Текст книги "Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай"

Автор книги: Рудольф Баландин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Смерть Боя

В это утро Ульсон не встал:

– Я больше не могу никогда, – прохрипел он. – Глаза не открываются, язык распух... Умираю...

У него действительно отекло лицо, припухли веки и едва ворочался язык.

– От страха умирают чаще, чем от болезней, – сурово сказал Маклай. – Крепитесь, мой друг. Я вас вылечу.

Два раза приняв по грамму отвратительной на вкус хины, Ульсон почувствовал себя лучше. Однако Бой был совсем плох. Он тихо стонал, а то и подвывал, когда у него схватывало желудок или печень. Вставая, он шатался, едва держась на ногах. Утром, возвращаясь с метеорологической площадки, Маклай увидел Боя, валявшегося без сознания под лестницей. Ульсон стонал в комнатке. Пришлось взять Боя на руки и внести в дом. Мальчик бредил.

Пришёл Туй. Сидя на веранде, прислушивался к стонам Ульсона и вскрикам Боя. Качая головой, гость сообщил Маклаю то, о чём тот и без этого догадывался: Бой скоро умрёт, Виль (Ульсон) очень-очень болен. Маклай останется один (Туй указал на Маклая и поднял один палец).

Потом Туй стал указывать в сторону деревень, называя их: «Бонгу, Гумбу, Горенду, Мале...», одновременно демонстрируя пальцы рук, а затем ног, желая тем самым сказать, что из деревень сюда придёт много людей. Туй показал, как пришедшие будут наносить чужаку удары копьями в шею, грудь и живот, нараспев печально приговаривая: «О Маклай, о Маклай!»

Его слова и жесты были выразительны и понятны. Однако исследователь не испугался, а рассмеялся. Он дал понять, что воспринял предупреждение Туя как шутку. Пояснил, что ни Бой, ни Виль, ни Маклай не умрут. Туй отнёсся к этому утверждению с недоверием, не переставая жалостно тянуть: «О, Маклай, о, Маклай!»

Днём опять пришёл Туй, а с ним человек восемь жителей Горенду и Мале. Они ничего не принесли, тем не менее Николай Николаевич сделал им подарки. Возможно, папуасы уже обсуждали ситуацию с Маклаем и его слугами. Неожиданно они задали вопрос: «Придёт ли русский корабль?» Не зная местных названий больших чисел, Маклай взял несколько листков бумаги и разрезал их поперёк на много полосок. Сказал, что каждая полоска означает два дня, и вручил пучок папуасам. Один папуас начал считать отрезки с помощью пальцев, но скоро запутался. Другие, обступившие его, передали обрезки другому, по-видимому отличавшемуся незаурядным познаниями в математике.

Специалист уселся с важным видом, пригласив к себе ещё двух. Он брал каждый обрезок, говоря: «Наре!» (один). Другой повторял: «Наре!», загибая при этом палец. Загнув все пальцы одной руки, он взялся за другую. Сосчитав до десяти, он опустил оба кулака на колени и сказал на своём языке: «Две руки». После этого третий папуас загнул один палец руки.

Так они продолжили счёт, не завершив четвёртого десятка. Все были очень довольны решением столь трудной задачи.

Маклай усложнил её, взяв один обрезок и произнеся: «Бум, бум» (день, день). Папуасы пустились в переговоры, но, так и не найдя нового решения, завернули обрезки в лист хлебного дерева, тщательно его перевязав. Очевидно, они не оставили надежды справиться с задачей, вернувшись в деревню.

На следующий день вновь явился Туй, ведя себя весьма подозрительно. Обошёл дом, внимательно осматривая всё кругом, прислушивался, посмотрел на комнату Ульсона, несколько раз повторив: «О Бой!» Затем, подойдя к Маклаю, неожиданно попросил отпустить с ним Боя. Получив решительный отказ, удалился.

Вскоре пришли трое жителей Горенду. Один из них заглянул в комнату Ульсона. Не слыша стонов Боя, спросил, жив ли он. Маклай ответил утвердительно. Тогда туземцы предложили отдать его им. Зачем? Непонятно. Туземцы явно что-то замыслили. Вряд ли у них добрые намерения.

