Текст книги "Прыжок во тьму"

Автор книги: Рудольф Ветишка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

ДОПРОСЫ

На следующий день меня снова вызвали на допрос. Что будет теперь, какую тактику избрать? Дать понять, что мне известно об измене Фиалы, или выждать? Вчерашний допрос не подорвал моих сил, но предстоят новые допросы, один жестче другого. Принял решение: выжидать и маневрировать. Трудное создалось положение: некоторые из тех, кому доверяла партия, оказались предателями. А нет ничего хуже предательства, измены тех, кому вчера верили. Но таково время. В тяжелые дни трудности закаляют многих людей, превращают в отважных бойцов, а иных повергают в уныние, делают трусливыми и малодушными.

На допрос во дворец Печена меня повезли специальной машиной. Так продолжалось две недели. Все эти дни меня не заводили в так называемый «биограф»[43]43
  Так называлась полуподвальная комната во дворце Печека, куда привозили заключенных антифашистов перед вызовом на следствие. – Прим. перев.


[Закрыть], а сразу же препровождали наверх – в отделение расследования деятельности коммунистов, в так называемую «четырехсотку»[44]44
  Комната ожидания на пятом этаже дворца Печека, куда привозили заключенных перед вызовом на следствие, но здесь они находились под постоянным надзором чешских инспекторов и агентов пражского полицейского управления. – Прим. перев.


[Закрыть].

Когда я впервые туда вошел, то увидел много народу. Никого из них я не знал, кроме Выдры. Меня посадили рядом с ним. Чуть слышно он прошептал мне:

– Рудла, нас предали, надо было вовремя уходить!

Я кивнул головой.

– За нами следили несколько месяцев, им известны все подробности. Предатель Войта.

– Я знаю, – прошептал я.

Начался допрос.

– Ну как, выспался? – спросил меня Зандер. – Поумнел? Отвечай, кто тебя сюда заслал? Что ты за это получил?

– Я еще вчера сказал вам, что я – чех-коммунист, а вам известно, что мы, коммунисты, работаем не за деньги. Я прибыл сюда как солдат, добровольно бороться против вас.

– Добровольно, говоришь? Думаешь, что мы не знаем, сколько ты получил? Мы платим лучше, от нас ты получил бы больше. Подумай об этом, не то потеряешь голову.

– Какие же вы наивные… Неужели вы думаете, что таким способом заманите меня к себе на службу. Я не Воградник. И запомните: лучше я лишусь головы, чем буду жить с позорным пятном.

– Ты старый болван! Известно ли тебе, что твой брат арестован? Если будешь поумнее, отпустим его. Иначе и ему башку снесем!

Кровь во мне так и кипела… Но я взял себя в руки и хладнокровно ответил:

– Мой брат землекоп, и он первый размозжил бы мне голову лопатой, если бы такой ценой оказался на свободе. Мы всю жизнь жили честно и так же честно умрем.

– Почему говоришь, «честно умрем»?

– Потому что вы нас убьете.

Опять посыпались ругательства и угрозы.

– Ты бессилен перед нами. Здесь известно о тебе все. Мы знали, когда вы приедете, и ждали вас!

Гестаповцы во всю показывали мне свою осведомленность. Скорее всего, это было им известно от Тонды.

– Смотри, что у нас тут собрано о тебе.

Мне показали папку пражского полицейского управления.

– Ну и что в ней? – спросил я.

– А то… Проводил вербовку в Испанию? И об этом нам все расскажешь, и за это ответишь! Нам все известно!

И опять посыпались сведения, полученные, вероятно, от Фиалы.

То обстоятельство, что я был арестован одним из последних, давало мне возможность как бы рассортировывать их вопросы, определить, что от кого они знают и что является их предположениями.

Мозг работал с лихорадочной быстротой. Требовалось особое напряжение сил, чтобы ни одного лишнего слова не сорвалось с языка. Гестапо хорошо понимало, в каком трудном положении я оказался, и намеренно накаляло атмосферу.

– У нас отличная агентурная сеть. Работаем мы так надежно и безошибочно, что уничтожим любое движение, где бы оно ни возникло. Мы уничтожим коммунистов в протекторате раз и навсегда!

