Текст книги "Посреди серой мглы (ЛП)"

Автор книги: Рута Шепетис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

В чём-то я чувствовала себя виноватой. Не эгоизм ли это – желать жить, когда родители умерли? Не эгоизм ли – нуждаться ещё в чём-то, кроме того, чтобы вся семья была вместе? Теперь я опекун своего одиннадцатилетнего брата. Что будет с ним, если меня не станет?

После работы Йонас помог господину с часами сколотить гроб. Мы с госпожой Римас подготовили мамино тело.

– Есть у неё что-то в чемодане? – спросила госпожа Римас.

– Скорее всего, нет.

Я достала мамин чемодан из-под доски, на которой она лежала. Я ошибалась. Там оказалось лёгкое платье, шёлковые чулки, тапочки без задников, помада. А также мужская рубашка и галстук. Папины. Я расплакалась.

Госпожа Римас приложила руку ко рту и сказала:

– Она явно намеревалась вернуться домой.

Я взглянула на папину рубашку и поднесла её к лицу. Мама всё время мёрзла. Такую летнюю одежду она тут носить не могла. Она берегла её, чтобы вернуться в Литву в чистом!

Госпожа Римас достала шёлковое платье.

– Какое красивое. В него мы твою маму и оденем!

Я сняла с мамы пальто. Она ходила в нём с тех пор, как нас депортировали. Изнутри были видны следы швов, где-то торчали нитки – признаки зашитых за подкладку вещей. Я заглянула под неё. Там осталось несколько бумажек.

– Это документы на ваш дом и собственность в Каунасе, – сказала госпожа Римас, взглянув на них. – Береги их! Ещё пригодятся, когда будешь возвращаться домой.

Была там ещё одна маленькая бумажка. Я развернула её. Там оказался написан адрес в Биберахе, что в Германии.

– Германия. Наверное, там моя двоюродная сестра.

– Может быть, только ты всё же на этот адрес не пиши, – посоветовала госпожа Римас. – Это может накликать на них беду.

В тот вечер мы с Йонасом стащили лопаты и ледорубы из-под барака НКВД.

– Нужно выбрать место, которое удастся запомнить, – сказала я. – Потому что мамино тело мы тоже повезём на родину.

Мы пошли и нашли небольшой холмик над морем.

– Отсюда открывается красивый вид, – сказал Йонас. – Мы его запомним.

Мы копали всю ночь, рубали лёд, делали яму как можно глубже. Под утро на помощь нам пришли госпожа Римас и господин, что накручивал часы. Даже Янина и Лысый пришли копать. Лёд был очень твёрдый, и могила получилась сравнительно неглубокой.

На следующее утро госпожа Римас сняла с маминого пальца обручальное кольцо.

– Береги его. Похоронишь с мамой, когда домой её вернёшь.

Мы вынесли гроб из юрты и медленно пошли по снегу к холму. Мы с Йонасом держали гроб спереди, госпожа Римас и господин с часами – посередине, а Лысый – сзади. Янина шла возле меня.

К нам присоединились люди. Я их не знала. Но они молились за маму.

Вскоре за нами уже шла длинная процессия. Мы прошли барак НКВД. На его крыльце Крецкий разговаривал с охранниками. Увидев нас, он замолчал. Я смотрела вперёд и направлялась к холодной яме в земле.

82

Я нарисовала карту места, где располагалась могила, краской из пепла с помощью совиного пера. Без мамы образовалась огромная дыра – как когда во рту нет переднего зуба. Вечная серость лагеря стала на тон темнее. Посреди полярной ночи единственное наше солнце спряталось за тучу.

– Мы могли бы утопиться, – рассуждал Лысый. – Это было бы просто, не так ли?

Никто не ответил.

– Девочка, что же ты не обращаешь на меня внимания?

– Дело не во внимании. Вы что, не понимаете? Мы все уже от вас устали! – сказала я.

Я так выдохлась. Умственно, физически, эмоционально – как же я устала!

– Вы всё о смерти говорите да о самоубийстве. Разве вы не понимаете? Мы не хотим умирать! – сказала я.

– А вот я хочу! – не унимался он.

– Может, вы не столько хотите умереть, – присоединился к разговору Йонас, – сколько считаете, что заслуживаете этого?

Лысый посмотрел на Йонаса, потом на меня.