Маклай стал укладывать в металлический ящик свои дневники, метеорологический журнал, заметки, рисунки. Решил спрятать и чистую бумагу на тот случай, если хижина будет разграблена или сожжена, а сам он уцелеет. Закопал ящики в условленном месте под деревом, отослав Ульсона к шлюпке, возле которой прибило течением большой ствол дерева.

Услышал жалобные тихие стоны Боя, заглянул в его комнатушку. Несчастный катался по полу, скорчившись от боли. Маклай поднял его. Мальчик, почти ничего не евший в последнюю неделю, был непривычно лёгок. Его холодные, потные, костлявые руки охватили шею Маклая, прерывистое неглубокое дыхание было прохладным, как дуновение смерти. Ввалившиеся глаза, заострённый нос и побелевшие губы свидетельствовали о том, что жизнь его покидает.

Не успел Маклай вернуться в свою комнату, как из каморки Боя послышался шум. Мальчик опять упал на пол. Его холодные руки удерживали Маклая. Пульс был слаб и прерывист. Вскоре Бой вздрогнул последний раз и замер.

– Что нам теперь делать? – глухо спросил Ульсон.

– Прежде всего надо избавиться от тела. Гниение в этом климате идёт чрезвычайно быстро. Папуасы не должны ничего знать о его смерти.

– Всемогущий Боже, исполнилась воля твоя, – забормотал Ульсон, – прими к себе безгрешное дитя, пусть будет земля ему пухом...

– О земле речи быть не может. Мы бросим тело в море, пригрузив камнями.

– Не по-христиански это, надо пожалеть малыша, – плачущим голосом сказал Ульсон, который при жизни Боя недолюбливал его и не был добр с ребёнком.

Они говорили очень тихо, словно боясь разбудить умершего. Нет ли в этом проявления инстинкта, сохранившегося с тех времён, когда люди плохо улавливали разницу между смертью и глубоким сном? Впрочем, не до подобных вопросов. Странно ведут себя многие христиане: живут во лжи и во зле, приносят сознательно беды и неприятности окружающим людям и в то же время проявляют трогательную заботу об умерших, старательно совершая всяческие ритуалы.

Да и какие они, по сути, христиане? Разве исполняют они заповеди Христа? Разве поступают они в согласии с его учением, памятуя слова: живые, позаботьтесь о живых! Вот и Ульсон только по недоразумению мог бы считаться последователем Христа. Он даже вроде бы запамятовал, что у моряков принято опускать умерших в море, а не сохранять до прибытия на берег, дабы предать тело земле. Да и какая разница – земля или океан? Трупу она неведома.

– Ульсон, – произнёс твёрдо и достаточно громко Маклай, – приготовьте клеёнку и состригите волосы с головы Боя.

– Зачем? – упавшим голосом спросил Ульсон.

– Я намерен распилить ему череп.

– Зачем?! – ужаснулся Ульсон.

– Затем, чтобы достать мозг и сохранить для дальнейших исследований.

Ульсон замотал головой и повалился на колени, сложив руки как для молитвы:

– Хозяин, ради Бога, – не надо!

– Оставьте эти глупости. Ему теперь не больно. Его, собственно, теперь нет.

– Душа его безгрешная витает...

– Не вам заботиться о его душе. Если она и есть, то уже растворилась в этой природе. И встаньте, пожалуйста, на ноги. Мы не в храме.

Припомнилось вдруг высказывание Базарова из романа Тургенева: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник». Ещё на первом курсе университета, в Петербурге прочёл он «Отцы и дети», после чего стал ловить себя на том, что порой невольно подражает Базарову. Вот и стал работником в великой мастерской природы.

– Ну, всё, – твёрдо сказал Маклай. – Приготовьте тело.

Он вышел из каморки Боя, соображая, куда можно будет поместить целый мозг. Пройдясь по веранде, понял, что необходимой стеклянной посудины у него нет. И это, пожалуй, к счастью. Ульсон и без того напуган до полусмерти. Да и от тела необходимо избавиться как можно скорее, до наступления рассвета.