– Это вам только кажется, – ответил я и с иронией добавил: – Меня вы можете уничтожить, тут я не питаю никаких иллюзий. Но на то, чтобы уничтожить всех коммунистов, у вас не осталось времени. Прежде, чем такое могло бы случиться, уничтожат вас. Посмотрите, как надвигается фронт. Красная Армия уже на границе.

И опять начались разговоры о том, кто выиграет, кто сильнее, что происходит на фронте.

– Что с нами сделали бы большевики, если бы мы, подобно тебе, проникли в Советы и были там схвачены?

– Это нельзя сравнивать. Я прибыл на родину защищать свое, а вы стремитесь там захватить чужое, – это большая разница. Мы боремся и защищаемся. То же делают и советские люди, то же делаем и мы.

После допроса чешский гестаповец Смола, отводя меня в «четырехсотку», сказал:

– Ты для них человек, на котором стоит печать запрета. Все, что ты говорил им вчера и сегодня, просто невероятно. Любой другой был бы уже давно избит.

Для меня поведение гестаповцев на допросе тоже было загадкой. В «четырехсотке» мы со Смолой оказались вдвоем. Он стал расспрашивать меня:

– Скажи, чем все это кончится? Пойдут западные державы на мир с немцами или нет? Неужели Советский Союз так силен, что может выиграть войну без них? Понимаешь, я тоже чех.

– Какой же вы чех, если можете делать такие вещи!

– Да ты пойми, это мое ремесло, надо же работать. Поэтому и служу.

– Но вы ведь служите против народа!

– Я служу не против народа. Мы – чешские полицейские, нас прикрепили к гестапо. Мы несем свою службу. В 1938 году нас интернировали на севере, а потом передали протекторатному правительству.

– Потому теперь и служите? Прекрасная служба! Если вы хотите знать, чем все кончится, так я повторю то, что говорил вчера: немцы уже проиграли войну, и, те, кто им симпатизирует на Западе, уже не в состоянии им помочь. Поздно! Советский Союз настолько силен и располагает такими резервами, что разобьет немцев и один на один.

– Значит, он оккупирует и нас?

– Нас Красная Армия освободит.

– Что же будет со мной?

– Предстанешь перед судом.

– Но я на службе, я вынужден это делать.

– Да, но кому вы служите? Вы служите Чехословакии, ей же приносили присягу. А Чехословакия теперь находится в состоянии войны с Германией. Стало быть, ваша служба – измена.

– Мне нечего бояться, я помогал людям, чем мог. Одной еды сколько перетаскал!

– И это вы называете помощью? Да этим самым вы часто компрометируете их в глазах других заключенных. Почему вы не предупреждаете людей, которых гестаповцы собираются арестовать? Вы могли бы многих спасти. Я уже говорил, что в Бероуне следили за нами несколько месяцев. Почему вы нас не предупредили? Ведь вам лично было известно, что я жил у Бенишков. Вы сидели возле переправы и делали вид, что ловите рыбу. Теперь-то я вас узнал, но тогда не подозревал, кто вы. У вас было много возможностей предупредить нас, но вы этого не сделали. А сделай вы это – оказали бы нам неоценимую помощь, уберегли бы от беды многих.

– И все же мы много помогали людям, старались сохранить им жизнь. Но иногда это не получалось.

– Если бы вы действительно помогали нам, не было бы того, что произошло.

– Я старался делать для ваших людей все, что в моих силах, все, что мне было доступно. Чего я только не делал для Виктора Сынека, но спасти его не смог.

– Как держались наши люди?

– Члены вашего руководства были мужественны. Но наша агентурная сеть была на высоте, поэтому они ничего не могли утаить от нас.

– Если вы хотите нам помогать, так помогите мне. Вы пошли бы на то, чтобы организовать мне побег? Могли бы сделать так, чтобы я ушел отсюда? Вы понимаете, что значило бы это для нас теперь, когда мне известны имена всех предателей? Помогите!

– Помогу, чем могу. Но что касается побега, то это возможно только при переброске в лагерь или при каких-нибудь других обстоятельствах, иначе все плохо кончится.

– А как вы думаете, что со мной сделают?

