Текст книги "Ля-ля, детка! (СИ)"

Автор книги: Руфи Руф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

10. ТАК РАЗВОДИСЬ!

Папашка-садист будет меня бить, изводя мать угрозами о разводе. Его же никто не накажет за издевательства над нами. Не врежет как следует, и это каждый раз порождает у него чувство еще большей безнаказанности. С каждым разом он все больше распускает руки и бьет все сильнее. Мать он почти никогда не трогает. Она сильна, а он слишком труслив. Я закричу тогда, еще в пять лет, когда Эн еще не попросится на свет: «Так уходи! Разведись и уходи! Разведись и уходи!». Я ору, доведенная до крайности. Слова «Пошел нахер» мне неведомы, но мои вопли звучат именно так. Мать заслонит меня от побоев. В который раз. Но только наполовину, как впрочем и всегда… Во всех комнатах между ними вспыхивают ссоры, слышны постоянные крики, и оскорбления. Он вопит о разводе каждый раз, как она просит его помыть посуду, защищает меня, или вместо того, чтобы проглотить его вонючие оскорбления начинает с ним спорить. Как-то, он ее обидит по другому поводу, и мама заплачет у меня на руках. Я буду как взрослая гладить её по волосам и прижимать к груди ее голову. Вот такая я дура. А надо было думать о себе! Мои ласки и очевидная любовь не мешали моей маме в перерывах твердить мне что я: эгоистка, ни капли ей не сочувствую, ни грамма ее не уважаю, отношусь к ней как к половой тряпке, что я плохая, и она меня не любит. Что объяснять мне она ничего не будет, и раз я сама не понимаю, в чем я виновата, то объяснять нечего – я безнадежна… О майн гад! Да что же это за мозговая непроходимость такая?

Перечислить все унижения, которых я натерпелась от нее – не хватит времени. Если с папашей мне было все понятно и очевидно, то мама – была мамой. И почему в пять лет, или позже, я должна была отказываться от нее? За что она меня не любила и ненавидела, я не понимала.

Итак, у папашки появилась идея-фикс – развод. Она мне очень нравилась. Втайне я надеялась, что он наконец решится и свалит от нас подальше навсегда. В те дни мама рассказала мне о том, как вышла замуж не по любви. Раньше она любила парня, а он женился на другой, потому что она была недостаточно красивой.

"– Ты пыталась с ним объясниться, мама?".

"– Нет, что бы это дало?"..

Тогда для себя я решила, что если я кого-то полюблю, то заставлю его выслушать меня, сделаю все, чтобы не быть трусихой, которая боится объяснений с любимым…

Вечером мы выслушивали очередную Бредди-песню, что он может творить все что ему вздумается: запрещать нам все что мы любим, орать на нас, оскорблять, уничтожать морально, бить, и весь этот жестокий бред и кошмар, от которого хотелось проснуться как от дурного сна. После того как мне исполнилось восемь и меня стали избивать чуть ли не несколько раз в день, в маме что-то надломилось. "Женщина должна быть терпеливой" – повторяла она и стала внушать себе, что все у нее хорошо. Что никаких побоев в семье не было и нет. Что все дурное в нем – хорошее, или терпимое. Что чудовище – это ее дочь. Она не видела во мне ничего хорошего…

В двадцать пять лет я буду совсем немного бывать в одной компании. Некоторых людей захочу назвать своими друзьями. Один из них, расскажет, не лично мне – всем, – как в детстве он, папа, мама – всей дружной семьей лепили пельмени. Мы никогда не станем друзьями с любителем пельменей, хотя какое-то время мне будет наивно казаться, что это возможно. Раньше мне хотелось сказать этому человеку: "Помоги мне освободиться. Помоги изменить эту жизнь, где меня не ждет ничего радостного. Взгляни – ты так же счастлив, насколько несчастна я. Чудес не бывает, и мне не на что рассчитывать. Я люблю. Я любила. Но мне не выбраться из этого болота самой. Ты и подобные тебе отказались. Значит я не стою ничего. Я хочу умереть. Жизнь превратилась в такую агонию, что я уже неделями не выхожу на улицу. Я бегаю как заведенная по квартире: днем голодаю, а ночью ем – когда голод скрутит кишки и в голове хоть немного проясняется. Я не помню сколько раз в сутки я чищу зубы; сколько раз и что именно ем. Терплю и не иду в туалет по нескольку часов – так мне грустно. Ориентируюсь по тем сериалам которые мелькают на экране телеящика. Я не ложусь спать даже тогда, когда очень хочу. Я настолько издергана и измучена, что ты бы пожалел меня теперь".