Тем не менее одну операцию надо сделать. Профессор Гегенбаур просил прислать ему гортань темнокожего со всей её мускулатурой. Достав анатомические инструменты, Маклай вернулся в комнатку Боя. Велел Ульсону держать одной рукой голову покойника, а другой свечку. Руки Ульсона дрожали. Маклай выверенными движениями вырезал гортань с языком и мускулатурой. Для своей коллекции срезал кожу со лба и темени с волосами. Пришлось расчленять тело, чтобы сложить останки в мешок. Ульсону померещилось, что рука Боя самовольно дёрнулась. Он охнул, вздрогнул и выронил свечку.

Когда переносили мешок в шлюпку, Ульсон оступился в темноте и упал, а на него – покойник, после чего и Маклай. На этот раз Ульсон только выругался шёпотом и стал загружать мешок камнями. Как назло был отлив, и шлюпку после неимоверных усилий удалось стащить по камням в воду. Только взялись за вёсла, как за мыском на море показался огонёк, за ним другой, третий... десятый... Папуасы вышли на ночную рыбалку!

– Хозяин, надо вернуться и закопать Боя в лесу.

– Там собаки – разроют. Будем грести сильнее. Они нас не нагонят.

Стали грести изо всех сил – ни с места. Словно тело Боя удерживает их. Ульсон заволновался. Маклай понял: они застряли на рифе. Хотел было прыгнуть в воду и толкать шлюпку, несмотря на присутствие акул. Огоньки приближались. И тут под рукой Маклая оказался натянутый канат: в темноте они отдали конец, но не выбрали в шлюпку, и канат застрял у берега, то ли между камнями, то ли запутавшись за корягу. Выхватив нож, Маклай перерезал канат. Путь свободен!

Взялись за вёсла, стараясь как можно тише опускать их в воду, чтобы не услышали папуасы, голоса которых раздавались уже близко.

– Хозяин, если они... увидят Боя... с перерезанным горлом... они так же... сделают с нами.

– Возможно... Греби спокойней.

Ночь была тихой и тёмной. От огней на пирогах по воде струились длинные тени. При каждом взмахе вёсел рассыпались искры и появлялся холодный огненный след, быстро пропадая. Казалось бы, по этим вспышкам туземцы должны были заметить шлюпку. Но они были ослеплены светом факелов, внимательно наблюдая за рыбой на освещённых участках.

Взмахи вёсел – словно маленькие фейерверки. За шлюпкой тянется, угасая, светлая полоса. Мириады невидимых одноклеточных витают в верхних слоях моря, вспыхивая от любого прикосновения. В чём природа их свечения? Быть может, среди этих существ присутствуют неизвестные науке формы. Следовало бы отобрать образцы этой воды...

– Хозяин, они нас не заметили. Мы уже на полмили удалились от берега. – Голос Ульсона был бодрый и радостный.

Как скоро в людях одни чувства сменяются другими! Смерть начинает восприниматься, как неизбежная спутница жизни.

Покойся с миром, Бой, в пучине океана!.. Впрочем, акулы вряд ли упустят благоприятную возможность растерзав мешок, приняться за добычу.

Смерть забирает остатки жизни и снова возвращает их туда, где царит жизнь.

Но что же такое жизнь? В чём суть и смысл её? Не только человеческого бытия. Ведь оно – не более чем одно из бесчисленных проявлений жизни. Какой был смысл жизни и смерти Боя? Если понять это, станет ясен ответ на тот же вопрос по отношению к любому человеку.

Почему тогда не задуматься о смысле жизни и смерти животных или растений? Смерть растворяет жизнь одного организма в окружающем мире, воплощая её в мириадах других существ... А может быть, есть доля истины в веровании буддистов о вечном круговороте воплощений жизни и смерть есть лишь иллюзия прекращения бытия?

Чудотворец

Ночь, дождь. При свете лампы он делает запись:

«Полчаса тому назад, когда мне пришлось отправиться к ручью за водой, я был в самом мерзком настроении духа, утомлённый 10-минутным раздуванием костра, дым которого разъедал мне до слёз глаза. Когда огонь был сделан, оказалось, что воды не было достаточно в чайнике.