– Этого я пока не знаю. Запросили Берлин. Пока ты будешь находиться здесь, допрашивать тебя будет Зандер, а переводчиком буду я. Зандер не знает чешского языка. Сделаю для тебя все, что в моих силах. Буду сообщать тебе, что он знает, а чего не знает.

– Ну, посмотрим.

В ту пору чешские агенты гестапо стремились расположить к себе хотя бы некоторых заключенных, но продолжали работать на гестапо. Друг другу они не доверяли, следили один за другим. Меня, например, предупреждали: «Будь осторожен со Смолой, он – свинья». А Смола говорил: «Остерегайся этого парня, ни о чем с ним не говори. Тут никому нельзя верить. Взвешивай каждое слово». Притом и те, и другие обещали мне помочь. Я не возражал против этого. Если могут помочь, то пусть помогут. Посмотрим. Ранее все они, за малым исключением, были похожи друг на друга: грабили квартиры арестованных, избивали заключенных, убивали их. Теперь, когда близился конец войны, старались доказать свою «преданность» чешским патриотам, чтобы после войны заслужить помилования. Типичным представителем таких людей был Паненка. Он метко стрелял, и на его совести лежало не одно убийство. Не лучше остальных были Нергр и Смола. Они участвовали во всех зверских расправах, творимых в тюрьме, торговали часами, перстнями, драгоценностями, тканями. Денег у них было так много, что они не знали, куда их девать, и играли в карты на баснословные суммы. Особенно падки были они на валюту. Однажды, воспользовавшись подходящей минутой, сам Бём спросил у меня, не спрятал ли я где-нибудь доллары. Если бы, мол, у меня были доллары, то удалось бы что-нибудь для меня сделать.

Допросы продолжались днем и ночью. Ночью в большинстве случаев допрашивали прямо в Панкраце, иногда не давали возможности даже одеться и обуться. Приходилось полуодетым простаивать в декабре и январе по четыре – шесть часов на холодном каменном полу панкрацких коридоров. Во время таких продолжительных выстаиваний в уборную не пускали, я буквально окоченевал. Но еще хуже было то, что когда я возвращался в камеру, мне не во что было переодеться. Блюстители порядка видели состояние продрогшего человека; это давало им повод издеваться над ним. Такая «дрессировка», по их мнению, способствовала психологической подготовке к допросу.

В тюрьме многое зависело от надзирателей. Я разделил бы их на три группы. Первая группа – это садисты. Они намеренно выискивали предлог, чтобы бить и мучить. Ко второй группе можно отнести тех, кто выполнял свои обязанности, не проявляя особенного либерализма. И наконец, третья группа – надзиратели, которые старались нам помочь. Один из них рассказал мне, что раньше работал на пивоваренном заводе, он хорошо говорил по-чешски и оказывал мне всяческое содействие. Однажды я отрапортовал недостаточно быстро по-немецки начальнику тюрьмы Сапу, за что получил от него несколько оплеух. Через какое-то время ко мне в камеру зашел надзиратель, написал мне на клочке бумаги по-немецки текст рапорта и посоветовал его выучить.

– С начальником будь особенно осторожным. Он часто делает обход с собакой и любит ее натравливать на заключенных. Она-то уж тебя разделает под орех. Избегай любого конфликта с ним, – предупредил он.

Заметив, что меня никто не навещает и я не получаю ни от кого передач, он стал приносить мне кое-что из еды и белье. На рождество, а потом в январе и феврале 1945 года мы часто дискутировали с ним о событиях и будущем. Он хотел знать, что ждет его впереди. Будущего он боялся. Воспользовавшись тем, что в камере мы находились одни, я однажды попросил его устроить мне побег. При этом я поставил все на карту: будь что будет. Он ответил, что пока нет подходящего момента.

– Как только подвернется удобный случай, возможно, мне удастся помочь тебе.

Вскоре он исчез из нашего коридора, и я больше его не видел. Возможно, его перевели в другое место или что-нибудь с ним случилось.

Из допросов было ясно, что гестапо знает, а чего нет. Я всегда старался свести разговор на политические темы и тем самым выиграть время. Продлить следствие – это значило получить лишний шанс на спасение.