– Вы только о себе и думаете. Если желаете убить себя, то что же вас держит? – спросила я.

Мы молча взглянули друг на друга.

– Страх, – ответил он.

Через две ночи после маминых похорон в воздухе послышался свист. Надвигалась буря. Я закуталась во всё, что было, и пошла в темноту воровать дрова из-под барака НКВД. Каждый день, когда мы рубали и носили дрова, то кое-что бросали за поленницу. А всё для того, чтобы, когда кто-то осмелится украсть дрова, они были под рукой. Одного мужчину из двадцать шестой группы поймали на этом. Ему дали дополнительные пять лет. Пять лет за одно полено. Хотя могло быть и пятьдесят. Наш приговор определялся нашим выживанием.

Я сделала большой крюк и подошла к чёрной поленнице за бараком НКВД. Я была закутана аж до глаз, с маминой шапкой на голове. Мимо меня пробежал кто-то с большой доской. Смельчак! Такие доски стояли под стеной барака.

Я завернула за поленницу и остановилась. Возле большой кучи дров стояла фигура в длинной шинели. В темноте ничего не было видно. Я медленно повернула назад, стараясь ступать как можно тише.

– Кто идёт? Покажись!

Я оглянулась.

– Номер группы?

– Одиннадцатый, – делая шаг назад, ответила я.

Фигура приблизилась.

– Вилкас?

Я ничего не сказала. Он сделал шаг в мою сторону, и я увидела под большой меховой шапкой его глаза. Крецкий.

Он зашатался, и я услышала бульканье. В его руке была бутылка.

– Что, воруем? – спросил он, сделав глоток.

Я ничего не сказала.

– Я не могу тебе здесь сеанс с портретом устроить. Нет желающих, – сказал Крецкий.

– Вы думаете, я хочу рисовать для вас?

– А почему бы и нет? Это тебя согрело. Тебе перепали продукты. И получился хороший, реалистичный портрет, – засмеялся он.

– Реалистичный?! Я не хочу, чтобы меня так заставляли рисовать.

Зачем я вообще с ним разговариваю? Я собралась уходить.

– Твоя мама... – начал он.

Я остановилась.

– Она была хорошей женщиной. Я видел, она когда-то была очень красивой.

Я развернулась.

– Что вы хотите мне сказать?! Она всегда была красивой! Это вы – чудовище. Поэтому вы её красоту не видели, и вообще красоты не видели!

– Нет, видел. Она была красивой. Красивая.

Нет. Только не это слово. Мне же нужно было выучить его самой. А не узнать его значение от Крецкого.

– Очень по-особенному красивой, – кивнул он. – Уникальной.

Я не могла смотреть на него, поэтому перевела взгляд на дрова. Хотела взять полено и бросить ему в лицо, как в меня когда-то бросили жестянку сардин.

– Так ты меня ненавидишь? – засмеялся он.

Как мама могла терпеть Крецкого? А ещё говорила, что он ей помог...

– Я и сам себя ненавижу, – признался он.

Я подняла взгляд.

– Хочешь нарисовать меня так? Как твой любимый Мунк? – спросил он. Лицо у него было опухшим. Я едва понимала его пьяный русский язык. – Я знаю о твоих рисунках. – Он указал на меня дрожащим пальцем. – Я их видел – все.

Он знает о моих рисунках...

– А откуда вы узнали о моём отце? – спросила я.

Он ничего не ответил.

– Моя мама... Она тоже была художницей, – сказал он, сделав жест бутылкой. – И она тоже, как и твоя, – умерла.

– Сочувствую, – инстинктивно произнесла я. Почему я это сказала? Разве я ему сочувствую?

– Сочувствуешь? – с недоверием фыркнул он, пристроив бутылку под мышкой и потирая руки. – Моя мама была полькой. Она умерла, когда мне было пять. А отец был русским. Он второй раз женился на русской, когда мне исполнилось шесть. Мама моя и года в земле пролежать не успела. Кое-кто из маминых родственников на Колыме. Мне следовало ехать туда, помочь им. Поэтому я хотел сойти с баржи в Якутску. И вот я здесь. Видишь, не только ты заключённая.

Он снова глотнул из бутылки.

– Ты хочешь украсть дрова, Вилкас? – Он раскинул руки в стороны. – Кради. – Махнул в сторону поленницы. – Давай...