Отправляюсь к ручью. Совершенно темно, мокро, ноги скользят, то и дело оступаешься; дождь, уже проникший через две фланелевые рубашки, течёт по спине, делается холодно; снова оступаешься, хватаешься за куст, колешься. Вдруг сверкает яркая молния, освещает голубоватым блеском и далёкий горизонт, и белый прибой берега, капли дождя, весь лес, каждый листок, даже шип, который сейчас уколол руку. Только одна секунда – и опять всё черно, и мокро, и неудобно; но этой секунды достаточно, чтобы красотой окружающего возвратить мне моё обыкновенно хорошее расположение духа, которое меня редко покидает, если я нахожусь среди красивой местности и если около меня нет надоедающих мне людей.

Однако уже 9 часов. Лампа догорает. Чай допит, от капающей везде воды становится очень сыро в моей келье, надо завернуться скорей в одеяло и продолжать своё дальнейшее существование во сне».

Вспышка молнии – как яркая мысль, озарение. В такие минуты чувствуешь радость познания, глубже проникаешься красотой и совершенством природы. Ради таких светлых минут приходиться терпеть неудобства и опасности. Быть может, радость познания – это высшее наслаждение, дарованное человеку как существу разумному, а не просто – мыслящему животному.

Нет ничего удивительного в том, что ради познания люди штудируют множество книг, слушают лекции, порой довольно скучные, тренируют свой ум, а затем начинают самостоятельные исследования, несмотря на все трудности, с которыми они сопряжены...

Однако начинает казаться, что изучение представителей рода человеческого – одно из самых утомительных и неблагодарных занятий. Постоянное общение с людьми, пусть даже и не испорченными цивилизацией, со временем начинает всё более раздражать. Плохое знание языка чрезвычайно затрудняет обмен мыслями. До сих пор Маклаю не удалось выяснить, как сказать на местном наречии «хорошо», «плохо», «добрый», «злой» и даже – «отец», «мать». А взаимное непонимание чревато опасными конфликтами.

В полночь Маклая разбудили громкие голоса туземцев, раздававшиеся со стороны моря. В окно было видно, как люди с факелами и копьями спрыгивают с пирог, направляясь к дому Маклая. Ульсон завопил:

– Они идут, идут!

Маклай вышел на веранду. За ним крался Ульсон, держа в одной руке карабин, а в другой двустволку, которую он совал Маклаю.

Туземцы собрались на площадке перед верандой, выкрикивая имя Маклая. Одни из них держали ярко горящие факелы, другие потрясали оружием.

– Не пускайте их дальше, – шептал Ульсон. – Дадим залп, и они разбегутся.

Папуасы, ещё не знакомые с действием огнестрельного оружия, после первых выстрелов должны были бы обратиться в бегство. Они кричат: «Ники, ники!» Что это означает? Почему у них в руках копья? И что за столь поздний визит?

Неизвестность внушает опасения. Однако в интонациях папуасов не чувствуется угрозы или гнева. Среди них можно рассмотреть знакомые лица. Маклай предложил им подойти, сказав: «Гена!» (иди сюда). Они подошли вплотную к веранде, и тут всё выяснилось. Держа в левой руке оружие или факел, каждый из гостей протягивал Маклаю правую руку с одной или двумя рыбами. Так вот что означает «ники»!

У Маклая отлегло от сердца.

При виде подарков Ульсон положил винтовку и выступил из-за спины Маклая, чтобы собрать подношения. Он заулыбался, благодарно кивая туземцам головой. Ещё бы, совсем недавно слуга жаловался на недостаток рыбной пищи.

В красноватом свете факелов мускулистые тела туземцев отливали бронзой. Вся группа была живописна. Они улыбались и повторяли имя Маклая. Затем стали спускаться к морю, к пирогам, крича на прощание: «Еме-ме-еме-ме!» По воде запрыгали пятна света и пропали за мыском. Снова стало темно и тихо.