Передо мной всегда стоял один и тот же вопрос, отказываться ли отвечать вообще или отстаивать каждого и особенно тех, кто еще на свободе. Я решил бороться за каждого человека.

Я понимал, что задача эта нелегкая, но что это нечеловечески трудно, не представлял. И только в ходе допросов я понял, какой неравный бой приходится мне вести. Гестаповцы располагали сведениями и материалами, а я мог полагаться только на свою память. Девяносто четыре раза допрашивали меня. Все мои ответы записывались, а я вынужден был держать их в своей памяти. Только бы выдержать. Притом я неоднократно убеждался, что многие товарищи не понимают избранной мною тактики.

Еще когда я был на свободе, гестапо с помощью своих агентов создавало в подпольных организациях атмосферу недоверия и подозрительности. Оно стремилось посеять недоверие и ко мне. «Общественное мнение» создавал Фиала.

Будучи членом руководства, он знал о предстоящих встречах подпольщиков с некоторыми руководящими товарищами и устраивал так, что вскоре после встречи с нами этих людей арестовывали. Так, в феврале 1944 года после ареста товарищей Ирушека и Достала мы хотели временно приостановить деятельность челаковицкой партийной организации, а товарищам Долейшиму и Добиашу предписали немедленно уйти в подполье. Челаковицкие товарищи получили от нас соответствующие указания, которые были обсуждены в присутствии Бедржиха Штястного. После войны мне стало известно, что и товарищ Ирушек переслал им из тюрьмы подобное указание. Но гестапо послало в Челаковицы своего человека, который втерся в организацию в качестве инструктора. До сих пор не знаю, кто это был. Так гестаповцам удалось раскрыть всю организацию и арестовать многих людей. Одновременно с этим распространялись слухи, что причина арестов – связь с членом ЦК, с которым, мол, не все благополучно. Эти намеки касались меня, так как другого человека из ЦК в Челаковицах не знали.

Это приводило меня в отчаяние и, откровенно говоря, я чувствовал себя совершенно беспомощным. Действительного виновника всех наших бед я не знал. Конечно, я о многом догадывался, но добраться до истины не мог.

После войны разговаривал с товарищем Йозефом Кнапом, и он сообщил мне:

– Знаешь ли ты, что я сохранил тебе жизнь?

– ???

– Товарищи хотели тебя столкнуть в воду на переправе в Богницах, уверяя, что ты ненадежный… Мне удалось их переубедить.

Но тогда о подобных настроениях мне не было известно. А Фиала мог продолжать плести свою сеть.

Так мы теряли целые организации и отдельных товарищей.

На допросах и очных ставках я знал – хотя не всегда точно, – какими сведениями гестапо располагает от предателей, в каких случаях запираться бессмысленно, и отвечал на задаваемые вопросы с учетом всего этого. Мои ответы могли вызвать у некоторых обоснованное недоверие. Нелегко было мне. Тактика, избранная мною, при методе гестаповских допросов была очень сложной. Однако могу и сегодня со спокойной совестью заявить: никогда, ни на одном допросе гестапо не сумело добиться того, чтобы я утратил над собой контроль. Мне удалось приостановить аресты и таким образом спасти жизнь некоторых товарищей, работавших на свободе, что дало им возможность продолжать свою деятельность в подполье.

Нелегко человеку, когда у него за спиной несколько предателей, особенно такой матерый агент гестапо, каким был Фиала. И то, что многие товарищи не знали его подлинного имени, не знали, о ком, собственно, идет речь, представляло особую опасность.

На протяжении двух недель меня возили из Панкраца во дворец Печена, минуя «четырехсотку», на допрос. Однажды я спросил Смолу, почему они так делают. Он ответил, что гестаповцы хотят полностью изолировать меня и не допустить контакта с арестованными.

Позднее, как и других заключенных, меня сначала заводили в «биограф», где узники ждали вызова на допрос. Они сидели на скамьях, глядя в затылок друг другу. Не разрешалось даже пошевельнуться. Руки положено было держать на коленях и смотреть перед собой.

