж! – воскликнула она. – Он в Ионаве родился. Он жив!

Женщины обнялись.

– Читай дальше! – закричал Лысый.

– Он пишет, что он и некоторые его друзья решили посетить летний лагерь, – прочитала госпожа Римас. – Говорит, что там прекрасно, – продолжила она. – Прям как сказано в сто втором Псалме.

– У кого под рукой Библия? Посмотрите сто второй Псалом, – сказала госпожа Грибас. – Это что-то значит.

Мы помогали госпоже Римас расшифровать письмо. Кто-то шутил, что толпа греет лучше, чем печка. Я украдкой посматривала на Андрюса. Он был крепкий в кости, имел сильный взгляд и в целом очень пропорциональное тело. Складывалось впечатление, что он иногда мог бриться. Его кожа обветрилась, как и у всех нас, но губы у него не были тонкими и потрескавшимися, как у энкавэдэшников. Его тёмные волнистые волосы в сравнении с моими были чистыми. Он посмотрел вниз, и я отвела взгляд. Я и представить себе не могла, насколько грязной выгляжу или что он увидит в моих волосах.

Вернулся Йонас с маминой Библией.

– Скорее! – торопили его. – Сто второй Псалом.

– Есть! – сказал Йонас.

– Тихо, пусть читает!

– Господи, услышь молитву мою, и вопль мой да придёт к Тебе.

Не скрывай лица Твоего от меня; в день скорби моей приклони ко мне ухо Твоё; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня.

Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня.

Сердце моё поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой.

От голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей…

Кто-то ахнул. Йонас замолчал. Я схватила Андрюса за руку.

– Продолжай, – сказала госпожа Римас, заламывая себе пальцы. Завывал ветер, и стены ветхого дома содрогались.

Голос Йонаса дрожал.

– Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах.

Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле.

Всякий день поносят меня враги мои, и злобствующие на меня клянут мною.

Я ем пепел, как хлеб, и питьё моё растворяю слезами.

От гнева Твоего и негодования Твоего, ибо Ты вознёс меня и низверг меня.

Дни мои – как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава.

– Скажи, чтоб он перестал! – прошептала я Андрюсу, уронив голову ему на курточку. – Пожалуйста.

Но Йонаса не останавливали.

В итоге Псалом закончился. Ветер бросался на кровлю.

– Аминь, – сказала госпожа Римас.

– Аминь, – отозвались все остальные.

– Он голодает, – сказала я.

– И что? Все мы голодаем. Вот и я тоже иссох, как трава, – сказал Лысый. – Ему не хуже, чем мне.

– Он жив, – спокойно сказал Андрюс.

Я взглянула на него. Конечно. Он так хотел, чтобы его отец был жив, пусть даже голоден.

– Да, Андрюс прав, – сказала мама. – Он жив! А ваша родственница, наверное, ему написала, что и вы тоже живы!

Госпожа Римас принялась перечитывать письмо. Кое-кто вышел из дома. Среди них был и Андрюс. А за ним пошел Йонас.

48

Это случилось через неделю. Мама говорила, что замечала некоторые признаки. Но вот я – нет.

Госпожа Грибас отчаянно махала мне руками и пыталась бежать ко мне по снегу.

– Лина, скорее! Там Йонас… – прошептала она.

Мама говорила, что заметила, как изменился цвет его лица. Но ведь он у всех изменился. Под кожу нам заползла серость, а под глазами пролегли тёмные канавы.

Крецкий меня не отпускал.

– Ну пожалуйста, – умоляла я. – Йонас заболел!

Неужели один раз помочь нельзя?!

Он указал на кучу мешков с зерном. Поблизости бродил командир, кричал и бил ногами работников, подгоняя их.

Надвигалась метель.

– Давай! – кричал Крецкий.

Когда я вернулась в избушку, мама уже была там. Йонас лежал на своей соломе почти без сознания.

– Что с ним? – спросила я, опустившись рядом на колени.

– Не знаю. – Мама отвернула калошу штанов Йонаса. На ноге были какие-то пятна. – Может, какая-то инфекция. Его лихорадит, – сказала она, приложив руку ко лбу моего брата. – Ты не замечала, какой он в последнее время был уставший и раздражительный?