Мои глаза горели. Ресницы смёрзлись. Я пошла к поленнице.

– А мачеха меня тоже ненавидит, – продолжил он. – Она ненавидит поляков.

Я взяла полено. Он меня не останавливал. Потом ещё одно. Послышался какой-то звук. Крецкий стоял ко мне спиной, бутылка повисла в его руке. Его тошнит? Я отошла от поленницы. Крецкий не блевал. Он плакал.

«Лина, скорее! Бери дрова и уходи». Я сделала шаг, чтобы уйти от охранника, но вместо этого ноги сами пошли к нему; дрова из рук я не выпускала. Что я делаю? Крецкий издавал неприятные, сдавленные звуки.

– Николай!

Он не посмотрел на меня.

Я молча стояла рядом.

– Николай. – Вытащив руку из-под дров, я положила её ему на плечо. – Извини, – произнесла я.

Мы молча стояли в темноте.

Я собралась уходить.

– Вилкас!

Я оглянулась.

– Мне очень жаль твою маму, – сказал он.

Я кивнула:

– Мне тоже.

83

Я не раз представляла себе, как отплачу энкавэдэшникам, как отомщу Советам, когда мне представится такая возможность. И вот она мне представилась. Я могла посмеяться над ним, бросить в него поленом, плюнуть ему в лицо. Он кидал в меня различные предметы, унижал. Я ненавидела его, не так ли? Мне стоило развернуться и пойти прочь. И чувствовать себя при этом хорошо. Но я этого не сделала. Мне физически было больно слышать его плачь. Что со мной такое?

Я никому об этом не рассказывала. А на следующий день Крецкий куда-то пропал.

Наступил февраль. Янина боролась с цингой. У мужчины с часами началась дизентерия. Мы с госпожой Римас заботились о них, как могли. Янина часами разговаривала с духом своей куклы, иногда визжала и смеялась. А несколько дней спустя девочка перестала разговаривать.

– Что нам делать? – сказала я Йонасу. – Янине с каждой минутой становится всё хуже.

Он взглянул на меня.

– Что? – спросила я.

– У меня снова сыпь, – признался он.

– Где? Дай, посмотрю.

Пятна цинги снова появились на животе у Йонаса. Волосы в него лезли прядями.

– На этот раз помидоров не будет, – сказал Йонас. – Андрюса здесь нет.

Он покачал головой.

Я схватила брата за плечи и сказала:

– Слушай, Йонас. Мы будем жить. Понял? Мы вернёмся домой. Мы не умрём. Мы вернёмся в свой родной дом и будем там спать в кроватях под пуховыми одеялами. Будем – и всё. Понял?

– А как же мы одни, без мамы и папы? – спросил он?

– Дядя с тётей. Йоанна. Они помогут. Тётя нам яблочных пирогов напечёт, пончиков с повидлом. Таких, как ты любишь. И Андрюс тоже нам поможет.

Йонас кивнул.

– Повтори за мной, Йонас. Скажи: мы вернёмся домой!

– Мы вернёмся домой.

Я обняла братика, поцеловала расчёсанную залысину на его голове.

– Вот. – Достав камешек от Андрюса, я протянула его Йонасу. Он словно задремал и не взял камешек.

У меня внутри всё опустилось. Что же делать? Лекарств нет. Все больны. Я что, здесь одна останусь, с этим лысым старикашкой?

Мы по очереди ходили забирать пайки, я же ещё ходила просить по других юртах, как тогда мама в колхозе. Однажды я зашла в какую-то юрту. Там сидело двое женщин, а остальные четыре человека лежали накрытыми, словно спали. Они все были мертвы.

– Только не говори никому, – умоляли живые. – Мы хотим их похоронить, когда метелица закончится. А если энкавэдэшники узнают, что они умерли, то выбросят их на снег.

– Не скажу, – пообещала я.

Буря неистовствовала. Ветер свистел между моих замёрзлых ушей. Он был холодным, но обжигал, словно белый огонь. Я боролась с ним, возвращаясь в юрту. Тела, сложенные, словно дрова, припадали снегом возле хат. Мужчина с часами долго не возвращался.

– Поищу его, – сказала я госпоже Римас.

– Он едва ходит, – заметил Лысый. – Наверное, спрятался в ближайшей юрте, когда ветер поднялся. Не рискуй.

– Нужно помогать друг другу! – возразила я. Хотя, почему он должен меня понять?