Наручники с меня не снимали, садиться на скамью не разрешали. Меня ставили в нишу стены спиной к остальным, так что я никого не видел. Только по вызовам на допрос я мог догадаться, с кем находился в помещении. Горе тому, кто шевельнется и попытается что-нибудь прошептать соседу. Его или избивали, или заставляли по нескольку часов стоять у стены с поднятыми руками, делать приседания до потери сознания; об ударах и пинках, которые при этом на него сыпались, я уже не говорю. Гестаповцы имели большой опыт в истязании людей. Конкаржем здесь был Мирек Крайзл. Во дворце Печека ему разрешалось вольное хождение, и когда он увидел меня, то сумел сделать так, что мы обменялись несколькими словами.

– Нужно немедленно сообщить на волю, – сказал я, как только представилась возможность, – что Войта, Рихард, Иван, Тонда, Ладя, Ярка, Калина – один и тот же человек, агент гестапо Фиала, которого необходимо обезвредить.

– Попытаюсь передать это через жену.

Позднее он сообщил об этом заключенным, поскольку имел возможность с ними разговаривать. Давал он также советы, как вести себя на допросах.

С помощью Мирека я намеревался создать в тюрьме организацию, это помешал мне осуществить один стражник – старый матерый полицейский. Он, видимо, что-то почуял, и лишил меня возможности встречаться с Миреком.

Мирен Крайзл проделал большую работу, оказывая помощь заключенным. А это было нелегко. Требовались не только смекалка и умение, но и добросовестность. Он умер от тифа в Терезине в дни освобождения.

ОЧНЫЕ СТАВКИ

Допросы продолжались. Гестапо прилагало все усилия к тому, чтобы не только сломить меня, но и скомпрометировать в глазах товарищей. Этот метод они применяли при допросах всех руководящих товарищей. Что это так, я убедился во время одного из очередных допросов. На этот раз меня допрашивали в секции гестапо по борьбе с парашютистами все сотрудники штаба.

Они хотели знать, как мы были вооружены, сколько человек прилетело, на каком самолете, какими деньгами нас снабдили. Но особенно они хотели узнать шифровальный ключ и задачи, поставленные перед нами.

Я решительно отвергал все обвинения, как и все попытки гестаповцев склонить меня к сотрудничеству с ними. Посыпался обычный град ругательств и, как всегда, прозвучала угроза:

– Все же добьешься петли!

– Ничего другого я от вас и не жду.

Зандер вскочил и прорычал:

– Ты неисправимый болван!

– Лучше быть болваном, чем предателем. Я уже несколько раз говорил вам, что я честно жил и боролся, так же честно, как солдат, я и умру.

– Мы не доставим тебе этой радости! Ты хочешь честно умереть! – кричал гестаповец Вильке. – Мы вам устроим такое, что и спустя десять лет после войны вы будете убивать друг друга!

– На это у вас уже не остается времени.

С той поры начался ад: допрос следовал за допросом. Завязался неравный бой. Лишь то обстоятельство, что я был арестован последним, облегчало мое положение и дало мне возможность попытаться понять, кто виновен в аресте некоторых товарищей. Я стремился сохранить то, что еще было возможно. Приходилось порой идти на риск.

Устроили мне очную ставку с товарищем Волейниковой[45]45
  Мария Волейникова была инструктором III подпольного ЦК в горной части Жижкова. Там была создана крепкая группа из 30 человек. – Прим. авт.


[Закрыть].

«Почему она тут, когда была арестована? Кто ее выдал? Конечно, не кто иной, как Тонда».

У Волейниковой мы были с ним вместе. Тонда тогда расспрашивал ее о своей жене. Он хотел знать, что с ней. Волейникова сказала, что она в концлагере. Помнится, что назвала Равенсбруг. Товарищ Волейникова снабжала нас продовольственными карточками и передавала ценную информацию об организации в Жижкове. Она рассказала нам о казни товарища Волейника.

Гестаповцы, устроив очную ставку, преследовали двойную цель: во-первых, они хотели, чтобы я опознал Волейникову, а во-вторых, рассчитывали на то, что она заподозрит меня в предательстве. Времени на размышление не было. Мы объяснились взглядом.

– Знаешь ее? – спросили меня.

С быстротой молнии я ответил:

– Знаком с нею давно, еще до войны.