– Неплохие парни, хотя и дикие, – говорил Ульсон, складывая рыбу в большую кастрюлю. – А вот наши китобои, бывало, увидят на берегу деревню этих, диких, пограбят, что там есть, да ещё и дома спалят Чтобы, значит, следов не осталось.

А на что могут решиться папуасы, когда узнают про смерть Боя? Этот вопрос всерьёз тревожил Маклая. Судя по всему, они убедились, что ни Маклай, ни его слуги не боятся смерти, иначе пришельцы не отваживались бы выходить без оружия к незнакомым вооружённым людям. Значит, белый человек не может умереть. Он сильнее смерти. Но если умрёт Бой, значит, Маклай невсесилен. В таком случае с ним можно обходиться по-другому и не ожидать от него подарков, а захватить силой все его богатства.

Примерно так могли бы рассуждать папуасы. А потому они не должны знать о смерти мальчика. Маклай велел Ульсону оставить все вещи так, как было при Бое, и не заикаться о нём в случае прихода папуасов.

Не замедлил явиться Туй с двумя незнакомыми туземцами. Один из них без лишних церемоний стал подниматься по лестнице. Маклай строго остановил его, показав, что следует расположиться на площадке перед домом. Туземец тотчас всё понял, соскочил с лестницы и уселся на площадке.

Туй заговорил о Бое. Из его слов и жестов было понятно, что Боя следует отправить в Гумбу, где человек, который пришёл с Туем, непременно вылечит мальчика. Маклай ответил отрицательно. Пришедшие переглянусь, перебросились несколькими словами. Туй стал горячо доказывать, что Боя надо вывести из дома и отправить в Гумбу.

Тем временем Маклай на веранде неспешно допивал чашку чаю (увы, без сахара и сухарей, которые уже давно кончились). Надо было придумать, как выйти из затруднительного положения. Вполне возможно, туземцы догадываются о том, что Бой либо умер, либо находится при смерти. Они начали сомневаться в могуществе Маклая.

И вдруг молнией осенила мысль: надо их ошеломить, изумить до такой степени, чтобы они выбросили из головы всякие подозрения. И такой способ определённо имеется!

Взяв чайное блюдце, он зашёл в свою комнатку. Достав бутылку со спиртом, предназначенным для лабораторных работ, налил немного спирта в блюдце. Вернувшись на веранду, взял стакан воды и подозвал к себе туземцев. Отпив немного из стакана, дал глотнуть гостям.

Всё это Маклай проделывал серьёзно, многозначительно, как фокусник в цирке. Обнажённые зрители с величайшим интересом следили за всеми действиями. Добавив в блюдечко со спиртом немного воды из стакана, учёный достал спички, зажёг одну и поднёс к блюдцу. Вспыхнуло голубоватое пламя.

Туземцы отступили от стола, округлив глаза, подняв брови и вытянув вперёд губы, через которые со свистом втягивали воздух. Это было выражением величайшего удивления.

Маклай выплеснул содержимое блюдца на лестницу и на землю, где спирт продолжал некоторое время гореть. Папуасы отскочили в сторону, дождались, пока огонь погас, и бросились со всех ног вон, скрывшись в лесу.

Через некоторое время они вернулись, а за ними шествовала вереница жителей Бонгу, а также островов Били-Били и Кар-Кар, которые, по-видимому, гостили в деревне. Различать жителей леса и островов было очень просто: у первых в качестве украшений были цветы, зубы собак и перья лесных птиц, а у вторых – преимущественно раковины, кости рыб, изделия из панцирей черепах. У островитян Кар-Кар, помимо всего прочего, были вымазаны чёрной глиной головы, а то и всё тело, тогда как обитатели Бонгу предпочитали краситься красной охрой.

Толпа, заполнившая площадку перед домом, была пёстрой. Несмотря на почти полное отсутствие одежды, каждый туземец позаботился о том, чтобы отличаться от других: причёской, цветом волос, размером и формой гребней; перьями попугаев, казуаров, голубей или петухов; крупными и небольшими серьгами, палочками или кольцами в носовых перегородках, подвесными кармашками и мешками, браслетами.