– Тебе лучше остаться. Йонасу плохо. – Госпожа Римас взглянула на Янину.

– А её мать? – спросила я.

– Я проводила её к тифозной юрте, – прошептала госпожа Римас.

Я села возле брата. Поправила тряпье и рыбацкие сети, которыми он был укутан.

– Я так устал, Лина, – сказал он. – У меня дёсна и зубы болят.

– Понимаю. Вот закончится буря, поищу тебе еду. Тебе нужна рыбка. А её здесь хоть завались, полные бочки. Нужно только украсть.

– М-мне так холодно, – дрожал Йонас. – И ноги не выравниваются...

Я нагрела несколько кусков кирпичей и подложила ему под ноги. Нагрела кирпичик и для Янины. От цинги её лицо и шея теперь были в крапинку, а кончик носа у неё стал чёрным – от обморожения.

Я поддерживала огонь, хотя это не сильно и помогало. Дрова приходилось использовать по чуть-чуть, экономить то, что у нас имелось. Кто знает, когда закончится буря. Я смотрела на то место, где раньше лежала наша мама, где были мама Янины, господин с часами, Повторитель. На полу юрты зияли пустые места.

Я легла возле Йонаса, накрыв его своим телом, – так, как мы грели маму. Обняла его, взяла за руки. Ветер бил в нашу рассыпающуюся юрту, а вокруг летал снег.

Нет, так это закончиться не может. Не может! О чём жизнь у меня спрашивает? И как я могу ответить, если не знаю вопроса?

– Я тебя люблю, – прошептала я Йонасу.

84

Буря улеглась через день. Йонас с трудом мог разговаривать. У меня суставы словно замёрзли и едва гнулись.

– Нам сегодня нужно работать, – сказала госпожа Римас. – Нам нужен хлеб, дрова.

– Вот-вот, – согласился Лысый.

Я понимала, что они дело говорят. Но сомневалась, что у меня хватит сил. Я посмотрела на Йонаса. Он лежал на доске и не двигался: щёки запали, рот приоткрыт. Вдруг он поднял веки; взгляд у него был пустой.

– Йонас! – Я быстро села.

С улицы послышался какой-то шум. Кричали мужчины. Йонас немного пошевелил ногами.

– Всё хорошо, – заверила его я, пытаясь отогреть ему ноги.

Дверь юрты резко отворилась. Заглянул какой-то мужчина. Он был в гражданской одежде – в шубе и толстой тёплой шапке.

– Больные есть? – спросил он по-русски.

– Да! – ответила госпожа Римас. – Мы больны. Нам нужна помощь.

Мужчина зашёл. У него был фонарь.

– Пожалуйста, – сказала я. – У моего брата и этой девочки цинга. И мы не можем найти одного из наших друзей.

Мужчина подошёл к Йонасу и Янине. Вздохнул, выпустив из себя длинный поток русской брани, что-то крикнул. В дверь просунул голову энкавэдэшник.

– Рыбы! – приказал он. – Сырой рыбы для этих детей – срочно! Кто ещё болен? – Он взглянул на меня.

– Я здорова.

– Как вас зовут?

– Лина Вилкас.

– Сколько лет?

– Шестнадцать.

Он оценил ситуацию.

– Я помогу вам, только здесь же сотни больных и мёртвых. Мне нужна помощь. Есть в лагере доктора, медсёстры?

– Нет, только ветеринар. Но... – я запнулась. А вдруг и он умер?

– Ветеринар?! И всё?! – Он покачал головой и закатил глаза.

– Мы можем помочь, – сказала госпожа Римас. – Мы ходим!

– А вы, дед? Мне нужны целые бригады, чтобы варили юшку и резали рыбу. Этим детям нужна аскорбиновая кислота.

Не к тому он обратился. Лысый же никому не помогает. Даже себе.

Тот поднял голову.

– Да, помогу, – ответил Лысый.

Я взглянула на него. Он поднялся на ноги.

– Помогу, если сначала вы займётесь этими детьми! – уточнил Лысый, указав на Йонаса и Янину.

Доктор кивнул и сел подле Йонаса.

– А НКВД позволит вам помогать нам? – спросила я у доктора.

– Должны. Я – инспектор, и могу отдать их под трибунал. Они хотят, чтобы я поехал и доложил, что здесь всё хорошо, ничего особенного. Даже ждут этого.