– Бывал у нее?

– Нет, у нее бывал Воградник. И как он мне говорил, расспрашивал ее о своей жене. Они жили по соседству. Пока они в комнате разговаривали, я стоял в передней и слышал только, что она ругалась и кричала, чтобы он убирался вон и больше никогда к ней не приходил. Чтобы никто меня не увидел, я быстро ушел, а Воградник сказал после мне: «Уж как она меня ругала, как гнала. И как только люди могли так измениться?»

Мой ответ почти дословно совпал с ответом Волейниковой. Мы так достоверно все разыграли, что ее отпустили.

На прощанье гестаповцы сказали ей:

– Твое счастье, баба! Попадешься еще, заработаешь петлю. В другой раз немедленно сообщай нам о таких визитах!

Отвечая на их вопрос, я знал, что жена Тонды живет в одной квартире с Волейниковой, и надеялся, что Тонда не все сказал гестаповцам и умолчал о том, что Волейникова сотрудничала с нами и снабжала продовольственными карточками.

После войны я встретился с товарищем Волейниковой, она вспоминала, что замерла от страха, дожидаясь моего ответа.

– Я знала, что меня выдал Тонда, но вместо него привели тебя. Мы говорили одно и то же, лучше и не могли бы ответить.

На допросы из Панкраца во дворец Печека меня возили ежедневно. Однажды, когда я ждал в «четырехсотке» своего вызова, в комнату ввалились чешские агенты. Они бросили на подоконник портфель и похвастались:

– Опять пристрелили болвана!

Я посмотрел на портфель и узнал его: это был портфель Вашека Курки.

Дежурный гестаповец Залуски спросил их:

– Кого это вы пристрелили?

– Курку.

Эта новость потрясла меня. Не успел я прийти в себя, как меня вызвали на допрос. Ввели жену Курки и обрушились на меня:

– Жил у Курки?

И к ней:

– Знаешь его?

– Нет.

Что будет? Вашек убит, она еще об этом не знает. Сохраняя спокойствие, быстро отвечаю:

– Пани не знакома мне, а я ей. Когда я бывал в доме Курков, Вашек был один. Он говорил, что его жена уехала навестить своих родственников в Подлуги, где пробудет примерно две недели, а может, и больше. «Она не должна знать, что ты тут был и что я в действительности делаю. Она думает, что я работаю на складе „Братства“», – говорил Вашек. Пани Куркова никогда меня не видела, мы не знакомы.

Меня сразу же увели.

Я не был уверен, поняла ли Куркова, почему я так отвечал, и будет ли поддерживать мою версию. Это была опять одна из тяжелых минут.

Больше мне не устраивали с Курковой очной ставки, и я не встречал ее ни в Панкраце, ни во дворце Печека.

Только после войны я увидел ее живой и здоровой.

Новая очная ставка. Ввели товарища Бегоунка. Посадили напротив Зандера. Его били палкой по ступням. Это одно из самых тяжелых болезненных наказаний. Потом от боли нельзя встать на ноги.

– Знаешь его?

– Нет!

– От кого получали сигареты, деньги и карточки?

– Ни от кого не получали. Все покупали на черном рынке.

Зандер обратился к Бегоунку:

– Кому все это давал? Кому давал сигареты?

– Никому.

Опять ко мне:

– Курево получали от него?

– Ничего я не получал, и вообще не знаю, кто это такой.

О связи с товарищем Бегоунком мне было известно, но лично его я не знал. С ним был связан Фиала, но когда мы эту связь прервали, с Бегоунком встречался Вашек Курка. Через товарища Бегоунка мы связались с товарищами из Моравии и старались наладить связь со Словакией. Так как Курка был убит, а Фиала знал только то, что Бегоунок помогал нам материально, мне удалось отбить и эту атаку.

Очная ставка с Бегоунком провалилась.

Я понимал, что этим маневром гестаповцы хотели выведать все связи, известные Вашеку Курке, а меня принудить изобличать людей, выданных провокаторами.

Я находился в трудном положении, так как никогда не знал, что еще готовят мне гестаповцы. Каждый день я с тревогой ждал, кого мне приведут следующим.