Но нет. Я знаю, что он не пожалеет. И у меня такое чувство, что я воюю с целым миром. Зеленое сердце Вселенной пульсирует и сжимается ее болью и радостью. Вы не можете принять меня, из-за моего горя, которое не терпит никто. Вряд ли вы испытаете ко мне хоть какие-то теплые чувства. Странно, что при этом я стараюсь любить.

11. КАК ПАПА ОТНОСИЛСЯ К МАМЕ

Осознание того, что с моей семьей не все в порядке, пришло внезапно. Характер людей лучше всего чувствуется в дороге. Мы ехали в поезде, когда мне было пять. С нами разместилась еще одна семья – папа-мама и двое детей. Это – незабываемое воспоминание. Все они вели себя настолько свободно и раскрепощенно, что на них сначала было страшно смотреть. Если бы так себя вела я, меня бы уже обругали и избили. Мне казалось, что родители этих детей сейчас перестанут улыбаться и ка-ак набросятся на них! Но такого не происходило. Им ничего не запрещали! На них не рычали, не дёргали по придуренным, мелочным поводам, не оскорбляли. Их любили, и они весело бегали, играя друг с другом. Позже мы вместе читали книжки и старшая девочка подарила мне свои…

Нет ничего фальшивее, когда тиран несчастливой семьи пытается натянуть перед другими, по-настоящему счастливыми людьми, добрую маску. Как уродливо это притворство. Ты не можешь не понимать громадную разницу между чужой счастливой жизнью – и ужасной, своей собственной.

Что же было не так? Решительно все.

Начну с простого. Наша квартира была самая ободранная, одежда самая бедная, а холодильник – зияюще пустой. Отвалившаяся дверная ручка могла не чиниться в доме девять лет. Другим членам семьи брать в руки отвертку категорически запрещалось. Все должны были знать, кто в доме хозяин – и имеет право ремонтировать, или не ремонтировать. Плинтуса и карнизы полгода лежали посередине комнаты, а потом еще несколько месяцев прибивались. Соседи сходили с ума каждый день. С восьми до десяти вечера в нашей квартире работала дрель. Как будто нужно было пробить не пару дырок, а тысячу.

Когда старшая дочь (то есть я) принималась за уборку, обязательно вспыхивал скандал. Ему не нравилось жить в чистоте. Зато нам нравилось!!! Впрочем, очень скоро мать забьет – и на чистоту, и на хозяйство. И сколько бы я не вычищала грязь, её станет накапливаться все больше и больше. И дело даже не в том, сколько раз в неделю ты пропылесосишь, помоешь пол, вытрешь пыль и сложишь вещи. А в том, что…

Абсолютно нормальным считалось выставить мусорное ведро во время ужина или завтрака на середину кухни. "Чтобы не забыть вынести мусор завтра! Приятного аппетита!". Пытаешься поставить воняющие отбросы назад и слышишь рычание: "А ну поставь на место, а не то я тебе голову оторву!". Вырывает ведро из рук и буквально бросает его на пол на прежнее место…

Если папашка мыл за собой тарелку, чашку, вилку – они оставались липкими и мерзкими на ощупь. Когда в чистой посуде нам попадалась такая тарелка, мы уже знали, кто ее так "обработал". Я и Эн всегда над этим прикалывались. Берешь: "Ай!!!! Жирная!!!" – и рука отдергивается, как от жабы. Как бы часто это не происходило, наша реакция одинаково свежая – и это смешно.