– Честно говоря, нет. Мы все сейчас уставшие и раздражительные, – сказала я и посмотрела на Йонаса.

Как я могла не заметить? Его нижняя губа была вся в язвах, а дёсны казались фиолетовыми. Руки и пальцы обсыпало красными пятнами.

– Лина, сходи за нашими пайками. Твоему брату нужно хорошо питаться, чтобы это перебороть. И попробуй найти госпожу Римас.

Я шла сквозь темноту, борясь с метелью, ветер бросал колючий снег мне в лицо. Энкавэдэшники мне три пайка не дали. Сказали, что раз Йонас упал на работе, то свой паёк он не заработал. Я пыталась объяснить, что он болен, но они только отмахивались.

Госпожа Римас не знала, что это за болезнь, госпожа Грибас тоже. А тем временем Йонас, кажется, всё больше терял сознание.

Пришёл Лысый и стал над Йонасом.

– А оно заразное? Больше ни у кого таких высыпаний нет? Паренёк может стать для нас всех ангелом смерти. Несколько дней назад девочка умерла от дизентерии. Может, это оно. Бросили её, наверное, в ту яму, что вы выкопали, – сказал он.

Мама велела ему выйти.

Улюшка кричала, чтобы мы вынесли Йонаса прочь на снег. В ответ мама крикнула, что, раз та боится заразы, пусть сама идёт ночевать в другое место. Улюшка попёрлась куда-то из дома. Я села возле братика, прикладывая охлаждённый снегом компресс ему ко лбу. Мама тихо говорила с ним, целовала ему руки и лицо.

– Только не мои дети! – шептала она. – Боже, пожалуйста, убереги его. Он такой маленький. Он так мало ещё видел в этой жизни. Пожалуйста… лучше меня забери… – Мама подняла голову. Её лицо болезненно скривилось. – Костас?

Поздно вечером пришёл с керосиновой лампой господин, что накручивал часы.

– Цинга, – объявил он, взглянув на дёсны Йонаса. – Запущенная. Зубы синеют. Не волнуйтесь, она не заразная. Но лучше найдите парню чего-нибудь витаминного, пока у него органы окончательно не отказали. Он недоедает. И может в любой момент оставить нас.

Мой брат стал образом из сто второго Псалма, он «иссох, как трава». Мама выбежала из дома просить о помощи, а меня оставила с Йонасом. Я прикладывала ему ко лбу компрессы. Положила под руку камешек от Андрюса и рассказала, что искорки в нём лечебные. Рассказывала разные истории из нашего детства, описывала наш дом – комнату за комнатой. Взяла мамину Библию и молилась Богу, чтобы он смилостивился над моим братом. От тревоги меня тошнило. Я схватила бумагу и принялась что-то рисовать для Йонаса, такие картинки, от которых ему могло стать лучше. Когда я рисовала его комнату, пришёл Андрюс.

– Давно с ним такое? – спросил он, опускаясь возле Йонаса.

– С сегодняшнего вечера, – ответила я.

– Он меня слышит?

– Не знаю.

– Йонас, ты выздоровеешь. Вот мы только тебе сейчас поесть и попить найдём. Держись, дружище, не сдавайся, слышишь?

Йонас лежал не двигаясь.

Андрюс вытащил из-под куртки что-то завёрнутое в тряпку. Там оказалась маленькая серебристая жестянка. Из кармана брюк Андрюс достал ножик и принялся открывать им банку.

– Что это? – спросила я.

– Это ему нужно есть! – сказал Андрюс, наклоняясь к лицу моего братика. – Йонас, если ты меня слышишь, открой рот!

Йонас не двигался.

– Йонас, – позвала я, – открой рот. Это тебе поможет.

Мой брат приоткрыл губы.

– Молодец, – сказал Андрюс. Окунув лезвие ножа в жестянку, он вытащил оттуда сочный тушёный помидор.

Мне аж челюсти свело. Помидоры! У меня потекла слюна. Только помидор коснулся рта Йонаса, как губы у него задрожали.

– Да, правильно, жуй и глотай, – сказал Андрюс. А после обратился ко мне: – Вода есть?

– Да, дождевая.

– Пусть попьёт, – велел Андрюс. – Ему нужно всё это съесть.