Он сделал быстрое движение рукой в мою сторону. Я выставила ладони вперёд в защитном жесте.

– Доктор Самодуров! – представился он, протянув мне руку.

Я смотрела на эту руку, замерев от такого проявления уважения.

Мы работали под его руководством. В тот день каждый получил миску горохового супа и полкило рыбы. Доктор помог нам запастись рыбой на случай будущей непогоды и обустроить кладбище для более чем сотни покойников, среди которых оказался и господин, что накручивал часы. Он замёрз до смерти. Доктор вызвал на помощь туземных охотников и рыбалок, которые проживали в радиусе тридцати километров от нас. Они приехали на собаках и привезли шубы, тёплую обувь и другие нужные вещи.

Через десять дней он сказал, что ему пора ехать в другие лагеря, где тоже страдают депортированные. Я отдала ему все свои письма для Андрюса. Он пообещал их отправить.

– А где ваш отец? – спросил он.

– Погиб в красноярской тюрьме.

– Откуда такая информация?

– Иванов сказал моей маме.

– Иванов сказал? Хм-м, – покачал головой доктор.

– Вы считаете, что он солгал? – быстро спросила я.

– Ох, Лина, я не знаю... Я много в каких тюрьмах и лагерях бывал, ни одно из тех мест и близко на таком отшибе не было – но там десятки тысяч людей... Я вот слышал, что известного аккордеониста расстреляли, – а потом, спустя два месяца встретил его в тюрьме.

У меня сердце ёкнуло.

– Вот и я маме говорила! Может, Иванов неправду сказал!

– Да не знаю, Лина. Но, скажем так, я не одного такого «покойника» встречал.

Я кивнула и улыбнулась – во мне просто не помещался тот источник надежды, что доктор только что открыл передо мной.

– Доктор Самодуров, а как вы нас нашли? – спросила я.

– Николай Крецкий...

85

Йонас постепенно шёл на поправку. Янина снова разговаривала. Господина с часами похоронили. Я вцепилась в ту историю про аккордеониста и представляла себе, как мои рисунки дойдут до папы.

Я рисовала всё больше и больше, думая, что с весной, может, найду способ ещё как-то передать весточку.

– Ты мне говорила, что те эвенки[11] на собачьих санях помогли доктору, – сказал Йонас. – Может, они и нам будут помогать. Похоже, у них много всего есть.

Да. Наверное, они нам помогут.

Мне всё время снился один и тот же сон.

Я видела, как по лагерю в метелицу ко мне идёт какой-то мужчина. И всякий раз просыпалась, не успев увидеть его лицо, но однажды мне послышался папин голос.

– И что это за мудрая девочка стоит посреди улицы, когда так снежит?

– Только та, чей папа опаздывает, – поддразнила его я.

Стало видно папино лицо, раскрасневшееся на морозе. Он нёс охапку сена.

– Я не опоздал, – сказал он и приобнял меня, – а пришёл как раз вовремя.

Я вышла из юрты рубать дрова. Пошла по снегу, пять километров к деревьям. И тут я увидела это. Тоненькую серебристую или золотую полоску посреди серых тонов на горизонте. Я не могла отвести глаз, всё смотрела на солнечный свет и улыбалась. Солнце вернулось.

Я закрыла глаза и почувствовала, как Андрюс приближается ко мне.

– Ещё увидимся! – сказал он.

– Да, увидимся, – прошептала я. – Увидимся.

Я засунула руку в карман и сжала камешек.

Эпилог

25 апреля 1995 года, Каунас, Литва

– Вы что делаете? Ну-ка шевелитесь, а не то сегодня не закончим! – бурчал работник. Позади гудели строительные машины.

– Я что-то нашёл, – сказал землекоп, глядя в яму.

Опустился на колени, присмотрелся.

– Что там?

– Не знаю.

Мужчина достал деревянный ящик. Поддев крышку, заглянул внутрь и достал большую стеклянную банку, полную бумаг. Открыл и принялся читать:

Дорогой друг,

эти записи и рисунки, которые ты держишь в руках, зарыты здесь в тысяча девятьсот пятьдесят четвёртом году, когда мы с братом вернулись из Сибири, где находились в заключении двенадцать лет.