Следующим оказался Ладислав Штолл, с которым я несколько раз встречался. Он информировал меня о судьбе некоторых деятелей из руководства партии. В своих ответах я не упоминал о нем, его выдал Тонда Воградник. Но что говорить, как отвечать? Сказать, что я не знаю товарища Штолла, – абсолютно неправдоподобно. Нужно что-то быстро придумать, отвечать без размышления.

– Бывал у Штолла?

– Да, мы были у него, но он нас выгнал_:

– Как выгнал?

– Он сказал, что не желает с нами иметь ничего общего, что у него семья и он не намерен принимать участие в борьбе.

Спустя минуту открылась дверь, и ввели Штолла. Его посадили напротив меня, так что мы глядели друг на друга.

Штолл уставился на меня, словно хотел спросить: «Ты предал или кто-то другой?»

Его глаза обвиняли.

Я выдержал этот взгляд. Все во мне напряглось. Что скажет Штолл? Его допрашивали то по-чешски, то по-немецки. Я понял одно: он решил запираться.

Гестаповцы обратились ко мне:

– Знакомы?

Я быстро ответил:

– Это Штолл, который выгнал нас.

Я боялся, что Штолл не поймет моего ответа.

Он внимательно следил за мной и все понял.

– Вспоминаю, – ответил он комиссару. – Они пришли за мной, но я решительно отказался с ними разговаривать.

Ему задали еще целый ряд вопросов: почему не сообщил о нас, когда прогнал. Он ответил, что никогда в жизни никого не выдавал.

В конце концов Штолла отпустили.

Чем я руководствовался, когда так отвечал? Мы пришли на квартиру товарища Штолла с Тондой, во время разговора Тонда вышел в туалет. В это время Штолл сказал мне, что не хочет иметь дел с Тондой, что он хорошо его знает со слов жены и не питает к нему доверия. Я договорился с ним о встрече, о которой не будет знать Тонда. Когда вошел Тонда, товарищ Штолл решительно заявил, что не хочет с нами иметь ничего общего.

Когда мы возвращались от Штолла, я сказал Тонде:

– Видишь, он отказался с нами сотрудничать, боится за свою семью и не хочет рисковать. Ничего не поделаешь, пусть будет так, как есть.

Тонда не мог знать, что со Штоллом я еще раз встречался, он знал только одно: что мы были у него, что он нас выгнал и что на обратном пути мы об этом говорили.

Во время допроса Штолла и на всех остальных допросах я чувствовал себя все хуже. Сказывалось огромное нервное напряжение. Ведь любой, даже незначительный ошибочный ответ или недопонимание вопроса могли привести к гибели товарища по подпольной работе, причем не одного, а десятков.

Я снова думал, к верной ли тактике прибег. Не лучше ли было отказываться от ответов? В конце концов речь шла не обо мне – по поводу своей судьбы я не питал никаких надежд.

Но, отказываясь от показаний, я не мог бы предотвратить аресты. Арестованным будут продолжать устраивать очные ставки и изобличать их с помощью провокаторов. А в этом случае вряд ли можно было бы кого-нибудь спасти. Цепь где-нибудь порвется, и так пойдет дальше.

Буду действовать так же, как до сих пор, – защищать то, что удастся, несмотря на все опасности, которым я подвергаюсь. Я всегда учил товарищей, что коммунисты должны бороться всюду, в любых условиях.

Одна атака следовала за другой.

Опять меня повели на допрос. Спросил у Смолы, что меня ожидает теперь.

– Был арестован Гавелка с «Колбенки», – ответил Смола.

Антонин Гавелка раньше работал механиком в типографии «Руде право». Теперь – на «Колбенке». Там была очень хорошая партийная организация, которую он возглавлял. Тонда был связан с этой организацией и встречался с Гавелкой. Поскольку Гавелка оказался здесь – ясно, что выдал его тот же Тонда.

Что же придумать, чтобы защитить Гавелку? Но речь шла не только о нем. Речь шла о десятках других товарищей и о их семьях. Ведь партийная организация насчитывала около ста человек.

Что же делать? Какой найти выход?