Я просто не могла отвести глаз от тех помидоров. Сок стекал с ножа Андрюсу на пальцы.

– Где ты их взял? – удивлялась я.

Он с отвращением посмотрел на меня и сказал:

– Да вот в магазин на углу сходил, знаешь такой? – Он смерил меня взглядом и отвернулся. – А где, по-твоему, я бы их взял? Украл, конечно же.

Он закинул последние кусочки помидоров моему брату в рот. Йонас выпил сок из жестянки. Андрюс вытер нож и руки о штаны. Я почувствовала, что тело просто наброситься готово на тот сок.

Вернулась мама с одной из сибирячек, с которыми Йонас сапожничал. На их головы и плечи намело толстый шар снега. Женщина подбежала к моему брату, что-то быстро рассказывая по-русски.

– Я пыталась объяснить ей, что случилось, – сказала мама. – Но она настояла на том, чтобы самой пойти посмотреть.

– Андрюс принёс консервированных помидоров и накормил ими Йонаса, – рассказывала я.

– Помидоры? – с изумлением повторила мама. – О, спасибо! Большое тебе спасибо, милый, и маму от нас поблагодари!

Сибирячка начала что-то говорить, обращаясь к маме.

– Есть чай, который его вылечит, – перевёл Андрюс. – Она просит твою маму собрать для него ингредиенты.

Я кивнула.

– Андрюс, сможешь ещё немного побыть у нас? – спросила мама. – Я знаю, что Йонасу с тобой гораздо лучше. Лина, ставь воду на огонь – будем варить чай. – Мама наклонилась к моему брату. – Йонас, я сейчас вернусь, солнышко. Я пошла за чаем, который тебя вылечит.

49

Мы сидели молча. Андрюс смотрел на моего брата и сжимал кулаки. О чём он думал? Злился из-за того, что Йонас заболел? Или из-за того, что его мать спит с энкавэдэшниками? Или что его отец погиб? А может, он просто злился на меня.

– Андрюс!

Он даже не оглянулся.

– Андрюс, я полная дура.

А теперь оглянулся.

– Ты к нам со всей душой, а я… я просто дура. – Я опустила глаза.

Он ничего не сказал.

– Я поспешила с выводами. Я была глупа. Прости, что обвиняла тебя в слежке за нами. Мне очень жаль… – Он молчал. – Андрюс!

– Ну да, тебе жаль, – сказал он и взглянул на моего брата.

– И… и твою мать мне жаль, – ляпнула я.

Я схватила своё рисование и принялась заканчивать комнату Йонаса. Сначала я обращала внимание на тишину. Она нависала, тяжёлая, неудобная. А когда я продолжила рисовать, то меня поглотило это занятие. Я отвлеклась на то, чтобы как следует прорисовать мягкие, красивые складки на ковре. Письменный стол и книги тоже должны получиться как можно лучше. Йонас в своём столе и книгах души не чаял. Я тоже люблю книги. Боже, как же я по ним скучаю!

Я несла портфель аккуратно, чтобы не повредить книги. Нельзя, чтобы он, как всегда, болтался из стороны в сторону. Ведь там Эдвард Мунк. Я два месяца ждала, пока учительница получит эти книги. И они в итоге прибыли – из самого Осло. Я понимала, что родителям не придётся по душе Мунк и его стиль. Кое-кто называет его живопись «упадническим искусством». Но стоило мне увидеть репродукции «Тревоги», «Отчаяния» и «Крика», как я поняла, что просто обязана увидеть ещё. Его образы искривлённые, заломленные, словно изображены сквозь невроз. Они поразили меня до глубины души.

Я отперла дверь. Увидела на полу вброшенный почтальоном одинокий конверт и, подбежав к столику в прихожей, вскрыла его.

«Дорогая Лина!

С Новым годом. Извини, что я не писала. А теперь, после Рождества, в жизни стало всё совсем серьёзно. Мама с папой ругаются. Папа постоянно злой и почти не спит. Ночью он наматывает круги по дому, а в обед ходит забрать почту. Сложил в коробки почти все книги – говорит, что они занимают слишком много места. Даже некоторые из моих учебников по медицине в коробку засунул. Не сошёл ли он с ума? Всё так изменилось после аннексии.