Вонючие носки могли лежать на видном месте – на полке, рядом с туалетной водой и косметикой. Его грязное белье кипой лежало в кресле и смердело, как неделю не мытые подмышки. Приходилось сначала бросать его в корзину для грязного белья, а потом выслушивать истерики и угрозы, по поводу того, куда оно делось. Он никогда не снимал обувь, если среди дня заходил домой. Так и ходил в ботинках: по кухне, коридору, комнате. Мог так зайти даже в туалет или ванную. Уважения к своему дому у него было не больше, чем к вокзалу или к ночлежке. Никакие возражения против этого не принимались. Убитый рабочий кейс, залежаный по самым грязным полам в общественных гастрономах, в трамваях и метро, на прилавках мясных рынков, мог запросто оказаться поверх чистого одеяла – на гладильном столике. Замызганный угол чемодана нередко зарывался в кучу наших чистых трусов, кофточек и футболок. Притаскивал в дом разный хлам с мусорки. Например, трость бомжа со свинцовым наконечником. Сия полезная вещь была нужна: "Чтобы бить грабителей по лбу, если они вдруг станут ломиться в квартиру!". Под каждой батареей, вдоль каждой стены и под столами, на балконах и в кладовке – валялись бесчисленные клумаки, грязные кульки, торбы. Особенно захламленной была кухня – свободного пола почти не было, и передвигаться по ней нужно было в основном на цыпочках, скача как горная лань. Ни к мойке удобно не подойти, ни к плите. Ящики в квартире попадались под ноги так неожиданно, что ничего не стоило расшибиться до крови. Бредди не думая ставил их в самых проходных местах. И когда в потемках мы шли на кухню попить воды, обязательно натыкались на них и падали. Особенно было жаль маму. Она вскрикивала и плакала от боли, но больше от обиды. При этом я чувствовала себя так, будто он ее нарочно ударил. Ведь она столько раз предупреждала и просила его не ставить ничего на дороге. "Бац!" – вижу звёздочки в глазах и слышу свой непроизвольный многоэтажный мат… Реакция на боль…

В машине творился тот же бардак: замусоленный салон, на сиденьях – груда старых, пыльных газет, под ногами и в карманах чехлов – чёрные, измятые половые тряпки. Убрать все это было невозможно физически: каждый день срач обновлялся. Кроме того, уборки карались побоями и грандиозными скандалами. Мама примирилась с грязью гораздо быстрее. Наверное потому, что ее не били, как меня. "Нервы дороже", – сказала себе мамуля. А потом повторила: "Женщина должна быть терпеливой", – преисполняясь внутренней гордостью за то, что она такая достойная и терпеливая, и так выгодно отличается на моем – жалком, битом и нетерпеливом фоне.

Все в доме держалось на женских плечах: папашка никогда не помогал. Мать надрывалась как заработанная кляча, не отдыхала и не развлекалась. Это была семья, где один человек был взрослым и отвечал за общее благополучие, а другой был двоечником-прогульщиком. Посвистеть с руками в карамане – любимое дело. Он только и делал, что ходил развлекаться – на рыбалку, на футбол, кататься на лыжах в лес, в гости к родственникам. Если чужие мужья помогали женам стирать пеленки, кормили детей кашей, забирали отпрысков из детсада – то в нашей семье такого никогда не было. При всем этом мама не была домохозяйкой: восемь часов в день она проводила сидя в конторе за чертежами. Руки на кульмане, затекшая от неподвижности спина, уставшие глаза. Это не мешало ей готовить, стирать, убирать. Приносить тяжеленные сумки с базара. Мы конечное помогали ей, но у нас всегда возникал вопрос: почему восьмилетние девочки должны таскать тяжести вместо взрослого мужика? Причем постоянно и регулярно. "Твои дочери такие ленивые, бери их с собой, пусть тебе помогают!" – в который раз скажет папашка и уткнется в телеящик или газету. Действительно – зачем что-то делать, если есть дети? Поток ругани в адрес ленивых дочерей никогда не прекращался, несмотря на то, что единственным ленивцем был он сам. Она терпела все недочеты своего брака и никогда не жаловалась. Если бы она бунтовала против всех его недостатков, они не прожили бы вместе и года. Наверное поэтому ее терпение лопалось редко. Например, когда она просила его сходить в магазин, а он отказывался… Тут уж ссора вспыхивала с такой преувеличенной яростью, что становилось понятно: в этом виновата далеко не буханка хлеба… За все обиды, невнимание и нелюбовь она могла упрекнуть своего мужа лишь некупленной пачкой масла или коробком спичек. А он каждый день чинил кассы в магазинах и мог купить все что нужно без напряга. Но не хотел делать даже эту мелочь. Считал, что все члены семьи должны его полностью обслуживать, а он никому ровно ничего не должен. Ему мало было переложить все заботы на чужие плечи. Он хотел руководить нашими делами в духе надсмотрщика банановых плантаций. Мы – в роли его персональных рабов. И он – в белом костюме и лакированных сапогах, щелкающий кнутом. Жестокий и злой.