Все были воодушевлены одним желанием: увидеть, как пришелец поджигает воду. Вряд ли многие верили в такую возможность, но Туй убеждал сомневающихся и, обратившись к Маклаю, спокойно стоящему на веранде, попросил его снова поджечь воду.

Маклай не торопился. К просьбе Туя присоединились другие туземцы. Все ожидали чуда, хотя и не все были готовы уверовать в него.

Исследователь жестом просил подождать, вновь зашёл в свою комнатку, взял тарелку и налил в неё спирт. На веранде он отпил воду из стакана, а остатки вылил в тарелку. На поляне царила тишина. Казалось, и лес притих в ожидании (впрочем, в эту пору до наступления сумерек в лесу обычно тихо).

Попросив туземцев освободить место перед верандой, Маклай зажёг спирт. Вздох ужаса пронёсся над толпой. Николай Николаевич выплеснул «горящую воду» на освободившуюся площадку, и голубые искры и язычки запрыгали по траве.

Часть толпы остолбенела, другая пустилась наутёк с возгласами ужаса, третьи стали кричать, умоляя Маклая не зажигать моря!

Пришлось торжественно пообещать, что этого не произойдёт. Зная, что белый человек держит своё слово, папуасы успокоились. Уходя, они наперебой приглашали его в свои деревни. Остались только те, кто просили полечить их раны и язвы. Оказав им посильную помощь, Маклай с особой тщательностью промыл и перевязал раны на ноге ребёнка лет пяти, которого принёс отец. Последний так расчувствовался, что снял с себя ожерелье из раковин и надел его на учёного.

На следующий день пришло ещё больше больных. По-видимому, слава о чудотворце распространялась всё шире. Однако принимать лекарства внутрь папуасы остерегались, боясь от этого умереть. Но мазями и примочками пользовались с удовольствием и, пожалуй, с немалой пользой.

Один туземец из Били-Били жаловался на боль в спине и плечах. От Боя осталась бутылочка с кокосовым маслом, настоянным на каких-то травах. Маклай дал лекарство больному, объяснив, что надо натирать маслом суставы. Туземец тут же принялся за процедуру с видимым удовольствием. Вдруг остановился, соображая что-то. Вероятно подумал, что таинственный «оним» (лекарство) могущественного чужака способен нанести ему немалый вред или, если не убить, то превратить в какое-нибудь животное.

Туземец пришёл в сильное волнение, бросился к своему соседу и принялся усердно натирать маслом ему спину. Вскочив на ноги, он стал как сумасшедший метаться между другими товарищами по несчастью, стараясь помазать их тоже. Кто-то увёртывался от него, кто-то возмущался, а кто-то едва сдерживал смех.

Глядя на эту сцену, нетрудно было поверить, что люди, пусть даже из числа цивилизованных, могут порой заболеть или даже умереть от мнительности, а то и выздороветь, уверовав в магическую силу лекарства или целителя.

...Людям очень хочется верить в чудо. Их утомляет ход обыденной жизни. Они чувствуют, что в мире существуют великие тайны, бездна неведомого, но они не в силах понять, в чём эта тайна проявляется. Ведь для этого требуются тренированный ум и немалые знания. Вот и приходится утолять свою жажду мнимыми чудесами.

Помнится, в Библии есть рассказ о том, как священник Неемия к изумлению и ужасу присутствовавших возжёг жертвенный огонь с помощью воды. То место, откуда была взята горючая вода, стали называть Нафтар, что значит «очищение». Ясно, что Неемия зажёг не воду и не спирт, а светлую нефть. Но эффект был тот же, что и с демонстрацией папуасам горящей воды. То же происходит, когда в цирке фокусник приводит в изумление почтеннейшую публику. А сколько всяческих колдунов шаманов, месмеристов, спиритов оболванивают вполне грамотных и образованных людей!

Нет, род человеческий един и в этом отношении: в разные эпохи представители различных рас вели и ведут себя удивительно похоже. Если и бывают пророки, то их голос теряется в крикливом хоре лжепророков, лжечудотворцев, за которыми охотно устремляется толпа. Как панургово стадо, они готовы броситься в пучину, повинуясь своим примитивным инстинктам и дремучим предрассудкам.