Нас таких много тысяч, и почти все погибли. А те, кто выжил, не могут рассказать правду. Хоть мы и не совершили никакого преступления, нас считали преступниками. Даже сейчас рассказ о тех ужасах, что пришлось нам пережить, может угрожать нам смертью. Поэтому мы надеемся на тебя, человек, который когда-то в будущем найдёт эту капсулу памяти. Мы доверяем тебе правду, потому что именно такой она и есть.

Мой муж Андрюс говорит, что зло будет управлять нами, пока за дело не примутся добрые люди. И я с ним согласна. Эти показания записаны, чтобы зафиксировать всё, что случилось с нами, чтобы сказать своё слово в мире, где наши голоса могут быть заглушены. Возможно, то, что здесь написано, поразит тебя или испугает, но моя цель не в этом. Моя самая большая надежда – что страницы, которые находятся в этой банке, пробудят в тебе самый глубокий источник человеческого сочувствия. Надеюсь, они сподвигнут тебя что-то сделать, кому-то рассказать. Ведь только так мы можем обезопасить себя от того, что такое зло повторится.

От чистого сердца,

госпожа Лина Арвидас

9 июля 1954 года, Каунас

КОНЕЦ

Читайте другие романы в переводе группы Translation for you.

От автора

Самой холодной зимой я узнал, что внутри меня – непобедимое лето.

Альбер Камю

В 1939 году Советский Союз оккупировал балтийские страны – Литву, Латвию и Эстонию. Вскоре в Кремле были утверждены списки людей, признанных антисоветскими – и их будет убито, отправлено в тюрьмы или депортировано на тяжёлый труд в Сибирь. Доктора, юристы, учителя, военные, писатели, деловые люди, музыканты, художники и даже библиотекари были признаны антисоветским элементом и пополнили очень длинный список тех, кто подлежит всеобщему уничтожению. Первые депортации случились 14 июня 1941 года.

Мой отец – сын литовского офицера. Как Йоанна, он сбежал со своими родителями через Германию в лагерь беженцев. Его родственников, как Лину, депортировали и заключили под стражу. Ужасы, которым подверглись депортированные люди, – чудовищны. А тем временем советская власть безумствовала на их родине, сжигала их библиотеки, разрушала их храмы. Оказавшись посреди двух империй – СССР и нацистской Германией – и позабытые всем миром, страны Балтии просто исчезли из географических карт.

Чтобы написать эту книгу, я дважды ездила в Литву. Встречала тех, кого депортировали, их родственников, разговаривала с теми, кто пережил лагеря, с психологами, историками, чиновниками. Немало ситуаций, описанных в этом романе, – это истории, что рассказали депортированные и их родственники, и с таким сталкивалось много депортированных в Сибирь. Хотя некоторые герои этой книги придуманы, доктор Самодуров – настоящий. Он прибыл в Арктику как раз вовремя и спас много жизней.

Те, кто остался в живых, провели в Сибири по десять-пятнадцать лет. Вернувшись в середине 1950-х годов, литовцы обнаружили, что их дома теперь принадлежат советским людям, которые присвоили себе не только их вещи, но иногда даже и имена. Всё было утеряно. К тем, кто вернулся из депортации, относились как к преступникам. Им разрешалось жить только в специально отведённых для этого местах, за ними постоянно следило КГБ. Любые упоминания о пережитом приводили к незамедлительному заключению и депортации обратно в Сибирь. А это значит, что пережитые ими кошмары оставались хорошенько спрятанной ужасной тайной, общей для миллионов людей.

Как Лина и Андрюс, некоторые из депортированных создавали семьи и находили утешение в ласковом взгляде, в ночном перешептывании в постели. Удивительные дети, такие, как Йонас и Янина, выросли в сталинских лагерях и вернулись домой уже взрослыми. Множество матерей и жён, как Елена, погибли. Смельчаки, которые боялись навсегда потерять правду, закапывали свои ежедневники и рисунки в прибалтийскую землю, рискуя жизнью – ведь тайники могло найти КГБ. Как Лина, многие давали выход эмоциям, рисуя и занимаясь музыкой – только так они могли выразить себя, сделать так, чтобы Родина жила в их сердцах. Такие рисунки нельзя было показывать публике. Искусство распространялось тайно, как зашифрованные весточки и новости из лагерей. Какой-то набросок, изображение символа Родины иногда могли послужить толчком депортированному двигаться вперёд и бороться за новый день.