Плевать он хотел на мамину доброту, и на то, что она хорошо готовит и держит дом в чистоте. Он не ценил наших стараний: помойка в доме нравилась ему куда больше уюта. Бредди не выносил, когда кто-то умел делать что-то лучше его! Любые советы жены он воспринимал как смертельные оскорбления, на которые реагировал психозом, воплями и бранью. Всё, что делалось в таком состоянии никуда не годилось, но вина возлагалась на маму. "Под руку сказала!".

Любое новое дело вызывало в нем агрессивную панику. Прежде чем отремонтировать что-то в доме Бредди устраивал истерику на несколько дней. Он так боялся, так усложнял всё зараннее, как будто в случае неудачи его ждала казнь. Самое простое дело было для него пугалом. Переклейку одной полоски обоев он называл капитальным ремонтом, из-за которого нужно чуть ли не обрушить стену и возвести ее заново. Он кричал! Он оскорблял!… и это длилось часами.

Не помню, чтобы Бредди когда-нибудь хвалил маму. Ее достоинства в его обществе постепенно превращались в мизер. Что у нее было? Скучная работа и тяжелая семейная жизнь – с нелюбимым мужем и отвратительным сексом? Проблемные, некрасивые дети?! Бедность, скандалы и оскорбления?!!

Когда к нам на праздники приходили гости – его друзья или родственники, они не уважали хозяйку. Не ставили в грош. Зато очень уважали ее блюда, ведь она в молодости вкусно готовила. Они жрали и бросали на нее исподтишка, а то и открыто, презрительные взгляды. Она никогда не была для окружающих Женщиной. Только кухаркой, скотиной, располневшей после аборта. Прислуга в старой летней футболке… Без красивого макияжа, бледная и непривлекательная. А этот сидел и покомандывал ею: "Неси то, принеси это. Хлеб неси! Горячее подавай!". Он как будто был заодно с этой глумливой компанией своих дружков и жаб-родственников. Они презирали ее и он, подыгрывая им, выказывал к ней такое же неуважение и презрение. Как нам, детям, было смотреть на это? Никаких поцелуев, нежности или настоящих супружеских объятий не было. Он мог похлопать ее грубо, как корову: по плечу или по спине, налохматить ее прическу на голове – как жестокий и властный хозяин треплет свою собаку. Эти ласки граничили с щипками и побоями: мать всегда просила прекратить это и говорила, что он делает ей больно. Особенно, когда он, якобы игриво, щипал ее за талию, оттягивая слой кожи на располневшем после родов теле. В этих грубых пародиях на ласку не было ни грамма любви или добрых чувств.