Отговариваться, запираться бесполезно. Нас начнут избивать и истязать до тех пор, пока не выплывет, что мы друг друга знаем. Этим я не спасу ни Гавелку, ни организацию. Необходимо быть хитрее гестаповцев, что-нибудь придумать, прибегнуть к какой-нибудь «липе», на которую они сядут, как мухи на клейкую бумагу. Любой ценой необходимо выгородить Гавелку и предотвратить аресты. Но как это сделать? Нужно опять прибегнуть к вранью.

Вошел. В кабинете Зандер. Спросил меня, знаком ли я с Гавелкой.

– С каким Гавелкой? – спросил я.

– С «Колбенки».

Я пожал плечами, ответил, что не помню такого.

– Того, с которым ты встречался.

– А, теперь вспомнил. С ним встречался Тонда, разговаривал. А тот спрашивал, зачем ему со мной встречаться. А потом Тонда все-таки устроил мне с ним встречу.

– Ты разговаривал с ним?

– Разговаривал. Прежде всего, я спросил его, что он делает, как ему живется. Он ответил, что заработка ему хватает и что живет он спокойно. Я спросил его, не будет ли он с нами работать? Он ответил, что он еще не такой дурак, чтобы сотрудничать с нами. Не хватает еще из-за какой-то листовки сесть за решетку или погибнуть. «Слава богу, я в эти времена ничего не делал и делать не буду. Хватит, я извлек урок из судьбы брата и не хочу последовать его примеру. Что он от этого имел? Из-за глупости был казнен. Головой пытался пробить стену».

Гестаповцы переглянулись, не понимая, что со мной, а я бодро, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Гавелка говорил мне: «Повторяю вам, что я очень хороший рабочий и себя обеспечиваю, а такой рабочий никогда не для кого не будет таскать каштаны из огня».

Это было дерзко. Но решалась судьба сотни человек.

Зандер поднял телефонную трубку и позвонил на «Колбенку». Смола потом сообщил мне, что на «Колбенке» Гавелке дали прекрасную характеристику.

Утром следующего дня меня повезли из Панкраца во дворец Печека. В пути мне удалось поговорить с Гавелкой.

Я быстро сообщил ему содержание своего допроса и просил его придерживаться той же версии. «Говори, что тебя оклеветал Тонда».

Меня вызвали на допрос, устроили нам очную ставку. Все прошло гладко. Естественно, допрос закончился нотациями и угрозами по моему адресу:

– Видишь, у этих людей больше ума, чем у тебя. Если бы они тебя послушались, их ждала бы веревка.

После войны я разговаривал с Гавелкой и расспрашивал его об этом допросе. «Тогда я выкрутился, все обошлось благополучно, – ответил он мне. – Но потом меня арестовали из-за сына».

Спустя две недели после моего ареста был схвачен Арношт Вейднер и с ним ряд товарищей. Кто это были, я не знал.

Вскоре после ареста Арношта нам устроили очную ставку. В первую очередь у нас хотели выпытать, что мы знаем о Курке. Гестаповцы требовали от Вейднера ответа, какие приказы он передавал Курке от меня, с какими людьми встречался Курка и какие сообщения посылал он мне.

Я не дал Вейднеру ответить, и сам поспешно сказал:

– Вейднер не имел с Куркой никаких дел, не носил никаких приказов, никаких сообщений.

Вильке приказал мне молчать.

Зандер наклонился к Вейднеру и посоветовал ему:

– Не бери пример с этого старого фанатика. Помни, что ты еще молод.

Смоле приказали меня немедленно увести.

Моего намека оказалось достаточно. Я указал Вейднеру путь, как он должен вести себя на допросе.

Смола дал нам возможность на минуту остаться вдвоем в «четырехсотке».

Вейднер рассказал, как долго он меня искал. После последней несостоявшейся встречи с Фиалой он выяснил, что тот не только ненадежный человек, но и провокатор.

– Я любой ценой хотел тебя об этом предупредить. Но тут получил от тебя записку, в которой ты приглашал меня на встречу. На место встречи я ходил, но тебя не видел. Я всегда внимательно осматриваюсь, прежде чем подойти к определенному месту. То же самое я сделал и тогда. Мне показалось, что место встречи оцепили, и я быстро скрылся.