По оценкам историков, за время своей кровавой власти Иосиф Сталин убил более двадцати миллионов людей. Прибалтийские страны – Литва, Латвия и Эстония – потеряли более трети своего населения во время советского истребления. Депортации докатились даже до Финляндии. Сегодня многие в России готовы отрицать, что в СССР депортировали хотя бы одного человека. Но большинство балтийцев не держат на них зла. Они благодарны тем советским людям, что посочувствовали им. Их свобода – ценность, и они учатся с ней жить. Кто-то получил те свободы, что их имеем мы как граждане США, за счёт людей, которые похоронены в безымянных могилах Сибири. Здесь как у Йоанны с Линой – свобода одного человека была получена ценой свободы другого.

В некоторых войнах главное – это бомбардировки. Для людей Прибалтики война – это то, что прежде всего связано с верой. В 1991 году, после пятидесяти лет брутальной оккупации, три балтийские страны восстановили свою независимость – мирно и с достоинством. Они выбрали надежду, а не ненависть, и показали миру, что даже посреди тёмной ночи есть свет. Пожалуйста, изучайте это. Расскажите кому-то. Эти три маленьких народа научили нас, что любовь – самая сильная армия. Любовь к другу, к родному краю, к Богу, даже к врагу – любовь открывает воистину удивительную природу человеческого духа.

Благодарности

Я невероятно благодарна многим прекрасным людям, которые помогли мне в путешествии, что описывается в этом романе.

Линдси Дэвис, которая поверила в эту книгу с первой страницы, – ты мой герой! Спасибо Стивену Малку, что словом и музыкой привёл меня в Дом писателей. Ребекке Шерман, которая уверяла меня, что я могу это сделать, а также удивительному Кену Райту за то, что прискакал на белом коне и сделал публикацию этой книги возможной. О таких прекрасных учителях, представителях и друзьях я и мечтать не смела.

Моя редактор Тамра Таллер потратила на эту книгу бесчисленное количество времени и сил. Мы команда, и я буду благодарна тебе всю свою жизнь. Низкий поклон Майклу Грину, который смело вытащил из земли банку и донёс эту историю всему миру. Кортни Палмер, Камилле Сандерсон, Фаре Гехи, Лиз Морас, Джулии Джонсон и всем замечательным сотрудникам издательств «Philomel» и «Penguin». Спасибо, что верили в меня.

Моей писательской группе – Шерон Кэмерон, Эми Итчинсон, Рэйчел Гриффитс, Линди Регсдейл, Ховарду Ширли и Ангелике Штегманн. Спасибо за преданность, а главное – за дружбу. Без вас я бы не справилась! Спасибо Лауре Гёринг за помощь с русским языком.

Спасибо Союзу детских писателей и иллюстраторов, чей грант «Work-in-Progress», конференции и безумные вечеринки помогли мне осознать, что я действительно могу написать книгу. Но особенно я благодарна Дженетте Адэр и Трейси Барретт из отдела Среднего Юга этого Союза.

А ещё – Ивонн Сейвертсон, Нильсу Бай Нильсену, Фреду и Линдси Вильгельм, Майку Посту, Майку Кортезу, Джерену Ноордхузу, Луизе Арденфельт Равнильд, Лоренсу Гарри, Хизер Нейпир, Джерри Розенблатту, Дж. В. Скотту, Дэниелу Шмидту, Джону Уэллсу, Гевину Михаилу, семьям Рейдов, Такеров, Пилов и Смитов. Вы все мне помогали и содействовали в работе над книгой с самого первого дня.

Всем на свете я обязана моим маме и папе, которые научили меня сильно мечтать, а любить – ещё сильнее. Джону и Кристине – моим друзьям и вдохновителям. Я мечтаю когда-то научиться писать так же красиво, как вы.

И моему мужу Майклу – прежде всего за совет стать писательницей. Твоя любовь даёт мне смелость и окрыляет. Ты для меня всё.

Литовские благодарности

Без Линаса Забалюнаса эта книга бы не существовала. Линас направил меня к множеству людей, с которыми я разговаривала, переводил для меня, путешествовал со мной по Литве, кормил сырными пончиками и цеппелинами[12], даже устроил всё так, чтобы меня закрыли в бывшей советской тюрьме. Aиiы labai[13], друг мой!