Бредди никогда ничего ей не дарил – ни одежды, ни косметики, ни цветов, ни каких-то приятных мелочей вроде магнитиков на холодильник. Все его подарки матери, которые я помню из детства – это комбинация с ландышами, которую они купили вдвоем. Он не стремился сделать для нее что-то приятное. Починить, убрать, приготовить. В любом споре, что возникал у них, (а это было постоянно и по любому вопросу), он оскорблял ее последними словами. Впрочем, как и всех нас. Орал, что может делать с нами все, что захочет. Что будет как угодно издеваться над нами, потому что он зарабатывает деньги, а мы втроем никто. Ничтожества, которых он кормит. Весь этот бред говорился вопреки тому, что мать приносила заплату, а мы в начальной школе и детском саду – просто не доросли до работы. Постоянные попреки едой раздражали еще и потому, что мы были самыми нищими в своем окружении. Мясо было редкостью, весенних огурцов и зелени мы не покупали – дожидались лета. Гречку ели так часто, что я до сих пор сыта ей по самое немогу. Но дело ведь не в еде, которой со временем стало достаточно. А в том, что тебя ею постоянно пилят. Называют с гадкой улыбкой тебя, твою мать и сестру прожорливыми гусеницами, шашелью, саранчой. Оправдывают тарелкой супа (который ты же и приготовила) любое рукоприкладство.

Типичный вечер для нашего семейства – скандал в комнате родителей. Бредди вопит, что детей нужно пороть, бить и наказывать еще больше, – хотя побоев и так слишком много. Она не соглашается, а этот выходит из себя, переходя на визг. Нас понемногу разбирает смех, хотя смеяться особо не над чем. "Их надо держать так, чтобы они и пасть не смели открыть! Им надо поотрывать головы!!!", – визжит он, имея ввиду, что она тоже должна нас бить. Странно, но сегодня она и не думает соглашаться: "Ты только и умеешь, что кулаками махать!". На это он подрывался с места и пытается уже ударить ее. На языке бокса это называется войти в клинч. Ничего не получается: она с силой отталкивает его от себя. После скандала Бредди демонстративно стелит себе на полу. Психологическая атака: "Избивай детей, или я не буду с тобой спать!" – продолжается.

Неконтролируемую ярость вызывало не только заступничество за нас. Любая просьба матери о помощи по дому могла спровоцировать поток дурнословия и унижений. Живя с женой, он куда чаще выполнял просьбы своей матери, сестры и ее детей, а семьи собственной для него будто и не существовало. Во мне это не вызывало обиды – только отвращение. С самых ранних лет я понимала и чувствовала многие вещи. Например, почему он без мыла в задницу лезет к своим племянникам, стремясь им дать все самое лучшее, а нас бьет и унижает. И почему племянники, видя всю эту милую картину, вместо неловкости и стыда испытывают самое настоящее удовольствие. Папашкина сестра вышла замуж по любви… Кузенов никто не бил, их родители жили дружно. Но вот воспитанием отпрысков занималась бабуля, вырастившая и Бредди. Впрок им это не пошло, несмотря на то, что их семья считалась благополучной. Бредди лез в чужую семью, вместо того, чтобы стать благополучным самому. Навязывался там, где в его дружбе особо не нуждались. А в своём собственном доме распускал руки и грозился всех поубивать. Вот одна из иллюстраций его поведения: дочь своей сестры он возит на машине по первому щелчку пальца: "Бредди туда – Бредди сюда". Когда маме нужна машина, он "не может", или устраивает скандал, на тему как он сильно занят. В один из морозных январских дней, по абсолютному гололеду мама и я тащим с рынка тяжеленную шерстяную дорожку. Мы купили ее в комнату родителей – вместо старого, плешивого ковра. За мои деньги. Как придурки, мы скользим на каблуках, неся и роняя большой пакет, в котором не меньше восьмидесяти килограмм. В то время как мы рискуем сломать себе ноги, соседи окидывают нас презрительными взглядами. Ещё бы! Ведь им известно, что у нас в семье есть машина! А когда мы приносим ковер в дом, нас же еще и ждёт скандал. "За то, что купили его без высочайшего Бредди-соизволения".

Несмотря на всё это моя мать никогда не хотела развода. И ведь симпатичная же женщина… А он… Любой физический недостаток мамы (да и любого человека) – божественная симфония рядом с поведением папашки. Зло вообще не может быть привлекательным: оно – лишь уродство и ничего более.

Понятно, что скоро маме стало полностью наплевать на себя. После замужества она больше уже никогда не ходила в бассейн, не шила себе платьев и не связала до конца ни одной вещи. Любимая ее фраза того периода: "Все дела нужно доводить до конца, Света!".