Лина, пожалуйста, нарисуй для меня тот домик в Ниде. Тёплые и солнечные воспоминания о лете помогут мне пережить холода до весны.

Пожалуйста, напиши, какие у тебя новости, о чём ты думаешь и что рисуешь.

Целую,

твоя двоюродная сестра

Йоанна»

– Он рассказывал мне о своём самолёте, – сказал Андрюс, показав на рисунок через моё плечо. А я и забыла о том самолёте.

Я кивнула:

– Он его очень любит.

– Можно взглянуть?

– Конечно.

Я дала ему альбом.

– Красиво, – сказал Андрюс. Его большой палец упирался в край альбома. – А ещё покажешь?

– Да, – ответила я, радуясь, что в альбоме ещё осталось несколько зарисовок, которые я пока не вырвала.

Андрюс перевернул страницу. Я сняла компресс из головы Йонаса и пошла охлаждать его в снегу. А когда вернулась, Андрюс разглядывал собственный портрет. Я нарисовала его, когда госпожа Римас получила письмо.

– Странный угол, – тихо засмеялся он.

Я села.

– Ну, ты же выше. Вот я так тебя видела. К тому же, было очень тесно!

– Значит, мои ноздри ты хорошо видела, – сказал он.

– Я смотрела на тебя снизу. А сейчас угол будет другой.

Я сидела, наблюдая за ним.

Андрюс взглянул на меня.

– Отсюда ты выглядишь иначе, – заметила я.

– Лучше или хуже? – спросил он.

Вернулись мама и сибирячка.

– Спасибо, Андрюс, – поблагодарила мама.

Он кивнул, наклонился к Йонасу и, что-то прошептав, ушёл.

Мы побросали листья в кипяток, и спустя время Йонас выпил отвар. Мама осталась сидеть возле него, я же легла, но уснуть не могла. Всякий раз, когда я закрывала глаза, перед ними появлялась картина «Крик» – только с моим лицом.

50

Йонас выздоравливал две недели. Ноги у него дрожали, когда он ходил, а говорил и вовсе почти шёпотом. Тем временем мы с мамой слабели. Ведь нам приходилось делить свои два хлебных пайка на троих, чтобы прокормить Йонаса. Поначалу, когда мы просили, люди делились тем, что имели. Но когда мороз стал глубже заползать в избушки, щедрость замораживалась. Однажды я увидела, как госпожа Грибас отвернулась и тут же запихала в рот весь свой паёк, только его получив. И я не могла её в этом винить. Мне часто хотелось поступить так же. С тех пор мы с мамой не просили еду у других.

Несмотря на все мольбы, энкавэдэшники продукты для Йонаса не давали. Мама даже разговаривала с командиром. Но тот только рассмеялся и сказал что-то такое, что на несколько дней расстроило маму. Продавать нам уже было нечего. Почти всё, что имели, мы выменяли у алтайцев на тёплую одежду. Подкладка маминого пальто обвисала, тонкая, как марля.

С приближением Рождества настроение у нас улучшалось. Мы ходили друг к другу в гости и вспоминали святки дома. Без конца говорили про Кучес – наш сочельник. Договорились, что Кучес будем праздновать в домике Лысого. Тот побурчал и согласился.

С закрытыми глазами мы слушали описания двенадцати вкусных блюд, по числу апостолов. Люди покачивались из стороны в сторону и кивали. Мама рассказывала про вкусное маковое молоко и клюквенный кисель. Госпожа Римас заплакала, когда услышала про вафли и традиционное рождественское пожелание: «Дай Бог нам всем собраться и в следующем году».

Охранники грелись водкой и работой. Часто они забывали проверить, что мы делаем, и не желали выходить на морозный, кусающий ветер. Каждый вечер мы собирались послушать новый рассказ о праздновании Рождества. Мы всё больше узнавали о друг друге, кто о чём мечтает, какие воспоминания бережёт. Мама настаивала на том, чтобы приглашать на святки и Ворчливую. Сказала, то, что она подписала тот документ, не значит, что она не скучает по дому. Падал снег, трещал мороз, но и труд, и холод были терпимы. Нам было чего ждать – маленького ритуала, который облегчал наши серые дни и тёмные ночи.