Искренне благодарю организацию «Laptevieиiai» и людей, что пережили депортацию, за то, что поделились со мной воспоминаниями: Ирену Шпакаускене, Йонаса Маркаускаса, Йонаса Пуоджуса, Риту Мерките и Антанаса Стасишкиса.

Особая благодарность Агнешке Наркевич за перевод в Вильнюсе; Дале Казлаускене за то, что показала невероятные фотографии, которые её муж сделал в Сибири; «Nemunas Tour» и семье Забалюнасов; Дануте Гайлене, главе отделения клинической психологии Вильнюсского университета за встречу со мной и ответы на мои вопросы; Гинтаре Якубонене, директору отдела воспоминаний в Центре исследований геноцида и сопротивления; Вильме Юозевичюте из Музея жертв геноцида; Центру исследований геноцида и сопротивления; Литовскому парламенту; Литовской фундации; музею Румшишкеса и тюрьме Кароста в Латвии.

Книги этих авторов помогли мне заполнить пробелы: Дали Гринкевичюте «Украденная молодость, украденная родина», Энн Лехтметс и Дуглас Холли «Сибирь», Барбары Армонас «Оставь слёзы в Москве», Дануты Гайлене «Психология экстремального травмирования», а также книга «Литовцы в Арктике» организации «Laptevieиiai».

И наконец-то благодарю родных Йонаса Шепетиса. Спасибо за вашу любовь и поддержку всей нашей семьи, что вы всегда проявляли. Ваши патриотизм, верность и самопожертвование не забудутся никогда.

Aиiы labai!

[1] «Волшембный фонамрь» (лат. Laterna magica; магический фонарь, фантаскоп, skioptikon, lampascope, туманные картины и др.) – аппарат для проекции изображений, распространённый в XVII-XX вв., XIX в. – в повсеместном обиходе. Является значимым этапом в истории развития кинематографа.

[2] Шанчай – район Каунаса, где проживали в основном военные и их семьи.

[3] Немман – река в Белоруссии, Литве и Калининградской области России. Длина реки – 937 км, площадь водосборного бассейна – 98 200 кмІ, среднегодовой расход воды – 678 мі/с. В нижнем течении является важной приграничной рекой, служит государственной границей между Россией и Литвой.

[4] Нида – курортный посёлок на Куршской косе в Литве.

[5] Гетто в период Второй мировой войны – жилые зоны на подконтрольных немецким нацистам и их союзникам территориях, куда насильственно перемещали евреев в целях изоляции их от нееврейского населения. Эта изоляция была частью политики так называемого «окончательного решения еврейского вопроса», в рамках которой было уничтожено около 6 миллионов евреев.

[6] Речь о традиции в Сочельник на полы и праздничный стол класть сено – в память о первой колыбели-яслях, куда Дева Мария положила новорожденного Христа.

[7] Маоз цур – гимн, который поют в течение Хануки, каждый вечер, после зажжения ханукальных свечей. В каждой строфе Маоз цур идёт речь об одном из изгнаний, пережитых еврейским народом, и прославляется Всевышний, избавивший иудеев от них. В последней строфе просится о скорейшем конечном избавлении с приходом Машиаха и восстановлении Храма и храмовой службы.

[8] Колыммский край, Колымам (разг.) – историческая область на северо-востоке России, охватывающая бассейн реки Колымы и северное побережье Охотского моря. Понятие «Колыма», как определённый регион, сложилось в 1920-х – 1930-х годах: сначала в связи с открытием в бассейне Колымы богатых месторождений золота и других полезных ископаемых, а в годы массовых репрессий 1932-1953 годов – как место расположения исправительно-трудовых лагерей с особенно тяжёлыми условиями жизни и работы.

[9] Репатриант – человек, который по причинам экономического, социального или личного характера добровольно переселился в страну своего гражданства или происхождения с целью постоянного проживания.

[10] Псалом Давида из книги «Псалтирь».

[11] Эвенки – народ, живущий в Эвенкийском округе и вне его в Восточной Сибири до Тихого океана.

[12] Цеппелины или диджкукуляй – огромные клёцки из сырого тёртого картофеля с начинкой из мясного фарша. Цеппелины подаются со сметаной и поджаркой из сала. Наименование «цеппелины» в Литве прижилось во время Первой мировой войны от названия производителя германских дирижаблей – Zeppelin.