Сорок квадратных метров нашей квартиры вслух назывались общежитием. Тут каждый жил своей жизнью, не обращая внимания на другого. Никаких "Вместе" не существовало. Родители не путешествовали и не ходили в походы. Ведь у нас же не семья, а так – общага задрыпанная. И деньги тут ни при чем. Можно, конечное, раскатать губу и помечтать о бездонном, таинственном Байкале. О Каспии. Представить себя на побережье Прибалтики, где сосны роняют свои слезы прямо в море. Вспомнить Карпаты, укрытые лесами, и поля Крыма – в розовом цветении лаванды. Но если люди любят друг друга, то любой мелкий городок Киевской области покажется им курортом. Копеечные билеты на электричку, и перед вами – провинция с ее музеями и выставками. Родители же жили одной работой, считая развлечения и счастье чем-то позорным. Круглый год они не выезжали за город, оставаясь в стенах уродливой бетонной коробки под вечно работающий телевизор. Ух, как же я ненавижу этот ящик!!! Уверена, что ад – это место, где не выключается телевизор. И вот на двенадцатом году их брака у них, наконец, появилась дача, которая стала очередным самоистязанием.

– "А какой там дом, мам?".

– "Старый, наверное".

– "А обои там есть? Есть, да? А какие?".

– "Зеленые"..

Уже на месте в два голоса: "О-ляля!". "Вот это так обои!".

Для начала туда нужно было добираться с пересадками: прямого автобуса не было. Дорога занимала четыре часа, за которые тебя укачивало так, что из автобуса ты выползал с зеленым лицом. Лишь через несколько лет появится запорожец, и сто пятьдесят километров уложатся в два часа. И вот мы на месте. Наш дом… Старая глиняная мазанка с провалившимся полом уже лет десять как просится на снос. Крысы и змеи на правах членов семьи плодятся под полом… Их уже никто не боится. В селе – ни озера, ни речки, ни хорошей земли. Серая пустыня не идет ни в какое сравнение с плодородными участками Херсонщины на Днепре. Здесь, в этом медвежьем углу, ветви белого налива не свисают до земли под тяжестью плодов. Красные маки не шевелят головками на ветру. И вместо того, чтобы нырнуть в реку с мостика в конце своего участка, нужно полтора часа идти пешком по жаре. Результат: изжаленые крапивой, сбитые и стертые до водяных пузырей ноги. Лицо и тело – до отека искусаны оводами.

– "Вова, смотри, быки бегут! Тот, что с краю, тощий такой, – на тебя похож!".

– "Зато на тебе красная футболка, давай, снимай её!".

– "Ты что обалдел? Я без купальника!"..

– "Тебе кранты".

Большой черный самец отделяется от стада и резвым галопом бежит прямо на нас. Я сбрасываю футболку и прячусь за спинами моих друзей.

Делать на даче нечего, кроме как вкалывать раком все светлое время суток. Чтобы вырастить урожай, нужно очень и очень постараться. Деревьям не хватает воды и две трети зеленых плодов опадают на землю. Даже если случается сильный дождь, почва не промокает вглубь больше, чем на пол сантиметра. Удивительно, если учесть, что вокруг одни болота, над которыми висит вечно звенящая туча насекомых… Но в детские годы какое может быть недовольство? Мы радуемся всему. Природе, дождю с молнией, туалету с выносным ведром… Цветущим акациям и коровьему водопою. Гигантской столетней груше и качелям на яворе… В укропной грядке, в саду и под домом водятся ужи. А в черной воде копанок – до десятка разноцветных лягушек и жаб. Соседи держат кроликов, с которыми можно играть… Ушастые не сидят в клетках, а бегают по двору целый день. От газона теперь – одно воспоминание. Чистая, обжигающе холодная вода из колонок и колодцев. Особенно красивы колодцы-журавли, построенные по типу противовеса. Конопатая Наташка жутко гордится, тем что у них такой колодец. Ведро взмывает с пятиметровой глубины за несколько секунд почти без усилий. Мы гуляем по селу и смотрим, где еще над забором выглядывает журавлиный "клюв".

Вместе с сестрами мы совершаем вечерние прогулки по бескрайним полям.

– "Свет, пойдем, я покажу тебе большое дерево".

– "Вот, смотри! У вас такое есть?".

– "Какое оно круглое! Как плетеная корзинка!". Нижние ветви дерева и в самом деле лежат на земле. Их размах – тридцать метров, и столько же укладывается в высоту до самой верхушки.

– "Девочки, трава мокрая, не убегайте далеко!" – (это уже голос Лялиной мамы откуда-то издалека).

Мы оказываемся с Лялькой на лугу, где яркие цветы покрывают землю до самого горизонта. Тысячи белых мотыльков вылетают из под ног целыми роями. Они как те воздушные змеи ныряют среди травы тут и там. В воздухе носятся голубые и зеленые огни светляков. Позже, днем мы делаем зарисовки на природе. А с подругами ходим в лес за ягодами и орехами… "Осторожно, тут много гадюк!". "Где она?" "Да ты сама как гадюка!" – ржет Танюха. Белобрысая Лариска обижается: она очень гордится своими кудрями и хорошенькими овальными зубками. Юля-Викинг нашла новый куст и под ее тяжестью ветки трещат и ломаются, будто в лещину залез медведь. Это все задница – в ней все дело! Все бегут туда, чтобы успеть надергать горсть мелких лесных орешков в зеленых ворсистых "тулупчиках". Тут вообще каждый день открываешь для себя что-то новое. Жизнь в округе кипит – не что в городе. Многозначительная тишина наполнена звуками. Каждая травинка растет, и если присмотреться хорошенько, можно даже увидеть как и услышать тихий скрип растущих стеблей. Под каждым цветком, или соломинкой, можно встретить жучиный выводок. Поэтому многочасовый труд в огороде и саду нам не в тягость. Чего нельзя сказать о маме. Она то думала о даче, как об отдыхе. Но принцип их семейной жизни: "Никаких развлечений, только труд" – догнал её и здесь. Тирания и скандалы Бредди продолжаются. У них на все разные взгляды – даже на лунки для помидоров. Ничего нельзя сделать спокойно – без указок, дерганий и ежеминутной нервотрепки. Только на даче, в отличие от города за нами наблюдают десятки любопытных сельских глаз.

Это Бредди сейчас надрывается? Ну точно он.

"– Света! Ты закончила эту грядку? А ну вернись!". (Ого, какой мрачный!).

"– Но я позже закончу, смотри совсем мало осталось. Мы сейчас идем играть".

"– Никаких игр, обойдешься! Пошла в дом, я сказал!" – и угрожающе занесенные над моей головой кулаки. И это при том, что я пашу в огороде как папа Карло!

Не впервые замечено, что несчастливые, злые люди зацикливаются на работе. Они не умеют и не хотят радоваться и развлекаться. И не дают это делать другим…

Все местные кумушки прочат меня в жены для своих сыновей. "Ты такая трудолюбивая! Настоящая хозяйка!". Правда у их сыновей немного другие вкусы. Из всех сельских хлопцев мною интересуется только Василий. Он дебил (без шуток). Точнее немного умственно отсталый. В свое время ему с трудом удалось закончить четыре класса школы. Зато у Васисуалия фигура как у борца, двухметровый рост и металлические коронки на передних зубах. Он сидел за изнасилование малолетки и теперь, похоже, строит грабли ко мне. "Аааа! Ната-а-ша!", – и вот уже моя подруга спешит ко мне на помощь. С криком команча она залетает в воду и начинает толкать его ногами и руками. В своем роде это вариант сельского заигрывания, элемент сексуальной игры. Парень переключается на мою смелую подругу. Завязывается борьба, вид ее сильных брыкающихся ног и в самом деле завораживает. Он отвлекается и уже не столько борется, сколько пялится на нее. Нам удается выбраться из озера и удрать. С Васей покончено, как и с прочими деревенскими кавалерами.

Так что же там родители? О! Они никуда не ходят вместе – ни в кино, ни в театр, ни на выставки… Не выбираются даже летом, чтобы искупаться. Мама просто не хочет что-либо делать с ним, хотя и говорит: «Не люблю я эти пляжи!».

Никакой совместной семейной жизни, никаких общих друзей или хотя бы приятелей. Крайне редко мама-папа идут в гости, в основном на дни рождения к его родственникам. Те – нудные и заносчивые. Из тех людей, что говорят только о себе и не дают даже слова вставить в свой хвастливый монолог… Они не любили нас… да и за что нас было любить?.. Впрочем, мама часто пропускала эти показушные мероприятия. По природе не слишком общительная, она совсем замкнулась в себе.

Подружки мамы никогда не приходят к нам в дом – попить чаю, перекусить и поболтать. Да и особых подруг у мамы нет – ни во дворе, ни на работе. Мамина колясочная подруга перестала таковой быть всего через пару лет после рождения моей младшей сестры. Окончательно они перестали общаться, когда старшая дочь подруги раздружилась со мной, а мать поняла, что кроме колбасы сухого копчения, шпрот и гречки (дефицита времен СССР!), её "подруге" от нее ничего не было нужно. Другая мамина "подруга" живёт далеко от нас и более удачно в замужестве. Ее дружба состояла в том, чтобы сиять благополучием на фоне матушки. Ну знаете – принцесса и нищенка, красотка и уродина. Ходила по нашему дому со сложенными кончиками пальцев – ох уж эти жеманные, ненатуральные ужимки! А когда наш попугай садился на воротник ее шубы, пищала так, будто на нее напала крыса. И отмахивалась с той же брезгливостью. Мать с этой приятельницей ни за что бы не признались в сути своих отношений. Видятся они редко – раз в год, но мама упорно продолжает считать их отношения дружбой и верить, что в плане личных отношений у нее все в норме. "Не хуже, чем у людей!"… Была ведь еще "Лучшая подруга" – мамина родная сестра. Но несмотря на сестринскую любовь и дружбу, моя "подруга-мама" оказывалась где-то в конце списка всех подруг моей тети. Да, родная. Да сестра. Да люблю. А подружки – все они – вот они! Нарядные, игривые, с ярким маникюром, сексуально удовлетворенные. С ними можно посплетничать о мужчинах, флиртовать и шутить, говорить о нарядах. А мама со своими проблемами, неумением развлекаться и улыбаться, не интересная мужчинам, не вписывалась в их компанию. У тёти – проходной двор и веселый балаган, куча народу, друзей и друзей детей… В нашу же квартиру заглядывать никто не стремился. Мы могли лишь мечтать о гостеприимном доме, где вьются роем друзья. У нас дома – тюрьма-колония строгого режима, пытки по расписанию.

Неудивительно, что родители одиноки. У них даже нет компании, с которой можно собраться и поехать на природу, на дачу, или просто пожарить шашлыки. И это при том, что лес начинается во дворе дома… За всю их общую жизнь лишь один раз была попытка приготовить мясо на природе – в компании студенческих приятелей Бредди. Компания отравилась водкой, а мясо не прожарилось и его нельзя было есть.

На море, с маминой сестрой и ее друзьями, мы постоянно готовили бараний шашлык: с херсонским помидорами, луком и сладким перцем… Костер складывается прямо в степи из четырех кирпичей… Так весело делать все приготовления. Нанизывать шампуры, собирать хворост… Никто не портит тебе настроение, всем легко и свободно. Так и должно быть. Звучат шутки, смех. Женщины флиртуют, а мужчины ведут себя так, словно их жены – молоденькие девушки. Бутыль с красным вином ходит по кругу и опустошается понемногу. Как много пространства! Легкие распирает от свежего морского воздуха и запаха полыни. Она растет здесь везде – серебристо-голубая. Весь полуостров в цветах и их запахе. Цикорий, ромашка, медуница, чертополох… Куча трав. Тысячелистник и бессмертник, полевая гвоздика, колокольчики… Сладко! Нежно! Небо такое черное, а звезды – настолько яркие, что степь кажется дном огромной космической чаши. Тысячи кузнечиков и цикад громко поют, заглушая все звуки. Так, будто весь мир принадлежит насекомым, и никаких людей не существует…